Текст книги "ГУЛАГ"
Автор книги: Энн Эпплбаум
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Глава 10
Лагерная жизнь
Звон колокольный дальний
В камеру вместе с рассветом.
Колокол слышу печальный:
– Где ты, – доносится, – где ты?
– Здесь я! – И слезы привета,
Слезы неволи скупые.
Не перед Богом это,
Перед тобой, Россия.
Семен Виленский. 1948 год
Согласно самым точным из имеющихся на нынешний день подсчетов, между 1929 и 1953 годом в ведении ГУЛАГа находилось 476 лагерных комплексов[626]626
Система ИТЛ в СССР. С. 137–525.
[Закрыть]. Но эта цифра мало о чем говорит. На практике каждый из этих комплексов состоял из десятков, а то и сотен более мелких подразделений – лагпунктов, которые не подсчитаны и вряд ли когда-нибудь будут подсчитаны, поскольку среди них были как постоянные, так и временные, причем многие из них в разное время принадлежали к ведению разных лагерей. О порядках и обычаях в этих лагпунктах мало что можно сказать такого, что было бы применимо ко всем ним без исключения. Даже если ограничиться бериевским периодом, продлившимся с 1939 по 1953 год, условия жизни и работы в ГУЛАГе очень сильно различались как от года к году, так и от места к месту, даже внутри одного лагерного комплекса.
“Каждый лагерь – свой мир, да, целый мир, отдельный город, отдельная страна”, – писала актриса Татьяна Окуневская[627]627
Окуневская. С. 391.
[Закрыть]. У каждого лагеря был свой характер. Жизнь в каком-либо из гигантских индустриальных северных лагерей очень сильно отличалась от жизни в сельскохозяйственных лагерях юга России. Жизнь в любом лагере в самый тяжелый период Второй мировой войны, когда за год умирала четвертая часть зэков, была совсем не похожа на жизнь в начале 1950‑х, когда смертность в лагерях была примерно такой же, как по всей стране. Жизнь в лагере, руководимом относительно либеральным начальником, не походила на жизнь под началом у садиста. В одном лагпункте могло быть несколько тысяч заключенных, в другом – несколько десятков. Различались они и по продолжительности существования: одни действовали с 1920‑х по 1980‑е годы (к концу этого срока – как места содержания уголовников), другие создавались на одно лето для строительства автомобильных и железных дорог в Сибири.
Тем не менее накануне войны некоторые особенности жизни и труда были общими для подавляющего большинства лагерей. Положение в разных лагпунктах по-прежнему могло быть разным, но громадные скачки в общенациональной политике, характерные для 1930‑х годов, прекратились. Косная бюрократия, которая в конечном итоге наложила свою мертвящую руку практически на все стороны жизни СССР, постепенно подчинила себе и ГУЛАГ.
В связи с этим поражает различие между схематичными и несколько расплывчатыми правилами содержания заключенных в лагерях, изданными в 1930 году, и более детальными правилами, вступившими в силу в 1939‑м, после того как НКВД возглавил Берия. Это различие, судя по всему, отражает перемену в отношениях между центральными органами ГУЛАГа и начальниками лагерей на местах. В первое, экспериментальное, десятилетие ГУЛАГа разработчики инструкций не пытались определять, как должны быть устроены лагеря, и лишь слегка касались вопроса о поведении заключенных. Они довольствовались общей схемой, предоставляя местному начальству заполнять пустоты.
Более поздние инструкции, напротив, очень подробны и конкретны. Они охватывают практически все стороны лагерной жизни – от способов постройки бараков до повседневного режима жизни заключенных. Это соответствовало новым задачам ГУЛАГа[628]628
ГАРФ, ф. 5446, оп. 1, д. 54 и ГАРФ, ф. 9401, оп. 12, д. 316.
[Закрыть]. Создается впечатление, что с 1939 года Берия (за которым, видимо, стоял Сталин) уже не хотел, чтобы лагеря ГУЛАГа были лагерями смерти, какими некоторые из них по существу являлись в 1937–1938 годах. Это не означает, однако, что начальство было более озабочено сохранением жизни людей, не говоря уже о человеческом достоинстве. С 1939 года главная забота Москвы была экономической: заключенные должны были стать винтиками лагерной машины, выполняющей план.
С этой целью директивы Москвы требовали строжайшего контроля над заключенными, который должен был осуществляться посредством регулирования условий их жизни. По идее, как уже отмечалось, лагерь должен был отнести каждого зэка к той или иной категории, учитывая его приговор, профессию и трудоспособность. По идее лагерь должен был дать каждому зэку работу и назначить ему норму. По идее лагерь должен был предоставить каждому зэку самое необходимое – еду, одежду, жилое помещение, учитывая то, как он эту норму выполняет. По идее все стороны лагерной жизни должны были работать на улучшение производственных показателей: даже “культурно-воспитательная часть” существовала в лагерях главным образом потому, что, по мнению гулаговского начальства, она могла стимулировать труд заключенных. По идее прокурорские проверки проводились для того, чтобы все элементы лагерной жизни действовали слаженно. По идее каждый зэк даже имел право жаловаться – начальнику лагеря, Москве, Сталину, если он считал, что начальство нарушает правила.
Однако на практике все было по-другому. Человек – не машина, лагерь – не стерильная отлаженная фабрика, и система никогда не действовала так, как ей полагалось действовать. Охранники брали взятки, хозяйственники воровали, заключенные выискивали способы обойти лагерные правила. Они, кроме того, создавали свои неформальные внутрилагерные иерархии, которые не всегда хорошо согласовывались с официальной иерархией, создаваемой лагерной администрацией. Несмотря на регулярные прокурорские проверки, за которыми следовали взыскания и сердитые письма из центра, лишь немногие лагеря соответствовали теоретической модели. Несмотря на кажущуюся серьезность, с которой иногда разбирались жалобы заключенных – для их разбора создавались целые комиссии, – это редко приводило к реальным переменам[629]629
ГАРФ, ф. 9489, оп. 2, д. 20.
[Закрыть].
Именно это противоречие между представлениями московского начальства о том, какими должны быть лагеря, и тем, какими они были на самом деле, – между правилами, изложенными на бумаге, и практическими действиями – придавало жизни в ГУЛАГе особый, сюрреалистический характер. В теории вся жизнь заключенных вплоть до мелочей регламентировалась из центра. На практике все стороны их жизни зависели, кроме того, от их отношений с людьми, которые их контролировали, и друг с другом.
Зона: за колючей проволокойСамым действенным инструментом, каким располагало лагерное начальство, был, конечно, контроль над пространством, в котором существовали заключенные. Речь идет о “зоне”, или “жилой зоне”. По инструкции она должна была иметь форму квадрата или прямоугольника. В целях обеспечения наилучшего обзора любые неправильные очертания запрещались[630]630
Гинзбург Е. Т. 1. С. 70.
[Закрыть]. В этом квадрате или прямоугольнике мало что останавливало взгляд. Строения на территории типичного лагпункта были, как правило, похожи одно на другое. На фотографиях, сделанных в Воркутлаге и сохранившихся в московских архивах, видны примитивные деревянные постройки, различимые только по надписям: “штрафной изолятор”, “столовая”[631]631
ГАРФ, ф. 9414, оп. 6, д. 24.
[Закрыть]. В центре лагеря, поблизости от ворот, обычно была большая пустая площадка, где заключенные дважды в день выстраивались для переклички. За воротами, как правило, располагались бараки охраны и дома начальства – тоже деревянные.
От любой другой территории зону отличало, конечно, заграждение. Жак Росси, автор “Справочника по ГУЛАГу”, писал, что обычно оно
…состоит из деревянных столбов, закопанных в землю на одну треть. Они высятся от 2,5 до 6 м – в зависимости от местн. условий. По столбам протянуты горизонтально 7–15 рядов колюч. проволоки. Расстояние между столбами ок. 6 м. Между каждой парой протянуты по диагонали еще две нитки колючки[632]632
Росси. Справочник по ГУЛАГу. С. 132.
[Закрыть].
Если лагерь или колония располагались в городе или поблизости от него, заграждение обычно делали не из колючей проволоки, а сплошным – кирпичным или деревянным, чтобы снаружи ничего не было видно. Такие заграждения, как правило, делали на совесть: в Медвежьегорске, столице Беломорканала, высокий деревянный лагерный забор, построенный в начале 1930‑х годов, еще стоял в 1998‑м, когда я приехала в город.
Чтобы выйти за зону, заключенный или охранник должен был миновать вахту. Дежурные на вахте контролировали всех, кто входил в лагерь и выходил из него, будь то вольнонаемные работники или партии заключенных, конвоируемые на работу. В лагере Пермь‑36, восстановленном в первоначальном виде в качестве мемориала, вахта представляет собой огороженное с боков пространство между внутренними и внешними воротами. Пройдя через одни ворота, заключенный останавливается для обыска или проверки, и только потом его пропускают через другие.
Границу зоны определяла не только колючая проволока или забор. В большинстве лагерей на высоких сторожевых вышках дежурили вооруженные часовые. Иногда вокруг лагеря бегали собаки на цепи с кольцом, через которое была пропущена проволока, опоясывавшая всю зону. Собаки, за которых отвечали особые люди из охраны, были приучены лаять на приближающихся зэков и преследовать беглецов по запаху. Барьерами для заключенных служили, таким образом, не только колючая проволока или забор, но и взгляд, запах, звук.
Еще одним барьером был страх, который удерживал заключенных в лагере лучше любого заграждения. Маргарете Бубер-Нойман держали в лагере с относительно нестрогим режимом: заключенным разрешалось “свободно перемещаться за пределами лагеря на расстоянии до полумили; дальше охранники стреляли без предупреждения”[633]633
Buber-Neumann. P. 75.
[Закрыть]. Это было необычно: в большинстве лагерей они стреляли без предупреждения гораздо раньше. Инструкция Берии от 1939 года предписывала лагерному начальству создавать по периметру лагеря запретную зону шириной в 5 метров[634]634
ГАРФ, ф. 9401, оп. 12, д. 316.
[Закрыть]. Летом конвоиры регулярно прочесывали “запретку” граблями, а зимой на ней оставляли нетронутый снег, чтобы видны были следы. О приближении к ней обычно предупреждала табличка: “Запретная зона”. Иногда ее еще называли “огневой зоной”, потому что часовым на вышках разрешалось стрелять в любого, кто в нее войдет[635]635
Росси. Справочник по ГУЛАГу. С. 125–126.
[Закрыть].
И все же, несмотря на колючую проволоку, заборы и собак, границы лагпунктов не были совершенно непроницаемы. Если нацистские концлагеря были, по выражению одного специалиста, “герметически закупорены”[636]636
Sofsky. P. 55.
[Закрыть], то советская система в этом отношении отличалась от немецкой.
Прежде всего, советские заключенные подразделялись на конвойных и бесконвойных, и бесконвойным, составлявшим незначительное меньшинство, разрешалось без сопровождения выходить за вахту, выполнять вне лагеря мелкие поручения начальства, работать на неохраняемых участках железных дорог и даже квартировать у местных жителей за пределами зоны. Последняя привилегия была учреждена на раннем этапе истории лагерей – в хаотическую эпоху начала 1930‑х[637]637
ГАРФ, ф. 9489, архив Дмитлага (например, оп. 2, д. 31).
[Закрыть]. Хотя затем ее несколько раз строго запрещали, она продолжала существовать. Инструкция, выпущенная в 1939 году, категорически запрещала “всем без исключения заключенным проживание за зоной в деревнях, на частных квартирах или в домах, принадлежащих лагерю”. Лишь в отдельных случаях и “с согласия начальника 3‑го отдела” разрешалось размещать бесконвойных заключенных в охраняемых служебных помещениях вне зоны[638]638
ГУЛАГ: Главное управление лагерей. С. 456–476.
[Закрыть]. На практике, однако, эти правила часто нарушались. Еще долгое время после выхода инструкции 1939 года в отчетах о прокурорских проверках перечислялись многообразные отступления от них. В городе Орджоникидзе, писал один проверяющий, заключенные ходили по улицам, посещали рынки, входили в квартиры местных жителей, пили и воровали. В одной колонии близ Ленинграда заключенному предоставили лошадь, на которой он скрылся. В Воронеже конвоир оставил тридцать восемь заключенных колонии № 14 стоять на улице, пока он ходил в магазин[639]639
ГАРФ, 9401, в коллекции автора.
[Закрыть].
Прокуратура СССР направила в сибирский лагерь, расположенный близ Комсомольска-на-Амуре, письмо, обвиняющее лагерное начальство в предоставлении не менее чем 1763 заключенным статуса бесконвойных. В результате, гневно писала прокуратура, заключенных можно встретить в любой части города, в любом учреждении, в квартирах местных жителей[640]640
ГАРФ, ф. 8131, оп. 37, д. 361.
[Закрыть]. В другом лагере, по утверждению прокуратуры, 150 заключенным в нарушение режима позволили жить на частных квартирах, что вело к “массовым случаям пьянства, хулиганства и даже грабежам местного населения”[641]641
ГАРФ, ф. 8131, оп. 37, д. 542.
[Закрыть].
И внутри зоны заключенный не был полностью лишен свободы передвижения. Одна из особенностей концлагеря, отличавших его от тюрьмы, состояла в том, что большинство лагерников, когда они не работали и не спали, могли выходить из бараков и входить в них по своему усмотрению. В нерабочее время они в определенных пределах могли сами решать, чем будут заниматься. Лишь тех, кого приговаривали к каторжным работам, учрежденным в 1943 году, и тех, кто содержался в “особых лагерях МВД”, созданных в 1948 году, на ночь запирали в бараках, чем заключенные возмущались и что позднее служило поводом для восстаний[642]642
ГАРФ, ф. 9401, оп. 1а, д. 136.
[Закрыть].
После тюрьмы с ее теснотой многие испытывали в лагере удивление и облегчение. Один зэк говорил о своем прибытии в Ухтпечлаг: “Настроение, между прочим, было отличное, когда на свежий воздух попали”[643]643
Губерман. С. 33.
[Закрыть]. Ольга Адамова-Слиозберг вспоминала, как по приезде в Магаданский лагерь новоприбывшие “целыми днями обсуждали преимущества лагерной жизни перед тюремной”:
Население лагеря (около 1000 человек) нам казалось огромным: столько людей, столько бесед, так много можно найти друзей!
Природа. Мы ходили внутри огороженной проволокой зоны и смотрели на небо, смотрели на дальние сопки, подходили к чахлым деревьям и гладили их руками. Мы дышали влажным морским воздухом, ощущали на лицах моросящий дождь, садились на влажную траву, прикасались руками к земле. Мы жили без всего этого четыре года, а оказывается, это совершенно необходимо, без этого нельзя чувствовать себя нормальным человеком[644]644
Адамова-Слиозберг. С. 78.
[Закрыть].
Леонид Финкельштейн:
Тебя привезли, ты вышел из “воронка”, и тебя удивляют несколько вещей. Первое – что заключенные ходят взад-вперед без охраны, идут по своим делам, куда угодно. Второе – что они выглядят совершенно не так, как ты. Контраст еще сильнее чувствовался, когда я уже жил в лагере и приводили новых заключенных. У всех новичков лица были зеленые – из-за нехватки свежего воздуха, плохой еды и тому подобного. У лагерников цвет лица более или менее нормальный. Ты оказываешься среди сравнительно свободных людей, у которых не такой уж болезненный вид[645]645
Финкельштейн. Интервью, взятое автором.
[Закрыть].
Со временем ощущение относительной лагерной “свободы” обычно сходило на нет. В тюрьме, писал поляк Казимеж Зарод, еще можно было верить, что случилась ошибка, что вскоре придет освобождение. И, как бы то ни было, “нас по-прежнему окружали атрибуты цивилизации – тюрьма располагалась посреди большого города”. В лагере, однако, человек делался частицей, более или менее свободно движущейся внутри “диковинного сообщества <…> Исчезло всякое ощущение нормы. День ото дня меня все сильнее охватывала паника, постепенно переходившая в отчаяние. Я старался загнать ее вглубь, в подсознание, но мало-помалу мне становилось ясно, что я оказался жертвой циничного, беззаконного деяния и что спасения, по-видимому, нет…”[646]646
Zarod. P. 103.
[Закрыть]
Что еще хуже, эта сравнительная свобода передвижения могла легко и быстро перейти в анархию. Днем в лагпункте было много конвоиров и надзирателей, однако ночью нередко почти никого не оставалось. Один-два человека дежурили на вахте, прочие же уходили на ту сторону заграждения. К охранникам на вахте заключенные обращались только в тех случаях, когда считали, что их жизни угрожает опасность. Один мемуарист вспоминает, что после смертельной схватки между политическими и уголовниками (обычное явление в послевоенный период, как мы увидим) потерпевшие поражение уголовники “бросились к вахте и к охранным вышкам, умоляя о помощи”. На следующий день их отправили в другой лагпункт – начальство решило избежать массового убийства[647]647
Куц. С. 165.
[Закрыть]. В других воспоминаниях рассказывается, как, боясь изнасилования (и, вполне возможно, убийства), девушка, к которой приставал уголовник, бросилась на вахту и попросила посадить ее в штрафной изолятор, а оттуда отправить в этап. “Так и сделали”[648]648
Львов. Неопубликованные записки.
[Закрыть].
Вахта, однако, не гарантировала безопасности. Дежурившие там охранники не всегда реагировали на жалобы заключенных. Узнав о каком-нибудь зверстве или об издевательстве одних зэков над другими, они вполне могли просто расхохотаться. Как официальные документы, так и мемуары лагерников рассказывают о многих случаях, когда охранники встречали весть об убийстве, избиении или изнасиловании в среде заключенных безразличием или смехом. Густав Герлинг-Грудзинский так описывает ночное групповое изнасилование в одном из лагпунктов Каргопольлага: “В морозной тишине раздался короткий горловой крик, набухший слезами и приглушенный суконным кляпом. С ближайшей вышки раздался сонный голос: «Ребята, вы что, человеческого позора у вас нет». Они стащили ее <девушку> со скамейки и, словно тряпичную куклу, поволокли за барак, в уборную”[649]649
Герлинг-Грудзинский. С. 42.
[Закрыть].
На бумаге порядок был строгим: заключенные должны находиться в зоне. Но на практике правила нередко нарушались, и жестокие поступки заключенных, о которых в лагерных правилах не говорилось, наказывались далеко не всегда.
Режим: распорядок жизниЕсли перемещение зэков в пространстве контролировала зона, то их временем распоряжался режим[650]650
О пространстве и времени у заключенных пишет В. Софски в книге «Организованный террор: концентрационный лагерь». Я позаимствовала эту мысль у него.
[Закрыть] – совокупность правил и процедур, определявших жизнь лагеря. Колючая проволока ограничивала свободу передвижения заключенного, а его день регулировался приказами и звуковыми сигналами.
В разных лагпунктах режим различался по строгости, что отражало как меняющиеся приоритеты, так и тип заключенных в том или ином лагере. В разное время существовали лагеря облегченного режима для инвалидов, лагеря общего режима, лагеря особого режима и лагеря строгого режима. Но в основе своей система всюду была одна и та же. Режим определял время подъема и отбоя заключенных, продолжительность сна, порядок вывода на работу, время и порядок раздачи пищи.
В большинстве лагерей день зэка официально начинался с развода – отправки бригад на работу. Людей будил звуковой сигнал “достаточной слышимости”. Второй звуковой сигнал сообщал, что время завтрака прошло и пора на развод. Заключенные строились у лагерных ворот для утренней поверки. Валерий Фрид, советский киносценарист и автор чрезвычайно красочных мемуаров, описал эту сцену:
Бригады выстраиваются перед воротами. У нарядчика в руках узкая, чисто строганная дощечка: на ней номера бригад, количество работяг. (Бумага дефицитна, а на дощечке цифры можно соскоблить стеклом и назавтра вписать новые.) Конвоир и нарядчик по карточкам проверяют, все ли на месте, и если все – бригада отправляется на работу. А если кого-то нет – задержка, пока не отловят и не приведут отказчика[651]651
Фрид. С. 136.
[Закрыть].
Согласно инструкции, разработанной в Москве, поверка не должна была занимать больше пятнадцати минут[652]652
ГУЛАГ: Главное управление лагерей. С. 456–476.
[Закрыть]. Но, конечно же, часто ждать приходилось гораздо дольше, какая бы ни была погода. Об этом пишет Казимеж Зарод:
В половине четвертого утра мы должны были стоять посреди площадки рядами по пять человек. Конвоиры часто ошибались и начинали считать заново. Зимним метельным утром это была долгая, холодная, мучительная процедура. Если конвоиры не спали на ходу и были сосредоточены, поверка обычно длилась минут тридцать, но если они обсчитывались, она могла затянуться на час[653]653
Zarod. P. 99–100.
[Закрыть].В некоторых лагерях принимали меры “для поднятия духа” заключенных. Снова Фрид: “У нас на «комендантском» развод шел под аккомпанемент баяна. Освобожденный от других обязанностей зек играл бодрые мелодии”[654]654
Фрид. C. 136.
[Закрыть]. Зарод вспоминает, что утром играл целый лагерный оркестр из профессионалов и любителей:Каждое утро у ворот стоял “оркестр” и играл военные марши, под которые мы должны были “бодро и весело” отправляться на работу. Доиграв до того момента, когда в ворота проходил хвост колонны, музыканты оставляли инструменты и, пристроившись сзади, шли вместе со всеми в лес[655]655
Zarod. P. 102.
[Закрыть].
Дальше – путь на работу. Конвоиры выкрикивали свое обычное: “Шаг вправо, шаг влево считаем за побег. Конвой стреляет без предупреждения. Шагом марш!” – и заключенные рядами по пять человек трогались с места. Если идти было далеко, конвоиры сопровождали их с собаками. Вечером, после возвращения в лагерь, – примерно такая же процедура. На ужин отводился час, после чего заключенных опять строили пятерками и считали (если повезло – один раз). Инструкцией на вечернюю поверку отводилось несколько больше времени, чем на утреннюю, – тридцать-сорок минут (возможно, потому что побег из рабочей зоны был более вероятен, чем из жилой)[656]656
ГУЛАГ: Главное управление лагерей. С. 456–476; Zarod. P. 102.
[Закрыть]. Потом – новый звуковой сигнал: отбой.
Правила и инструкции не были незыблемыми. Режим менялся – как правило, в сторону ужесточения. Жак Росси не без оснований пишет: “Основной чертой сов.<етского> пенитенциарного режима является его систематическое усиление, постепенное возведение в ранг закона первоначального произвольного садизма”[657]657
Росси. Справочник по ГУЛАГу. С. 338.
[Закрыть]. На протяжении 1940‑х годов режим становился все более суровым, рабочий день удлинялся, выходных давали все меньше. В 1931 году заключенные, участвовавшие в Вайгачской экспедиции, работали в три смены по шесть часов. На Колыме в начале 1930‑х рабочий день тоже был более или менее нормальным – летом работали больше, зимой меньше[658]658
Nordlander. Capital of the Gulag. P. 158.
[Закрыть]. Но за последующее десятилетие рабочий день удвоился. В конце 1930‑х годов, согласно воспоминаниям Е. Олицкой, женщины на швейном комбинате при Магаданском лагпункте работали “в душных, плохо вентилируемых помещениях по 12 часов в день”. На Колыме рабочий день тоже был увеличен до двенадцати часов[659]659
Олицкая. Кн. 2. С. 247; Nordlander. Capital of the Gulag. С. 159.
[Закрыть]. Потом Олицкая попала в строительную бригаду: рабочий день – 14–16 часов с часовым обеденным перерывом в полдень и двумя пятиминутными перерывами в десять утра и в четыре часа дня[660]660
Олицкая. Кн. 2. С. 248.
[Закрыть].
Это не было исключением. В 1940 году рабочий день в ГУЛАГе был официально увеличен до одиннадцати часов, а на практике он часто длился еще дольше[661]661
ГАРФ, в коллекции автора.
[Закрыть]. В марте 1942 года НКВД СССР направил всем начальникам лагерей негодующую директиву, напоминавшую им о том, что “продолжительность сна для заключенных не должна быть менее 8 часов”. В ряде лагерей и колоний, говорилось в директиве, это правило грубо нарушается: заключенные спят по 4–5 часов. В результате, констатировала Москва, “заключенные теряют работоспособность, переходят в категорию слабосильных, инвалидов и т. д.”[662]662
ГУЛАГ: Главное управление лагерей. С. 508–509.
[Закрыть]
Но требования к заключенным все возрастали, особенно в годы войны, когда нужны были рабочие руки. В сентябре 1942‑го начальство ГУЛАГа официально увеличило рабочий день заключенных, работавших на строительстве аэродромных сооружений, до двенадцати часов с часовым перерывом на обед. Подобное происходило по всей стране. Во время войны в Вятлаге работали по шестнадцать часов в день[663]663
ГАРФ, ф. 9401, oп. la, д. 128; Бердинских. С. 24–43.
[Закрыть], летом 1943‑го в Воркуте – двенадцать часов (правда, в марте 1944 года рабочий день там был сокращен до десяти часов, вероятно из-за высокой смертности и заболеваемости)[664]664
Морозов Н. А. ГУЛАГ в Коми крае. С. 72–75.
[Закрыть]. Сергей Бондаревский, работавший в годы войны в “шарашке”, пишет об одиннадцатичасовом рабочем дне с перерывами. Как правило, он трудился с восьми утра до двух дня, затем с четырех до семи, затем с восьми до десяти вечера[665]665
Бондаревский. С. 44.
[Закрыть].
В любом случае правила часто нарушались. Один бывший заключенный описывает труд на колымском золотом прииске: норма – 150 тачек породы в день, работа – до выполнения, то есть иной раз далеко за полночь. Потом в лагерь, похлебать баланду, и в пять утра подъем[666]666
Галицкий П. Этого забыть нельзя // Уроки гнева и любви. С. 83–85.
[Закрыть]. В конце 1940‑х годов администрация Норильлага использовала такой же подход. Один бывший лагерник, копавший котлован в вечной мерзлоте, вспоминал, что в конце двенадцатичасового рабочего дня наверх лебедкой поднимали только тех, кто выполнил норму. Не выполнил – остаешься внизу[667]667
MacQueen.
[Закрыть].
Перекуров было немного. В лагерных воспоминаниях о работе на ткацкой фабрике в годы войны читаем:
В шесть мы должны были быть на фабрике. В десять – пятиминутный перекур: хочешь курить – беги метров за двести в подвал, больше нигде на территории фабрики этого делать нельзя. Нарушитель мог получить два лишних года срока. В час дня – получасовой обеденный перерыв. С маленькой миской в руке надо было сломя голову нестись в столовую, там отстоять длинную очередь, получить отвратительное соевое кушанье, от которого у большинства были нелады с желудком, и, кровь из носу, быть в цеху, когда станки снова начнут работать. Затем, не покидая рабочих мест, мы сидели до семи вечера[668]668
Hoover, Polish Ministry of Information Collection, Box 114, Folder 2.
[Закрыть].
Количество выходных дней тоже было регламентировано. Обычным зэкам полагался один выходной в неделю, приговоренным к строгому режиму – два в месяц. Но эти правила соблюдались далеко не всегда. Еще в 1933 году Москва разослала директиву, напоминающую начальникам лагерей о необходимости предоставлять заключенным дни отдыха, которые в пылу борьбы за выполнение плана то и дело отменялись[669]669
ГАРФ, ф. 9414, оп. 1, д. 2741.
[Закрыть]. Десять лет спустя положение оставалось таким же. Во время войны Казимеж Зарод получал один выходной в десять дней[670]670
Zarod. P. 104.
[Закрыть]. Другой заключенный – всего один выходной в месяц[671]671
Мирек. Записки заключенного. С. 116.
[Закрыть]. Согласно воспоминаниям Густава Герлинга-Грудзинского, у него свободных дней было еще меньше:
По лагерным правилам, заключенным полагается отдых раз в десять дней. Практика, однако, показала, что, празднуя выходной даже раз в месяц, зэки наносят огромные потери выполнению лагерного производственного плана. Поэтому установился обычай, согласно которому выходной торжественно объявлялся, когда лагерь достигал своего максимума в выполнении квартального плана. <…> Мы, разумеется, не имели доступа ни к плану, ни к производственным показателям, и этот молчаливый уговор был фикцией, полностью отдававшей нас на милость лагерной администрации[672]672
Герлинг-Грудзинский. С. 123.
[Закрыть].
И даже в столь редкие выходные дни заключенных иногда заставляли убирать лагерную территорию и бараки, чистить уборные, разгребать снег[673]673
Lipper. P. 114; Zarod. P. 104–105.
[Закрыть]. На этом фоне особенно сильное впечатление производит один приказ Лазаря Когана, начальника Дмитлага. Озабоченный состоянием лагерных лошадей, Коган начал с констатации: “Увеличившаяся за последний месяц заболеваемость и падеж лошадей есть результат ряда причин, основными из которых являются перегрузка лошадей непосильной работой, в тяжелых дорожных условиях, и отсутствие полного и регулярного отдыха для восстановления сил лошади”. Дальше идут конкретные указания:
1. Время работы лошади не должно превышать 10 часов, не считая обязательного двухчасового перерыва для отдыха и подкормки среди рабочего дня.
2. Среднесуточный пробег не должен превышать 32 км.
3. Отдых лошади должен носить регулярный (каждый 8‑й день) характер и быть полным[674]674
ГАРФ, ф. 9489, оп. 2, д. 11.
[Закрыть].
О необходимости давать отдых людям речь, увы, не идет.
