Текст книги "Морская прогулка"

Автор книги: Эмманюэль Роблес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

12

Босиком, закатав повыше штанины, он зашлепал по черной жиже, разыскивая единственный неповрежденный насос, о котором говорил ему Ранджоне. Раз вода продолжала прибывать, ее следовало либо откачать, либо не дать ей собраться в одном месте. Вернувшись, ребята сами решат, как поступать дальше. Луч фонаря пробегал по хаотическому нагромождению железного лома, зажигал молнии на медных частях, на изгибах маховиков и шатунов. От жары еще нестерпимее стал едкий запах машинного масла и угля, а непонятный, едва уловимый шум подтачивал тишину. Казалось, звук этот доносится из вентиляционных труб, но стоило Жоржу приблизиться к отдушине, как шум затихал. Когда он смотрел снизу вверх, машинное отделение напоминало ему разрушенный до самых сводов языческий храм, и чудилось, что в этой грозной темноте кучка растерявшихся верующих упрямо, едва слышно шепчет молитвы своему божеству.

Наконец Жорж отыскал насос и принялся за работу. Фонарь он закрепил на причудливо изогнутом патрубке, чья диковинная тень вырисовывалась теперь на одной из переборок. Увидел он еще, ну конечно же, крыс! Крысы сидели съежившись, прижавшись друг к другу на поверженном пиллерсе; время от времени одна из крыс делала судорожное движение и перепрыгивала через своих товарок. Выгнув спины, опустив веревки хвостов, повернув к нему острые мордочки с дрожащими усиками, они внимательно следили за ним своими красными глазками. Это их писк вызывал тот легкий и неясный шум, который усиливала хорошая акустика трюма. «Настоящий греческий хор!» – подумал Жорж, преодолев минутный испуг. Он знал, что они слывут умными животными. Может быть, они догадывались, что, в общем-то, работает он и на них, чтобы не дать им утонуть! Подумать только, он испытывал к ним жалость или что-то весьма похожее на жалость! А ведь он, как-никак, еще недавно угрожал карабином простым рыбакам! Мрачно поскрипывая поршнем, работал насос, и звук этот отражался железными переборками. Плотная вереница крыс терялась в полумраке по правую и левую стороны от освещенного фонарем пространства, оттуда доносилось постоянное шевеление, звуки коротких стычек: это толкались все прибывавшие и прибывавшие крысы! Вода под ногами у Жоржа расходилась кругами в темноту, и они, должно быть, докатывались до кочегара, лежавшего по другую сторону груды железного лома, и от этой мысли Жоржу стало не по себе. Он продолжал работать насосом, экономя силы, но при первой же передышке, которую он себе позволил, взяв фонарь и отбросив крыс в темноту, направился в тот угол, где лежал мертвец, – это было сильнее его. Старый корпус судна был во многих местах заделан цементом. Он обошел груду лома со странным чувством, что находится не в трюме потерпевшего крушение корабля, а затерялся в глубине пещеры с мокрыми стенами, расположенной под огромным скалистым щитом. Пещера – это слово запало ему в голову, и у него возникло нелепое опасение, что труп вдруг исчез или окажется в другом месте. Но нет, он был там, на том же месте; голова теперь находилась под водой, в ней мало что оставалось человеческого, она вся блестела от масла, но ухо, а также часть заросшей щетиной щеки (борода у мертвецов продолжает расти – эта всем известная истина производит тем не менее впечатление таинственности), угол рта, кость нижней челюсти были хорошо различимы; лицо, пожалуй, грубое, тяжелое, которое когда-то ласкали женские руки и губы. Вообразить себе, что кто-то ласкает этот черный шар, бывший еще недавно головой человека! Нет, он не должен давать волю своему воображению. К чему это? К чему? И все-таки он продолжал стоять, охваченный состраданием, которое было сильнее ледяной волны, захлестнувшей его сердце. Он с трудом оттащил несколько деревянных обломков, кусков железа, листов черной жести с неровно обрезанными краями, которые ранили руки, и протиснулся через этот проход поближе к телу. Высвободить его было действительно невозможно. Он протянул руку, коснулся мускулистого плеча и с грустью, по-дружески похлопал его, увидел остекленевший глаз, подрисованный угольной пылью, концы шейного платка, выступающие из воды. Ему слишком хорошо была знакома жизнь рабочего человека, чтобы он не почувствовал весь ужас такого конца: будто зверя задавили в его берлоге!

На обратном пути Жорж нос к носу столкнулся с крысой, которая с отвратительно-торжествующим видом, шевеля усами, наблюдала за ним. Луч фонаря осветил кончик мокрой мордочки, рубцы на ушах и шее. В этом животном, замершем в настороженной позе, казалось, жила неистребимая сила. Жорж схватил лопату, поднял ее. Крыса смотрела на него угрожающе-напряженным взглядом, будто в ней сосредоточились вдруг все тайные силы пещеры, позволяющие ей с дьявольским бесстыдством бросить вызов Жоржу. «Быстрей улепетывай, старина!» – сказал себе Жорж, а крыса, застывшая напротив него, казалось, готова была прыгнуть ему в лицо. Да и зачем было ее убивать? Эта жизнь тут, рядом с его собственной жизнью, в какой-то степени даже придавала ему сил. Он отбросил лопату. «Знаешь, Серж. Сегодня вечером мой лучший друг – огромная крыса, которой наверняка известно куда больше, чем нам с тобой, вместе взятым. Крыса – боец, настоящий ландскнехт с покрытым шрамами телом! Я чуть было не пристукнул ее лопатой, но мне, надо думать, легче убить человека, чем крысу! Черт возьми, старина, если бы ты только знал, как мне хотелось бы оказаться сейчас с тобой в одном из маленьких кафе на улице Бонапарта, ты, вероятно, стал бы со мной говорить о политике, литературе, или о кино, или просто о женщинах, тогда как эта крыса, заговори она, поведала бы мне о вещах – я в этом твердо уверен, – которых мы не знаем и которые страшимся узнать. Понимаешь, Серж, я, кажется, помню, с каких пор начал с уважением относиться к крысам. Мне было тогда семь или восемь лет, и отец брал меня с собой на профсоюзные собрания, где ораторы под красным полотнищем, на котором белыми буквами был начертан призыв к трудящимся всех стран объединиться, что в моем представлении тогда мало что значило, говорили о непонятных для меня вещах. Это было треугольное помещение, где всегда пахло дезинфекцией и мочой, потому что к нему примыкали уборные, двери которых не закрывались. Там всегда можно было встретить одни и те же лица: рабочие и ремесленники этого рабочего квартала. Скамеек было так мало, что большинство слушателей вынуждено было стоять – синяя масса в глубине треугольника, на фоне побеленной известкой стены. Как-то вечером, запыхавшись, прибежал один из рабочих и сообщил, что какие-то типы, вооруженные дубинками и палками со свинчаткой, направляются сюда. Я помню, как оратор приказал пожилым людям и тем, кто привел с собой детей, тут же уйти. Когда мы шли по двору, я увидел, что вдоль канавы бежит крыса. Еще одна крыса с тем же бесстрашием выбежала из уборной. Шум на другом конце улицы все нарастал. Отец сказал мне: „Ты не бойся“. Я и не боялся. Я спросил у него: „Они идут сюда из-за крыс?“ Вопрос мой, кажется, очень его позабавил. „Нет, они идут из-за нас“. Помнится, смех его заставил меня подумать, что куда проще бороться с людьми, чем с крысами. И если выбирать между теми и другими, осторожность должна подсказать, что предпочтительнее напасть на бедных людей, которые, в общем-то, хуже защищены и, уж во всяком случае, не обладают дьявольской способностью исчезать сквозь стены».

Море плескалось о борт корабля, как бы вторя всхлипыванию шпигата. Жорж взглянул на часы. Он даже не заметил, что проработал больше двух часов. Вокруг него поблескивал, переливаясь, уголь. Над головой сквозь решетку металлического настила, перерезающего пространство, сквозь переплетение обломков железа (дверь висела под косым углом, словно бумажный змей!) он увидел усеянное звездами небо, свет которых освещал лишь края дыры. Даррас скоро вернется. Он представил себя в окружении товарищей, слушающих, как он рассказывает им о вторжении яхтсменов, о своем разговоре с рыбаками, но он умолчит о карабине, потому что вспоминать о нем было ему неприятно.

Насос скрипел, карикатурная тень Жоржа прыгала по переборке то направо, то налево, а крысы, тесно прижавшись друг к другу на своем насесте, и в самом деле походили на «греческий хор» на сцене театра, уставившийся на огни рампы, внимательно следивший за трагедией, которая, подобно трагедии Орфея, разыгрывалась в глубинах подземного царства.

Девять часов!

Жорж прервал работу, чтобы проверить уровень воды. Крысиные глаза внимательно следили за ним. Раздался резкий писк, шум прыжков, потом снова установилось спокойствие, но обманчивое, непрочное. Все усилия потрачены напрасно! Насос ничего не дал. Вода все поднималась.

Он не то чтобы пал духом, а был скорее раздосадован. Неужели эта прогнившая посудина подведет его! Пот, скапливаясь на лбу над бровями, обжигающими струйками стекал по щекам. Ему казалось, будто он один уцелел после всемирного потопа, последний боец, сражающийся против нелепой судьбы. Он взял себя в руки. Прежде всего надо определить, откуда поступает вода. Держа перед собой фонарь, лучи которого напоминали усики огромного насекомого, он продвигался вперед среди тишины, лишь изредка нарушаемой писком крыс. Шаг за шагом, не переставая следить за изменением водной поверхности, за легкими кругами, которые разбегались по ней, он осмотрел переборки, прошел мимо диска машинного телеграфа, на котором тень одной из труб переместилась с отметки «медленный» к отметке «самый», натолкнулся на сплющенный, вроде лемеха плуга, шпангоут, выругался и вдруг уловил журчание ручейка. Там, за рядами металлических бочек с машинным маслом, с насмешливым мурлыканьем прорывалось море. «Ку-ку, Жорж! Ты думал, что я за бортом, что я неопасно, а вот где я!»

Ну, живо за работу. Он подвесил фонарь к разбитому вентилятору. Бочки украшал рисунок и надпись, сделанные по трафарету: Акционерное общество Леонид,и изображение воина, потрясавшего копьем, в тяжелых доспехах, в шлеме с гребнем. То, что для марки смазочного масла был избран герой Фермопил, позабавило Жоржа. «Путник, пойди возвести ты гражданам Лакедемона…» А Жоннар использовал для рекламы красавицу римлянку, с лукавой улыбкой заливавшей масло в мотор. От Жоннара мысли его обратились к Мари-Луизе, которая, вероятно, в этот час готовилась провести первый вечер в Палермо, надеясь получить массу удовольствий, забыв уже о Жорже, оправившись от своего разочарования, излечившись от легкой раны, нанесенной ее самолюбию («Ну и хам этот Море!»), но какое это имело значение? Шлепая по маслянистой воде, доходившей ему уже до икр, он откатывал бочки, чтобы освободить переборку. По одному из выступов с писком пронеслась крыса. Наконец-то он добрался до листов железа! И под слоем воды нащупал двухметровую трещину: заклепки были сорваны! Так, значит, лишь до смешного тонкий слой железа отделял его от врага. Он прислушался к шуму моря, и ему вспомнился фильм, в котором убийца и его жертва стоят по разные стороны двери и, прижавшись к ней ухом, разделенные столь непрочным препятствием, настороженно следят друг за другом; вспомнилось лицо затравленной жертвы, его блуждающий взгляд, и он подумал, что у него самого, вероятно, сейчас такое же выражение лица.

Когда он вновь поднялся на палубу, ночь разгоняла последние, перерезанные траншеями пласты тумана. Море было пустынно. В каюте капитана ему снова попался на глаза итальянский журнал («Определенно, у меня так никогда и не хватит времени его прочитать! А этот volo infernale [8]8
  Адский полет (итал.).


[Закрыть], должно быть, весьма поучителен!»). Потом, держа под мышкой свернутый матрас, он поспешно покинул каюту. Однако, прежде чем спуститься в трюм, Жорж побежал на корму, желая определить, как глубоко осело судно. Луч фонаря нырнул в зеленую воду, осветив перо руля и одну из лопастей винта, и привлек несколько рыб. Да, корпус опустился. И все-таки ничего серьезного. Сейчас он заделает трещину, и это чертово судно еще долго продержится на воде. Настроение у Жоржа улучшилось, он почти избавился от того страха, который до этого сжимал его сердце.

Ах, если бы только они приехали пораньше! Но Даррас сказал, что они будут здесь в полночь, а уж он все рассчитал. Конечно, день пролетел быстро. Ему пришлось немало поработать, потом оба эти посещения. Не говоря уже о том страшном сне (ему и сейчас еще было не по себе после этого кошмара). Но теперь, с наступлением темноты, время тянулось бесконечно долго, и Жорж все чаще и чаще смотрел на часы.

Половина десятого.

В трюме он заложил трещину матрасом, придавил его бочками и железным ломом и снова взялся за насос; он долго работал, не проверяя, уменьшился ли уровень воды. Сидя на своих местах, крысы по-прежнему следили за ним. «Ты же видишь, болван! Ты же видишь, что нельзя останавливаться!» Да, но руки уже плохо слушались его, ноги в промасленных, сковывавших его, точно доспехи, брюках болели. Несколько мгновений, подняв голову, он наблюдал через пролом за медленным кружением звезд. Потом перевел взгляд на часы: десять часов двадцать минут. «До чего же тянется время!» Но мысль, что Даррас уже близко, приободрила его. Он представил себе матросов на «Сен-Флоране»: должно быть, они уже с тревогой ждут, когда появится судно, всматриваются, не видны ли огни. Хотя нет, еще слишком рано! Все равно. Ведь эта посудина так много значила для них. Они убедятся, что он, Жорж, сделал все, чтобы ее отстоять, что он здорово «пошевеливался», как любил говорить Ранджоне! А может быть, Даррас уже рассказал им о своем плане создания верфи на кооперативных началах? Что решат они? Там видно будет. Он вспомнил, как они прощались с Даррасом на палубе «Анастасиса», и у него стало тепло на сердце. Он снова взялся за насос, решив не давать себе больше передышки до одиннадцати часов ровно! Когда он работал насосом, вода вокруг него приходила в движение. Она булькала. Отсветы фонаря змейками пробегали по ее поверхности. Десять часов тридцать пять минут. Крысы вдруг отчаянно запищали («Тише вы, греческий хор!») и как безумные куда-то все разом устремились… Он измерил уровень воды. Вот проклятие! Видно, еще одна трещина, и не маленькая, существовала где-то за этими горами железа и стали. Или же какой-то лист обшивки так расшатало, что он был уже не в силах сдержать страшный натиск моря. Один этот насос не мог больше помочь. Ему казалось теперь, что слово «опасность» начертано на конце доски, служившей ему лотом. Вода побеждала. После только что пережитых минут надежды его захлестнула волна горечи. К тому же он смертельно устал, мускулы совсем одеревенели. Он натянул прямо на тело полотняную куртку, взял фонарь и решил подняться на минуту на палубу, взглянуть на море. «Анна, сестрица Анна, не едет ли там кто?»… Полчища крыс пребывали в непонятном возбуждении! Некоторые крысы перепрыгивали через светлое пятно фонаря, и он отражал тогда их мятущиеся тени. «В жизни не видел таких огромных крыс! Чем только они питаются?» Жорж стоял у нижней ступеньки металлического трапа, напротив развороченной кочегарки, прислушиваясь к крысиной возне там, где лежали упавшие балки, в том месте, за которым… Ах, вот оно что! Сомнений быть не могло, он окаменел от отвращения. Его чуть не вырвало, когда он представил себе их омерзительное кишение. Должен ли он был вмешаться? Он взял лопату, поднял ее, не в силах принять решение, сознавая свою бесконечную усталость и всю тщетность подобного сражения. «Какая мерзость!» Он изо всех сил швырнул лопату на груду железного лома, и гул от удара прокатился по всем отсекам трюма. В эту минуту Жорж сознавал, что во время войны больше всего его мучило обнаженное лицо смерти, смерти, лишенной того уважения и ритуалов, которыми обычно окружают ее живые, смерти без прикрас, в ее страшной, нечеловеческой реальности, реальности пустынь, океанов, ледников, межпланетных пространств! Он машинально закурил сигарету. Но после первой же затяжки отбросил ее, убежденный («Ведь правда вы одобряете меня, Джина?»), что должен был хоть этим, хоть этой сдержанностью почтить память несчастного помощника кочегара, но убежденный также и в том, что эта его щепетильность ничего не значит, что она совершенно бессмысленна.

В конце концов, взбешенный этой возней и писком, напоминавшими об отвратительном пиршестве, желая вдохнуть хоть немного свежего воздуха, он вылез на палубу, но с трудом, все мышцы у него болели. Море было пустынным. Туман растаял, и небо сверкало звездами. Ночная прохлада ласково коснулась его лба, его горящих щек, груди. Нигде не было видно ни огонька. Ему стало тревожно. «Только бы их ничего не задержало!» Но нет, где-то в этой ночи уже спешили к нему друзья, «вот и мы, старина, мы уже близко, еще немного терпения!», и Ранджоне следил за работой дизелей, запущенных на всю катушку, и Макс стоял у штурвала, и Даррас, прижавшись лбом к стеклу, вглядывался в темноту, да, все это скоро закончится шумной и радостной встречей!

Он направился к камбузу, нашел там пачку галет, коробку сардин, вино, сушеные фиги, перекусил на скорую руку около бывшей радиорубки (все аппараты были разрушены, повсюду валялись куски фанеры, одна из переборок покоробилась во время пожара), не переставая всматриваться в даль.

Одиннадцать часов семнадцать минут.

Он решил, что вернется в трюм и уже не отойдет от насоса до прихода «Сен-Флорана». А тогда уж Даррас и Ранджоне обсудят сложившуюся ситуацию и возьмут все в свои руки! С той минуты решать будут они, а он, Жорж, лишь исполнять приказания. Он разрешил себе одну сигарету, выкурил ее около капитанского мостика, подавленный беспредельностью ночи, среди которой вспыхивало и гасло короткое свечение. На мачте печально горели красные фонари. Что же, пора было спускаться, так как, по правде говоря, мысль об этой воде, которая неудержимо просачивалась в трюм, тревожила его.

Уже осталось позади первое перекрытие решетчатого настила над машинным отделением, теперь он должен был спуститься по железному трапу, некоторые ступеньки которого покорежило во время взрыва. В этом месте звуки, доносившиеся из трюма, сливались с шорохом, проникавшим сверху через провал, словно шепот далеких звезд. Отяжелевший от усталости, поглощенный мыслью о том, откуда просачивается вода (почему бы ему еще раз не попытаться определить это место?), он не сумел обойти какую-то торчащую балку, ноги его, покрытые слоем масла, соскользнули, он закричал, раскачиваясь в пустоте (выпущенный из рук фонарь упал вперед, прорезав темноту), и рухнул рядом с фонарем на помост в пролете между балками, и бок ему, точно железной шпагой, пропорол один из прутьев решетчатого настила или лестничного ограждения, развороченных взрывом; голова у него раскалывалась от глухого рокота волн, доносившегося через обшивку корабля из самых глубин той бездны, куда он, медленно кружась, погружался.

13

Это монотонное пение, эти сетования раздавались все громче и громче, по мере того как кающиеся грешники, минуя разрушенные дома деревни, приближались к вершине холма, к церкви с развороченной папертью и расколотой надвое колокольней; эта бесконечно грустная литания звучала среди развалин, в этой пустыне, куда ветер приносил чудовищный запах трупов, лежавших на противоположном склоне! И эти люди в белых монашеских рясах с капюшонами, со свечами и распятиями в руках, с темными, глядевшими сквозь прорези глазами, шагали плечом к плечу, слегка раскачиваясь, словно стараясь усыпить какую-то очень древнюю, извечную боль. От их пения, казалось, вздымались на пути тучи огромных черных мух; а он, Жорж, со своими солдатами в касках, замаскировавшись ветками, с ружьями в руках, с патронташами на животе, смотрел на проходящую процессию в честь сердца Иисусова, с хоругвями, с бумажными лилиями и розами, а там, на другом берегу реки, другие солдаты в касках, только в зеленых мундирах, должно быть, тоже слышали этот однообразный гул, эти молитвы, возносимые под белым январским небом высоко в горах Абруцци; ему, Жоржу, шел двадцать второй год, и он совсем недавно узнал, что смерть существует, что это не абстрактное понятие, а… Боже, до чего он страдает! А пение все продолжается, отдается толчками в его крови, а глаза в прорезях капюшонов почти неподвижны, равнодушны, о, как мне больно; чудом уцелевший фонарь, лежавший рядом на поперечном брусе, отвергал это воспоминание, эти утешающие голоса! Нестерпимая боль, огненными искрами пронзившая все его тело и отозвавшаяся в мозгу, теперь сконцентрировалась в одном месте и жестоко терзала его. Лежа на спине, упираясь затылком в какой-то невидимый ему предмет, он стал осторожно ощупывать пальцами кожу вокруг раны, но каждое прикосновение вызывало новую волну острой боли, подкатывавшей к горлу, отдававшейся в пояснице. Его прошибал холодный пот. Он сказал себе, что должен отодвинуться, отползти от края. Одно неловкое движение, и он провалится в эту пропасть. Прут, о который он поранился, находился слева и был снова нацелен на него, фонарь лежал чуть дальше, свет его был обращен в сторону трюма. Он инстинктивно протянул к нему руку, но в то же мгновение железные когти снова вонзились в его внутренности. Побежденный, он замер в неподвижности, прислушиваясь к чему-то, что томилось и страдало в глубине его существа. Не отчаиваться. Скоро его товарищи будут здесь. Значит, надо сохранять силы и волю. Ничего еще не было потеряно. Лонжеро тоже был ранен в пах, выкарабкался и живет. Жорж не сомневался в том, что тоже выживет. Он чувствовал, как эти мысли приносят успокоение его израненному телу, да и сами эти мысли теперь, когда он немного оправился от удара и прекратилось страшное головокружение, теснились в его мозгу, по-прежнему ясные и быстрые, вселяя в него уверенность, что подобная ясность и трезвость ума никогда не смогут исчезнуть. Больше всего сейчас его мучила жажда. Он открыл рот, чтобы вдохнуть хоть немного этого сырого воздуха, проникавшего через пролом с промытого неба. В поле его зрения пробоина была чуть скошена, и сквозь нее, как трагический знак, на фоне холодных созвездий – зеленый фонарь на вантах, и этот медленно покачивающийся фонарь напоминал о бесконечной пульсации Вселенной, заставляя тоскливо сжиматься сердце. Теперь, когда он лежал неподвижно, сосредоточившись, замкнувшись в себе, осторожно дыша, он, казалось, получил блаженную передышку, несмотря на эту тяжесть, на эту жадную пасть, присосавшуюся к его поясу. Он всегда больше всего опасался именно этого: гнусной раны в живот. И вот на тебе! В конце концов это с ним и случилось! «Надо же быть таким неловким!» Он испытывал чувство, знакомое проигравшему игроку, который вновь азартно переживает минуты, предшествовавшие катастрофе, уверенный в том, что никогда больше не повторит роковой ошибки. Но кто сможет повторить все сначала? Как всегда, ставок больше нет! При этих словах Жорж закрыл глаза и погрузился в воспоминания о Мадлен, которая ждала его, потому что она, конечно же, ждала его, быть может, она приедет к нему; о ее приближении он узнает по ее серебристому смеху, который он так любил; и этот ее смех уже летел к нему, его нес морской ветерок, он бился о железные переборки, его птица счастья! Но может быть, уже слишком поздно, может быть, он потерял слишком много времени на этом долгом, – не таком уж, в сущности, долгом – и все-таки изнурительном пути. О Мадлен, ее сердце, смех, поцелуи, вся ее нежность! Широкое, расклешенное платье Мадлен заслонило знойное небо над его головой – «чего бы я только не отдал за один-единственный стакан воды!», – и ее глаза смотрели на него, глаза Мадлен, сияющие добротой, любовным пылом, безграничным великодушием. «Но значит, вы ничего не понимаете, Жорж!» Да, теперь он наконец понимал, а она подсмеивалась над ним, покусывая губу, лукавая, с искрящимися глазами. «Вы, значит, не понимаете, что я вас люблю!» Да, вы любите меня, и это удивительная история, Мадлен, хотя моя песенка – нет, нет, это не так! – спета, но нет у меня другого желания, как сделать вас счастливой, посвятить вам свою жизнь – или то, что от нее осталось! Боже, как хочется пить!.. Прижать вас к своей груди, вас, улыбающуюся, молодую, нежную, любящую! Хоть бы они наконец приехали! Который сейчас может быть час? Даррас сказал: в полночь! Но как поднять руку, взглянуть на часы – циферблат как далекая звезда! Они будут довольны мной! Я выстоял, несмотря ни на что. Пока на борту потерпевшего кораблекрушение судна остается хоть один человек, его нельзя считать покинутым! Пока остается хоть один живой человек, само собой разумеется! Но я жив, я жив, будьте справедливы! Признайте это, я жив, меня держит сердце, оно по-прежнему бьется, прислушайтесь к его биению! Совсем еще новый мотор! Совсем еще новое сердце! Уж не тускнеет ли свет фонаря? Он с опаской посмотрел на него, словно от того, сядет или нет батарейка, зависела его собственная жизнь. В лихорадке, горячившей ему кровь, он больше не чувствовал боли, ее сменил какой-то внутренний холод, холод темных сырых коридоров, полных шепота, шорохов, криков, вздохов! У него снова начался бред, ведь только в бреду перед ним мог возникнуть такой элегантный Жоннар, в смокинге, с сияющим лицом. «Но взгляните же! Взгляните же, вы просто слепы! Имейте мужество хоть раз, хотя бы один раз по-настоящему взглянуть на нее!» – и он указывал на Мари-Луизу, которая тоже улыбалась ему. «До чего же вы глупы, Море! Разве вы не поняли? У вас нет ни честолюбия, ни жестокости, ничего того, что позволяет добиться успеха в жизни!» А Жорж пытался вырваться, кричал: «Оставьте меня, черт возьми! Оставьте меня!», но Жоннар его не отпускал: «Идемте, вы сами увидите!» – и притянул к нему Мари-Луизу, поднес руку к ее лицу, сорвал покрывавшую его пелену, и теперь, когда исчезли все румяна, перед ним предстало другое лицо, бледное, гладкое, словно выточенное из слоновой кости, но Жоннар снова принялся расчищать это лицо, словно срывал шелуху с гигантской луковицы, – и уже появилась другая Мари-Луиза, еще более бледная, с нездоровой кожей, посиневшими губами, потом еще одна – с морщинистыми веками, и еще одна: «Взгляните же, глупец! Так, значит, вы ни о чем не догадывались, Море? Разве я не предупреждал вас, что вы в конце концов за все мне заплатите?» И вот появилась еще одна Мари-Луиза, с дряблым подбородком, впалыми щеками, но рот ее продолжал улыбаться, и глаза блестели из глубины высохших орбит. «Итак, дорогой Море, итак, молодой безумец! Вы поняли теперь? Вы поняли?» И он включил магнитофон, и зазвучала медленная, торжественная музыка, а Жорж все умолял: «Оставьте меня!», а Мари-Луиза, или эта женщина, или эта глубокая старуха, как зловещая птица, подмигивала ему, протягивала к нему свои высохшие, белые руки, а он кричал, звал Дарраса, но ни один звук не сорвался с его губ, язык распух и, словно огромная губка, залепил ему рот. Он потерял сознание.

Потом, когда он снова пришел в себя, мягкий свет струился вокруг него. Шел ли он от наполовину угасшего фонаря, от слабо красневших нитей накала? Нет, нет! Свет этот проникал через пробоину, и постепенно как бы короткими толчками мысли Жоржа воссоздали картину того бессмысленного мира, который его окружал. Дневной свет! Наступал день, и этот кусок неба, ясного и прохладного, как вода в роднике, привел его в отчаяние. Особенно угнетал его вид умирающего фонаря; он суеверно связывал с ним свою жизнь – так ожидающие исполнения приговора смертники считают плиты в своей камере: чет – значит спасен! – или следят за скользящей по стене тенью: если дойдет до этого угла, я погиб! Он смог разобрать на часах – свет теперь косо падал на циферблат, – что было уже пять часов. Пять часов утра! Значит, Даррас… Предмет, на котором покоилась его голова, впивался в затылок. Он попытался изменить положение, невзвидел света от боли и снова замер. «Господи, сжалься надо мной, я больше не буду!» Дышал он тяжело, прерывисто, лицо его покрылось потом. Самой раны он больше не чувствовал, лишь жжение в боку, словно что-то грызло его, и липкие струйки крови. Ждать! Выстоять! Даррас обещал. Надо верить его обещанию. Какое-то непредвиденное обстоятельство задержало его. Он скоро явится. И скажет: вот и мы! И этому кошмару наступит конец! А пока что… Никогда еще не проявлял он столь пристального внимания к собственной жизни, никогда не заглядывал так далеко в свое прошлое, плутая в лабиринте, где над деревянными скамьями, над кроваво-красным полотнищем взмывался страстный голос: «Товарищи, мы сможем построить тот, более справедливый мир, о котором мечтаем, если сумеем сохранить солидарность!» А в другом коридоре слышался чарующий смех Мадлен: «Значит, вы ничего не понимаете, Жорж?» Но нет, он понимал, он бежал навстречу ей из далекого далека, из своего трудного, нищего детства, озаренного улыбкой склонявшегося над ним лица. «О мама, мамочка! Как не позвать мне тебя, ведь это ты открыла мне чудесную, неповторимую красоту любви?» Из далекого далека, по извилистым переходам, бесчисленным, неожиданным и непостижимым, он дошел наконец, его окружил хор немецких синдикалистов, чье пение отражалось от стен, как в ту ночь в Ривогранде перед Кастельфорте, когда они ожидали наступления новой зари, яростной и кровавой, когда трупный запах на склонах смешивался с запахом обуглившихся тел и сожженных машин, а слова, полные неистребимой надежды и страстной убежденности – «Brüder, es ist Zeit!», «Братья, настало время!», – неслись через разделявшую их ночь! И сейчас они все так же кружились в этом железном ящике, в этой камере, тюрьме, склепе! Они были сильнее неотступной мысли о смерти, о полном и неотвратимом уничтожении! Они захватили его целиком, увлекли за собой, он был, как и тогда, да, как и тогда – «боже, как хочется пить!» – во власти пьянящего чувства братства, страстного желания жить, желания лучезарного, пламенеющего, как солнце!