Текст книги "Морская прогулка"

Автор книги: Эмманюэль Роблес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Жорж знал, что рано или поздно сможет преодолеть сдержанность команды по отношению к себе, он верил в свою способность вызывать у людей симпатию, которая его не раз выручала. Но сейчас ему нужно было как можно скорее покончить с конвертом, данным ему Хартманом. Взамен суммы, взятой у него в казино Сан-Ремо, Эрих Хартман вручил ему в кают-компании конверт с пачкой лир. Жорж подсчитал: по курсу это соответствовало приблизительно семидесяти пяти тысячам франков, тогда как он одолжил всего лишь шестьдесят тысяч. Тут была явная ошибка. Хартман уже успел переодеться в своей каюте, на нем теперь была трикотажная рубашка, цветной шейный платок, белые шорты, открывавшие крепкие, покрытые рыжим пушком ноги. На столе стояла фотография юноши, снятого вместе с большим датским догом.

– Да, мсье Море, это действительно ошибка. Но это не имеет значения!..

Хартман стоял спиной к Жоржу и разговаривал с ним, глядя на него в зеркало, перед которым расчесывал щеткой волосы. Жорж тоже видел на заднем плане свое отражение – удлиненное, чуть лошадиное лицо, темные глаза.

– Не имеет значения? Что вы хотите этим сказать?

Хартман фыркнул, как кот:

– Пфф… оставьте разницу себе, прошу вас!

Пьянящее веселье, которое, видимо, разделял и дог на фотографии, охватило Жоржа.

– Что это? Чаевые или проценты? Если проценты, то они поистине ростовщические, и я отказываюсь от них. («Браво», – одобрил его дог в рамке: морда его расплылась от восторга.) Но я убежден, что вы, как человек чести, не хотели меня оскорбить! – Глядя в зеркало, он удостоверился, что должным образом разыграл комедию оскорбленного достоинства.

– Какой избыток самолюбия! – воскликнул Хартман, повернувшись к Жоржу.

Жорж тонко улыбнулся. Навострив уши, пес побуждал его не отступать.

– Это единственное, что я могу позволить себе в избытке, мсье.

При этой дерзости светлые глаза Хартмана сверкнули холодным блеском. Жорж почувствовал, что Хартман следит за ним, как за чайками накануне. Тем же мертвым взглядом смотрел он на птиц через прорезь карабина – в этом не было сомнения. Мысль о чайках вызвала в его памяти Ранджоне, его гневную отповедь, и Жорж, выдержав этот взгляд, вновь взял конверт, вынул из него лишние деньги, положил их перед фотографией («Потрясно, старина, – одобрил его пес. – Потрясно разыгран номер») и про себя отметил, что сын похож на Герду: те же смеющиеся глаза, те же выступающие скулы.

– Что это происходит с мсье Хартманом? – спросила сидевшая на палубе Мари-Луиза, в то время как полуостров Портофино медленно поднимался из моря. В розовых брюках, шелковой блузке, босиком, она курила в своем шезлонге, и лицо ее в свете угасавшего дня казалось пепельным.

– Понятия не имею, – ответил Жорж.

Они были одни. Жоннар, Герда и ее муж слушали на корме под тентом записанную на магнитофоне Мессу ре-мажор Бетховена. За стеклом рубки Даррас, весь внимание, следил за курсом яхты.

– Я заметила, что он как-то странно стал относиться к вам после отплытия из Генуи.

– Какая-нибудь блажь, – ответил он.

– О, я уверена, что он не желает вам зла!

– Вот удача-то!

Стоя напротив Мари-Луизы, опершись о сетку, он забавлялся, вспоминая слова служанки из старого квартала в Генуе: «Вот видишь, идиот!» Даррас в двух шагах от них, казалось, плавал в аквариуме с зеленой водой.

– Садитесь же! – пригласила Мари-Луиза, указывая на стоявшее напротив нее кресло.

Жорж повиновался и предложил ей еще одну сигарету.

– Мне бы хотелось, чтобы вы доверяли мне, – проговорила она, и пламя зажигалки осветило ее накрашенные губы.

Он промолчал, прижавшись затылком к спинке кресла. Позади них звучала музыка, рожденная, казалось, не магнитофоном, а самим морем, и она властно вызвала в памяти Жоржа образ той крестьянки, которая шла по берегу реки с мертвым младенцем на руках. Чуть покачиваясь на ходу, она приближалась к мужчинам в касках, притаившимся с ружьями на изготовку за живой изгородью из алоэ; обострившиеся черты ее лица выражали ту же бесконечную боль, которая жила в душе Жоржа.

– …Мы еще поговорим об этом, когда будем в Риме, – продолжала Мари-Луиза, и он согласился, так и не зная, что же она ему предлагала.

Он видел, как трепещут на ветру ее волосы, стянутые широкой лентой, видел, что от наклеенных ресниц глаза ее кажутся больше и особенно блестящими. После Генуи она выглядела менее холодной, менее высокомерной, словно ждала с его стороны хоть какого-то проявления искренней симпатии. За стеклом рубки Даррас с трубкой в зубах все так же бдительно следил за курсом, опущенный козырек фуражки соединял его брови в одну черту. А в застывшем кадре воспоминаний Жоржа крестьянка все шла и шла, вытянув вперед руки; а здесь вокруг была эта темнота, эти странные блики света и рассыпчатый смех Герды под тентом, словно еще можно смеяться – а почему бы и нет? – когда на свете столько безысходного горя. Серж, мы сражались за справедливость, за справедливость такую, какой мы ее себе представляли, но вот война кончилась, и все оказалось иным, совсем не таким, как мы полагали, и теперь мы не можем оправиться от изумления, подобно тому олуху, который отсекал головы гидре и видел, как они – ну прямо комедия! – одна за другой вырастают снова. На склонах Джирофано немцы пустили в ход огнеметы. Вам не приходилось видеть, как человек загорается на бегу, охваченный потоком огня, как его лижет тридцатиметровый раскаленный язык, как он весь скрючивается, превращается в маленькую кучку пепла, слегка пахнущую дегтем?

Мари-Луиза поднялась и присоединилась к остальным. За стеклом стоял Даррас – неподвижное божество! Вдали, на горизонте, словно из глубин веков поднимался коварный полуостров. А Герда опять смеялась, прижав руку к сердцу. Хартман держал сигару в вытянутых пальцах прямо, как свечу. А Жоннар, откинувшись на спинку кресла, скрестив ноги, наблюдал за женой с той минуты, как она отошла от Жоржа, наблюдал за ней насмешливо и презрительно, с видом человека, убежденного в том, что в мире не существует людей, недоступных пороку и разврату.

– Через час мы будем в Рапалло, – произнес чей-то голос.

5

В прозрачной воде над песчаной отмелью плавала какая-то рыба. Лежа на краю большой каменной плиты, Жорж не сводил с нее глаз, словно это была крохотная частичка его собственного существа, затерявшаяся в этом зеленоватом полумраке. Прямо за пляжем на высокой скале высилась Торре Астура, массивная, цвета корицы башня X века, а за ней вставало, словно охваченное голубовато-белым пламенем, небо, пышущая жаром адская печь. Они находились на итальянском побережье, в нескольких километрах к югу от Анцио, или, вернее, на выдуманной земле, в воображаемом краю, отрезанном от всего мира, утратившем всякую связь с остальной планетой, на острове времени посреди вечности. Солнечные лучи рикошетом отскакивали от дюн, отлетали от волн, обжигали глаза. Дальше, за скалами, где тянулась полоса кустарника, гордо поднимали вверх свои султаны камыши, окружавшие брошенный ковшовый элеватор. Покинув Рапалло, «Сен-Флоран» пошел вдоль берега к югу, останавливаясь лишь для купанья в открытом море либо на пустынных пляжах. Сделали лишь короткие остановки в Виареджо, Портоферрайо, Чивитавеккье и, наконец, в Остии, чтобы осмотреть развалины и провести два дня в Риме.

В Риме Жорж отправился за корреспонденцией на почту: там его ждали телеграмма от Мадлен и письмо от Ланжеро. В телеграмме говорилось: Настоятельная просьба уничтожить не читая письмо адресованное Неаполь,а Серж Лонжеро упрекал Жоржа за то, что он бросил работу у Джимми Лорню, и, иронизируя, сравнивал его сразу и с Вертером, и с Рене, и с Оберманом – теми литературными героями, которых терпеть не мог. Относительно телеграммы он решил, что Мадлен, должно быть, сожалеет о том, что в своем письме была недостаточно сдержанной, что позволила себе слишком пылкие сердечные излияния, его это позабавило. Обычные злоключения. Опускаешь свое письмо в почтовый ящик, но едва оно выскальзывает у тебя из рук и щель проглатывает его, как в ту же секунду начинают одолевать сомнения. Ну, а уж Лонжеро он сумеет дать достойный ответ. Он вспомнил те годы, когда готовился к экзаменам на бакалавра и жил в бывшей прачечной, работая то телефонистом в гостинице, то ночным сторожем в большом магазине, то ночным заправщиком в гараже. Ел он тогда мало, никогда не курил, пил одну воду и подвергал свое тело изнурительным упражнениям, которые должны были помочь ему укрепить мускулы и выработать волю. Он был полон тогда страстной любви к жизни, а в голове у него, точно дикие птицы, роем кружили дерзкие мысли и планы. В то время он чувствовал себя человеком твердым, смелым, исполненным мужской силы, способным покорить снега и пустыни, подчинить своему желанию самую гордую женщину. Что знал о нем Серж? Что вообще мы можем знать о других? Едва ли он и сам знал себя. Он вспомнил также – вероятно, потому что в ту пору стояла такая же жара и так же пели цикады, – как в лагере, в Шершеле, перед самой отправкой в Италию, он заболел жестокой дизентерией и лежал в постели, как в ванне из растопленного воска. Сестры сновали взад и вперед, останавливались, молчаливые, с загнутыми кончиками чепцов, с такими же белыми и блестящими глазами, как у статуй в маленьком археологическом музее города. Он чувствовал, что ослабел, что жизнь его под угрозой, и по ночам подолгу прислушивался к биению своего сердца. И сейчас он прислушивался к нему с тем же вниманием. Там, на пляже, лежали Жоннар, с его дряблой, нездоровой кожей и тощими ногами, костлявый Хартман и Герда, подставившая солнечным лучам свое блестевшее от масла для загара тело. Возле «Сен-Флорана» в воде весело возились два матроса. Яхта, стоявшая на якоре, чуть покачивалась, на палубе под кроваво-красным тентом никого не было видно. А Мари-Луиза огибала вплавь выступающий в море скалистый мыс. Жорж родился 10 ноября, скоро ему исполнится двадцать девять лет – но всем на свете когда-нибудь исполнится или уж исполнилось двадцать девять лет! Именно так сказала ему в Риме в гостинице приятельница Жоннаров, молодая итальянка, которую он сразу узнал, потому что она была запечатлена на бесчисленных рекламных афишах, расхваливающих товары фирмы Жоннар. И в эту минуту совсем рядом с ним вышла из воды Мари-Луиза, она одернула на бедрах купальник, пригладила волосы и пошла к нему, осторожно ступая по камням. Голова ее на длинной шее наводила на мысль о прекрасном черном ирисе. Она чуть растянула губы в улыбке и показала ему желтовато-белую раковину, которую только что нашла.

– Вы знаете, что это такое?

– Нет, мадам.

– Не правда ли, красиво? Какие чистые линии и нежные краски…

– А вы не видели зверька, который притаился внутри? – спросил Жорж. – Настоящее маленькое чудовище.

– Так часто бывает, – ответила она.

Хотя у нее была маленькая грудь и узкие бедра, она совсем не казалась хрупкой. Под лучами солнца на плечах у нее разводами проступила соль.

– Действительно, часто.

Опустив глаза, не глядя на Жоржа и не переставая вертеть в руках раковину, ока добавила, понизив голос, почти интимным тоном, с легким, очень легким оттенком упрека:

– Как вы молоды!

Затем негромко засмеялась, обогнула скалу и снова вошла в воду. Жорж опять лег на спину, и ему припомнилась одна из бессонных ночей в гараже, где он работал. Ему тогда было восемнадцать лет. Молодая женщина, ехавшая из Антиба в Париж, остановилась, чтобы исправить какие-то неполадки в моторе. Пока Жорж копался в машине, она успела уснуть на его кровати. Он разбудил ее, а она тут же протянула к нему руки, освободив место рядом с собой. Он иногда вспоминал это приключение, эту радость наслаждения. Он помнил, как, сжав ее лицо в своих ладонях, шептал ей горячие слова, а она, натянув до подбородка простыню, улыбалась, и улыбка эта выражала иронию, а может быть, и тревогу и страх перед одиночеством и ночью? Он сохранил в себе эту улыбку, такую же двойственную, как и сама жизнь.

Он надел маску и не спеша вошел в воду, ему хотелось не просто поплавать, а понаблюдать за подводным миром. Он никогда не уставал любоваться окружавшей его жизнью: причудливые блики солнца на волнах, игры животных, изгиб дерева неизменно рождали в нем восхищение. Он проплыл над лужайкой водорослей, где паслись рыбы, которых он прозвал «рыбы-арлекины», желто-розово-черные с изящными и прозрачными, словно из стекла, головками. Когда он снова вылез на свою плиту, Мари-Луиза на пляже показывала своим спутникам раковину. Жорж старался держаться от них в стороне после того, что произошло накануне. Вчера перед обедом, когда Жорж подошел к их группе, Жоннар воскликнул:

– Вы пришли сказать, что кушать подано?

Вопрос его, заданный саркастическим тоном, был откровенно оскорбителен. Уязвленный Жорж попросил Дарраса разрешить ему столоваться в дальнейшем с командой. Даррас улыбнулся:

– А что же без вас будут делать дамы?

Позднее, на палубе, Мари-Луиза шепнула ему украдкой:

– У моего мужа очень властный характер, и ему кажется, что вы от него ускользаете, даже бросаете ему вызов.

Что значили эти слова? Уж не ревновал ли Жоннар? Или же, если это слишком сильно сказано, находил недопустимым интерес, который выказывала Жоржу Мари-Луиза? Интерес, который она все хуже скрывала – и только что лишний раз доказала это, – дав повод Герде упражняться в своем остроумии. Сегодня утром Герда промурлыкала начало романса Рихарда Штрауса: «О, waerst du mein», «Будь ты моим, жизнь была бы прекрасной!» Обида лишала его способности рассуждать трезво. Никогда он не сможет приспособиться к столь чуждой ему психологии этих четырех людей! Да и что у него, впрочем, может быть общего с ними, они для него более чужие, чем марсиане! Разорвать контракт, вернуться в Париж? Но, в конце концов, несмотря на контракт, он не так уж от них и зависел. Он пытался также убедить себя, что презрительное отношение Жоннара определилось еще до их встречи и что вызвано оно его подчиненным положением. «Склад ума, типичный для парвеню». Он вспомнил манекенщицу из Рима, ту молодую женщину, которая позировала для рекламных афиш фирмы и чувствовала себя неуютно, оттого что на нее отовсюду смотрели ее собственные гигантские глаза. Она сказала Жоржу со своим венецианским акцентом: «У меня такое впечатление, что я перестала быть сама собой. Я словно распылилась».

Слово «распылилась» поразило Жоржа. Мысленно он противопоставлял себя таким людям, каким ему представлялся этот Жоннар, человек, наверняка стремившийся к одной лишь цели и потому раздражавшийся, когда что-то его отвлекало, пусть даже ненадолго, как, например, поведение Мари-Луизы… Иногда глаза его мрачнели, в них зажигались сарказм и ненависть, такую ненависть он, должно быть, испытывал ко всякому более ловкому, или более удачливому, или более изворотливому конкуренту.

Вечером они снялись с якоря и взяли курс на Гаэту. Погода по-прежнему стояла хорошая, море было спокойным. Пологая линия берега вдруг стала выше, они проплывали мимо горы Цирцеи, и Жоржу пришлось рассказывать Герде Хартман легенду о хитрой волшебнице и о приключениях Одиссея в этих краях.

Когда «Сен-Флоран» подошел к Гаэте, в воздухе стоял колокольный звон и, казалось, в небо вспорхнули целые стаи птиц; по набережной прогуливались молодые люди. Под треск моторов, который поглощали безбрежные морские просторы, уходили в море любители ночной рыбной ловли с фонарем; башня Орландо, взметнувшаяся над тяжеловесной крепостью, венчавшей город, казалось, торжествующе несла на себе солнечный диск.

Эрих Хартман, у которого накануне посещения полей сражения у Монте-Кассино пробудились военные воспоминания, рассказал, как в здешних местах десантниками американской армии был взят в плен немецкий офицер, до войны пианист-виртуоз. Произошло это где-то поблизости, на этих холмах. Десантники заставили его всю ночь играть для себя, а утром безжалостно раздробили ему пальцы ударами прикладов.

– Какой ужас! – воскликнула Мари-Луиза.

Жорж тотчас же вмешался, сказав, что он уже слышал подобную историю, только во время войны ее рассказывали солдаты союзников. Речь шла об эсэсовском полковнике и пьемонтском монахе, которого схватили в монастыре, когда он исполнял на клавесине Баха.

– Вас разве просили излагать свою версию? – спросил Жоннар, выпятив губы и откинув назад голову.

– А кто может помешать мне ее изложить? – спросил Жорж с наигранным простодушием.

– Господа, господа, прошу вас, – вмешался Хартман.

– Что происходит? – забеспокоилась Герда; хотя она не понимала, о чем шла речь, ее насторожило поведение мужа.

Мари-Луиза ласково подошла к Жоннару, но это не только не успокоило его, а еще больше рассердило. Он отстранил ее и перешел на переднюю палубу яхты, закурил сигарету. Во время этого инцидента матросы как раз готовились пристать к берегу. Какие-то молодые люди на набережной приветливо махали яхте, но с борта никто им не ответил.

Жорж в одиночестве сошел на берег и долго бесцельно бродил по улицам, чтобы успокоиться, потом пообедал в траттории и в полночь вернулся на «Сен-Флоран». Жос снова стоял на вахте, уткнувшись носом в своего Горького. Едва рука Жоржа коснулась дверной ручки его каюты, как в коридоре осторожно приоткрылась другая дверь. А он-то думал, что все давно уже спят! Он оглянулся и увидел Мари-Луизу в светлом пеньюаре. Она простояла так, неподвижно, несколько секунд, тревожно глядя на него. Свет лампы за ее спиной освещал левую щеку, ухо, кончики загнутых ресниц. Жоржу показалось, что она хочет поговорить с ним, предупредить его о чем-то. Он тоже не двигался, словно парализованный этой нелепой ситуацией, прислушиваясь к тысячам звуков, идущим снизу, чувствуя, что нервы его напряжены до предела, но она вдруг смутилась, опустила ресницы и, как бы охваченная смятением, захлопнула дверь; коридор вновь оказался во власти тревожной темноты и таинственного плеска волн.

6

В Монте-Кассино они должны были отправиться на следующий день рано утром в огромном, взятом напрокат автомобиле. Прежде чем сойти на берег, в ожидании дам, которые были еще не совсем готовы, Жоннар подошел к Жоржу. На нем были большие темные очки, которые закрывали пол-лица и придавали ему неприятный вид человека в маске. Большинство матросов работали неподалеку от них, и поведение Жоннара заставило их насторожиться.

– Знайте, Море, что сегодняшняя экскурсия была выбрана моим другом Хартманом. Он безупречный старый солдат, один из самых достойных. Я был бы вам очень признателен, если бы, приняв это во внимание, вы избавили бы его от своих дерзостей и не стали бы повторять свой вчерашний номер.

Тон любезно-насмешливый. Однако ему не следует доверять.

– А разве моя версия музыканта с перебитыми пальцами не выглядит более трогательной?

– Вы снова за свое, Море. Советую вам не забывать своего места и впредь отвечать лишь на те вопросы, которые вам задают.

Жорж с трудом сдержался (понимал, что все наблюдают за ними) и ответил все с тем же нарочитым простодушием:

– Я сделаю все, что в моих силах, мсье.

– Вполне разумное решение. Постарайтесь в будущем не паясничать, и от этого все только выиграют.

Невозможно угадать выражение его глаз. По темным стеклам очков пробегали странные блики, как бы усиливая оскорбительную иронию его слов. И, точно желая избежать возможных возражений, Жоннар резко повернулся к Жоржу спиной, быстро сбежал по трапу и присоединился к Хартману, прогуливающемуся по набережной. Оба они с большим интересом стали наблюдать за рыбаками, которые чинили сети на земляной площадке. Небо уже раскалилось добела, на лбу, на шее, на ладонях Жоржа выступил пот, но жара тут была ни при чем. Перед рубкой Даррас, Жос, Сантелли и еще один матрос, маленький и пузатый, которого звали Макс, наблюдали за ним. Даррас курил трубку; вынув ее изо рта, он сказал:

– Спокойно, Море. Такие люди любезны только с теми, кто может им быть полезным. У них даже вежливость – помещение капитала.

Никто не улыбнулся, а Макс добавил:

– Не порть себе кровь!

Все поддержали его. Кто-то, может быть Жос, бросил, уходя:

– А все-таки старик зарывается!

Их поддержка, их сердечность вознаградили Жоржа за испытанные им досаду и раздражение. Что ж, значит, команда вовсе не так равнодушна к нему, как он полагал. Они были на его стороне, они понимали всю трудность его положения. В той «дистанции», которую, ему казалось, он ощущал и от которой чуточку страдал, виноват, вероятно, был только он сам. Хороший урок на будущее. У него стало радостно на душе, и потому он сказал:

– Мне все-таки следовало ему ответить.

– Ты правильно сделал, что придержал язык, – ответил Макс. – Он так и ищет, к чему бы прицепиться. Остерегайся его.

– Это уж точно.

Последние слова сказал Даррас, и Жорж кивком головы поблагодарил их обоих. Обида почти изгладилась, настолько их участие, их дружба растрогали его.

На берегу, на солнцепеке, мирно прохаживались вдвоем Жоннар и Хартман. Чайки скользили над самой водой. Конечно, Жорж будет остерегаться. Но чего, в сущности? В конечном счете чем он рискует? Мари-Луиза вчера, стоя у приоткрытой двери, тоже хотела его предостеречь. Поживем – увидим, подумал он. В эту минуту Мари-Луиза появилась вместе с Гердой на палубе и сказала ему, улыбаясь из-под соломенной шляпки:

– В путь, Жорж.

Герда была с непокрытой головой. Обе женщины, в легких платьях и босоножках, видимо, радовались этой прогулке. Когда они проходили мимо Дарраса, тот пожелал им удачи, и Жоржу пришлось перевести его слова Герде.

– Очаровательный мужчина, – сказала она. – Жаль, что он не может поехать вместе с нами.

– Должен ли я перевести ему ваши слова?

– Ни в коем случае, Жорж! Если бы еще и я, о господи!..

И она рассмеялась, осторожно спускаясь по трапу и обеими руками, так, словно переходила через ручей, придерживая юбку. Над башней Орландо парила в небе огромная хищная птица, края крыльев у нее были красные. Восклицание Герды ясно означало, что она не хочет, чтобы ее поведение могло быть истолковано так же, как поведение, достаточно смешное на ее взгляд, Мари-Луизы Жоннар. Она была проницательной, эта Герда! Хорошо еще, что в ней не было недоброжелательности!

В машине Жорж намеренно сел рядом с шофером. Издалека он помахал рукой Даррасу и матросам, взволнованный тем, что лица их, обращенные к нему, выражали согревающую его симпатию. В зеркальце он видел Мишеля Жоннара, беседующего с Хартманом. Наверняка у него была огромная квартира в Париже, множество слуг, секретари, с ними он мог позволить себе говорить резко! Наверняка он часто совершал деловые поездки! Что же делала прекрасная Мари-Луиза во время его долгих отлучек? Неудовлетворенная женщина, и, видимо, несчастная, несмотря на окружавшие ее блага, на комфорт и спокойное существование.

– Нет, – объяснял Жоннар, – я не воевал.

Был освобожден от воинской повинности по болезни сердца. Все годы войны прожил в своем поместье под Ниццей. Вооружившись киноаппаратом, Герда через окно машины снимала окрестности. Гнусавый треск аппарата приглушал голос Жоннара, а в это время Жорж или, вернее, часть его существа словно вырвалась вперед, отделившись от их группы, с жадным вниманием всматриваясь в те знаки и приметы, которые воскрешали в его глазах картины прошлого с их жестокостью и страхом; и одновременно странным образом другие мысли проникали в его мозг, будто рожденные его волнением: Серж Лонжеро со своими людьми, расположившийся на этих холмах, явившийся без опозданий на свидание с тем снарядом, осколки которого должны были вскоре вонзиться в его тело; письмо Мадлен, которое он получит завтра в Неаполе, но не уничтожит, как того требовала телеграмма, а сохранит, не читая; и Жоннар, там, на заднем сиденье, ничего не знавший о другом Жорже Море, который несколько лет назад уже бывал в этих краях… Солнце, безжалостно обнажавшее мельчайшие подробности пейзажа, освещало также самые потаенные уголки его души и делало очевидной эту непреложную истину: жить – вот чудо, которым он, Жорж, никогда не перестанет восхищаться! Встречный ветер ударял в лицо и приносил с собой запах сухого сена, а между оливковыми деревьями поднимались к небу голубые дымки. Они уже подъезжали к первым домам Кастельфорте, расположенным на вершине холма. По просьбе Эриха Хартмана остановили машину.

В феврале и марте 1944 года Хартман пробыл здесь несколько недель, прежде чем его отправили во Францию, на Атлантическое побережье. Он узнавал ферму и те постройки, где размещалась его часть. Собаки залились таким громким лаем, что из дома вышли крестьяне. (Герда тут же поспешила их заснять.) Один из крестьян предложил гостям угостить их фруктами, и путешественники согласились. Когда глаза их немного привыкли к темноте, они увидели находившуюся в первой комнате старую женщину. У нее были маленькие черные глаза и лицо все в трещинах морщин. Неподвижно сидевшая в этой комнате, где ее со всех сторон обступала темнота, она напоминала ящерицу, застывшую среди гниющего болота. Ее давно разбил паралич, и никто уже не обращал на нее внимания, но, чтобы ее не донимали мухи, ее оставляли сидеть в темноте. В другой комнате гостям предложили инжир и нарезанную ломтиками дыню.

Когда перед уходом Эрих Хартман захотел оставить им несколько лир, молодой крестьянин запротестовал.

– Почему он отказывается?

Жорж перевел ответ:

– Деньги платить излишне. Они угостили вас, потому что вы оказали честь их дому.

– Но они так бедны, – сказал Хартман. – Эта небольшая сумма может им пригодиться!

– Они соблюдают правила старинного гостеприимства, – насмешливо заметил Жоннар. Потом, не глядя на Жоржа: – Уговорите их взять эти деньги, Море. Хотя бы для этой крокодилицы в соседней комнате.

Но Жоржу не пришлось переводить. Хартман уже успел положить лиры на колени парализованной старухе и вышел вместе с Мари-Луизой. Тогда молодой человек смирился.

– А вы, Жорж, – спросила Герда, когда они вышли во двор, – где вы были во время войны?

– Там, напротив.

– Вечно вы шутите.

– Я не шучу, мадам.

Он показал рукой на линию гор за Сессо-Аурунка под раскаленным небом и добавил:

– И я вошел сюда одним из первых.

Хотя в то время, когда дивизия Монзабера атаковала Кастельфорте, Хартман находился уже в Нормандии, его, видимо, заинтересовало подобное совпадение, и он задал множество вопросов, касающихся штурма самой деревни, которую бетонированные стены домов, укрепленные подземные сооружения и минные поля превратили в настоящую крепость. Жоннар, казалось, внимательно следил за каждым ответом Жоржа, которого это, впрочем, не очень беспокоило. Они впятером направились по почти пустынной, поднимающейся вверх улочке к квадратной башне, прилепившейся на вершине скалы; Герда порой немного отставала из-за своих съемок. В тенистых двориках мирно разговаривали между собой женщины; из глубины своей лавки, заполненной всякими блестящими предметами, какой-то торговец следил за иностранцами; в гнетущей тишине летнего утра кто-то несколько раз позвал: «Мария!», и перед глазами Жоржа вдруг вновь возникло ужасающее видение танков, беспощадно, с упорством мастодонтов, крушивших дома и укрепления среди треска обезумевших ручных пулеметов, воя гранат, туч пыли от рушившихся домов, стелющегося по земле дыма, криков: он увидел также этого беднягу Шермана, убитого наповал разрывом мины, как раз на подступах к деревне, и превратившегося для них во временное препятствие, и солдат, которые стреляли в это время из окон; и сегодня этот крик: «Мария! Мария!», настойчивый и хриплый, казался последним отзвуком того яростного исступления, которым все еще, восемь лет спустя, был насыщен здесь воздух, такой же обжигающий, как и тогда.

В ходе этих сражений Жоржу вдруг открылся он сам, без всяких прикрас, без маски, видимый как бы насквозь, сознающий свой страх, свою слабость, свою жестокость, он уже почти не удивлялся тому, что убивает, не испытывая при этом волнения, и был убежден, что в нем умирает что-то главное, что-то бесценное, что душа его «теряет свою плоть» и остается лишь «скелет души», где живут одни только инстинкты: безудержная страсть к разрушению и уничтожению и животное желание выжить!

– Подумать только, – произнесла Герда с блестящими глазами, – что сейчас вы стоите здесь оба, мой муж и вы, рядом, почти как друзья!

«Почти? Как бы не так!» – чуть было не воскликнул насмешливо Жорж.

– Разве это не доказывает всю чудовищную абсурдность войны? – продолжала Герда. – Ах, если бы не этот проклятый Версальский договор!

Позавтракав на скорую руку в маленькой харчевне в Монте-Кассино, они по извилистой дороге отправились в аббатство. Реставрационные работы были еще не закончены. Монах, который водил их по аббатству, спустился с ними в пустые, пахнущие свежим цементом крипты, провел их на галерею, откуда открывался вид на Абруцци и на поля, залитые солнцем, предложил купить открытки, на которых было изображено Монте-Кассино до катастрофы (com’era [3]3
  Каким оно было раньше… (итал.)


[Закрыть]) и сразу после бомбардировок (… or non é piu [4]4
  Или которого уже нет (итал.).


[Закрыть]). У монаха было гладкое безбородое лицо и наивные глаза. За открытки можно было заплатить дороже, чем они стоили, деньги шли на восстановление аббатства, и тех, кто жертвовал таким образом, просили расписаться в специальной книге, pregati di segnare il nome e l’offerta su apposito listino! [5]5
  Просим указать свое имя и сумму пожертвования в приложенном списке! (итал.)


[Закрыть]

Жорж расписался последним, взглянул на энергичный в мелких брызгах чернил росчерк Жоннара, затем отошел в сторону, стараясь отыскать вдали самые кровавые вершины: Мона-Казале, Монте-Майо, Чифалько, имевшие теперь мечтательно-невинный вид в знойном мареве, и в это время услышал слова Жоннара:

– Никто не может отрицать, что союзники без всякой на то надобности разбомбили и уничтожили здесь изумительный очаг цивилизации, тогда как ваши соотечественники эвакуировали основную часть его богатств и спасли все, что можно было спасти. Дорогой Хартман, на побежденных всегда клевещут.

Хартман в знак благодарности поклонился. И в ту минуту, когда Жорж повернул к ним голову, раздираемый желанием напомнить им об Освенциме, Треблинке и Бухенвальде, он встретился с умоляющим и даже немного испуганным взглядом Мари-Луизы и, тронутый ее волнением, промолчал. Молчание далось ему не так-то легко. Чтобы устоять перед соблазном вмешаться, он снова стал смотреть на окружающий пейзаж, под слишком ярким солнечным светом линии его расплывались, краски поблекли, и только резко выделялся сине-серый рубец дороги Казилина и четко очерченное пятно польского кладбища, – пейзаж, который он не совсем узнавал, но который пытался отыскать своим сердцем. Любой пейзаж отражает состояние души, а этот ускользал от него в своей ирреальности, его нельзя было уловить, удержать глазами памяти. Напротив него, за Рапидо, среди мирных, лениво раскинувшихся полей, тянулись бывшие позиции французов, новозеландцев и американцев. Насмешливо поблескивал вдали своими окнами игрушечный поезд.