Текст книги "Жизни, не похожие на мою"

Автор книги: Эмманюэль Каррер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Кстати, давайте поговорим об эффективности. До ухода со своего поста во Вьене, вынося решение по делу Фреду, Этьен смог лишить Cofidis права на процентные отчисления. В деле Жине кредитор вовремя заметил, что ветер поменял направление, и предпочел выйти из игры. Двойная победа и особенно тот факт, что она породила прецедент, привела к тому, что Жюльетт и Этьен стали – как он с гордостью говорил – «объектами нападок в „Даллозе“ со стороны профессоров права, изображавших „судью из Вьена“ особо опасным врагом общества». Итогом их битвы можно было гордиться: закон о потере права на обращение в суд в связи с истечением установленного срока претерпел серьезные изменения, должностные обязанности судьи расширились, долги десятков тысяч малоимущих на законных основаниях уменьшились. Конечно, результат не столь эффектный как, скажем, отмена смертной казни, но уже достаточный, чтобы понимать: они работали не напрасно, и даже были великими судьями.

~~~

Этьен сказал, что перевелся в Лион на должность следственного судьи по ряду причин: во-первых, восемь лет работы в суде малой инстанции окончательно измотали его, во-вторых, рано или поздно приходит такой день, когда, все же, нужно уходить, тем более на гребне побед. Адвокаты из Вьена судачили за его спиной, мол, этот перевод – наказание: он слишком надоел всем, в министерстве юстиции его не переваривают. Какой бы ни была истина, Этьен сам признавал, что его перевод – вовсе не повышение по службе, и должность судьи во Вьене была и, скорее всего, останется самой престижной в его карьере, но не факт, что самой интересной.

Расставание с судом малой инстанции означало также расставание с Жюльетт. Из Вьена до Лиона можно доехать на машине за полчаса, но они понимали, что их дружба держалась на ежедневной профессиональной деятельности, совместной работе над делами, возможности в любой момент без стука войти в кабинет друг к другу, жить вместе на работе так, как другие пары живут дома. Первое время они несколько раз обедали вдвоем, семьями проводили уикенды, но это было уже совсем не то, и такие встречи не нашли продолжения. Этьен начал думать, что даже если бы они больше не виделись, было бы не так страшно, ибо Жюльетт уже стала частью его самого, частью его личности, собеседником, к которому адресовалась большая часть внутренних монологов, и он не сомневался, что она чувствовала то же самое. Они часто перезванивались. Жюльетт рассказывала, как идут дела в суде после его ухода, делилась сплетнями про секретарш и судебных исполнителей. От этих разговоров Этьен получал удовольствие, как от детских фантазий типа: ты умер, но слышишь все, что говорят на твоих похоронах. С новым судьей, пришедшим ему на замену, она ладила не столь хорошо, но это нормально: она пережила потрясающее время и не могла рассчитывать, что так будет продолжаться всегда. В течение последних пяти лет Этьен находился в постоянном возбуждении от бесконечной борьбы с банками и Кассационным судом, теперь же адреналин отхлынул, и азарт сражения уступил место усталости. Жюльетт работала не покладая рук, чтобы быть в курсе всех дел, поданных ей на рассмотрение: ложилась за полночь, вставала в пять утра, но постоянно боялась не успеть, упустить что-то важное. Слушая ее, Этьен чувствовал, что она теряет уверенность, ему хотелось быть рядом и помочь, как он умел это делать, превращая самую нудную работу в увлекательное, веселое приключение. Поэтому он испытал настоящее облегчение, когда Жюльетт сообщила ему о своей беременности: по меньшей мере, теперь она сможет перевести дух. Однако третья беременность оказалась более тяжелой, чем обе предыдущие. Она сама решила завести третьего ребенка, это немного пугало Патриса, но Жюльетт стояла на своем: этот будет последним. Диана родилась 1 марта 2004 года. Этьен навестил маму с новорожденной в родильном доме, потом приезжал к ним в Розье. Амели и Клара играли с маленькой сестричкой в дочки-матери. Жюльетт не сводила с дочерей глаз, и Этьен видел в них бесконечную любовь и счастье. Но было еще нечто такое, чего он не смог или не захотел распознать, и это нечто разрывало ему сердце. Жюльетт вернулась к работе после летнего отпуска, это было ее второе возвращение в суд без него. В их телефонных разговорах постоянно звучали слова усталость, слабость, истощение, потом к ним добавилось еще одно – страх. Его он никогда раньше от нее не слышал.

Однажды декабрьским утром Патриса разбудил звук затрудненного дыхания. Жюльетт рядом с ним плакала и в то же время задыхалась. Он попытался ее успокоить. Между двумя спазмами ей удалось сказать, что она не знает, что с ней происходит, но чувствует себя очень плохо. Патрис договорился о срочном приеме у терапевта во Вьене. К врачу поехали все вместе – в субботу старшим девочкам не надо было идти в школу, а младшую вести к няньке. Пока длилась консультация, Амели и Клара рисовали в приемной. Терапевт также в срочном порядке отправил Жюльетт сделать снимок легких. Чтобы развлечь заскучавших дочерей, Патрис отвел их в книжный магазин, где был отдел детских книжек, и там они навели свой «порядок». Диана ревела, сидя у на руках у отца, а он терпеливо расставлял на место книжки, оставленные старшими, где попало, и извинялся перед продавщицей: слава Богу, у нее тоже были дети, и она знала, каково это. Потом они заглянули в рентгеновский кабинет, забрали снимок и вернулись к терапевту. Тот посмотрел снимок и с встревоженным видом сказал, что надо ехать в Лион на компьютерную томографию. Все сели в машину. Исследования затянулись до полудня; девочки не кушали, не отдыхали, Диане не меняли подгузник. Сидя на заднем сиденье, все трое орали, стараясь перекричать друг друга, а Жюльетт была не в состоянии их успокоить. Словом, это был ад. В лионской больнице снова пришлось ждать – томография требовала времени. К счастью, для детей имелась игровая зона с бассейном, заполненным мячами. Каждые десять минут к Патрису приставала пожилая дама с одним и тем же вопросом – где она находится, и он, видя, что с женщиной не все в порядке, терпеливо отвечал: «В больнице, в Лионе, во Франции». Он был настолько выбит из колеи, что даже не встревожился, но, когда сообщили диагноз – эмболия легочной артерии, поймал себя на том, что почувствовал облегчение: да, эмболия легочной артерии – болезнь серьезная, но все-таки это не рак. Жюльетт решили отвезти на машине скорой помощи в протестантскую больницу Фурвьер и сразу же поставить капельницу с антикоагулянтами, чтобы растворить сгустки крови, закупорившие кровеносные сосуды легких. Патрис договорился с женой, что отвезет малышек домой, а потом вернется с одеждой и туалетными принадлежностями, поскольку ей придется провести в больнице несколько дней. Прежде чем уехать, Патрис повидался с врачом, сделавшим заключение по результатам томографии: исследование не выявило ничего, что могло бы вызвать тревогу. Общую картину портило лишь одно – следы фиброза, спровоцированного, по всей видимости, давним курсом рентгенотерапии. Облучение вызвало уплотнение соединительной ткани внутренних органов, отличить новые повреждения от старых было трудно, но в целом все выглядело не так уж плохо.

Из больницы Жюльетт почти сразу же позвонила Этьену. Он хорошо помнил ее слова: «Приезжай, приезжай скорей, мне страшно». И когда, спустя полчаса, он вошел к ней в палату, то понял: она не просто напугана – она была в ужасе.

«Что случилось, что тебя так напугало?»

Дрожащей рукой она указала на трубку, соединявшую ее с капельницей: «Это. Все это. Возвращение болезни. Нехватка воздуха. Смерть от удушья».

Жюльетт говорила короткими, рублеными фразами, в ее голосе звучал протест, совершенно не свойственный ей. Возмущение, горечь, сарказм – это был не ее стиль, но в тот день Этьен видел ее именно такой: взбунтовавшейся, полной желчи и злой иронии. Обычно даже крайняя усталость не могла стереть приветливое выражение с ее лица, теперь же оно выглядело замкнутым, почти враждебным. С кривой усмешкой Жюльетт сказала: «В последние дни я подумывала, не взять ли мне надбавку к пенсии, но теперь, похоже, об этом не стоит беспокоиться. И на том спасибо».

Этьен никак не отреагировал на ее слова, лишь спокойно спросил, не сообщили ли ей часом, что она умирает? Жюльетт пришлось признать, что нет, ей сказали то же самое, что и Патрису: эмболия легочной артерии, связанная, по всей видимости, с рентгенотерапией, и это ее окончательно доконало. Особенно то, что придется платить по счетам старой болезни, с которой, как ей казалось, она навсегда распрощалась.

Немного помолчав, она заговорила снова, но уже спокойнее: «Я страшно боюсь умереть, Этьен. В шестнадцать лет, когда я болела, у меня было романтическое представление о смерти. Она казалась мне привлекательной. Я не знала, была ли моя жизнь действительно под угрозой, но возможность умереть как-то не пугала меня. Ты сам говорил мне, что в восемнадцатилетнем возрасте считал, будто подцепить рак – это клево. Я отлично помню, ты сказал „клево“. Но теперь у меня есть дети, и мне страшно. Я прихожу в ужас при мысли, что оставлю их одних. Понимаешь?»

Этьен кивнул. Конечно, он понимал, но вместо того, чтобы сказать то, что сказал бы любой другой на его месте: «Кто тебе говорит о смерти? У тебя эмболия легочной артерии, а не рак, так что не сходи с ума», он произнес: «Если тебя не станет, они от этого не умрут».

«Это невозможно. Я очень нужна им. Никто не будет любить их так, как я».

«Откуда ты знаешь? Ты слишком высокого о себе мнения. Надеюсь, сейчас ты не собираешься умирать, но если придется, то постарайся не только говорить, но и думать: их жизнь не закончится вместе с моей. Даже без меня они будут счастливы».

Когда Патрис вернулся, поручив девочек заботе соседей, Жюльетт не проявляла и тени той паники, единственным свидетелем которой стал Этьен. Она взяла на себя роль образцовой пациентки, доверчивой и позитивной, решив, что так будет лучше для всех. Врачи говорили, что кризис миновал, причин сомневаться в их выводах не было, и она, возможно, поверила в это. Через пять дней ее отправили домой с предписанием носить эластичные чулки и принимать антикоагулянты, чтобы окончательно восстановить дыхательную функцию.

Однако этого не случилось. Ей по-прежнему не хватало воздуха, она задыхалась, словно рыба, вытащенная из воды, вытягивала шею, чувствовала постоянную тяжесть в груди. «Вы оцениваете свое состояние как невыносимое?» – спросил врач по телефону. Нет, невыносимым его нельзя было назвать – она же терпела, но мучительным и тревожным – несомненно. Нужно подождать, пока не подействуют лекарства, последовал ответ. Посмотрим на результат в начале января.

Рождественские каникулы они провели в Савойе у родителей Патриса. Девочки дулись на мать из-за того, что она постоянно жаловалась на усталость, не помогала наряжать елку, не играла с ними. Тогда она преображалась, шутила, изображала из себя старую, ни на что не годную старушку, место которой в мусорной корзине. Малышки веселились, кричали: «Нет! Нет! Только не в корзине!» Но Патрису Жюльетт призналась, что именно так она себя и чувствовала: гнилой изнутри, неизлечимой, годной лишь для свалки. В доме было полно народа, царила шумная предпраздничная суета, дети топали по лестницам и носились из одной комнаты в другую. Супруги запирались в своей спальне, ложились на кровать и бережно обнимали друг друга. Жюльетт шептала, поглаживая щеку мужа: «Бедный мой, тебе со мной не повезло». Патрис протестовал: он вытащил счастливый билет, лучшего и быть не могло. Тронутая очевидной искренностью его слов, она отвечала: «Это я сделала свой лучший выбор в жизни. Я тебя люблю».

В день Рождества на Шри-Ланку обрушилось цунами. Семья узнала, что Элен и Родриго не пострадали еще до того, как поняли, какой опасности они избежали. Но очень скоро все новостные каналы начали транслировать специальные выпуски, позволявшие наблюдать за катастрофой в прямом эфире: виды опустошенных тропических пляжей сменялись картинками разрушенных бамбуковых хижин, кричащих и плачущих полуодетых людей. Все, что там происходило, казалось бесконечно далеким от заснеженной Савойи, дома из бутового камня, огня в камине. В огонь подбрасывали смолистое полено, сочувствовали пострадавшим и наслаждались чувством собственной безопасности. Все, кроме Жюльетт. К ней относились, как к выздоравливающей, словно с каждым днем ей становилось все лучше, хотя она чувствовала, что лучше не становится, что это не нормально, когда постоянно нечем дышать. Она видела беспокойство Патриса и не хотела тревожить его еще больше. Думаю, ей хотелось позвонить Этьену, и если она этого не сделала, то вовсе не из опасения побеспокоить его, – напротив, она знала, что может обратиться к нему в любое время, – а потому что звонить Этьену было равноценно приему чрезвычайно мощного и эффективного медицинского препарата, который берегут на тот случай, когда станет совсем худо. Жюльетт уже чувствовала себя очень плохо, но начинала подозревать, что худшее еще впереди.

Через день после возвращения в Розье, Патрису пришлось везти ее в больницу. Всю ночь, проведенную в отделении экстренной помощи, Жюльетт задыхалась. Врачи определили осложнение эмболии: вода в плевре сдавливала артерию и мешала нормальному дыханию. Новый год Жюльетт провела в больнице во Вьене. Жидкость из легких удалили. Как и в прошлый раз, ее отправили домой, сказав, что сейчас она пойдет на поправку. Снова день проходил за днем, но лучше ей не становилось. Жюльетт снова госпитализировали, на этот раз в пульмонологию больницы Лион-Сюд. И снова ей провели дренаж легких, но на сей раз сделали анализ удаленной жидкости и выявили метастазированные клетки. Жюльетт объявили, что у нее рецидив рака.

~~~

В то утро Этьен повел старшего сына Тимоте на тренировку. Сидя на скамейке за сеткой корта, он наблюдал за его игрой, когда в кармане зазвонил мобильник. Жюльетт без обиняков рассказала ему поставленном диагнозе. Она была спокойной, говорила ровным голосом, и ничто не напоминало о паническом звонке месячной давности из протестантской больницы. Этьен попытался успокоиться, как умел делать только он – полностью концентрируясь на лишь ему известной точке внутри живота. Сначала в голову пришла мысль немедленно отправиться в Лион-Сюд, но он передумал, и тому имелось несколько причин: во-первых, сегодня он работал, во-вторых, Жюльетт сказала, что сейчас у нее находится Патрис, в-третьих, он предпочитал встречаться с ней один на один и, наконец, по собственному опыту он знал, что вечер в больничной палате – самое тяжелое время, а также время самых глубоких откровений и близости.

Он приехал после ужина. Под взглядом Жюльетт Этьен подошел к изножью кровати и там остановился. Никаких объятий, дружеских поцелуев, похлопываний по плечу или рукопожатий. Он знал, что весь день она могла расслабляться в объятиях Патриса, слушать нежные, успокаивающие слова, что говорят обычно маленькой девочке, проснувшейся среди ночи от кошмара: не бойся, я с тобой, возьми меня за руку, сожми ее, пока ты держишь мою руку с тобой не произойдет ничего плохого. С Патрисом она могла вести себя, как маленькая девочка, ведь он был ее мужчиной. С Этьеном все было иначе, и она была другой женщиной: дамой с сильным характером, способной управлять своей жизнью и размышлять над ней. Патрис был ее тихой гаванью, но не Этьен. С Патрисом она должна быть сильной, тогда как с Этьеном имела право на то, что нельзя показывать тем, кого любишь: страх и отчаяние.

Жюльетт выглядела такой же спокойной, как во время утреннего телефонного разговора. Какое-то время оба молчали, потом она сказала, что у нее рак груди, а не легких. Очаг был в груди, в легких появились метастазы. Днем ей сделали сцинтиграфию[50]50
  Сцинтиграфия – метод функциональной визуализации, заключающийся во введении в организм радиоактивных изотопов и получении изображения путем определения испускаемого ими излучения. – Прим. пер.


[Закрыть], чтобы выяснить нет ли метастаз в костях. Результат не совсем ясен, или же врачи не хотят говорить ей правду. В любом случае, дело плохо.

Этьен вспомнил поразившую его фразу из книги биолога Лорана Шварца[51]51
  Лоран Шварц – (род. 6 октября 1958 г.) – французский онколог и исследователь, дальний родственник знаменитого математика Лорана Шварца. – Прим. пер.


[Закрыть]: раковая клетка – это единственный живой организм, который может быть бессмертным. И еще он подумал: «Ей тридцать три года». Вместо того, чтобы сесть в кресло у кровати, Этьен пристроился как можно дальше от нее – на огромном чугунном радиаторе, прогревавшем небольшую палату так, словно это была сауна. Жюльетт молчала, и говорить пришлось ему. Начиная с этого момента все будет меняться буквально каждый день: лечение, протоколы процедур, чаяния, напрасные надежды… Такие изменения – самое тяжелое в течении болезни, и к ним она должна быть готова. Нужно максимально ограничить посещения родственников и знакомых, поскольку это неоправданная трата энергии. Главное держаться, день за днем, не тратить сил понапрасну. Если через несколько месяцев она почувствует себя настолько хорошо, что решит вернуться к работе, то ей стоит просить перевод в Лион, там будет легче чем во Вьене. В этом вопросе Этьен был настроен очень решительно, он даже предложил написать от ее имени письмо и поговорить о ней с первым председателем апелляционного суда в Гренобле. Но он больше не говорил о девочках, о том, что надо готовиться покинуть их, или о том, что надо готовить их к ее уходу. Этьен знал, что она думала именно об этом, но пока ему было нечего сказать помимо того, что уже он сказал раньше, в протестантской больнице.

После небольшой паузы Жюльетт сказала, что не хочет избавляться от болезни той же ценой, как в юности. Тогда родители отдали ей всю свою любовь, энергию, знания; будь такая возможность, они бы забрали ее рак себе, но она не желала, чтобы кто-то другой оказался на ее месте. Она предпочла бы нести свой крест до конца, до самой смерти, что казалось теперь неизбежным, и рассчитывала на помощь Этьена.

«Ты помнишь, – спросил он, – свою первую ночь, когда впервые узнала о том, что у тебя рак?»

Нет, память Жюльетт не сохранила подробностей. Она не помнила, чтобы ей сказали: «У тебя рак», как и того, чтобы к ней после этого пришло осознание факта: ее болезнь – рак. Это неизбежно случилось позже, но сам момент перехода от неведения к знанию, момент, когда прозвучало роковое слово, ускользал из ее памяти. «Ты понимаешь, что я имею в виду, когда говорю избавиться от болезни?»

«Еще как! – ответил Этьен. – Значит, твоя первая ночь оказалась такой. Теперь я расскажу тебе о своей, это важно».

Я уже рассказывал, что в конце первой встречи с Этьеном, после его двухчасового монолога, когда я чувствовал себя так, будто меня выжали в центрифуге, он добавил: «История про первую ночь в больнице, возможно, для вас. Подумайте над этим». Я подумал и взялся писать эту книгу. Во время нашей первой встречи с глазу на глаз он снова затронул ту же тему, и я максимально точно записал рассказ Этьена о первой ночи в институте Кюри, не забыв про крысу, пожиравшую его изнутри, и спасительную загадочную фразу. Тогда я мало что понял, но подумал: да, это важно, рано или поздно мы вернемся к воспоминаниям Этьена, и тогда, возможно, я смогу разобраться в его мыслях. И вот спустя три месяца мы снова сидим у него на кухне, пьем ароматный эспрессо, и он рассказывает о своей поездке к Жюльетт в тот день, когда она узнала, что у нее рак. Он пересказал мне то, что говорил ей, то есть повторил свой прежний рассказ; я жадно слушал его, но так и не уловил пресловутую загадочную фразу. Я делал записи, и на следующий день сверил их с заметками из старого блокнота. Они оказались идентичными. Те же обманчивые фразы с точностью до слова, лишенные таинственного блеска, которым сияла, по словам Этьена, настоящая фраза. Я разочарованно подумал: «Вряд ли что-то можно сказать, не испытав все на собственной шкуре, а тот, кому это удалось, не находит нужных слов». Перелистывая блокнот, я наткнулся на другую фразу. Я выписал ее, когда перечитывал книгу «Марс»: «Как известно, сами по себе раковые опухоли не болят; болят здоровые органы, сдавленные раковыми опухолями. Полагаю, то же самое применимо к душевной муке: везде, где болит, это я». А вот слова Этьена: «Моя болезнь – часть меня. Это я сам. А раз так, я не могу ее ненавидеть». Похоже, но не то же самое. Фриц Зорн повторяет: «Наследие родителей во мне похоже на гигантскую раковую опухоль: все, что страдает во мне, мое несчастье, мучение, отчаяние – это я». Этьен не говорил мне, что семейный или социальный невроз принимал для давления на его душу форму опухоли, но он без конца твердил на все лады: «Моя болезнь – это я. Она не чужда мне». Однако то, что он говорил, – во всяком случае, то, что говорили нечто или некто из глубины его души, – противоречило тому, что он заявлял открыто, громким голосом. В такой манере он вторил Сьюзен Зонтаг[52]52
  Сьюзен Зонтаг (1933–2004) – американская писательница, литературный, художественный, театральный кинокритик, режиссер театра и кино, лауреат национальных и международных премий. – Прим. пер.


[Закрыть], написавшей в своем превосходном эссе «Болезнь как метафора»: «Психическое объяснение рака – это миф, лишенный научного обоснования, и в то же время нравственная мерзость, ибо вызывает у больных чувство виновности. В этом заключается официальный тезис, линия партии». Но в узком кругу Этьен высказывался в стиле Фрица Зорна или Пьера Казенава: его рак не является агрессором извне, он – часть его самого, внутренний враг, а, возможно, даже не враг. Первая манера мышления представляется рациональной, вторая – мистической. Можно утверждать, что взросление – ему, предположительно, должен способствовать психоанализ – это переход от мистического мышления к рациональному, но точно так же можно утверждать, что никакой переход не нужен: то, что является истинным на одном уровне сознания, не является таковым на другом, и обитать необходимо на всех его уровнях, от подвала до чердака. Полагаю, именно таким путем пошел Этьен.

Перед уходом он сказал Жюльетт: «Не знаю, что произойдет этой ночью, но что-то непременно должно случиться. Завтра ты будешь другим человеком». Когда он вернулся на следующий день, она встретила его с расстроенным выражением на лице. «Ничего не вышло, – пожаловалась Жюльетт. – Не получилось никакого преображения. Я не воспринимаю болезнь так, как ты; на самом деле, я даже не поняла, какой ты ее себе представлял. Лично мне казалось, будто она сидит и пялится на меня из того кресла».

Она ткнула пальцем в сторону кресла из черного дерматина с ножками и подлокотниками из металлических трубок. Этьен и в этот раз его проигнорировал, отдав предпочтение радиатору отопления.

(Три года тому назад, читая эту страницу, Этьен сказал мне, что нечто, притаившееся в кресле, напомнило ему моего лиса, свернувшегося в клубок на диване Франсуа Руслана. Лично я думаю, что в тот день Жюльетт высказала идею, противоположную его собственному взгляду: «Моя болезнь чужда мне. Она меня убивает, но она – это не я». И еще мне кажется, что по-другому свою болезнь она никогда не представляла.)

«Ну вот, ты пережила свою первую ночь, – сказал Этьен. – Ты познакомилась с болезнью и выделила ей какой-то уголок в своем сознании, но не больше. Это хорошо».

Для Жюльетт его слова прозвучали не очень убедительно. Она вздохнула, словно студент, заваливший экзамен и предпочитающий сменить тему для разговора, потом печально произнесла: «Мои девочки забудут обо мне».

«Ты тоже не вспоминала о матери, когда была маленькой. Как и я о своей. Мы больше не видим их лиц. Однако они живут в нас».

Этьен сказал, что эти слова сами по себе всплыли в его памяти. И точно так же спонтанно я ответил ему: «Ты много рассказывал об отце, и почти ничего о матери. Расскажи мне о ней». Он посмотрел на меня удивленным взглядом, помолчал, а потом заговорил. Детские годы матери пошли в Иерусалиме, где дед руководил французской больницей. Маленькая девочка не ходила в школу, по всем предметам занималась с матерью. Долгое время ее круг общения был ограничен только членами семьи. Отец Этьена тоже воспитывался в изоляции, выходит, встретились две одинокие души. Мать всем сердцем любила этого эксцентричного, непокорного и несчастного человека. Она сумела защитить их детей от подавленности мужа, передать им дух свободы и стремления к счастью, чего не было ни у нее, ни у него, и Этьен по праву восхищался ею. Он был третьим ребенком в семье. До его рождения второй мальчик, Жан-Пьер, умер в годовалом возрасте от дыхательной недостаточности. Малыша отвезли в больницу, и там он задохнулся в страшных, непостижимых мучениях вдали от матери – ей запретили оставаться с ребенком. Несчастную женщину до конца жизни терзала мысль: ее малютка умер в одиночестве, без нее. «Вот и все, что я могу рассказать тебе о моей матери», – заключил Этьен.

Жюльетт потребовала от врачей в Лион-Сюд быть с ней до конца честными, и они сдержали слово. Ей сообщили, что она неизлечимо больна и умрет от рака, но сказать, сколько ей оставалось жить, затруднялись: в принципе, болезнь могла тянуться годами. Следовало быть готовой к тому, что эти годы пройдут под знаком красного креста, и качество ее жизни существенно понизится. У нее был муж, трое маленьких дочек, которых надо растить, и она решила лечиться. Спустя неделю после постановки диагноза, она начала химиотерапию и курс лечения герцептином: раз в неделю ложилась в дневной стационар под капельницу. С лечением рака все было понятно. Что касается проблем с дыханием, то антикоагулянты, к несчастью, оказались неэффективными. От легких Жюльетт осталось, как говорится, одно название. «Картон», – сказал рентгенолог, печально покачивая головой: он никогда не видел, чтобы женщина ее лет была в таком состоянии. Напрашивалось единственное решение – «сажать» больную на аппарат. Для этого в Розье отправили два огромных кислородных баллона, от грузовичка до дома их пришлось везти на двухколесной тележке. Один баллон поставили в спальне, второй – в гостиной. В комплект кислородного аппарата входили ползунковый регулятор подачи газа, длинный шланг, нечто вроде очков с заушинами и две небольшие трубки, вставляющиеся в нос. Как только Жюльетт чувствовала приближение приступа, она надевала маску, и ей сразу же становилось легче: Какое-то время теплилась надежда, что использование кислородного прибора – мера временная, но Жюльетт прибегала к его помощи все чаще и чаще, а к концу практически не расставалась с ним и горевала, что дочери запомнят ее жалкой калекой или существом из научно-фантастического фильма.

Когда Амели спросила ее: «Мамочка, а ты умрешь?» она решила ответить дочери так же честно, как врачи ответили ей самой. Она сказала: «Да, все когда-нибудь умирают, даже Клара, Диана и ты – вы умрете, но очень-очень нескоро, и папа тоже. Ну а я умру пораньше, но все-таки немного нескоро».

«Через сколько времени?»

«Врачи не знают, но не сейчас. Я тебе обещаю, не сейчас. Поэтому не надо бояться».

Конечно же, Амели и Клара боялись, но не так, как если бы им врали. Некоторым образом, слова матери не только успокоили обоих девочек, позволив им и дальше жить привычной девчачьей жизнью, но и ободрили их отца. Патрис всегда жил настоящим. Он инстинктивно претворял в жизнь то, что мудрецы всех времен называли секретом счастья – быть здесь и сейчас, не сожалея о прошлом и не беспокоясь о грядущем. Теоретически, мы признаем: бессмысленно беспокоиться по поводу проблем, что могут появиться через пять лет, поскольку мы не знаем, в каком виде они предстанут перед нами, и будем ли мы еще живы, чтобы противостоять им. Мы признаем это и, тем не менее, переживаем. Но Патриса подобные вещи не волновали. Такая беззаботность происходит от душевной чистоты, веры в себя, свободы, всех добродетелей из Заповедей блаженства[53]53
  Заповеди блаженства – согласно христианскому вероучению, это часть заповедей Иисуса Христа, произнесенная им во время Нагорной проповеди и дополняющая Десять заповедей Моисея. Заповеди блаженства вошли в Евангелие (Мф. 5:3-12 и Лк. 6:20–23). Свое название Заповеди блаженства получили из предположения о том, что следование им при земной жизни ведет к вечному блаженству в последующей вечной жизни. – Прим. пер.


[Закрыть], и все, что я пишу здесь, озадачило бы его – настолько бескомпромиссна его мирская культура; вместе с тем, меня удивляет, что такие ревностные христиане, как его тесть и теща, не видят, что жизненная позиция этого примитивного антиклерикала – есть не что иное, как дух Евангелия. Подобно ребенку, без конца твердящему под одеялом магическую фразу, несущую успокоение, подобно собственным дочерям, Патрис молил: только не сейчас. Через три, четыре, пять лет. На протяжении этих трех, четырех, пяти лет Жюльетт будет становиться все более слабой, все более зависимой, и он должен будет заботиться о ней, помогать ей, носить на руках, как это было в самом начале. Не хочу быть чересчур идилличным: бессонница и тревога измотали Патриса, как измотали бы любого другого на его месте, но я думаю – он и сам мне об этом сказал, – что он очень рано начал претворять свою программу в жизнь: быть на месте, носить Жюльетт, жить с ней столько, сколько отведено свыше, не думая о моменте, когда все закончится, и что выполнение этой программы всем им – ему, ей и их девочкам пошло на пользу.

Как только врачи объявили о болезни Жюльетт, мать Патриса невесть откуда прознала о некоем Белянски, неортодоксальном исследователе, чьи лекарственные препараты на растительной основе якобы излечивали – не просто приносили облегчение, а излечивали – больных раком и СПИДом. Приводимые ею свидетельства смущали Патриса, он лишь отчасти принимал их на веру, но, не желая упускать ни малейшего шанса, попытался уговорить Жюльетт принимать пилюли параллельно с химиотерапией. Как истинная дочь своих родителей, она ответила, что если бы существовали чудодейственные таблетки от рака или СПИДа, это было бы известно. Как истинный сын своих родителей, Патрис объяснил ей, что если сведения о них не получили широкого распространения, то лишь потому, что открытие Белянски ставит под угрозу интересы фармакологических лабораторий, и они делали все возможное, чтобы скрыть его от общественности. Подобные разговоры сильно раздражали Жюльетт. Эта тема всегда была предметом спора между ними. Она терпеть не могла теорий заговора, тогда как Патрис охотно принимал их на веру. Ему пришлось пойти на попятную, но от своей затеи он не отказался: даже если она не верит в пилюли Белянски, он просит ее попробовать их для него: чтобы в случае трагического исхода он не мучил себя упреками за пренебрежение даже малейшим шансом спасти ее. Жюльетт вздохнула: «Ну, если это нужно, чтобы ты чувствовал себя лучше, тогда другое дело – я согласна». Домашний врач привез пилюли, объяснил, как их принимать, и она неохотно уступила, понимая, что ей придется скрывать это от лечащих врачей. Дав согласие, Жюльетт выразила опасение, как бы лечение по методу Белянски не сказалось отрицательно на действии герцептина, и ей ответили, пожав плечами, что это пищевая добавка, и если она не даст положительного результата, то не навредит тем более. Спустя несколько недель Жюльетт перестала принимать пилюли, и Патрис не осмелился спорить с ней.