Текст книги "Сердце друга"
Автор книги: Эммануил Казакевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
Показались створные знаки, радиомачты и дома на горе. Катер ошвартовался у пирса. Бадейкин поднялся наверх и сошел на берег, чтобы доложить в штабе дивизиона о ходе операции. Прозвучала дудка дежурного, сзывающего матросов на вечернюю поверку. Акимов смотрел, как матросы выстраиваются вдоль борта. Он с удовольствием разглядывал их. Здесь было много открытых, приятных матросских лиц, и Акимов смотрел на них, испытывая некоторую зависть к Бадейкину, как человек, лишенный семьи, к отцу большого, хорошо устроенного дружного семейства.
Боцман Жигало медленно ходил по палубе, приводя хозяйство в полный порядок. Все понемногу успокаивалось, входило в обычную колею.
Вернувшись, Бадейкин поднялся на мостик и спросил у Акимова, как будто бы забыв, что однажды уже задавал такой вопрос:
– Где вы устроились?
– Чемодан свой я пока оставил в штабе, – ответил Акимов тоже так, словно раньше об этом разговора не было.
Бадейкин, помолчав, сказал:
– А может, пойдете ко мне? Со мной жена. Живу по-семейному.
Акимов пошел вместе с Бадейкиным, и, миновав большие дома, они вскоре очутились у одного из маленьких домиков на горе. Комната лейтенанта была жарко натоплена. На окошках стояли горшки с разными комнатными растениями, в одном горшке рос даже далекий южный гость – кактус.
– У нас и парничок есть, – сказал Бадейкин. – Конечно, здесь все растет не очень шибко.
Вошла смуглая женщина в пестром халате.
– Моя жена, – сказал Бадейкин и улыбнулся.
Она дружелюбно поздоровалась с Акимовым и ушла за ужином.
– Я сам северянин, коренной мурманец, – разговорился Бадейкин. Потомственный рыбак. А Нина – южанка, грузинка. – Он понизил голос. Тоскует по югу. На флоте, – продолжал он уже обыкновенным голосом, – я со времени его основания. Я Сталина здесь видал десять лет назад, когда он приезжал с Кировым и Ворошиловым и они велели тут флот создавать. Я еще тогда плавал на каботажном судне. Еще Нины не было в Мурманске. А вы женаты?
– Нет, – механически ответил Акимов, потом, рассмеявшись, поправился: – То есть женат, собственно говоря. Представьте себе, забыл. Моя... – Слово "жена" звучало слишком непривычно, и он не решился произнести его, – ...моя Аничка в армии. Мы были вместе недолго. Вот я и не привык.
Тихая жизнь в квартире Бадейкина была так разительно не похожа на то, что происходило полчаса, час тому назад! Нина Вахтанговна бесшумно подавала ужин. От нее пахло туалетным мылом и лекарствами – она работала медсестрой в госпитале. Сам Бадейкин сменил китель на какой-то старомодный архалук с кисточками, а сапоги – на шлепанцы. По его лицу расплылось выражение необычайного довольства.
Акимов во время еды и после, перелистывая "Лоцию Баренцева моря", с интересом наблюдал Бадейкина и Нину Вахтанговну. Бадейкин называл ее Нинусей, а она его – Лешенькой. А Акимов ловил себя на том, что это не только не кажется ему смешным, как казалось бы еще два месяца назад, но даже умиляло его, и что сам он был бы не прочь вот так жить с Аничкой; и что если жена будет называть его на людях Павликом или даже Пашенькой, то это не будет ему казаться отвратительным, как казалось бы каких-нибудь два месяца назад, до знакомства с Аничкой.
Продолжая думать об этом, он потом решил, что отнесся бы, вероятно, иначе ко всей этой мирной, почти мещанской картинке, если бы не видел Бадейкина на мостике в бою с вражескими самолетами, если бы не помнил его фигуру во время боя – вертящуюся, как петрушка, во все стороны, но вовсе не смешную, а необычайно ярую, гневную, почти грозную, и что стоит случиться теперь тревоге, как этот маленький человечек сбросит архалук и шлепанцы и снова станет тем, чем был несколько часов назад.
На следующий день – если можно было назвать днем все тот же долгий синий сумрак – Акимов вместе с Бадейкиным отправился на катер.
Моряцкий поселок, расположенный на скалах, выглядел очень оживленным и даже веселым. Из громкоговорителей гремела музыка. В сиреневых расселинах скал, через которые были проложены мостики и лесенки, играли дети. Да, здесь были даже дети, и вообще все кругом имело вид обжитой, благополучный и благоустроенный. И только там, внизу, в темно-синих водах залива, – казалось, очень далеко и от домов и от играющих детей, и от развешенного для просушки белья, и вообще от всех мелких человеческих забот, – медленно проплывали подводные лодки, эсминцы, катера, посверкивали сигнальные огни, подрагивали на ветру флаги. Оттуда доносились негромкие гудки, свистки, грохот якорных цепей.
Акимова вывел из задумчивости громкий возглас:
– Акимов! Пашка! Ей-богу, он!
Акимов, крайне удивленный тем, что кто-то знает его здесь, в далеком краю, по имени, оглянулся и увидел отделившегося от группы моряков и идущего к нему почти бегом приземистого моряка. Не успев опомниться, Акимов очутился в объятиях этого человека, которого не сразу даже узнал. Наконец рассмотрев его, Акимов воскликнул:
– Мигунов! Вот не ожидал тут встретить черноморца!
– Черноморцев тут хватает, – сказал Мигунов. – Тут и Лысков, и Степанов, и кого тут только нет! А тебя никак не ожидал увидеть. Ну как же ты поживаешь? – говорил Мигунов, ощупывая и охлопывая Акимова любовно, но весьма ощутительно. – Да ты уже капитан третьего ранга! Здорово меня обскакал!
Акимов улыбнулся.
– Спасибо пехоте-матушке. Это она меня до майора возвеличила.
Мигунов потащил Акимова к дожидавшимся морякам и объявил им:
– Дружок-черноморец приехал, Пашка Акимов. У немцев на флоте паника.
Узнав, что Акимов служил в пехоте и только что приехал чуть ли не с самого фронта, Мигунов сразу затих, стал подробно расспрашивать о ходе военных действий там, на главном театре войны, и время от времени, с непохожей на него серьезной миной, говорил:
– Что? Трудненько там? А?
Акимов не мог не отметить при этом, что моряк считает флот, как он выразился, "подсобным хозяйством", а пехоту – основой основ. Это явление было новостью для Акимова – в мирное время моряки были склонны ставить себя выше сухопутных войск. Перемена мнения соответствовала ходу войны и, несомненно, указывала на трезвый ум этих морских ребят, окруживших теперь Акимова тесным кольцом.
Узнав, что его друг назначен всего-навсего дублером, Мигунов обиделся за Акимова и сердито сказал:
– Эх вы! У надводников всегда так! Жаль, что ты не подводник. У нас совсем другой порядок. Где ты устроился? Да брось ты этих женатиков, – он покосился на молча стоявшего поодаль Бадейкина. – Переходи к нам, холостякам. У нас веселее.
– Ты совсем не изменился, – засмеялся Акимов.
Ему было приятно, что у него тут оказались друзья-черноморцы и среди них этот забубенный парень, капитан-лейтенант Мигунов.
Простившись с ним и пообещав подумать о его предложении, Акимов догнал Бадейкина.
– Знаете Мигунова? – спросил Акимов.
– Знаком немного.
– Сорвяголова, – улыбаясь, сказал Акимов.
– Герой Советского Союза, – серьезно сообщил Бадейкин.
– Ну? – удивился и рассмеялся Акимов. – Вот так обскакал!
Акимов остался жить у Бадейкина. Мигунов, нередко забегавший к нему, даже приревновал товарища к маленькому лейтенанту и все пытался сманить его к холостякам.
– Да я же сам "женатик", – смеясь, сознался наконец Акимов.
– И ты? – удивился Мигунов и, внезапно задумавшись, сказал с некоторой грустью: – Лучшие люди женятся. Боюсь, и мой черед приходит.
Акимов все время проводил на своем катере, руководил учебными занятиями, присутствовал при малых и больших приборках, вечерних поверках, расспрашивал матросов обо всем, что им известно о Баренцевом море, знакомился с бухтами, якорными стоянками и путевыми картами.
Этими всеми делами, а также ожиданием писем от Анички были полны мысли Акимова все время. Ожидание ее писем стало тем постоянным и напряженным состоянием души, которое не покидало его ни на минуту, чтобы он ни делал. Он вспомнил, что даже не знает почерка Анички, и представлял себе, каким должен быть ее почерк, а также старался представить, каким будет ее первое письмо и ее обращение к нему: "милый", "дорогой" или еще что-нибудь в этом роде. Он назначал все новые сроки для получения ее первого письма и, слегка насмехаясь над самим собой, старательно высчитывал, сколько дней прошло с момента получения ею его первого письма отсюда. А так как она должна, очевидно, ответить ему сразу же, ее ответ должен прибыть через такое-то количество дней. Не получив ответа в предполагаемый срок, он отнес это за счет больших расстояний и скрепя сердце назначил новый срок, а потом назначал все новые и новые сроки.
В течение этого времени спокойная жизнь на берегу несколько раз прерывалась поисками вражеских подводных лодок, обнаруженных на подходе к базе, а спустя три недели морской охотник совершил вторичное плавание в Варангер-фьорд.
На этот раз катером командовал Акимов, Бадейкин же находился внизу и появлялся на мостике только изредка. Потирая ручки, маленький лейтенант спрашивал Климашина или боцмана Жигало:
– А мой квартирант что? Хороший ученик?
Климашин отвечал:
– Вполне справляется, товарищ лейтенант.
Жигало отвечал коротко:
– Моряк.
Это было величайшей похвалой в устах боцмана, и Бадейкин радовался такой аттестации, потому что привязался к Акимову внезапной и сильной привязанностью, отличающей очень сдержанных и малообщительных людей.
Между тем катер приближался к той точке побережья, которая предуказана была ему боевым распоряжением. Берег не подавал признаков жизни. Бадейкин вышел на мостик.
– Не видать? – спросил он.
– Тишина, – ответил Акимов.
Минут сорок дрейфовали у берега, дожидаясь. Все молчали.
Наконец Акимов нетерпеливо сказал:
– Может, мне на розыски пойти?
– Нет, – энергически возразил Бадейкин. – Нет у нас такого приказа.
Уже собрались уходить, когда значительно южнее указанного пункта в небе появились долгожданные ракеты: три зеленые, две красные. И следом за ними оттуда донеслись звуки выстрелов.
– Полный вперед, – скомандовал Акимов.
Перестрелка становилась все более ожесточенной. Все на катере заняли места по боевому расписанию. Катер подошел к берегу, и Акимов велел сигнальщику дать условленную заранее ответную серию красных ракет. Это, как Акимов, впрочем, и предполагал, немедленно вызвало стрельбу по катеру. Боцман, сидевший у пулемета, начал отвечать. Закричала и стремительно взлетела в небо чайка.
С берега, совсем рядом, послышался хриплый голос:
– Мы тут, ребята.
С тупым треском упали на камни сходни. Пулеметы свирепствовали вовсю.
– Скорей, скорей, – негромко говорил Акимов, стоя у сходней.
Разведчики же шли очень медленно. Они несли что-то на плечах. Акимов не имел времени узнать, что именно, – он руководил огнем пулемета и матросских автоматов по невидимому противнику, стрелявшему из-за скал.
– Все? – спросил он у разведчика, который шел последним, пятясь назад, лицом к берегу, и стреляя из автомата.
– Все, – ответил разведчик, оглядываясь и опуская автомат.
Убрали сходни. Только когда катер отошел от берега на добрых два кабельтова, то есть около четырехсот метров, Акимов приказал прекратить огонь.
Кораблик лег на обратный курс. Разведчики исчезли с палубы – им, по обыкновению, предоставили кубрик.
Вскоре на мостике показался Летягин.
– Здравствуйте, – сказал он.
Акимов улыбнулся ему.
– Рад вас видеть. Как дела?
Летягин помолчал, потом ответил:
– Задачу мы выполнили, да вот... Убит главстаршина Храмцов. Хороший разведчик. Я решил увезти его с собой. Пусть лежит в родной земле. Чтобы враги не надругались. Хотя можно его было похоронить у норвегов, они народ хороший, фашистов ненавидят и нам помогают, укрывают наших людей, тех, что бежали из немецких лагерей. У них можно было похоронить Храмцова, конечно, но мы как раз шли в обратный путь, вот я и решил. А норвеги, – он называл норвежцев "норвегами", – народ хороший. Очень мне помогли. – Помолчав, он проговорил уже веселее: – Задачу мы выполнили хорошо. Даже отлично выполнили. Сведения важнейшего характера, очень пригодятся командованию. Он бледно улыбнулся. – С вашей легкой руки.
– Вернее, с моей легкой спины, – грустно улыбнулся и Акимов. Ему было жалко этого неизвестного ему Храмцова.
Летягин все не уходил с мостика. Видимо, ему хотелось говорить. Голосом, который все крепчал, словно оттаивал после множества холодных ночей, он рассказывал о "норвегах", хвалил их, жалел и в то же время поругивал за некоторую пассивность в борьбе с захватчиками.
Вернувшись на базу, Акимов покинул катер вместе с Летягиным. Разведчик пригласил его к себе в гости, но Акимов, хотя Летягин ему очень нравился, не пошел с ним, а сослался на какое-то дело и поспешил в штаб дивизиона спросить о письмах. Письмо было – от матери, из Коврова. От Анички ничего не было. Акимов удивился и огорчился. Он считал, что сегодня – крайний срок, даже если Аничка по каким-нибудь причинам ответила на его первое письмо через неделю после получения его.
Да, даже если она ждала целую неделю, если она была способна целых семь дней не ответить на его первое письмо, – даже и в этом случае ответ должен был бы уже прибыть.
Акимов пошел было домой, чтобы обсушиться и поесть, но с полдороги, вспомнив о семейном уюте и взаимных нежностях четы Бадейкиных, повернул обратно: этот уют и эти нежности теперь раздражали его.
– Так и есть, – бормотал Акимов, медленно шагая по палубе, – "жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда..." Это до тебя все знали, а теперь и ты это узнал.
Он редко писал последнее время домой, в Ковров, и теперь жгучая обида на Аничку соединилась с угрызениями совести по поводу его невнимательности к матери и отцу, и, дополняя друг друга, эти два чувства составили такую горькую смесь, что хотелось кусать пальцы. Он спустился в командирскую каюту, написал письмо домой и, вспоминая родной дом, отца, мать, сестру, думал, почти умиротворенный: "Это у меня есть, и этого никто не отнимет".
Он снова поднялся на палубу. Матросы в кубрике обедали. Оттуда слышались веселые голоса, и вскоре раздалось пение Кашеварова. На баке среди тросов стояли боцман Жигало и Климашин. Боцман курил и негромко рассказывал:
– Познакомился с ней американец один. Он ей – лав ю, лав ю, люблю, значит, люблю, она – хи-хи да ха-ха... Он ей говорит: разрешите, значит, преподнести подарочек. И дает ей шелковый чулок. Один чулок. Ну, она рассмеялась, спрашивает: это зачем же мне один? Или я калека? А он ей: второй получишь после. Когда после? А когда, значит, уступишь моему желанию. Ну, она баба бойкая, возьми и наплюй ему в рожу. Скандал. Он – к коменданту: оскорбили его, значит... Хе-хе...
Он невесело рассмеялся.
Климашин удивленно протянул:
– Ну и людишки!
– Вонтики, – сказал Жигало.
"Вонтиками" называли здесь американцев потому, что, продавая в закоулках Мурманского порта чулки и сигареты, они вполголоса спрашивали: "Вонт ит?", то есть: "Желаете?" Этот тихий и бросаемый мимоходом, как бы вскользь, вороватый вопрос всех спекулянтов мира и послужил поводом для местного прозвища.
Климашин ушел. Боцман остался в одиночестве, что-то бормотал, покашливал. Наконец он заметил Акимова.
– Вы здесь? – удивился боцман. – А я думал – ушли.
– Нет, не ушел, – сказал Акимов. Помолчав, он спросил: – Трудно было вам, Иван Иванович, к северу привыкать?
– Нет. Служба – всюду служба. Сначала, конечно, казалось все мрачным, некрасивым. Суровым. Потом пригляделся. И понравилось. Очень даже понравилось. – Он пытливо посмотрел на Акимова и вдруг спросил: – А вам что? Не по душе?
– Да нет, ничего, – поспешно проговорил Акимов. Глядя на расходившиеся волны, он сказал: – Погода неважная.
Жигало мечтательно вздохнул:
– Было время. Плавали только в хорошую погоду. А теперь плаваем в любую. Разве я бы в мирное время вышел в открытое море на нашей скорлупе при семибалльном шторме? Ни в жизнь! А теперь выходим. И не тонем! Корабль – он тоже как будто соображает, что война. Как человек. А человек что? Никаких посторонних нежностей не осталось. Работает за четверых и не ропщет. Почти не ропщет. Иногда только. И то – больше на Гитлера. – Жигало замолчал, потом, внимательно взглянув на Акимова, спросил: – Может, отдохнете здесь, товарищ капитан третьего ранга? Мы вам коечку постелим... Обед принесем...
Акимов сказал:
– Вот и хорошо. Так и сделаем.
Ему было немного стыдно оттого, что он дал проницательному боцману возможность заметить свое тяжелое настроение. "Раньше со мной такого не бывало", – думал он, удивляясь и злясь.
Однако с этого дня Акимов почти вовсе не покидал катера и в ответ на встревоженные вопросы Бадейкина ссылался на то, что хочет лучше войти в курс дела и беседы с матросами-северянами очень для него полезны. Бадейкин огорчился, но не стал возражать.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Море и земля
1
«Никаких посторонних нежностей» – эти слова боцмана Жигало без ведома самого боцмана прозвучали как упрек Акимову.
Приняв близко к сердцу этот упрек, Акимов старался поменьше думать об Аничке, и, так как писем от нее по-прежнему не было, он назначил последний срок – самый последний, после которого решил забыть Аничку, искоренить из сердца воспоминание о ней. Конечно, он понимал, что это невозможно, и не рассчитывал на это в буквальном смысле слова, но он твердо верил, что сможет загнать воспоминание в самую глубину сердца, задушить его другими мыслями, иными воспоминаниями, а главное – службой.
Этот последний срок совпадал с 1 января, с началом нового, 1944 года.
В ночь на 1 января, когда все в поселке среди скал готовились к празднику – интенданты выписывали водку, женщины пекли пироги, дети украшали маленькие заполярные сосенки самодельными игрушками, катер-охотник Бадейкина получил приказ немедленно выйти в море в составе отряда эскортных кораблей. Не без вздохов сожаления бросились бегом сотни моряков вниз, к причалам.
В штабе дивизиона было решено, что Бадейкин останется на берегу, а катером будет на сей раз совершенно самостоятельно командовать его дублер. Несмотря на то, что маленький лейтенант мечтал провести новогодний вечер с Ниной Вахтанговной, он все-таки был очень взволнован, не мог себе представить, как это его катер выйдет в море без него. Растерянным и тоскующим взглядом следил он за своим кораблем, исчезавшим вместе с другими во мраке ночи.
Задача отряда состояла в том, чтобы встретить в открытом море очередной американский караван судов и принять на себя его охрану до Мурманска.
В темноте глаз еле различал другие корабли. Но не было ощущения пустынности, чувствовалась даже некоторая теснота: то тут, то там мигали узкие лучи сигнальных огней, радист принимал и передавал на мостик Акимову скупые приказания флагмана. К полуночи небо освободилось от туч, на нем заиграло северное сияние. Акимов поздравил в мегафон всех находившихся на палубе и в переговорную трубу – всех находившихся внутри корабля с наступающим Новым годом. Корабли отряда обменялись приветственными сигналами.
Сигнальщик отрапортовал:
– Дымы справа, двадцать пять.
Американский караван приближался. Он состоял из двух десятков транспортов различного водоизмещения. По бокам расположились низкие серые военные корабли.
Матросы узнавали иностранные суда.
– Вот "Леди Джен", – сказал сигнальщик, показывая пальцем на один из транспортов.
– А это "Золотая Стелла", – сообщил Кашеваров, подняв подбородок в направлении американцев: руки его были заняты.
Вот уже на палубах транспортов можно было различить людей. Они стояли на борту своих гигантских пароходов, словно на крышах пятиэтажных домов, и радостно махали беретами подходившим кораблям советского отряда.
Эсминцы, морские охотники, сторожевые корабли, тральщики, замедлив ход, занимали свои места в "ордере" по ранее разработанному плану. Занял предназначенное ему место на крайнем левом фланге конвоя и Акимов. После сложного маневрирования караван двинулся к Мурманску. Шли медленно, приноравливаясь к ходу тяжелых транспортов.
На траверзе полуострова Рыбачьего, который весь в снегу подымался из темной воды сверкающей серебряной громадой, не более чем в трех кабельтовых левее конвоя на мгновение показалась в волнах и тут же снова исчезла тонкая и грозная игла перископа.
Акимов и матросы на его катере заметили ее.
Нельзя было медлить ни секунды. Акимов отдал команду: "Атака, вперед полный, бомбы товсь", – и уже тогда, когда катер стрелой несся в направлении скрывшегося перископа, сообразил поднять на мачту сигнал и дать условную ракету. Глубинные бомбы были сброшены, подняв позади катера огромные фонтаны воды, из свинцово-серой ставшей вдруг пронзительно-зеленой.
Развернувшись, катер пошел назад. Акимов опять увидел перед собой пароходы и военные корабли. Все небо над ними тревожно осветилось белыми ракетами. Над Рыбачьим тоже взмыли в небо ракеты. Стало светло, как днем. Видно было, как по палубе ближнего американского транспорта бегают взволнованные люди.
– Ничего, коробка, – успокоительно бормотал Акимов, обращаясь к американскому пароходу. – Не бойся. Выручим. – Он был полон холодной ненависти к притаившейся в молчаливой толще воды вражеской лодке и почти сумасшедшей боязни за судьбу огромной, красивой чужой посудины, груженной чем-то важным для майора Головина, Майбороды, Файзуллина, Вытягова, Филькова, Орешкина. И для Анички. Колокол громкого боя – сигнал тревоги все звонил и звонил. – Товсь! – опять скомандовал Акимов. Еще одна серия бомб полетела в воду. Опять за кормой катера один за другим поднялись в воздух изумрудные каскады воды. Подчиняясь очередной команде Акимова, катер во второй раз развернулся и опять пошел вперед, в море. Климашин на корме готовился к очередному бомбометанию. Он что-то кричал. Гидроакустик – то есть матрос, слушающий воду, – прерывающимся голосом крикнул снизу:
– Шум винтов слева, сто тридцать пять.
Катер сбросил еще одну серию глубинных бомб и снова развернулся. Приближались два катера, высланные флагманом в помощь Акимову. Они были уже близко, когда кто-то из матросов, подняв сияющее лицо к мостику, неожиданно крикнул:
– Ура-а!..
Невдалеке на крутящейся и бурлящей морской поверхности показалась узкая и все расширяющаяся масляная полоса.
– Ура-а!.. – вопил все тот же голос, полный бесконечного восторга.
Конечно, немецкая подводная лодка, может быть, имитировала собственную гибель, пуская для отвода глаз на поверхность моря соляровое масло. Акимов готов был тут продежурить хоть целую неделю, чтобы добить ее или удостовериться в ее гибели. Но флагман приказал ему присоединиться к конвою, и он ушел, оставив свой пост на попечение других двух катеров и утешая себя тем, что лодку обнаружил он и благодаря его быстрым действиям она не выпустила смертоносную торпеду.
Проводив караван до Мурманска, Акимов вместе с остальными кораблями вернулся на базу. Катер ошвартовался вблизи других морских охотников, участвовавших в конвое, у знакомого пирса.
Как раз в это время в бухте показался юркий, веселый, крашенный в зеленый цвет катер военно-полевой связи. Он просигналил морским охотникам:
– Для вас имею почту. Разрешите подойти.
Матросы всех катеров высыпали на палубу и ждали приближения почты. Акимов в это время рассказывал Бадейкину об истории с вражеской лодкой. Рассказывал он довольно подробно, но все мысли его были сосредоточены на пакете писем – разноцветных конвертов и белых треугольничков, которые перебирал в руках боцман Жигало. Письма быстро рассосались среди матросов. Вот в руке Жигало осталось их пять, вот два, наконец одно. Это последнее Жигало, усмехаясь, повертел в руках, потом надорвал конверт и стал читать.
– Вот и все, – сказал Акимов.
– Молодец вы, Павел Гордеич! – воскликнул Бадейкин. – Хорошо поработали! – Его глаза блестели от радости.
2
На палубе появился незнакомый Акимову старший лейтенант с широким румяным лицом и часто мигающими близорукими глазами.
– Военный корреспондент Ковалевский, – представился он, вынул блокнот и тут же начал расспрашивать Акимова, как была потоплена немецкая подводная лодка.
– Вовсе она не потоплена, – сказал Акимов хмуро.
Ковалевский опешил, жалобно посмотрел на Бадейкина и спросил:
– Как так не потоплена? А в штабе мне сказали...
– Про это в точности знает не наш штаб, а немецкий, – возразил Акимов.
Но от Ковалевского не так-то просто было отделаться, и в конце концов Акимову пришлось рассказать ему весь ход операции. Бадейкин затащил его и корреспондента к себе в каюту. Он не одобрял скромности товарища и все приговаривал, обращаясь к Ковалевскому:
– Пишите, пишите...
Ковалевский умел заставлять людей рассказывать. В особо трудных случаях, когда собеседник оказывался совсем неразговорчивым, как в данном случае Акимов, корреспондент напускал на себя такой жалостный и беспомощный вид, что люди начинали свою сдержанность считать чуть ли не преступлением.
Ковалевский самозабвенно любил море и моряков и даже слегка стыдился того, что сам он не боевой офицер, а корреспондент. У непосвященных людей среди своих московских знакомых, особенно женщин, он старался создать впечатление, что принадлежит к "плавсоставу", то есть является офицером на корабле. Он делал так не потому, что был лжив по природе, – напротив, это был честнейший человек, – а из своеобразного тщеславия. В глубине души он полагал себя прирожденным моряком и считал, что только благодаря печальному стечению обстоятельств провел жизнь на суше. Он отлично знал все существующие классы и типы военных кораблей и вел у себя в записной книжке строгий учет потопленных и построенных немецких, английских и американских линкоров, авианосцев, крейсеров. Морские словечки – разного рода шпангоуты, комингсы и бимсы – не сходили с его уст.
Он помнил массу выдающихся случаев из боевых действий субмарин (он называл для пущего шику подводные лодки "субмаринами"), торпедных катеров, эсминцев и знал в лицо почти всех мало-мальски отличившихся офицеров и матросов Северного флота.
– Вот я и с вами познакомился, – сказал он Акимову. Ему хотелось бы еще поговорить с моряком, но его смущал сосредоточенный и суровый взгляд Акимова, мысли которого, по-видимому, витали где-то очень далеко отсюда.
Простившись, корреспондент ушел на берег.
– А вы? – спросил Бадейкин. – Пойдемте ко мне. Мы вам праздничного пирога оставили.
Акимов отвел глаза.
– Извините, Бадейкин, – сказал он. – Не могу. Обещал к Мигунову зайти.
Он действительно пошел к Мигунову в общежитие "подплава", хотя за минуту до того вовсе не собирался туда.
Мигунов часа два как вернулся с позиции. Его подводная лодка, повредив немецкий эсминец типа "Леберехт Маас", попала в тяжелое положение: на нее навалились сразу три вражеских штурмбота, забросавших лодку глубинными бомбами.
– Еле выбрались, – рассказывал Мигунов. – Гоняли нас два часа. Я уже думал – конец приходит. У нас только что сам командующий был, похвалил. Затонул, говорит, эсминец, летчики докладывали. Ордена будут. Хорошо, что ты пришел, Паша. Выпьем за спасение души, а то ты совсем захирел у этого Бадейкина. Угрюмый ты какой-то стал.
Акимов сказал:
– Немцы небось радуются – потопили, дескать, советскую подводную лодку. Штабы рапортуют, корреспонденты пишут...
Это предположение рассмешило Мигунова.
– А мы тут гуляем!
Он побежал звать товарищей. Быстро накрыли стол. Подводники без умолку говорили о последней операции. Дело не обошлось без некоторого самохвальства. Белобрысый лейтенант втолковывал Акимову, что подводники "главные люди на флоте" и что именно они наносят немецким фашистам самые серьезные потери. Акимов устало соглашался, но, поддразнивая подводников, спрашивал:
– Ну, а эсминцы как? Неужели ничего не стоят?
Подводники не возражали против эсминцев, но настаивали на первенстве подводных лодок. Акимов опять соглашался, но тут же снова спрашивал:
– А морская авиация? Мелочь, по-вашему?
Авиации они отдавали должное, но опять-таки не в ущерб своему роду оружия.
Акимов пил много, но незаметно было, чтобы он хмелел.
Мигунов вдруг расчувствовался и, оглядев всех присутствующих добрым и восторженным взглядом, сказал:
– Какие вы у меня все хорошие ребята! А вот этот, – крикнул он, показывая пальцем на Акимова, – мой любимый друг! Он еще всем покажет! Я его знаю! Павел, ты золотой парень, и один в тебе недостаток – что ты не подводник. Выпьем за здоровье Паши Акимова!
Все охотно поддержали этот тост и затем решили отправиться в Дом флота.
Веселая компания оделась и вышла на улицу. По дороге их застала пурга, знаменитые на севере "снежные заряды": облако снежной крупы, в котором еле увидишь идущего рядом человека. Пронесется такой заряд, и опять снега нет, словно его и не было. Потом – следующий заряд.
Издалека доносились звуки вальса. Акимов представил себе вдруг, как Аничка в темноте осенней ночи под Оршей шла по оврагу на звуки музыки. И на мгновение он испытал странное чувство перевоплощения в Аничку, словно это не он, а она шла теперь в полярной ночи на звуки вальса туда, где, быть может, он, Акимов, ждет ее.
Потом это странное чувство рассеялось, ощущение невероятной близости возлюбленной исчезло, а взамен опять пришло отчаяние и сомнение в себе и в Аничке. Он вдруг твердо решил, что его постигло величайшее несчастье: она его забыла. И он стал не без некоторой наивности искать причины, почему она его забыла. Он говорил себе, что этого следовало ожидать и если он раньше думал, что она будет его помнить и любить, то он только уподоблялся невежественному алхимику, вообразившему, что он может заключить солнечный луч в стеклянную посудину.
Раз она так быстро могла влюбиться в него, Акимова, почему это не могло случиться с ней во второй раз?
Мало ли там хороших людей! Взять хотя бы капитана Черных, нового командира первого батальона. Ведь понравился он и солдатам, и офицерам, и Головину. Черных действительно прекрасный человек, спокойный, сдержанный, с ловкими и точными движениями, не такой увалень и сумасброд, как он, Акимов. Чем больше думал Акимов об этом, тем более достойным Аничкиной любви казался ему капитан Черных, и именно он, а не кто-нибудь другой.
"Да, но ведь мы муж и жена", – негодовал Акимов и сам издевался над этим соображением. Чем могло ему помочь то обстоятельство, что где-то за тридевять земель в большой разграфленной книге они с Аничкой записаны рядом? Что может тут сделать та немолодая женщина в пенсне, записавшая их чуть дрожащей рукой в эту книгу?
Акимов чувствовал, что сердце его разрывается от настоящего горя, и, сжимая зубы, шептал, обращаясь к свирепому ветру и острой, как град, снежной крупе: "Бей, бей сильнее. Дураков бить надо".
Потом он понял, что находится в очень внутренне расслабленном состоянии. С ясностью ума, свойственной ему, он отнес это за счет усталости и действия водки, вскоре взял себя в руки и крикнул Мигунову:
