Текст книги "Старик в углу"

Автор книги: Эмма Орци

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА XXIII.

ПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ

– Два дня спустя полиция выдала ордер на арест мистера Персиваля Брукса по обвинению в подделке документов.

Корона возбудила судебное преследование, и мистер Брукс снова получил поддержку мистера Оранмора, известного адвоката Короны. Совершенно спокойный, как человек, сознающий свою невиновность и неспособный воспринять идею о том, что правосудие иногда способно ошибаться, мистер Брукс, сын миллионера, по-прежнему обладавший изрядным состоянием по прежнему завещанию, оказался на скамье подсудимых. Тот памятный октябрьский день 1908 года, несомненно, до сих пор живёт в памяти многочисленных друзей мистера Персиваля.

Все доказательства в отношении последних минут жизни мистера Брукса и поддельного завещания проверили заново. Завещание, как утверждала Корона, было сфальсифицировано полностью в пользу обвиняемого, исключая всех остальных, и потому очевидно, что ни у кого, кроме бенефициара (согласно этому ложному завещанию), не имелось никакого мотива для его подделки.

Очень бледный, с хмурым взглядом глубоко посаженных красивых ирландских глаз, Персиваль Брукс выслушивал огромный объём доказательств, собранных против него Короной.

Иногда он перебрасывался парой слов с мистером Оранмором, который казался невозмутимее каменной скульптуры. Вы когда-нибудь видели Оранмора в суде? Персонаж, достойный Диккенса. Ярко выраженный акцент, толстое, пухлое, чисто выбритое лицо, не всегда безупречно чистые большие руки могли привести в восторг любого карикатуриста. Вскоре выяснилось, что он полагался на вердикт в пользу своего клиента на основании двух существенных моментов, и сосредоточил всё своё мастерство на доказательстве их истинности.

Первым моментом был вопрос времени, Джон О'Нил, допрошенный Оранмором, без колебаний заявил, что передал завещание мистеру Персивалю в одиннадцать часов утра. После этого выдающийся адвокат вызвал в ложу для дачи свидетельских показаний тех самых юристов, в руки которых обвиняемый незамедлительно передал завещание. И мистер Баркстон, известный солиситор с Кинг-стрит, твёрдо заявил, что мистер Персиваль Брукс посетил его контору без четверти двенадцать. Два его клерка подтвердили указанное время. Вследствие вышеизложенного мистер Оранмор утверждал, что в течение трёх четвертей часа мистер Брукс физически не мог успеть отправиться в магазин канцелярских товаров, купить форму для завещания, скопировать почерк мистера Везереда, подпись своего отца, а также подписи Джона О'Нила и Пэта Муни.

Подобную цепь событий следовало запланировать, организовать, воплотить в жизнь и, в конечном счёте, после немалых затруднений, успешно исполнить, но человеческий разум слабо верил в такую возможность.

Судья обеспокоился. Выдающийся адвокат поколебал, но не обрушил его веру в виновность заключённого. Однако оставался ещё один факт, и Оранмор с мастерством драматурга приберегал его для обнародования под самый занавес.

Отмечая малейшие изменения выражения лица судьи, он догадался, что его клиент ещё не находится в полной безопасности, и только после этого представил своих последних свидетелей.

Первой из них была Мэри Салливан, горничная в особняке Фицуильям. Первого февраля кухарка послала её в четверть пятого в комнату хозяина с горячей водой, которую потребовала медсестра. В тот миг, когда она собралась постучать в дверь, мистер Везеред вышел из комнаты. Мэри застыла с подносом в руке. В дверях мистер Везеред повернулся и достаточно громко сказал: «Не нужно волноваться и тревожиться, постарайтесь успокоиться. Ваше завещание находится в безопасности у меня в кармане. Ничто и никто не сможет изменить в нём ни единой буквы, кроме вас».

Безусловно, встал закономерный вопрос: можно ли принять показания горничной. Достаточно щекотливый момент. Видите ли, она цитировала слова мёртвого человека, сказанные другому человеку, также покойному. Нет никаких сомнений в том, что при наличии достаточно веских доказательств против Персиваля Брукса показания Мэри Салливан ничего не значили бы; но, как я уже упоминал ранее, вера судьи в виновность подсудимого к тому времени была серьёзно поколеблена, а последний удар, нанесённый мистером Оранмором, развеял последние сомнения.

Мистер Оранмор вызвал в ложу для дачи показаний доктора Маллигана – врача с безупречным авторитетом, фактически лучшего в Дублине. Сказанное им практически подтвердило показания Мэри Салливан. Он появился у мистера Брукса в половине пятого и услышал, что адвокат только что покинул дом.

Мистер Брукс, несмотря на ужасную слабость, был спокоен и вполне собран. Он умирал от сильнейшего сердечного приступа, и доктор Маллиган предвидел скорый конец. Но мистер Брукс по-прежнему оставался в сознании и сумел слабо пробормотать: «Мне гораздо легче, доктор… составил моё завещание… Везеред… оно у него в кармане… там безопасно… укрыто от…» Но слова замерли у него на губах, и после этого он почти ничего не говорил. Он увиделся с сыновьями перед смертью, но вряд ли узнал их, и даже не смотрел на них.

– Ну вот, – заключил Старик в углу, – сами понимаете, что судебное преследование провалилось. Оранмор выбил у него землю из-под ног. Конечно, завещание было сфабриковано в пользу Персиваля Брукса, и никто другой не мог получить от этого выгоды. Знал ли он о подлоге и потворствовал ли ему – доказать не удалось. Какие бы слухи ни ходили, но было невозможно опровергнуть все факты, указывающие на невиновность мистера Персиваля в подделке. Показания доктора Маллигана не вызывали ни малейших сомнений. Показания Мэри Салливан были столь же убедительны.

Два свидетеля клятвенно заверили, что завещание старого Брукса находилось в ведении мистера Везереда, когда сей джентльмен покинул особняк Фитцуильям в четверть пятого. В пять часов пополудни адвоката нашли мёртвым в Феникс-парке. С четверти пятого до восьми часов вечера Персиваль Брукс не покидал дома – Оранмор доказал это полностью, не оставляя почвы для сомнений. Поскольку завещание, найденное под подушкой старого Брукса, было поддельным, где же завещание, которое он на самом деле составил, и которое Везеред унёс с собой в кармане?

– Конечно, украдено, – усмехнулась Полли, – теми, кто убил и ограбил его. Скорее всего, оно не имело для них никакого значения, но воры, естественно, уничтожили его, чтобы не оставлять против себя улик.

– Значит, по-вашему, это простое совпадение? – взволнованно перебил Старик.

– Что именно?

– То, что Везереда убили и ограбили в тот самый момент, когда он нёс завещание в кармане, а вместо него подбросили другое?

– Если бы это оказалось совпадением, то поистине удивительным, – задумчиво протянула Полли.

– Удивительным, – повторил Старик с едким сарказмом, при этом костлявые пальцы не прекращали нервно играть с неизбежным обрывком верёвки. – Действительно, удивительным. Призадумайтесь. Перед нами – старик со всем своим богатством и двумя сыновьями, одному из которых он предан, а с другим – непрестанно ссорится. Однажды происходит ссора более жестокая, более ужасная, чем любые из ранее имевших место, в результате чего у отца, убитого горем, случается сердечный приступ, и он оказывается при смерти. После этого он изменяет своё завещание, и впоследствии находят завещание, которое оказывается подделкой. И тогда все – полиция, пресса и общественность – мгновенно приходят к выводу, что, поскольку выгоду из этого поддельного завещания извлекает Персиваль Брукс, он и должен быть фальсификатором.

– Ищите того, кому выгодно преступление – ваша собственная аксиома, – заявила девушка.

– Прошу прощения?

– Персиваль Брукс получил два миллиона фунтов.

– Прошу прощения. Ничего подобного. Ему осталось меньше половины той доли, которую унаследовал его младший брат.

– Теперь – да; но по прежнему завещанию…

– И само завещание было так неуклюже подделано, подпись так небрежно имитирована, что подделку неизбежно обнаружили бы. Разве это вас не поразило?

– Да, но…

– Никаких «но», – прервал Старик. – С самого начала для меня всё было ясно, как Божий день. Ссора, разбившая сердце мистера Брукса-старшего, произошла не со старшим сыном, с которым он давно привык ссориться, а с младшим, которого он боготворил, в которого верил. Разве вы не помните, как Джон О'Нил услышал слова «лжец» и «позор»? Персиваль Брукс никогда не обманывал отца. Все его грехи были на поверхности. А Мюррей вёл тихую жизнь, потворствовал своему отцу и заискивал перед ним, пока, как и большинство лицемеров, не был внезапно изобличён. Кто знает, какой жуткий игровой долг или долг чести, внезапно открывшийся старому Бруксу, был причиной той последней и смертельной ссоры?

Вспомните: именно Персиваль остался рядом с отцом и отнёс его в комнату. Но где же был Мюррей в тот долгий и мучительный день, когда его отец лежал при смерти – идеальный сын, зеница ока старика? В тот день его имя не упоминалось. Он знал, что смертельно оскорбил отца и тот собирается оставить его без гроша. Он знал, что послали за мистером Везередом, и что Везеред покинул дом в начале пятого.

И вот тут проявляется сообразительность Брукса-младшего. Он подстерёг Везереда в парке и ударил его палкой по затылку, но не мог заставить завещание исчезнуть. Оставался слабый шанс на то, что другие свидетели знали о новом завещании – партнёр мистера Везереда, его клерк, кто-то из слуг. Поэтому завещание после смерти старика полагалось обнаружить.

Далее, Мюррей Брукс не был искусным фальсификатором; требуются годы обучения, чтобы стать таким. Подложное завещание, выполненное им самим, обязательно обнаружат – да, именно так, обязательно обнаружат. Но подделка будет явной, грубой – и тогда её посчитают не имеющей силы, заклеймят фальшивкой, а действительным признают первоначальное завещание 1891 года, столь благоприятное для интересов молодого негодяя. Было ли это коварством или просто дополнительной предосторожностью – то, что Мюррей так вызывающе подделал завещание в пользу Персиваля? Трудно сказать.

Во всяком случае, это – самый умный штрих во всём изумительно продуманном преступлении. Спланировано злодеяние великолепно, исполнено – с достаточной лёгкостью. У Мюррея имелось несколько часов свободного времени для подготовки поддельного документа. А подсунуть его ночью под подушку мертвеца – проще простого. Кощунство не вызывает содрогания у таких натур, как Мюррей Брукс. Оставшаяся часть драмы вам уже известна…

– А как же Персиваль Брукс?

– Присяжные вынесли вердикт – «невиновен». Против него не было никаких улик.

– А деньги? Неужто мерзавец до сих пор не прикоснулся к ним?

– Нет, прикоснулся, и даже очень, но он умер около трёх месяцев назад, и забыл принять меры предосторожности и составить завещание, так что бизнес всё-таки перешёл к его брату Персивалю. Если вы когда-нибудь поедете в Дублин, я бы посоветовал вам заказать бекон Брукса. Очень вкусный.

ГЛАВА XXIV.

БЕСПРЕЦЕДЕНТНОЕ НАСИЛИЕ

– Любите морские курорты? – спросил Старик в углу, закончив ланч. – Я имею в виду не побережье Остенде или Трувилля, но честное английское побережье с негритянскими менестрелями, трёхшиллинговыми туристами и грязными, дорогими меблированными квартирами, где с вас берут шиллинг за газ в холле по воскресеньям и шесть пенсов в другие вечера. Вас это интересует?

– Я предпочитаю деревню.

– Ах! Возможно, вы и правы. Лично мне один из наших английских приморских курортов понравился только однажды, и длилось это всего неделю – когда Эдвард Скиннер предстал перед судом по обвинению в так называемом «Брайтонском насилии». Не знаю, помните ли вы тот памятный день в Брайтоне – памятный для элегантного городка, больше связанного с развлечениями, чем с загадками – когда исчез мистер Фрэнсис Мортон, один из самых известных жителей. Да! Исчез так же бесследно, как исчезает дама на сцене мюзик-холла. Он был богат, имел хороший дом, слуг, жену и детей – и исчез. От этого никуда не деться.

Мистер Фрэнсис Мортон жил со своей женой в Брайтоне, в одном из больших домов на Сассекс-сквер в районе Кемп-таун. Миссис Мортон славилась американизмом, чванными зваными ужинами и красивыми парижскими платьями. Она была дочерью одного из множества американских миллионеров (кажется, её отец был чикагским мясником), которые любезно обеспечивают английским джентльменам богатых жён. Миссис Мортон вышла замуж за мистера Фрэнсиса Мортона несколько лет назад и принесла ему четверть миллиона по единственной причине: она влюбилась в него. Сам он не был ни красивым, ни выдающимся; фактически – одним из тех мужчин, у которых на лице явственно проступает слово «СИТИ».

Он был джентльменом с устоявшимися привычками, каждое утро ездил в Лондон по делам и каждый вечер возвращался на «поезде мужей»^[69]. И настолько привержен этим привычкам, что вся прислуга в доме на Сассекс-сквер принялась без устали сплетничать по поводу того факта, что в среду, 17 марта, хозяин не появился дома к ужину. Хейлз, дворецкий, заметил, что «хозяйка явно разволновалась, так что за столом ей кусок в горло не лез». Вечер продолжался, а мистер Мортон не появлялся. В девять вечера молодого лакея отправили на станцию выяснить, не видели ли там его хозяина, или – упаси Господи – не произошла ли авария на линии. Юноша опросил двух-трёх носильщиков, книжного киоскёра и билетного кассира; все единодушно утверждали, что мистер Мортон не уезжал в Лондон в течение дня, что его не видели в окрестностях станции, и что уж точно, не приходило никаких сообщений о происшествиях ни на верхней, ни на нижней линии.

Утром 18-го в дверь постучал лишь почтальон^[70], и всё: ни мистера Мортона, ни каких-либо сведений о нём или новостей от него. Миссис Мортон, скверно выглядевшая и разбитая после бессонной ночи, отправила телеграмму портье в холле большого здания на Кэннон-стрит, где находилась контора её мужа. И через час получила ответ: «Вчера мистера Мортона не видели весь день, сегодня – тоже». К полудню все в Брайтоне знали, что некий житель таинственным образом исчез из города или в самом городе.

Прошло два дня, затем ещё один, а мистер Мортон по-прежнему отсутствовал. Полиция предпринимала всё возможное. Джентльмен был настолько хорошо известен в Брайтоне – поскольку проживал там два года – что не составило ни малейшего труда установить следующий факт: он не выезжал из города, так как никто не видел его на вокзале ни утром 17-го, ни в любое другое время с того дня. Город взволновался. Сначала пресса взяла шутливый тон. «Где же мистер Мортон?» – вопрошали вечерние газеты. Но по прошествии трёх дней, когда о достойном жителе Брайтона, как и раньше, ничего не было слышно, а миссис Мортон с каждым часом выглядела всё более измученной и измождённой, лёгкое беспокойство сменилось тревогой.

Появились смутные намёки на нечестную игру. Просочились новости, что пропавший джентльмен в день своего исчезновения имел при себе крупную сумму денег. Ходили также неясные слухи о скандале, связанном с самой миссис Мортон и её прошлым, о котором ей, тревожась за мужа, пришлось рассказать детективу, ведущему дело.

Зато в субботу в вечерних газетах появились следующие новости:

«Действуя на основании полученных сведений, полиция сегодня ворвалась в один из номеров Рассел-Хауса, высококлассного особняка с меблированными комнатами на Кингс-Парад, где и обнаружила нашего пропавшего известного горожанина, мистера Фрэнсиса Мортона, которого ограбили, а затем заперли в этой комнате в среду, 17-го. Когда мистера Мортона нашли, он находился в последней стадии истощения. Его привязали к креслу верёвками. Рот замотали толстой шерстяной шалью. Поистине, это настоящее чудо, что, оставшись без еды и страдая от нехватки воздуха, несчастный джентльмен пережил ужасы четырёх дней заключения.

Пострадавшего доставили в его дом на Сассекс-сквер, и мы рады сообщить, что поспешивший на помощь доктор Меллиш заявил: пациенту не угрожает серьёзная опасность, а отдых и надлежащий уход вскоре вернут его к жизни.

Одновременно наши читатели с безграничным удовлетворением узнают, что полиция нашего города, как всегда, проницательная и деятельная, уже раскрыла личность и местонахождение трусливого головореза, совершившего это беспрецедентное насилие».

ГЛАВА XXV.

ОБВИНЯЕМЫЙ

– Сам не знаю, – мягко продолжил Старик в углу, – что именно заинтересовало меня в этом деле с самого начала. Конечно, в нём не было ничего особенного или загадочного, но я поехал в Брайтон, поскольку чувствовал, что за необычным нападением – без сомнения, случившимся после ограбления – кроется нечто более глубокое и тонкое.

Должен сказать: полиция разрешила свободно сообщать всем интересующимся, что у неё имеется ключ к разгадке. Достаточно легко установили, кто был квартирантом, снимавшим меблированную комнату в Рассел-Хаусе. Некий Эдвард Скиннер снял комнату около двух недель назад, но уехал якобы на два-три дня как раз в день таинственного исчезновения мистера Мортона. 20-го числа мистера Мортона нашли, а через тридцать шесть часов общественность с удовольствием узнала, что мистера Эдварда Скиннера выследили в Лондоне и арестовали по обвинению в нападении на мистера Фрэнсиса Мортона и изъятии у того суммы в 10 000 фунтов стерлингов.

Затем к и без того ошеломляющему делу добавилась сенсация – поразительное заявление о том, что мистер Фрэнсис Мортон отказался предъявлять обвинение^[71].

Но этим делом, натурально, занялось министерство финансов, и оно вызвало в суд мистера Мортона в качестве свидетеля, так что сей джентльмен – пусть даже он хотел замять дело или каким-либо образом был запуган требованием поступить так – ничего не выиграл от своего отказа, за исключением дополнительного любопытства публики и нарастания сенсационности таинственного происшествия.

Ну вот, всё это меня заинтересовало и привело в Брайтон 23 марта, чтобы увидеть, как арестованный Эдвард Скиннер предстал перед судьёй^[72]. Замечу, что он был вполне заурядным субъектом. Белокурый, румяный, курносый, с намечающейся лысиной – в общем, олицетворение зажиточного, скучного «джентльмена из Сити».

Я перебросился парой слов с соседями по зрительской ложе и догадался, что красивая и стильная женщина, сидевшая рядом с мистером Реджинальдом Пеписом, известным адвокатом Короны – миссис Мортон.

В суде собралась огромная толпа, и я слышал шёпот, доносившийся со стороны женщин – болтовню о красоте платья миссис Мортон, ценности её большой разукрашенной шляпы и великолепии бриллиантовых колец.

Полиция представила все необходимые доказательства в отношении нахождения мистера Мортона в комнате в Рассел-Хаусе, а также ареста Скиннера в отеле «Лэнгэм» в Лондоне. Подсудимого, казалось, совершенно ошеломило обвинение. Он заявил, что, хотя он и знаком (немного) с мистером Фрэнсисом Мортоном по делам, но ничего не знает о его личной жизни.

«Подсудимый уверял, – продолжал инспектор Бакл, – будто даже не знал, что мистер Мортон живёт в Брайтоне, но у меня есть доказательства, которые я представлю вашей чести: в день похищения в 9.30 утра его видели в обществе мистера Мортона».

При перекрёстном допросе, который проводил адвокат обвиняемого, мистер Мэтью Квиллер, детектив-инспектор, признал: подсудимый просто сказал, что не знал, что мистер Мортон является жителем Брайтона, но никогда не отрицал, что встречал его там.

Свидетелем – вернее, свидетелями – полиции были два брайтонских торговца, знавшие мистера Мортона в лицо и видевшие, как утром 17-го числа он шёл рядом с обвиняемым.

У мистера Квиллера не оказалось никаких вопросов к свидетелям, и было понятно, что подсудимый не желал опровергать их показания.

Констебль Хартрик поведал об обнаружении несчастного мистера Мортона после четырёхдневного заключения. Констебль получил приказ от главного инспектора после неких сведений, предоставленных миссис Чепмен, хозяйкой Рассел-Хауса. Он обнаружил, что дверь заперта, и взломал её. Мистер Мортон сидел в кресле, свободно обвязанный несколькими ярдами верёвки; он был почти без сознания, а нижнюю часть лица замотали толстой шерстяной шалью, чтобы бедный джентльмен не мог ни крикнуть, ни застонать. У констебля сложилось впечатление, что мистер Мортон был либо под воздействием лекарств, либо оглушён до нападения, что вызвало помрачение сознания и не позволило пленнику дать о себе знать или освободиться от пут, крайне неуклюже и явно поспешно обвитых вокруг тела.

Вызванный в суд врач, а также доктор Меллиш, пользовавший мистера Мортона, сообщили, что он выглядел одурманенным неким лекарством, а также, конечно, ужасно слабым и терявшим сознание от голода.

Первым действительно важным свидетелем стала миссис Чепмен, владелица Рассел-Хауса, чьё заявление, полученное полицией, помогло найти мистера Мортона. На вопрос мистера Пеписа она ответила, что 1 марта обвиняемый появился в её доме и назвался мистером Эдвардом Скиннером.

Он сказал, что ему нужна меблированная комната за умеренную арендную плату для постоянного проживания, с полным обслуживанием, когда он будет дома, но добавил, что часто будет отсутствовать в течение двух-трёх дней, а то и дольше.

«Он объяснил мне, что путешествует по чайным домикам, – продолжила миссис Чепмен, – и я показала ему гостиную на третьем этаже, так как он не хотел платить больше двенадцати шиллингов в неделю. Я попросила у него рекомендации, но он вложил мне в руку три соверена и со смехом произнёс, что, по его мнению, оплата комнаты за месяц вперёд является достаточной рекомендацией; а если по истечении этого срока он не понравится мне как жилец, то я могу предупредить его о выселении за неделю».

«Вы не спросили его, как называется фирма, организовавшая путешествие?» – спросил мистер Пепис.

«Нет, вполне хватило того, что он заплатил мне за комнату. На следующий день мистер Скиннер отправил багаж и поселился в комнате. По утрам он уезжал по делам, но в субботу и воскресенье всегда находился в Брайтоне. 16-го он сказал мне, что собирается в Ливерпуль на пару дней, переночевал в доме, а рано утром 17-го ушёл, взяв с собой чемодан».

«Когда именно?» – спросил мистер Пепис.

«Я не могу сказать точно, – неуверенно ответила миссис Чепмен. – Сейчас не сезон. Ни одна из моих комнат не сдаётся, кроме той, которая принадлежит мистеру Скиннеру, и у меня только одна служанка. Но летом, осенью и зимой у меня целых четыре, – добавила она с осознанной гордостью, опасаясь, что её прежнее заявление может нанести ущерб репутации Рассел-Хауса. – Я думала, что мистер Скиннер ушёл около девяти часов, но примерно через час, когда мы с горничной были в подвале, то услышали, как с грохотом открылась и закрылась входная дверь, а затем шаги в холле.

«Это мистер Скиннер», – заметила Мэри. «Так оно и есть, – согласилась я, – хотя я думала, что он ушёл час назад». «Нет, он действительно уходил, – возразила Мэри, – потому что оставил дверь спальни открытой, и я зашла в номер, чтобы застелить кровать и привести в порядок комнату». «Просто пойди и посмотри, не он ли это, Мэри», – завершила я разговор, и Мэри побежала в холл, поднялась по лестнице и, вернувшись, сообщила мне, что это действительно мистер Скиннер, и он направился прямо к себе в комнату. Мэри не видела его, но с ним был ещё один джентльмен, и она слышала, как они разговаривают в комнате мистера Скиннера».

«Так что вы не можете сказать нам, когда подсудимый снова вышел из дома?»

«Нет, не могу. Вскоре после этого я отправилась за покупками. Когда я вернулась, было уже двенадцать. Я поднялась на третий этаж и обнаружила, что мистер Скиннер запер дверь и забрал ключ. Я знала, что Мэри уже прибралась там, и не стала заходить внутрь, хотя очень удивилась, что джентльмен заглядывал к себе в комнату, но не оставил мне ключ».

«И, конечно, тогда вы не слышали никакого шума внутри?»

«Нет. Ни в тот день, ни на следующий. Лишь на третий день до нас с Мэри донёсся какой-то странный звук. Я решила, что мистер Скиннер оставил своё окно открытым, и это штора хлопает по оконному стеклу. Но когда мы снова услышали этот странный звук, я приложила ухо к замочной скважине и поняла, что слышу стон. Я очень испугалась и послала Мэри за полицией».

Миссис Чепмен больше нечего было добавить. Обвиняемый определённо был её квартирантом. В последний раз она видела его вечером 16-го, когда он поднимался к себе со свечой. Горничная Мэри рассказывала примерно ту же историю, что и хозяйка.

«Я думаю, эт’ был он самый, – сдержанно вспоминала Мэри. – Не’, его не видела, просто подошла к комнате и малость задержалась у дверей. И слышала внутри громкие голоса – жентмены говорили».

«Но ведь вы не подслушивали, Мэри?» – спросил мистер Пепис с улыбкой.

«Не’, сэр, – мягко улыбнулась Мэри в ответ, – я не слыхала, что говорили жентмены, но один чуть не кричал – верно, они ссорились».

«А мистер Скиннер был единственным человеком, имевшим ключ? Никто другой не мог войти, не позвонив в дверь?»

«О не’, сэр»^[73].

– Вот и всё. Пока что для Короны дело продвигалось просто великолепно. Разумеется, утверждалось, что Скиннер встретил мистера Мортона, привёл его к себе домой, напал, одурманил, затем заткнул рот, связал его, после чего отнял все имевшиеся у того деньги – эта сумма, согласно письменным показаниям, предъявленным суду, составила 10 000 фунтов стерлингов банкнотами.

Но при всём этом по-прежнему оставалась без ответа главная тайна, раскрытия которой требовали общественность и судья, а именно: каковы были отношения между мистером Мортоном и Скиннером, побудившие первого отказаться от судебного преследования того, кто не просто ограбил жертву, но оставил умирать ужасной и долгой смертью? И чей замысел чуть было не увенчался успехом?

Мистер Мортон был слишком болен, чтобы лично явиться в суд. Доктор Меллиш категорически запретил своему пациенту испытывать усталость и волнение, что неминуемо сопутствовало бы свидетельству в суде. Поэтому показания под присягой были сняты у его постели, а затем представлены суду адвокатом обвинения, и факты, раскрытые при этом, безусловно, оказались весьма примечательными, хотя и краткими и загадочными.

Когда мистер Пепис излагал их, трепет и ожидание охватили собравшуюся в зале суда огромную толпу, и все шеи вытягивались вперёд, чтобы мельком увидеть высокую элегантную женщину, безупречно одетую и украшенную изысканными драгоценностями, чьё красивое лицо на глазах становилось всё более и более серым по мере чтения показаний её мужа.

«Вот, ваша честь, заявление, сделанное под присягой мистером Фрэнсисом Мортоном, – начал мистер Пепис громким и звучным голосом, который так впечатляет в многолюдном и тихом суде. – «По ряду причин, которые я не намерен раскрывать, я оказался вынужден выплатить крупную сумму денег неизвестному мне человеку, с которым никогда ранее не встречался. Жена обо всём знала; этот вопрос целиком и полностью касался её собственных дел. Я же был просто посредником, так как считал, что она не должна заниматься этим сама. Упомянутый человек выдвинул определённые требования, и жена сохраняла их в тайне столько, сколько могла, не желая излишне беспокоить меня. Но в конце концов она всё же решила признаться мне, и я согласился с ней, что лучше всего было бы удовлетворить выдвинутые требования.

Затем я написал человеку, чьё имя не хочу раскрывать, по приказу жены адресовав письмо в почтовое отделение Брайтона. В письме говорилось, что я готов заплатить ему 10 000 фунтов в любом месте и в любое время, и так, как он сам пожелает. Ответ (с почтовым штемпелем Брайтона) гласил, что мне следует ждать возле магазина Фурнивала, торговца тканями, на Вест-стрит, в 9.30 утра 17 марта и иметь при себе деньги (10 000 фунтов) банкнотами Банка Англии.

16-го числа жена выписала чек на эту сумму, и я обналичил его в её банке – «Бёрдс» на Флит-стрит. На следующее утро в половине десятого я был в назначенном месте. Человек в сером пальто, котелке и красном галстуке обратился ко мне по имени и попросил пройти до его квартиры на Кингс-Парад. Я последовал за ним. Мы шли в полном молчании. Он остановился у дома под названием «Рассел-Хаус», и я готов присягнуть в этом, как только вновь встану на ноги. Он отпер дверь своим ключом и попросил меня проследовать за ним в его комнату на третьем этаже. Когда мы зашли внутрь, он запер дверь; однако у меня не было при себе ничего ценного, кроме 10 000 фунтов, которые я и так собирался ему отдать. Мы не обменялись ни словом.

Я передал ему деньги, он сложил их и положил в бумажник. Затем я повернулся к двери и тут меня внезапно схватили за плечо, а ко рту и носу прижали платок. Я боролся изо всех сил, но платок был пропитан хлороформом, и вскоре я потерял сознание. Я смутно помню, как мужчина бросал короткие отрывистые фразы, пока я пытался сопротивляться:

«Вы, очевидно, считаете меня дураком, мой дорогой сэр? Действительно думали, что я позволю вам спокойно уйти отсюда, прямо в полицейский участок, а? Я знаю, что такие трюки выделывали и раньше, когда молчание нужно было покупать за деньги. Выясните, кто он, узнайте, где он живёт, отдайте ему деньги, а затем заявите на него. Ну уж нет! не в этот раз. Я отправляюсь на континент с этими десятью тысячами, и успею добраться до Ньюхейвена к полуденному судну, так что вам придётся помолчать, пока я не окажусь на другой стороне Канала^[74], друг мой. Это вас особо не обеспокоит; моя квартирная хозяйка вскоре услышит стоны и выпустит вас, так что с вами всё будет в порядке. А теперь выпейте это – вот так-то лучше». Он затолкал мне в рот что-то горькое, и больше я ничего не помню.

Когда я пришёл в себя, то сидел в кресле, привязанный к нему верёвкой, а рот был замотан шерстяной шалью. У меня не было ни малейшей возможности освободиться или закричать. Я почувствовал себя ужасно скверно и потерял сознание».

Мистер Реджинальд Пепис закончил читать, и никто в переполненном суде не издал ни звука; взор судьи был прикован к очаровательной даме в великолепном платье, утиравшей глаза изящным кружевным платком.

Необыкновенный рассказ жертвы столь дерзкого нападения держал всех в напряжении. Оставалось заслушать свидетельство миссис Мортон, чтобы сенсация приобрела необходимую полноту. Обвинитель вызвал жену пострадавшего, и она медленно, грациозно вошла в ложу для дачи показаний. Несомненно, она остро переживала как пытки, которым подвергся её муж, так и унижение от того, что её имя оказалось насильно вовлечено в мерзкий скандал, связанный с шантажом.

Мистер Реджинальд Пепис дотошно расспросил миссис Мортон, и ей пришлось признаться, что человек, шантажировавший её, был связан с ней таким образом, который навлёк бы ужасный позор и на неё саму, и на её детей. Рассказ миссис Мортон постоянно прерывали слёзы и рыдания, а кружевной платочек, который она прижимала к глазам дрожавшими руками, унизанными кольцами, производил трогательное впечатление.