Текст книги "Старик в углу"

Автор книги: Эмма Орци

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Замечу, что среди множества людей, прямо или косвенно пострадавших в результате этого загадочного происшествия, никто, по-моему, не вызывал большего сострадания и искреннего сочувствия, чем Роберт Айрленд, старший сын управляющего.

Вы помните, что он служил клерком в банке? И, естественно, когда на отца упали подозрения, положение сына стало невыносимым. Все были очень добры к нему. Мистер Сазерленд Френч, назначенный исполняющим обязанности управляющего – на время прискорбного отсутствия мистера Льюиса Айрленда – изо всех сил старался демонстрировать молодому человеку доброжелательность и симпатию, но вряд ли кто-либо (в том числе и мистер Френч) сильно удивился, когда после того, как удивительные заявления миссис Айрленд стали достоянием общественности, мистер Роберт скромно намекнул временному управляющему, что решил разорвать отношения с банком.

Естественно, в его распоряжении оказались лучшие рекомендации. Впоследствии стало понятно: как только отец полностью выздоровеет и перестанет нуждаться в его присутствии в Лондоне, он попытается найти работу где-нибудь за границей. Мистер Роберт упоминал о новом добровольческом отряде, организованном для военной полиции в новых колониях, и, по правде говоря, никто не мог винить его в том, что он хотел оставить далеко в прошлом все связи с лондонскими банковскими организациями. Было совершенно очевидно, что собственная семья перестала надеяться на невиновность бедного управляющего.

И всё же мистер Айрленд был абсолютно невиновен. Вы должны помнить, как этот факт стал всеобщим достоянием, как только бедняга смог сказать слово в свою защиту. Что он и сделал.

Мистер Айрленд очень любит музыку. В тот вечер, когда он сидел в своём клубе, то увидел в одной из ежедневных газет объявление о необычайно привлекательной программе концерта в Квинс-Холле. Он не был одет для театра^[62], но, тем не менее, почувствовал непреодолимое желание услышать эти чудесные музыкальные произведения, поэтому направился в Холл. Такого рода алиби обычно очень трудно доказать, но Дама Фортуна, как ни странно, благоволила мистеру Айрленду – вероятно, чтобы компенсировать те тяжёлые удары, которые без устали наносила ему в последнее время.

Место, проданное мистеру Айрленду в кассе, оказалось незаконно занятым решительной женщиной, которая отказалась удалиться. Пришлось обратиться к служителям, которые запомнили не только инцидент, но и лицо, и внешний вид джентльмена, ставшего невольной причиной ссоры.

Как только мистер Айрленд смог говорить, он упомянул о произошедшем и назвал лиц, бывших свидетелями этого. И свидетели опознали его – к изумлению, следует признать, как полиции, так и общественности, давно и определённо решивших, что никто не может быть виновен, кроме самого управляющего «Английского Провидент-банка». Более того, мистер Айрленд оказался довольно богатым человеком, с хорошим счётом в «Юнион-банке» и изрядными личными средствами – результатом многих лет бережливости и добропорядочной жизни^[63].

Он легко доказал: если бы у него действительно возникла срочная необходимость в 5000 фунтах (именно столько той ночью извлекли из банковского сейфа), то с помощью имевшихся в его распоряжении ценных бумаг в течение часа он собрал бы вдвое большую сумму. Страхование жизни было полностью оплачено, а максимальный долг не превышал пяти фунтов.

Он помнил, что в ту роковую ночь попросил сторожа не запирать дверь в его кабинет, так как собирался написать несколько писем, когда вернётся домой, но позже совершенно забыл об этом. После концерта он встретил сына на Оксфорд-стрит, недалеко от дома, и больше не думал о конторе, дверь которой была заперта, и всё выглядело так же, как и обычно.

Мистер Айрленд категорически отрицал, что находился в конторе в тот час, когда, по утверждению Джеймса Фэйрберна, миссис Айрленд изумлённо произнесла: «Льюис, чем, чёрт возьми, ты занимаешься здесь, да ещё и в темноте?» Таким образом, стало полностью ясно, что и жена управляющего, и сам разговор Джеймсу Фэйрберну просто померещились.

Мистер Айрленд отказался от должности управляющего «Английского Провидент-банка»: как он, так и жена не сомневались в том, что с их именем было связано слишком много разговоров и слишком много злословия, поэтому ясно, что банк не станет держать такого служащего. Кроме того, здоровье мистера Айрленда оказалось подорванным. Теперь у него красивый дом в Ситтингборне, и в часы досуга он развлекается любительским садоводством. А я – единственный в Лондоне (помимо людей, напрямую связанных с этим таинственным происшествием) знаю истинное решение загадки, часто задаваясь вопросом, что из этого известно бывшему управляющему «Английского Провидент-банка».

Старик в углу замолчал. Мисс Полли Бёртон, преисполнившись самонадеянности, с началом рассказа решила внимательно выслушать все факты и доказательства, которые собеседник изложит ей, и следить за сутью, чтобы попытаться прийти к собственным выводам и сокрушить допотопное пугало своей проницательностью.

И в результате не произнесла ни слова, поскольку не пришла ни к какому выводу. Действительно, это дело непрестанно поражало и озадачивало публику – с того момента, когда общественное мнение поставило под сомнение честность мистера Айрленда, до тех пор, когда его честность была неопровержимо доказана. Кое-кто подозревал, что настоящей воровкой была миссис Айрленд, но от этой идеи вскоре пришлось отказаться.

Миссис Айрленд не испытывала ни малейшей нужды в средствах. Ограбление произошло полгода назад, и в её кармане за это время не оказалось ни единой банкноты из украденных. Кроме того, у неё должен был быть сообщник, поскольку в ту ночь в кабинете управляющего видели двоих; и если другой был её сообщником, почему она рискнула выдать его, громко заговорив в присутствии Джеймса Фэйрберна, когда намного проще выключить свет и погрузить зал во тьму?

– Вы абсолютно неправы, – прозвучал резкий голос в ответ на мысли Полли, – и рассуждаете совершенно неверно. Если вы хотите овладеть моим методом индукции и улучшить свои мыслительные способности, вам нужно следовать моей системе. Прежде всего полагается установить один абсолютно бесспорный, положительный факт. И двигаться от отправной точки, а не блуждать в лабиринтах предположений.

– Но никаких бесспорных фактов нет, – раздражённо возразила Полли.

– Да неужели? – прошептал Старик. – Разве не бесспорно, что банковский сейф облегчили на 5000 фунтов стерлингов вечером 25 марта до половины двенадцатого ночи?

– Да, но и только…

– Разве не бесспорно, – тихо прервал он, – что замок сейфа не взломан и, судя по всему, открыт собственным ключом?

– Я знаю, – огрызнулась мисс Бёртон, – и поэтому все согласились с тем, что Джеймс Фэйрберн не мог…

– И разве не бесспорно, что Джеймс Фэйрберн не мог ничего увидеть сквозь запертую стеклянную дверь перегородки? А также то, что сама миссис Айрленд впустила Джеймса Фэйрберна в кабинет мужа, когда увидела того лежавшим в обмороке перед открытым сейфом. Конечно, это был бесспорный факт, и он доказывал любому мыслящему уму: если сейф открыт ключом, это мог сделать только человек, имевший доступ к этому ключу.

– Но человек в личном кабинете управля...

– Совершенно верно! Человек в личном кабинете. С вашего разрешения, продолжу перечисление бесспорных фактов, – усмехнулось забавное создание, отмечая каждую фразу одним из своих любимых узлов. – Человек, который в ту ночь свободно мог получить доступ к ключу от сейфа, о чём не подозревал ни управляющий, ни даже его жена. Человек, во имя спасения которого миссис Айрленд была готова солгать. Много ли существует мужчин, ради которых англичанка, принадлежащая к высшим слоям среднего класса, согласилась бы лжесвидетельствовать? Разумеется, нет! Она могла бы сделать это для своего мужа. Как и считала общественность. И никому никогда не приходило в голову, что она могла сделать это для своего сына!

– Для сына! – воскликнула Полли.

– Ах! Очень умная женщина, – с энтузиазмом воскликнул Старик, – обладающая такими храбростью и присутствием духа, каких мне в жизни не приходилось встречать. Она спускается вниз перед сном, чтобы посмотреть, не пришли ли с последней почтой какие-либо письма. Замечает приоткрытую дверь кабинета мужа, толкает её, и тут, при внезапной вспышке света от торопливо зажжённой спички, она мгновенно понимает, что перед открытым сейфом стоит вор, и этот вор – её собственный сын. В этот момент она слышит шаги сторожа, приближающегося к перегородке. Нет времени предупреждать сына; она не знает, что стеклянная дверь заперта; Джеймс Фэйрберн в любую секунду может включить электрический свет и увидеть, как молодой человек грабит хозяйский сейф.

Только одно может успокоить сторожа. Только один человек имел право находиться в кабинете в этот час, и миссис Айрленд без колебаний произносит имя своего мужа.

Имейте в виду, я твёрдо уверен, что тогда бедная женщина хотела всего лишь выиграть время, и у неё оставались надежды на то, что её сын всё-таки не станет возлагать столь тяжкое чувство вины на свою совесть.

Что произошло между ними, мы никогда не узнаем, но нам известно, что молодой злодей сбежал со своей добычей в полной уверенности, что мать никогда не предаст его. Бедная женщина! Что за ночь ей пришлось пережить! Но миссис Айрленд была умной и дальновидной. Она знала, что репутация мужа не должна пострадать из-за её действий. Следовательно, она выбрала единственный доступный ей путь, чтобы спасти сына даже от отцовского гнева, и смело отвергла заявление Джеймса Фэйрберна.

Конечно, она полностью осознавала, что её муж мог легко оправдаться, и худшее, что ей угрожало – впечатление о том, что она считала мужа виновным и пыталась спасти его. И была уверена, что в будущем с неё снимут любые обвинения в соучастии в краже.

К настоящему времени все забыли бо́льшую часть обстоятельств; полиция по-прежнему следит за карьерой Джеймса Фэйрберна и расходами миссис Айрленд. И, как вам известно, у неё до сих пор не обнаружили ни одной банкноты из похищенных. Но зато обнаружили несколько штук в других районах Англии. Никто не понимает, как легко обналичивать английские банкноты в небольших agents de change^[64] за границей. Changeurs всегда рады фунтам; и какая разница, откуда эти деньги берутся, при условии, что они подлинные? Проходит неделя-другая – и почтенный месье le Changeur уже не может сказать, откуда в его кассе взялись те или иные банкноты.

Вот так. Молодой Роберт Айрленд уехал за границу; когда-нибудь он вернётся, сделав состояние. Вот его фотография. А это его мать – умная женщина, согласны?

И прежде, чем Полли успела ответить, Старик ушёл. Она никогда не видела, чтобы кто-нибудь так быстро передвигался. И всегда оставлял после себя занятный след: кусок верёвки, состоявший из одних узлов, и несколько фотографий.

ГЛАВА XXI.

ДУБЛИНСКАЯ ТАЙНА

– Мне всегда казалось, что история этого поддельного завещания столь же интересна, как и всё, что я читал, – заявил в тот день Старик в углу. Некоторое время он в молчании задумчиво разбирал и просматривал пачку маленьких фотографий, лежавших в его записной книжке. Полли догадалась, что некоторые из них сейчас передадут ей для осмотра, и ждать долго не пришлось.

– Это старый Брукс, – сказал Старик, указывая на одну из фотографий, – миллионер Брукс, как его звали, а это два его сына, Персиваль и Мюррей. Любопытный случай, не так ли? Лично я ничуть не удивлён, что полиция села в лужу. Если бы сотрудник этой весьма уважаемой организации оказался столь же умён, как автор поддельного завещания, в нашей стране осталось бы очень мало нераскрытых преступлений.

– Вот почему я всегда пытаюсь убедить вас поделиться с нашей бедной невежественной полицией могуществом вашей проницательности и мудрости, – улыбнулась Полли.

– Я знаю, – мягко ответил он, – что вы очень добры в этом отношении, но я всего лишь любитель. Преступление интересует меня только тогда, когда оно напоминает интеллектуальную игру в шахматы со множеством замысловатых ходов, которые приводят к одному решению: мат антагонисту – детективной силе страны. А теперь признайтесь, что в дублинской загадке сообразительной полиции поставили мат.

– Безусловно.

– Так же, как и общественности. В действительности в одном и том же городе совершили два преступления, которые поставили следователей в тупик: убийство адвоката Патрика Везереда и поддельное завещание миллионера Брукса. В Ирландии не так уж много миллионеров; неудивительно, что старый Брукс являлся в этой категории заметной фигурой, поскольку его бизнес – консервирование бекона – стоил более двух миллионов фунтов стерлингов звонкой монетой.

Его младший сын Мюррей был утончённым, высокообразованным человеком и, кроме того, сокровищем в глазах отца, а также избалованным любимцем дублинского общества; красавец, великолепный танцор и идеальный наездник – желанная цель брачного рынка Ирландии, и многие дома высшей аристократии гостеприимно распахивали двери для любимого сына миллионера.

Конечно, Персивалю Бруксу, старшему сыну, полагалось унаследовать бо́льшую часть имущества Старика и, вероятно, основную часть бизнеса. Он был ещё красивее, чем брат. Ещё один чудесный танцор, замечательный наездник, обладавший хорошо подвешенным языком – но уже много лет, как матери с дочерьми на выданье оставили все надежды на Персиваля Брукса как на возможного зятя. Увлечение этого молодого человека Мэйзи Фортескью, дамой несомненного обаяния, но с крайне сомнительным прошлым, женщиной, поразившей мюзик-холлы Лондона и Дублина экстравагантными танцами, было слишком давно и слишком хорошо известно, чтобы вызывать какие-либо надежды в других кругах.

Имелись веские сомнения в том, что Персиваль Брукс когда-нибудь женится на Мэйзи Фортескью. Старый Брукс полностью распоряжался всем своим богатством, и Персивалю пришлось бы несладко, если бы он представил неподходящую жену в великолепном особняке Фицуильям-Плейс.

– Вот как обстояли дела, – продолжил Старик в углу, – когда однажды утром дублинское общество узнало с глубоким сожалением и неподдельным унынием, что старый Брукс внезапно скончался в своём доме после всего лишь нескольких часов болезни. Вначале все считали, что его поразил апоплексический удар; во всяком случае, за день до своей смерти, которая произошла поздно вечером 1 февраля, он был здоров и бодр, как всегда.

Утренние газеты 2 февраля сообщили читателям печальную весть, и те же самые газеты содержали другую, ещё более поразительную новость. То, что узнали читатели, стало прелюдией к серии сенсаций, каких мирный, тихий Дублин не знал уже много лет. В тот самый день, когда скончался величайший миллионер Дублина, мистер Патрик Везеред, его адвокат, был убит в Феникс-парке в пять часов пополудни, когда после визита к клиенту в Фицуильям-Плейс пешком возвращался к себе домой.

Патрик Везеред был так же известен, как пресловутый пуп земли; его таинственная и трагическая смерть повергла в ужас весь Дублин. Шестидесятилетнего юриста ударили по затылку тяжёлой палкой, задушили, а затем ограбили, так как ни денег, ни часов, ни бумажника при нём не нашли. А полиция выяснила, что Патрик Везеред ушёл из дома в два часа дня, и при себе у него были и часы, и бумажник, и, несомненно, деньги.

Провели дознание, и в отношении некоего неустановленного лица или лиц вынесли вердикт о преднамеренном убийстве.

Но Дублин ещё не исчерпал свой запас сенсаций. Миллионера Брукса похоронили с должными пышностью и великолепием, и его завещание было утверждено (к тому времени бизнес и личные сбережения покойного оценивались в два с половиной миллиона фунтов стерлингов) Персивалем Гордоном Бруксом, старшим сыном и единственным душеприказчиком. Младший сын, Мюррей, посвятивший лучшие годы своей жизни тому, чтобы быть другом и помощником отцу, пока Персиваль гонялся за артистками балета и звёздами мюзик-холла – Мюррей, который, по общему признанию, был зеницей отцовского ока – остался с жалкими крохами в 300 фунтов стерлингов в год и без какой-либо доли в гигантском бизнесе дублинской корпорации «Брукс и сыновья», занимавшейся консервированием бекона.

Публика и дублинское общество тщетно пытались понять, что произошло в особняке Бруксов. Пожилые мамаши и стыдливые débutantes^[65] поспешно изобретали средства, с помощью которых в следующем сезоне им было бы легче проявить холодность к молодому Мюррею Бруксу, столь внезапно превратившемуся в безнадёжно «незавидную партию» на брачном рынке. Однако эти переживания завершились гигантским, ошеломляющим скандалом, обеспечившим пищу для сплетен в каждой дублинской гостиной на последовавшие три месяца.

Мистер Мюррей Брукс подал иск о признании действительным завещания, составленного отцом в 1891 году, заявив, что последнее завещание, составленное в день смерти отца и объявляющее брата единственным душеприказчиком, недействительно и ничтожно, поскольку является подделкой.

ГЛАВА XXII.

ПОДДЕЛКА

– Факты, всплывшие в связи с этим из ряда вон выходящим происшествием, оказались достаточно загадочными, чтобы всех поставить в тупик. Как я уже упоминал ранее, друзья мистера Брукса не могли поверить, что старик оставил своего любимого сына практически без гроша в кармане.

Видите ли, Персиваль всегда был жалом во плоти^[66] старика. Скачки, азартные игры, театры и мюзик-холлы являлись в глазах старого мясника неисчислимым количеством смертных грехов, которые его сын совершал каждый день всю свою жизнь, и все обитатели Фицуильям-Плейс свидетельствовали о многочисленных и ожесточённых ссорах, возникавших между отцом и сыном из-за долгов последнего в азартных играх и скачках. Многие утверждали, что Брукс-старший скорее оставил бы свои деньги благотворительным организациям, чем увидел бы, что их растрачивают на ярчайших звёзд, украшавших сцену мюзик-холла.

К рассмотрению дела приступили в начале осени. Тем временем Персиваль Брукс прекратил общаться с товарищами по ипподрому, поселился в особняке Фицуильям-Плейс и занялся делами отца без управляющего, но с теми же энергией и расчётливостью, с которыми ранее занимался более недостойными делами.

Мюррей решил не оставаться в старом доме; без сомнения, воспоминания носили слишком свежий и болезненный характер. Он устроился в семье мистера Уилсона Хибберта, партнёра покойного Патрика Везереда, убитого адвоката. Сами Хибберты были тихими, скромными домоседами, обитавшими в убогом домишке на Килкенни-стрит, и бедняга Мюррей, несмотря на своё горе, явно с горечью переживал переход от роскошных покоев в отцовском особняке к нынешней крошечной комнате и незатейливой еде.

Персиваль Брукс, став обладателем дохода более ста тысяч фунтов в год, подвергся жестокой критике за то, что так строго придерживался буквы завещания и выплачивал брату лишь ничтожные 300 фунтов стерлингов – в буквальном смысле слова крошки с собственного великолепного обеденного стола.

Так что рассмотрение этого дела об оспаривании завещания ожидалось с растущим интересом. Тем временем полиция, поначалу казавшаяся достаточно разговорчивой по поводу убийства мистера Патрика Везереда, внезапно проявила странную сдержанность, и эта сдержанность заставила публику волноваться до тех пор, пока однажды «Айриш Таймс» не опубликовала следующий неожиданный и загадочный абзац:

«Из авторитетных источников, чья осведомлённость не подлежит сомнению, стало известно, что в связи с жестоким убийством выдающегося жителя нашего города мистера Везереда ожидаются некие экстраординарные события. Полиция, по сути, тщетно пытается сохранить в секрете тот факт, что у них имеется улика столь же важная, сколь и сенсационная, и они просто выжидают начала общеизвестного разбирательства в суде по наследственным делам, чтобы произвести арест».

Дублинская публика хлынула в суд, чтобы выслушать аргументы на процессе, обещавшем оставить незабываемый след. Я лично тоже отправился в Дублин. Как только мне удалось пробиться сквозь толпу, я смог оценить актёров разыгрывавшейся драмы. И, как зритель, был готов насладиться ею. Я увидел Персиваля Брукса и Мюррея, его брата – истца и ответчика. Оба красивые и хорошо одетые, и оба старались, не прекращая разговаривать со своими адвокатами, казаться равнодушными. На стороне Персиваля Брукса выступал Генри Оранмор, выдающийся ирландский адвокат Короны, а молодой многообещающий барристер Уолтер Хибберт, сын Уилсона Хибберта, защищал интересы Мюррея^[67].

Мистер Хибберт-младший объявил, что завещание, датированное 1891 годом, было составлено мистером Бруксом во время тяжёлой болезни, угрожавшей прервать его жизнь. Это завещание было передано на хранение поверенным Везереду и Хибберту. Согласно ему, мистер Брукс разделил свои личные средства поровну между двумя сыновьями, но полностью оставил бизнес младшему сыну с выплатой Персивалю 2000 фунтов в год. Поэтому, как вы понимаете, Мюррей Брукс был крайне заинтересован в том, чтобы второе завещание признали недействительным.

Старый мистер Хибберт умело проинструктировал сына, так что вступительная речь Уолтера Хибберта была яркой и логичной. Он заявил от имени своего клиента, что завещание от 1 февраля 1908 года никак не могло быть составлено покойным мистером Бруксом, поскольку полностью противоречило ранее заявленным намерениям, но даже если мистер Брукс в тот день и составил какое-то новое завещание, то определённо не в пользу мистера Персиваля Брукса, и поэтому то, что предъявлено – абсолютный подлог от начала до конца. Мистер Уолтер Хибберт собирался вызвать нескольких свидетелей в поддержку обоих заявлений.

С другой стороны, мистер Генри Оранмор веско и вежливо ответил, что у него тоже имеется несколько свидетелей, и он собирается доказать, что мистер Брукс вне всяких сомнений составил завещание в тот день, о котором идёт речь, и что, какими бы ни были его намерения в прошлом, он, очевидно, изменил их в день своей смерти, так как завещание в пользу мистера Персиваля Брукса было найдено после смерти завещателя под его подушкой, должным образом подписанное и засвидетельствованное, и во всех отношениях является законным.

И грянула нешуточная битва. Обе стороны предъявили массу свидетелей, чьи показания были более-менее важными; в основном – менее. Но интерес сосредоточился на прозаической фигуре Джона О'Нила, дворецкого в Фицуильям-Плейс, служившего семье мистера Брукса в течение тридцати лет.

«Я прибирался после завтрака, – давал показания Джон, – и случайно услышал голос хозяина в кабинете неподалёку. О Боже, он был так зол! Я разобрал слова «позор», «злодей», «лжец» и «танцорка», и ещё несколько скверных слов применительно к какой-то женщине, которые я не хотел бы повторять. Сначала я не обращал особого внимания, потому что привык слышать, как мой бедный дорогой хозяин разговаривает с мистером Персивалем. Затем я спустился вниз, неся столовые приборы, и только начал чистить серебро, как из кабинета раздался сильный звонок, и я услышал, что мистер Персиваль кричит в холле: «Джон! скорее! Немедленно пошлите за доктором Маллиганом. Вашему хозяину плохо! Пошлите слугу, а сами поднимитесь и помогите мне уложить мистера Брукса в постель».

«Я послал одного из конюхов за доктором, – продолжал Джон, явно потрясённый воспоминанием о бедном хозяине, к которому, похоже, был сильно привязан, – а сам отправился к мистеру Бруксу. Он лежал на полу в кабинете, мистер Персиваль поддерживал его голову. «Отец упал в обморок, – выпалил молодой мастер^[68], – помогите мне отнести его в комнату до прихода доктора Маллигана».

Мистер Персиваль выглядел очень бледным и расстроенным, что вполне естественно; когда мы уложили бедного хозяина в постель, я спросил, не сообщить ли мне эту новость мистеру Мюррею, который час назад ушёл по делам. Однако прежде, чем мистер Персиваль успел отдать мне приказ, появился доктор. Я отчётливо видел смерть на лице хозяина, и когда через час провожал доктора (который сказал мне, что немедленно вернётся), то понял, что конец близок.

Мистер Брукс позвонил мне через минуту-другую. И приказал мне тотчас послать за мистером Везередом или за мистером Хиббертом, если мистер Везеред не сможет приехать. «Мне осталось недолго жить, Джон, – прошептал он мне, – моё сердце разбито, доктор говорит, что моё сердце разбито. Мужчине не следует жениться и иметь детей, Джон, потому что они рано или поздно разобьют ему сердце». Я был так расстроен, что и слова не вымолвил в ответ, но сразу же послал за мистером Везередом, который пришёл примерно в три пополудни.

После того, как поверенный пробыл с моим хозяином около часа, меня позвали, и мистер Везеред сообщил мне: мистер Брукс желает, чтобы я вместе с кем-нибудь из слуг засвидетельствовал его подпись на бумаге, лежавшей на столе. Я позвал Пэта Муни, старшего лакея, и мистер Брукс поставил своё имя в конце того документа. Затем мистер Везеред дал мне ручку и сказал, чтобы я написал своё имя в качестве свидетеля, и Пэт Муни должен был сделать то же самое. После этого нас обоих отпустили».

Старый дворецкий далее сообщил, что на следующий день присутствовал в комнате покойного хозяина, и когда гробовщики начали перекладывать мертвеца, то под его подушкой обнаружили лист бумаги. Джон О'Нил узнал документ, подписанный им накануне, отнёс его мистеру Персивалю и отдал лично в руки.

Отвечая мистеру Уолтеру Хибберту, Джон твёрдо заявил, что взял завещание из рук гробовщика и сразу отправился с ним в комнату мистера Персиваля.

«Он был один, – произнёс Джон, – я передал ему бумагу. Мистер Персиваль просто взглянул на неё, и мне показалось, что он сильно удивился, но ничего не сказал, и я сразу же вышел из комнаты».

«Вы говорите, что опознали документ как тот, который накануне подписал ваш хозяин, но как вы узнали, что это тот же самый документ?» – спросил мистер Хибберт. Зрители затаили дыхание. Я впился взглядом в лицо свидетеля.

«Мне показалось, что это тот же документ, сэр», – неопределённо ответил Джон.

«Значит, вы просмотрели содержание?»

«Нет, сэр, конечно, нет».

«А накануне?»

«Нет, сэр, я видел только подпись хозяина».

«Значит, вы только по внешнему виду документа решили, что это тот же самый?»

«Он выглядел точно так же, сэр», – упорствовал Джон.

– Видите ли, – Старик в углу порывисто наклонился вперёд через узкий мраморный стол, – адвокат Мюррея Брукса утверждал, что мистер Брукс-старший составил завещание и спрятал его – по той или иной причине – под подушкой. Так вот, это завещание попало с помощью средств, описанных Джоном О'Нилом, в руки мистера Персиваля Брукса, который уничтожил его и заменил на поддельное, в результате чего стал единоличным владельцем миллионов мистера Брукса. Ужасное и весьма смелое обвинение, направленное против джентльмена, который, несмотря на многочисленные сумасбродства, совершённые в юности, всё-таки являлся заметной и важной фигурой в ирландской светской жизни.

Присутствующих ошеломило услышанное, и комментарии, шёпотом доносившиеся до меня, демонстрировали, что общественное мнение, как минимум, не поддерживает смелые обвинения мистера Мюррея Брукса в адрес брата.

Но Джон О'Нил ещё не закончил давать показания, и мистер Уолтер Хибберт приберёг для него джокера в рукаве. А именно: предъявил завещание в пользу мистера Персиваля Брукса и ещё раз спросил Джона О'Нила, узнаёт ли он этот документ.

«Разумеется, сэр, – без колебаний ответил Джон. – Это тот самый, что гробовщик нашёл под подушкой моего бедного покойного хозяина. Я немедленно отнёс его в комнату мистера Персиваля».

Затем бумагу развернули и положили перед свидетелем.

«Теперь, мистер О'Нил, скажите мне: это ваша подпись?»

Джон бросил на неё взгляд, пробормотал: «Извините, сэр», достал очки, протёр их и снова исследовал завещание. После чего задумчиво покачал головой.

«Не очень похоже на мою подпись, сэр, – произнёс он наконец. – То есть, – добавил он для разъяснения вопроса, – действительно похожа на мою, но всё-таки не моя».

– Выражение лица мистера Персиваля Брукса в тот миг, – тихо продолжил Старик в углу, – тут же развернуло передо мной историю ссоры, болезни мистера Брукса, завещания, да! и самого убийства Патрика Везереда.

Я недоумевал, почему эти учёные адвокаты с обеих сторон не поняли разгадки так же, как я, а продолжали спорить, произносить речи, подвергать свидетелей перекрёстным допросам в течение чуть ли не недели, пока они не пришли к единственному выводу, неизбежному с самого начала: завещание было подделкой – грубой, неуклюжей, идиотской подделкой, поскольку оба свидетеля, Джон О'Нил и Пэт Муни, категорически отвергли подлинность своих подписей. Единственной удачей фальсификатора была подпись старого мистера Брукса.

Ещё один любопытный факт, который, несомненно, помог фальсификатору успешно справиться со своей работой: мистер Везеред, адвокат, чётко осознавая, что мистеру Бруксу недолго осталось, не стал создавать традиционный объёмный великолепный документ, столь дорогой сердцу юриста, но использовал для завещания одну из тех заурядных печатных форм, которые можно купить в любом канцелярском магазине.

Мистер Персиваль Брукс, безусловно, категорически отрицал серьёзное обвинение, выдвинутое против него. Он признал, что дворецкий принёс ему документ на следующее утро после смерти отца, и его потрясло, что этот документ оказался завещанием отца. Но, вопреки этому, заявил, что содержание не удивило его ни в малейшей степени, и что он сам знал о намерениях завещателя, но полагал, что отец назначит душеприказчиком мистера Везереда, который вёл все его дела.

«Я лишь бегло взглянул на подпись, – заключил он совершенно спокойным, ясным голосом. – Вы должны понимать, что мысль о подделке даже не пришла мне в голову. Подпись отца очень хорошо изображена, если это не его собственная, чему я совершенно не готов поверить. Что касается подписей двух свидетелей, не думаю, что я когда-либо видел их раньше. Я отнёс документ господам Баркстону и Моду, которые раньше часто вели мои дела, и они заверили меня, что завещание составлено в идеальной форме и находится в порядке».

На вопрос, почему мистер Персиваль не доверил завещание адвокатам отца, он ответил:

«По той простой причине, что ровно за полчаса до того, как завещание передали мне в руки, я прочитал, что мистера Патрика Везереда убили накануне вечером. С мистером Хиббертом, младшим партнёром, я не был лично знаком».

После этого – ради проформы – заслушали большое количество экспертных заключений по поводу подписи покойного. Но они были совершенно единодушны и просто подтвердили то, что уже установили вне всяких сомнений: завещание от 1 февраля 1908 года – подделка, и поэтому завещание от 1891 года является действительным, а мистер Мюррей Брукс – единственным душеприказчиком.