Текст книги "Вензель на плече Урсулы"
Автор книги: Эмма Герц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Как Урсула познакомилась с Господином, и что было потом
У однокурсницы
Просто вечеринка. У однокурсницы мать часто разъезжала по командировкам, потому что была большой шишкой в каких-то почтовых делах. Урсула раньше думала, если человек служит на почте, то непременно ямщиком. Но подругина мать, гордо шелестящая невообразимой шубой из норки цвета песка, на ямщика похожа не была, а была похожа на тогдашнюю первую леди – Раису Максимовну, по ее примеру носила перчатки даже летом, сооружала рыжие короткие кудри и улыбалась.
Однокурсницына квартира была очень крутая, модное такое слово «крутой», к яйцам не относится. Урсула, как филолог, уважала новые слова и выражения, их коллекционировала, как марки в детстве. Или открытки с животными художника Четверикова. Чтобы потом обмениваться.
У однокурсницы были пластиковые окна. «Стеклопакеты», – небрежно бросила она. Урсула долго открывала и закрывала белые створки, замирая от красоты и продуманности.
«Урсула, твою мать, – вскричала хозяйка, – холодно же, перестань!»
Наверное, она была права, конец октября не располагал к распахнутым окнам, а располагал к горячим чаям, нарезанному тонко лимону, крепким напиткам, разговорам о любви и сумасшествии – это часто одно и то же.
У однокурсницы был редкий в те времена видеомагнитофон и музыкальный центр. К центру полагались гигантские колонки, специальный фонарь и зеркальный шар – крутится в темноте, от него брызги света, для остроты веселья.
У однокурсницы кругом стояли, висели и пластались по деревянным решеткам искусственные растения, их называли «моющиеся», была даже пальма с лимонами. Пальму Урсула не одобрила за волосатый ствол.
У однокурсницы было много еды и питья. Она выставила венгерский вермут, чешскую «Бехеровку», а также «Чинзано», «Кампари» и «Джин». Урсула попробовала всего. Уселась в удобное кресло, подумала, нормально ли будет подобрать ноги. Оценила состояние присутствующих: уже кого-то вели тошнить в ванную, староста группы размахивала в танце снятой юбкой. Решила, что будет нормально с ногами в кресле. Подвинула к себе тарелку с колбасой и блюдце с лимоном.
Урсула умела – ррраз! – и уединиться, даже и в большой компании, даже и среди шумного разговора, громкой музыки, такая была девочка. Студенты танцевали под набиравшим обороты зеркальным шаром. «Рашен, рашен, рашен гелз, май беби, гив ми, гив ми онли лав!..» – надсаживалась популярная пару лет назад группа из Саратова, девочки подпевали в голос, малочисленные мальчики не подпевали. Наблюдали с дивана, негромко переговариваясь. Да и было-то их. Два человека.
Документы
На подлокотник кресла со вздохом примостилась хозяйка дома, свое хорошенькое личико она недовольно скривила, сделавшись похожей на грустного слоненка из мультика про тридцать восемь попугаев. Урсула сначала хихикнула, потом, сообразив, что делает какую-то нетрезвую ерунду, участливо спросила: «Что-то случилось?»
«Случилось, случилось, – сварливо ответила однокурсница и шмыгнула носом. – Мать звонила, сейчас какой-то дурак дурацкий приедет за какими-то документами дурацкими в дурацкой красной папке, надо отдать, прикинь, да? Обязательно, блин, сегодня!»
Урсула не поняла сначала, почему однокурсница вздумала горевать из-за какой-то ерунды, но та скоренько объяснила, что дурацкий дурак увидит несогласованное с матерью веселье, доложит, и ей здорово влетит: не будут пускать гулять, отнимут карманные деньги и так далее.
«А еще я пьяная! Пьяная! – вскричала обиженно однокурсница, шмыгнула носом и нелогично продолжила. – Давай джина выпьем, это здорово весело – пить джин».
Урсула выпила джина, однокурсница выпила джина, помолчали. Вдруг Урсула произнесла: «Давай я подожду твоего дурака на улице. Отдам папку, скажу, типа, что ты в универе, ну делаешь что-то такое, срочное. Коллоквиум отрабатываешь. Окна заклеиваешь на зиму. Стенгазету оформляешь. Участвуешь в конкурсе строя и выправки. А?»
Подруга с лицом грустного слоненка принялась обнимать и целовать Урсулу, та немного отодвинулась – из-за нелюбви к поцелуям с девочками.
«Урсулка», – с любовью произнесла однокурсница.
Захлопывая за собой нарядную подругину дверь, Урсула, как оно и бывает чаще всего, пожалела о своем благородном порыве. Выходить в осеннюю темную слякоть не хотелось, хотелось сидеть в мягком кресле, пить джин и закусывать лимоном. Она нахмурилась, поправила шарф и пристроила под мышку красную папку. Внизу хлопнула подъездная дверь, кто-то откашлялся и стал быстро подниматься, гнутые перила загудели. «Что это за шаги там, на лестнице?» – слегка развеселилась начитанная Урсула.
Лестница
Через пару минут перед ней стоял подругин дурацкий дурак. Дураком он не был, а был тем самым «новым русским», которые в анекдотах про «Мерседесы», грязные пепельницы и все такое. Только строгим. Строгий русский. Яркие глаза, короткие волосы, темно-зеленый пиджак, под пиджаком не рубашка-плюс-галстук, а просто майка, в руках – ключи от машины. Хороший одеколон или как правильно называть мужские ароматы? Туалетная вода? Урсула испуганно осознала, что стремительно глупеет. От мужчины замечательно пахло, как бы деревом, но не совсем. Деревом, на котором еще не лопнули почки. Урсула сдержанно понюхала воздух. Почему-то ей показалось очень важным узнать его имя, типа гадания: «Как ваше имя?» Смотрит он и отвечает: «Агафон». Но спросить не решилась, девичья скромность, молчала. Урсула пялилась с закрытым ртом на его широкие плечи, подбитые ватой.
Тем временем строгий русский немного прищурился и сказал: «Папку лучше отдай мне сейчас». Урсула протянула папку. «Пойдем со мной», – сказал строгий русский, повернулся и начал спускаться по лестнице, как будто Урсула побежит за ним. Да вот прямо еще, независимо подумала Урсула, и пошла следом, стараясь не отставать. Через два лестничных невысоких пролета он резко остановился, Урсула пребольно врезалась носом в его прямую пиджачную спину. Над мусоропроводом летали жирные мухи, не заснувшие на зиму, тускло светила лампочка. Строгий русский, не оборачиваясь, отчетливо произнес, почти по слогам, как бы не надеясь на Урсулину понятливость: «Встань на колени и отсоси».
«Вот уж что я собираюсь меньше всего сейчас делать, – независимо подумала Урсула, – так это становиться на колени и сосать твой член». Урсула не любила слова «хуй», оно ее пугало своим лаконизмом. «Когда я что-то говорю, надо делать», – посоветовал строгий русский, развернулся через левое плечо и намотал недлинные волосы Урсулы себе на запястье. Получился один целый виток и еще половинка. В Урсулиной голове стукнули десятки колоколов, звон был такой силы, что она не удержалась на ногах и со следующим взмахом колокольного языка неловко сползла на колени, скользя ладонью по крашеной стене в рисунках на тему любви. Глаз она не закрывала, но видела совсем не то, что должна была, – не грязноватый подъезд с выщербленными ступенями, не граффити, еще неназываемые словом «граффити», не мужчину в зеленом пиджаке и не его отутюженные черные брюки напротив своего пылающего лица.
Она видела что-то светло-красное, темно-красное, горячее, мокрое, пульсирующее, это было вокруг нее, затягивало воронкой, смыкалось над головой, покачивало на волнах, хохотало развратно. «Это же мой рот, – с легким недоумением поняла Урсула. – Я – у себя во рту». Решительно потянувшись вслепую руками к замку-молнии на брюках строгого русского, Урсула заметила, что колокола бьют уже не только в ее голове, плотно примотанной к постороннему запястью, а во всем теле – ей захотелось заплакать, даже закричать, но не для того, чтобы пожалели и отпустили, а чтобы крепче держали.
«Просил бы быстрее», – спокойно проговорил строгий русский и, словно бы подглядел в Урсулину голову, звонко хлестнул ладонью по щеке – и еще раз… всего три. Она торопливо заработала пальцами, лизнула чуть сбоку солоноватый член, занесла над ним нежную воронку рта. Урсула никогда еще этого не делала, не целовала лоснящейся напряженной головки, не облизывала твердого-твердого, чуть вздрагивающего ствола – вверх-вниз, вверх-вниз, – не сжимала слегка в ладони нежную мошонку, не пыталась поместить ее целиком в рот – не получилось, а вот по отдельности получилось. Урсула со стоном это отдельное яичко пососала. Мужчина немного поуправлял ее головой, регулируя ритм, все так же придерживая за волосы и еще за уши. Колокол отозвался внизу живота, Урсула застонала громче.
Счастливая
Это ведь не я, трезво подумала она. Урсула, плачущая от наслаждения, с членом незнакомого мужчины в распахнутом рту, была не Урсула, а нечто новое, и вот это новое приняло на чуть воспаленный от хронического тонзиллита свод горла живую, горячую биомассу со вкусом шампиньона, не пролить бы ни капли, не пролила. Мягко опустилась на заплеванный пол: это никакой не колокол, это сердце, поняла она и покинула сознание, счастливая.
Из личной переписки Георгия Кузнецова и Холодного
«Здорово, дружище!
Не знаю, вполне возможно, что я вернусь на базу раньше, чем до тебя долетит мое письмо, но написать очень хочется, хочется поделиться. Я буду писать не про NY, остров Манхэттен, Эмпайр-Стейт-Билдинг, Центральный Парк, не про авеню-супермаркеты-шмотки-колбасу-я-выбрал-свободу-желтые-такси. Странная история произошла со мной, дружище, странная и… не знаю? Ладно, пусть просто странная. По университетским делам я должен был посетить одного профессора, проживающего в богатом пригороде NY, относительно малонаселенном: величественные особняки, ухоженные лужайки, воспитанные дети, тихая благопристойность, все в лучшем духе Новой Англии. Случилось так, что в семье профессора произошло пренеприятнейшее событие, и он, обязательный и пунктуальный человек, забыл про меня и служебные нужды. На пороге меня встретила в слезах прислуга-мексиканка: иссиня-черные локоны, крохотный лепесток передника, кружевная наколка. На достойном английском она, изящно сморкаясь в бумажное полотенце, сказала, что профессор меня принять не сможет, пожалуйста, простите, мистер… Я уже совсем было собрался покинуть дом, как в глубине распахнулись высокие витражные двери, до этого закрытые плотно, и просторный холл пересек быстрыми шагами сам профессор, в домашней бархатной куртке, свободных брюках, очень расстроенный. Остановился у небольшой стойки, налил себе виски – не поверишь, почти полный стакан – и по глоткам, как воду, выпил. Отдышался, бедняга, – непривычные американцы к алкоголю в таких масштабах. Повернулся, покачнулся неловко, восстановил равновесие. Увидев меня, даже не улыбнулся дежурно, жестом пригласил следовать за ним. Когда по лестнице мы поднялись в его библиотеку, я с удивлением заметил, что бутылку виски он прихватил с собой. Бокалы нашлись по месту. Так, без слов, мы с профессором выпили. Когда он наполнял третью, рука его сильно дрожала. Очевидно, профессору наблюдать за прыгающими пальцами было внове, потому что он надолго приковал к ним свой уже несколько затуманенный взгляд. Вдруг профессор разрыдался. Ужасное положение оказалось у меня, хуже и не придумаешь. Что предпринять? Что вообще уместно делать с безудержно всхлипывающим пожилым мужчиной, старшим коллегой, наставником, большим авторитетом? Я взволнованно подал ему носовой платок, все-таки брать каждое утро два чистых платка – полезная, нужная привычка.
Профессор благодарно закашлял, осушил слезы и заговорил через время.
Когда он закончил довольно сбивчивый рассказ, то заснул прямо на антикварном кресле с подлокотниками в виде горгулий. Профессор был невероятно, чудовищно пьян, иначе он никогда, разумеется, не рассказал бы мне, что вот уже много лет секс в чистом виде его не интересует нисколько. Для поддержания работоспособности, творческих потенциалов и просто минимальной жизнедеятельности ему необходим жесткий секс, ему необходимо подчинение и боль. Его жена, покойная миссис Профессорша, была женщиной умной и к пожеланиям мужа относилась с большим пониманием, успешно его связывала, порола и так далее.
„Ханни умерла два года назад, – сказал профессор с болью, еще раз промокнув глаза. – Не угодно ли сигару?“ Из красивого деревянного ящика, предназначенного специально для сигарного хранения, достал две, одну протянул мне. Я крутил ее в руках весь остаток беседы, а он прикурил от крупной настольной зажигалки и продолжил излагать. После смерти возлюбленной супруги профессор помыкался какое-то время, осознал, что это невыносимо, и обратился за помощью в клуб. Да, в один из местных BDSM-клубов, очень даже просто, объявления в газетах, специализированных журналах, прочитал – и обратился. Там его представили молодой девушке, она назвалась госпожа Лила. Лила была очень изобретательна, их встречи стали почти ежедневными. Когда сегодня госпожа Лила в условленное время не появилась, обеспокоенный профессорским звонком глава клуба ответил, что она покинула страну, как и планировала уже давно. Профессор сказал, что сильнее удара он не испытывал.
Так, дружище, посмотрел на часы и ужаснулся – пора бежать, закончить письмо сейчас не успею, будь здоров, увидимся.
Думаю, что по прочтении ты преисполнишься тех же мыслей, что и я. Обнимаю.
Георгий».
Из личной переписки Холодного и Кошки
«…Хотелось бы обсудить это лично, предлагаю пересечься у Георгия – он взял превосходного нового повара, ввел семейное меню и наконец-таки получил лицензию, теперь у него можно выпить не только пива, но и разных коньяков, водок и вин, что для некоторых алкоголиков существенно. Извини, шучу. Но к делу. Ты обязательно должна послушать, Жорик рассказывает потрясающие вещи про нью-йоркское BDSM-community, и ведь всегда кто-то начинает, муравьиными шагами топает, обходит рамки, границы, и почему не мы? Вот, посмотри листовку – мой перевод сзади. По поводу кодов в одежде и этих пресловутых цветных платков.
Правое и левое. Существуют правила, связанные с ношением аксессуаров справа (боттомами) или слева (Топами) [2]2
Топ в контексте BDSM – любой получивший власть над партнером с его согласия – и Доминант, и садист.
[Закрыть]. Происхождение традиции неизвестно, однако существует легенда о том, что она появилась во время „золотой лихорадки“ в Сан-Франциско в 1849 году, когда количество женщин было так мало, что мужчины были вынуждены играть женскую роль во время танцев в барах и носили банданы в левом или правом заднем кармане брюк, как знак того, ведут они сегодня в танце или ведомы.
Различные цвета платков – это еще один, менее распространенный код, указывающий на специфические сексуальные интересы внутри БДСМ.
Некоторые цвета и обозначения:
черный – жесткий СМ,
серый – бондаж,
темно-синий – анальный секс,
розовый – пытки сосков,
голубой – оральный секс,
красный – фистинг,
коричневый – „коричневый дождь“,
белый – мастурбация,
хаки – милитари,
желтый – „золотой дождь“,
светло-розовый – анальные „игрушки“,
лавандовый – кросс-дрессинг,
сиреневый – пирсинг,
красно-белые полосы – бритье,
бежевый – римминг,
темно-серый – латекс-фетиш.
оранжевый – немедленная готовность к BDSM-контакту (слева) или неготовность в настоящий момент (справа).
Обсуждается необходимость эмблемы BDSM. Думаю, вскоре этот вопрос будет решен…»
Трактир «Чем Бог послал», меню на 01.02.1993:
«Салат из вареной капусты с орехами и чесноком.
Суп из куриных потрохов.
Баранина с фасолью.
Крем шоколадный.
Милые гости! Трактир наш домашнего типа, поэтому блюд, не обозначенных в ежедневном меню, мы не готовим и подать вам не сможем. Зато наш шеф-повар Ковалевский очень рекомендует всем завтрашний десерт – крем из взбитой сметаны с бананами.
С уважением и заботой
Хозяева: ваш Георгий и жена его Дарья».
* * *
Я работаю дома. В основном это переводы – английский-немецкий-французский, «туда и обратно», предпочитаю немецкий, скорее всего, потому, что это – первый из освоенных мною иностранных языков. В школьном кабинете, над тускло-коричневой доской в меловых разводах, висел транспарант с высказыванием: «Eine Fremdsprache ist eine Waffe im Kampf des Lebens». Так что я сижу, таращусь в монитор, вооруженная мышью, клавиатурой и собственно орудьями, «но я успел в него воткнуть и там два раза провернуть свое орудье…».
Новогодний праздник прошел средне. Утром тридцать первого наша семья получила досрочный подарок от мэрии, как грустно пошутил Савин – отключили отопление, мы с детьми нарядились в штаны с начесом, несколько свитеров с горлышками и махровые носки. Иван Григорьевич методично измерял понижающуюся температуру в помещениях, результаты доводил до сведения. Два масляных обогревателя работали без устали, но несовременная высота потолков под четыре метра не позволяла воздуху хоть как-то согреться.
Прибывшим гостям я с порога советовала меховые пальто и прочие утеплители брать с собой, в промерзшую гостиную, где кока-кола подергивалась тонким слоем льда. Гости сначала игриво смеялись, потом растирали покрасневшие носы, прижимали к ушам ледяные ладони и мелко трусили за верхними одеждами.
Бываловы поругались из-за именно верхней одежды: жена Бывалова неожиданно запричитала, что эту морально устаревшую шубу из говнонорки больше не наденет даже для колки дров, а не то что сидеть за праздничным столом. Морально устаревшей шубе сравнялся год, дров жена Бывалова не колола никогда, о чем ей и напомнил Бывалов, разве что немного грубовато. Он сказал:
– А ты, если сейчас не заткнешься, сама пойдешь на растопку.
Когда-то жена Бывалова работала у своего собственного мужа, банкира среднего масштаба, то ли секретарем, то ли ассистентом, кем-то таким, вспомогательным. Но стремительно уволилась после одной истории, очень смешной. Как-то муж принимал в кабинете важного клиента, владельца небольшого металлургического комбината. Клиент выразил желание отметить знакомство глотком шампанского. В служебном баре у Бывалова был дорогой коньяк, хорошая водка, несколько сортов виски, а вот шампанского не оказалось. Ни глотка. Тогда металлургический заводчик подозвал бываловскую жену, небрежно сунул ей в руку несколько смятых пятисотрублевок.
– Сгоняй за шампанским, только быстро, – сказал он, не переставая что-то делать в ноутбуке.
Бываловская жена растерянно молчала, она как-то более привыкла ощущать себя банкиршей среднего масштаба и вообще городской барыней.
– Ну что стоишь? Иди уже! Не волнуйся, если быстро обернешься, мы и тебе дадим выпить. – Заводчик поднял на нее небольшие светлые глаза и ласково потрепал по щеке. – Любишь, поди, шампанское? Ах ты, пизда!..
Мюллер пришел с очередной новой девушкой. Девушка была выше его примерно на голову.
– Тише, – сказал он нам, интимно склонившись, – она библиотекарь.
– И что? – удивилась я.
– Слишком пугливая, – объяснил Мюллер.
Библиотекарь оказалась не пугливая, а очень веселая, у нее были крупные рыжеватые кудри, бледные веснушки по всему лицу и шее, а дальше было не видно, потому что верхние одежды мешали.
Альперовские начали ссориться еще у себя дома, взъерошенная Ирка грохнула о мой кухонный стол тазиком с салатом «Цезарь» и заявила, что пусть этот мудак убирается к своей блядине, она согласна. Мудак Альперовский сказал, что он уберется, пожалуйста, только пусть потом Ирка не обижается и не звонит ночами его маме с истериками, потому что у мамы сердце и камни в почках, но, несмотря на это, она каждое утро готовила Альперовскому творог и украшала блюдо вишенкой от варенья, а Ирка ни бутерброда, ни яичницы, ни пол помыть – надоело на хрен. Все это он сказал довольно спокойно и – что самое невероятное – действительно, повернулся и ушел.
Ирка успела торопливо проорать, что жалеет только о том, что мама Альперовского своевременно не сделала аборт, как дверь захлопнулась, и Альперовский запрыгал по ступенькам бодрым козлом.
Ирка стала рыдать в «Цезарь», сморкаться в накрахмаленные салфетки и сбивчиво рассказывать, что Альперовский изменяет ей с двадцатилетней блядью. Блядь – студентка местного филиала бузулукского финансового техникума, а она, Ирка, – кандидат экономических наук и заведующая отделом внедрения новых технологий.
Ирку удалось немного успокоить, влив ей в рот много текилы и выжав лимон. Сглотнув, Ирка почти весело рассказала всем, как в деревне дрессируют сторожевых собак.
Из любой можно сделать сторожевую, сказала Ирка. Берется щенок, закрывается в будке наглухо, и по будке сильно и громко колотят палкой. И так изо дня в день. И получается нервная собака, диким криком реагирующая на малейший шум. Она никогда не спит. Если ее выпустить за периметр, собака будет рвать в тряпки все, что покажется ей опасным.
Я задумалась.
И тут заголосила жена Бывалова, потому что Бывалов, на ее взгляд, чересчур увлекся пугливым библиотекарем Мюллера и якобы поглаживал ее по ноге под накинутым пальто с воротником из ламы.
Савин быстро сказал, что ламы плюются. Жена Бывалова голосить перестала и невпопад ответила, что их дочь, умница Алена, заняла первое место на конкурсе спортивных танцев среди пар чуть ли не мирового уровня и что специальная обувь для этого дела стоит пять тысяч рублей – хватает на пять выступлений, а то и на три. Савин похвалил умницу Алену и посетовал, что ни один из его сыновей не танцует спортивных танцев. Жена Бывалова приободрилась еще больше и похвасталась, что сочинение ее дочери выдвинули на литературную премию имени местного писателя, а Савин закусил губу и промолчал. Маруська смотрелась бледной, сидела в углу и нехотя цедила шампанское. От вопросов отмахнулась, объявив, что ненавидит Новый год, не имеет настроения и чтобы я шла в пень. Марусечка любит выражение: «Иди ты в пень».
После двух ночи вернулся пьяный Альперовский, подошел к жене, обнял ее и заплакал. Он сказал, что двадцатилетняя блядь его бросила, обвинив в старости и безденежье.
Такси приехали в шесть утра.
Я работаю дома, но не как Кэрри Брэдшоу, которая творит свои колонки, возлежа в кружевном белье на шелковых подушках, среди коробок с эклерами, отборными фруктами и коктейлями «Манхэттен».
Например, все утро малютка Дольф рисует карту погоды – в наши времена это называлось «дневник наблюдений за». Несколько раз уточняет у меня относительную влажность воздуха, атмосферное давление и «как стрелочкой обозначить юго-запад».
Вопрос о стрелочке ставит меня в тупик надолго. Потом вспоминаю, что Африка – внизу, а Петропавловск-Камчатский – справа.
Иван Григорьевич велит оставить ему побольше денег на разные вещи «в дорогу», – туманно объясняет он.
– Что-то, Ванька, ты какой-то борзый! – уверенно возмущается младший сын.
– Да в чем это я борзый? – не соглашается старший.
– Да во всем, – еще более уверенно отвечает ему брат.
Спасается бегством.
Кормлю семью завтраком. Он готовится каждому индивидуально, подается порционно: Савин предпочитает яичницу, Иван Григорьевич – бутерброды, Дольф – шоколадные шарики с молоком. Одеваю семью в чистые, выглаженные одежды, провожаю Савина до порога, бегу отводить младшего сына в гимназию. Каникулы закончены, третья четверть, читаю в школьном вестибюле немногословные объявления общей тематики: «Да сдайте уже денег!». Смеюсь. На обратном пути покупаю пакет со сливками – это мой единственный реверанс в сторону роскошества, кофе пью уже у компьютера, прокручиваясь влево-вправо на старом кожаном кресле, списанном с мужниной работы за «неполное служебное соответствие».
На человека, работающего дома, родные и близкие смотрят с подозрением и легкой ненавистью – еще бы, целый день сидит себе за компьютером, в тиши кабинета (нет у меня кабинета), что делает – непонятно, может, раскладывает пасьянс. Или зависает в социальных сетях. И почему человек не всегда успевает с обедом многих блюд, тоже не совсем ясно. Мог бы и успеть.
Я работаю дома. В любом офисе до обеда я бы болтала с коллегой про выращивание традесканций, после обеда – про нравы аборигенов острова Гвинея-Бисау, а наедине с собою я тупо вкалываю, вот и все.
В девятнадцать часов пять минут я занята переводом французского текста длинного договора для банка «Сосьете Женераль Восток», это очень скучно. Звонит телефон, отрываюсь от «Сосьете Женераль», отвечаю Маруське. Подруга неожиданно грустна, я это чувствую по первому гласному звуку в ее «Алло».
– Что-то случилось? – спрашиваю.
– Ага, – соглашается она безрадостно, – сейчас в аптеку ходила. Думала почему-то, не работают уже. Нет, прекрасно работают.
– А чего это тебя в аптеку понесло?
– Тестов купила на беременность. Пять штук, разных. Ты знаешь, оказывается, сейчас очень широк ассортимент тестов на беременность. И разбег цен. От сорока рублей до трехсот семидесяти…
Молча слушаю. Вопроса не задаю. Марусечка отвечает сама:
– Везде полосатятся. И в окошечках, и просто.
– Так это же отлично, Маруська! – говорю я. – Ты не переживай, пожалуйста. Мы будем с тобой шататься по врачам, все держать под контролем, ничего не пропустим… Ты, главное, не волнуйся. Ты должна быть спокойной.
– Я спокойна, – говорит Марусечка.
– Ага, спокойна, а чего голос такой траурный?
– Да как-то…
Марусечка кладет трубку, не прощаясь, я даже не успеваю ей рассказать про странное происшествие в компьютере. Перебирая музыкальные файлы в папке «Я слушаю», неожиданно обнаружила песню Татьяны Овсиенко «Давай оставим все, как есть». Ну, там она еще дальше повторяет много-много раз этот припев, и я бы на месте абонента оставила все, как есть, еще в начале композиции. Пошла опрашивать детей, аккуратно, чтобы не обидеть, просто хотела добром выяснить, зачем Татьяна Овсиенко разместилась в моем плей-листе. Дети отрицали. Дети вообще любят все отрицать, замечено. Их девизом могло быть знаменитое «Незнаком». Оставшись в совершенном недоумении, я зачем-то прослушала два раза подряд эту песню, с удовольствием удалила файл. Не могу представить, чтобы я закачала его сама. Мало того, что я не поклонница жанра вообще, так еще и к песне у меня много замечаний. Не в моем это духе – оставить все, как есть. Масштаб не тот. В последнее время я склонна к революционному переустройству общества, все отнять, поделить, потом в припадке истерического ужаса пытаться все раздать обратно, иногда применяя насильственные методы, это я понимаю. Так что происхождение песни неизвестно. Возможно ли, что она самозародилась в недрах компьютера? Он сгенерировал ее сам? Страшно теперь даже открывать папку. Неизвестно же, чего там ждать. Может, в иной день «Мужичок с гармошкой» появится. От Наташи Королевой.
Игры, в которые играют люди, ага… О чем бы ни думать, только не о красной обезьяне. Обманывать себя – тоже грех, я понимаю, но с наслаждением занимаю голову попсовыми певицами.
Я работаю дома, и в девятнадцать часов уже десять минут я не подключаюсь к Интернету, не проверяю почту, не читаю поздравлений с прошедшим от Одноклассников – я откуда-то знаю, что обнаружу там вот это письмо:
«Прошло много лет, это известно тебе, известно мне. Род деятельности моей неизменен, постоянное место жительства тоже, с супругой мы расстались год назад, детей мне она не родила, и никто другой – тоже.
В новом году запланировано открытие клиник нашей медицинской сети в твоем городе. Буду с февраля проводить у вас много времени, поначалу сниму квартиру, впоследствии приобрету какое-либо жилье. Невредно будет нам встретиться, пообщаться. Позвоню, заеду.
Что там еще положено говорить?
Понравились ли тебе цветы?
Напиши мне».
Ответ у меня давно готов, продуман, сочинен, я несколько дней знаю, что получу это письмо, вот и подготовилась, и, порхая пальцами над клавиатурой, не допуская нашествия ни ярких рыб стаями с глубин скринсейвера, ни гигантских бабочек оттуда, я напишу Ему:
«Напрасно я любила вас так сильно».
