Текст книги "Вензель на плече Урсулы"
Автор книги: Эмма Герц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Из личной переписки Инфинити и Кошки
«Мне тогда все твердили, что так дальше невозможно, надо иметь самоуважение, самолюбие, самоопределение, что там еще само? Да, не допускать самообмана. Надо негодяя скорее выгнать, не окружать своими постылыми заботами, от которых он кривится, как от лимона во рту, целого, некрупного, но с коркой. Повторяли, что это не жизнь, что я гублю себя, уже мало напоминаю женщину, и может ли считать себя женщиной та, которая преступной хитростью удерживает мужа в семье, якобы для детей, 14 и 16 лет, имеющих основания прокричать матери: правильно, что тебя папа не любит. Не буду сейчас подробности… это неважно.
Только и слышала от всех, что все проходит, и это пройдет. Не верила, ведь уже три года и три месяца каждый день спрашиваю себя: „Больно?“ И отвечаю себе: „Да“. Так что никакого мая в обозримом будущем, а сплошной февраль, неполноценный урезанный месяц, разгар сезона суицидов.
Вдобавок еще к тому моменту я давно ни с каким человеческим существом не общалась, только с озлобленными подростками – они очень сдружились против меня… Раньше дрались за игровую приставку, телефон, пульт от телевизора, шоколадку, а теперь только переглядываются понимающе: мамаша-то у нас того…
Как-то я у младшего нашла сигареты, а он очень четко про-из-нес: „Разберись сначала со своими проблемами, не сваливай с больной головы на здоровую, я буду делать то, что считаю правильным, как и ты. Еще есть вопросы, ма-ма?“
К нему более вопросов не нашлось, а себя я привычно спросила: „Больно?“, привычно ответила себе: „Да“.
Именно тогда живо прошла в темную комнату, там у блудного мужа хранятся молотки-гвозди, а также коллекция ножей. И я взяла молоток в левую руку – я левша, ты не знала? – и стукнула по правой руке, сначала несильно, по ногтю. А потом еще раз, сильнее. А потом придумала еще разные штуки с шилом и иголками. Это стало моей тайной, настоящей, я завела себе нитяные перчатки и постоянно носила их, чтобы избежать любопытных взглядов. Уровень боли – единственное, что я могла контролировать. Что последовало потом, стало очень логичным завершением моего превращения, как это я оцениваю сейчас, – из куколки в бабочку, не смейся! Ты сейчас подумала, хороша же бабочка, толстая тетка с короткими ногами, – но лучше метафоры я не подберу. Изучая газету „Еще“, к которой я раньше бы побрезговала прикоснуться даже в перчатках, я нашла твое обращение. Это был лучший день в моей жизни – за последние пятнадцать лет ручаюсь. И пусть с Мастером Валентином я встретилась только через полгода, но этого бы вообще могло не произойти… Трясу головой в ужасе… отрицаю… саму возможность этого… Я счастлива.
Ты спрашиваешь, дорогая, насколько я руководствовалась разумностью при выборе Мастера. Отдавала ли я себе отчет, что выбираю человека, которому собираюсь целиком и полностью передать все права на себя, свою жизнь и здоровье. Ведь неразборчивость и неосмотрительность может привести к самым плачевным последствиям, напоминаешь заботливо ты, поскольку после заключения договора о начале этих отношений раб уже не будет иметь возможности повлиять на решения и действия своего Мастера. Все так, дорогая, все так, но не буду обманывать тебя рассказом о какой-то особой осмотрительности…»
Трактир «Чем Бог послал», меню на 19.04.1993:
«Салат из картофеля, сосисок, зеленого лука и зелени.
Уха из судака.
Пилав из баранины.
Мусс лимонный из манной крупы.
Приятного аппетита!
С уважением и заботой
Хозяева».
Доска объявлений в трактире «Чем Бог послал»:
«Милые гости! Рады сообщить, что завтра, 20 апреля, мы наконец-то открываем наш второй зал. Долго думали всем миром и решили назвать его Кабинет. По этому случаю старый Зал, который так и назывался – Зал, мы переименовываем в Гостиную. По случаю открытия – завтра всем по 100 г водки и фужеру шампанского бесплатно, а также десерт от нашего шеф-повара Ковалевского – птифуры „Восточные“, уж не знаю, что он имеет в виду. Ваш Георгий».
Как Урсула познакомилась с контркультурой, и что было потом
Видеоряд
Оказалось, смотреть видеофильмы можно по-разному. Можно – в выгороженном фанерой зале внутри кинотеатра «Художественный», по соседству с салоном самодельной фанерной мебели. Заплатить два рубля пятьдесят копеек за сеанс, всматриваться в маленький экран телевизора с какого-нибудь пятого ряда, наклоняя голову влево-вправо – в зависимости от поведения соседей впереди.
Можно – на светло-кофейном кожаном диване, в одной руке – пульт, чтобы пользоваться правом на личную скорость получения информации, в другой – холодная кока-кола, стакан приветливо запотел – пей – не хочу. Урсула хотела. Урсула отпивала по глотку.
Чаще на диване сидел Господин, она – на темно-синем ковре. Иногда можно было лежать на животе, болтая ногами, – вариант Алисы в Стране Чудес, иногда требовалось стоять на коленях, – сначала она уточняла, но скоро по выражению Господиновых глаз научилась понимать. Сначала ей показали «Пролетая над гнездом кукушки» с Джеком Николсоном, красавцем. Фильм Урсуле не понравился.
Литература
Господин посмотрел неодобрительно и принес книжку «Пролетая над гнездом кукушки», рассказав, что Кен Кизи написал ее в 27 лет, участвуя в государственных экспериментах насчет ЛСД и других психоделических препаратов. По-английски Урсула читала еще очень плохо, медленно, то есть она-то думала, что просто великолепно владеет языком, а вот на деле вышло не так.
Кроме «Кукушкиного гнезда» Господин велел ей прочитать три произведения Берроуза – «Голый завтрак», «Нова Экспресс» и «Внутренний кот». Тут дело пошло получше, может, потому, что написано необычно было – отрывочно и как бы ни о чем. Какой-то он сумасшедший на всю голову – утвердилась в мысли Урсула, но Господину разумно не сообщила о своих выводах. Оставила при себе, и правильно сделала. Господин очень ценил творчество Берроуза, сумасшедшего на всю голову, с восторгом рассказал, например, что в «Нова Экспресс» Берроуз впервые употребил слово «хеви-метал».
«Это контркультура», – говорил Господин. Урсула слушала.
«Контркультура, – говорил Господин, – должна не развлекать, не успокаивать, а беспокоить и тревожить. Напоминать обывателю, жующему бутерброд с салом, что мир полон горя и боли. Мучить обывателя, грызть изнутри, лишать покоя. Доказывать, что у него не получится жить „без печали и гнева“, выпивать по субботам сто граммов водки, после спокойно засыпать, пуская слюни на наволочку в горошек… Копить деньги на домик у речки…»
Урсула сначала не очень усвоила, почему домик у речки – плохо. Родители тоже копили на что-то такое. У речки.
«Театр жестокости Антонена Арто, – говорил Господин и зачитывал ей из самиздатовских блеклых рукописей, – „в том состоянии вырождения, в котором мы пребываем, можно заставить метафизику войти в души лишь через кожу. Иными словами, в сложившихся условиях театр как таковой вообще невозможен без определенного элемента жестокости, лежащего в основе… и потому я сказал „жестокость“, как если бы я сказал „жизнь““».
Урсула пыталась представить себе театр жестокости и его актеров, но в голове сменяли друг друга кадры советского фильма про Джулию Ламберт, как она учит держать паузу возможно долго, если уже пауза взята.
Господин продолжал читать, отмахивая рукой ритм: «В явленном мире, говоря на языке метафизики, зло остается перманентным законом, а благо – лишь усилием и, стало быть, еще одной жестокостью, добавленной к первой…»
А еще платочек, вспомнила Урсула, чтобы отвлечь внимание от лица и костюма, можно крутить в руках яркий платок, ну или что-то по типу. Шляпу? Зонт?
«Жестокость старше нравственности, мудрее ее, и только она сможет пробиться через защитный слой равнодушия! Арто призывает к жестокости и к ужасу, советует обратить внимание на культуру первобытных племен, радостно и с готовностью исполняющих страшные ритуалы…»
Нет, подумала Урсула, зонт – слишком громоздко. Может быть, маленькую плоскую сумку.
«Самодовольный человечек, уверенный в завтрашнем дне, должен знать, что в любой точке его маршрута могу стоять я, разминая сильные пальцы, чтобы выудить его глаза из глазниц, вырвать язык, ногти, волосы на теле и заставить все это сожрать немедленно…»
Так Урсула понимала лучше, ей нравилось, что она – вся такая контркультурная. Впускает боль в свою жизнь, чтобы стать частью мира, полного слез.
Оказалось, смотреть можно не только «Пролетая над гнездом кукушки» и ужасы про Фредди Крюгера. Можно смотреть специальные фильмы, запрещенные и от этого особенно притягательные: про отношения между людьми в стиле «доминирование – подчинение», или BDSM.
Тема
– BDSM, тройная аббревиатура, – объяснил Господин, первый раз помещая специальную кассету в пасть кассетоприемника: Bondage/ Disciplin (ограничение свободы – связывание и воспитание), Domination/ Submission (доминирование и подчинение), Sadism/ Masochism (садизм и мазохизм).
– Да, – отвечала Урсула, впиваясь глазами в картинку на экране.
Длинноволосые девушки в черных браслетах и ошейниках живописно подвешивались на крюках, вздрагивали от ударов кожаными плетьми, жадно слизывали густую сперму со своих красивых лиц, содрогались от обжигающей капели расплавленного воска.
Коленопреклоненные, с завязанными глазами, они выдавали свое возбуждение лишь прерывистым дыханием и негромкими стонами, которые могли, однако, смениться настоящими воплями при появлении в руках Доминанта отточенного ножа или ацетиленовой горелки.
Иногда это бывало и так – больно и страшно. Урсула захлебывалась криком, казалось, что ударов слишком много, петля бельевой веревки слишком туга, воздуху не пробраться в бедное горло, лезвие вонзается слишком глубоко и кровь не сумеет остановиться. Тогда она говорила «Не надо», и все прекращалось.
Господин относил ее на руках в ванную, опускал в теплую воду, брал в руки душ, заботливо смывал красную кровь и белую сперму с ее тела, гладил горящие щеки, целовал в лоб, приносил сладкий чай, клубнику и конфеты с коньяком внутри.
Иногда это бывало и так – обидно и унизительно: Урсула стояла на коленях в любом месте, угодном Господину. Молча, неподвижно. Например, час. Редко больше, но и час – этого вполне, вполне достаточно. Иногда он спрашивал ее: «Зачем ты тут?»
Первый раз Урсула не очень ловко ответила: «Чтобы делать то, что Вы скажете». Господин усмехнулся, заметив, что ответ верен по содержанию, но лучше сформулировать: «Чтобы подчиняться Вам».
Важное
Они много разговаривали. Господин мог вести себя по-разному: внимательно расспрашивать Урсулу о дне учебы, успехах, хвалить ее английское произношение, трудолюбие, настойчивость, а мог утверждать, что Урсула – рекордсменка мира по лени и глупости. Мог часами молчать. Мог интересно рассказывать о серьезных вещах:
«К середине жизни человек должен постараться выбить из себя ту чушь, которой его старательно вскармливала семья и школа, – что у любящих людей могут быть сексуальные извращения, например… Если человек забывает эту ерунду, он становится счастливее. Если нет – превращается в ханжу. Жалуется на отсутствие морали. Размахивает знаменами и транспарантами. Текст неважен. В восемнадцатом веке вышла книга „Доказательства того, что вальсирование – основной источник слабости тела и вырождения нашего поколения“».
Любимый
Урсула вслух называла Господина Господином, иногда, обезьянничая у длинноволосых девушек из специальных фильмов, – Дом, от слова – «Доминант». А себе она называла его: «любимый»: «Доставь мне боль, любимый, заставь меня подчиниться, любимый, высеки меня кнутом, любимый, порви рот пряником».
Разное
В неожиданном месте города Господин остановил свой автомобиль. Вышел, вернулся через минуту с незнакомой Урсуле девушкой. Девушка была высока ростом, немного полновата, кажется, именно это и называется – статная, красивые светло-рыжие волосы венком обрамляли веснушчатое лицо, из-под тяжелого на вид синего пальто выглядывала полупрозрачная струящаяся юбка. Тоже синяя.
– Лина, Урсула, – указал рукой Господин, – знакомьтесь.
Повернулся к Урсуле, немного поразглядывал ее бледное лицо, ровные брови цвета волос:
– Лина будет жить у меня какое-то время. Две недели, если точнее.
Урсула сначала нелепо вообразила, что статная Лина – приезжая родственница Господина из казахстанского города Уральска, но ошиблась. Лина оказалась Господинова наложница, рабыня на время, новая «сабочка»… Такие дела. Урсула, поставленная на колени, должна была наблюдать за спектаклем, разыгрываемым рыжей Линой. Она была прекрасна. Более всего ей удавался сценарий о покупке невольницы на людском рынке. Гонимая, она убедительно стонала, позволяя оценивать свои зубы, груди, наружные половые органы. Непокорная с Новым Хозяином, получала наказание в виде дюжин ударов розгами, подставляя под прутья круглые ягодицы и ярко-белую спину.
– Учись, – иногда комментировал Господин, но Урсула не могла учиться.
Она и не видела почти ничего из-за слез, беспрерывно льющихся из глаз. Ее Господин был с другой женщиной. Она не переставала плакать все две недели, четырнадцать дней и сколько там есть часов, минут и секунд. Господин никогда не возражал против проявления эмоций, любых, но все-таки остался недоволен безучастностью Урсулы и пассивностью в задуманных на троих сценариях. Она была наказана.
Стиль жизни
Утром следующего дня Урсула открыла глаза, широко улыбнулась в воздух, привстала, насколько позволяла длина цепи, прикованной к браслету на ее правой руке. Осторожно нажала на слив, зачерпнула в фарфоровой чаше унитаза свежей воды, прополоскала тщательно рот, умыла лицо, пальцем разгладила ровные брови цвета волос, отмотала туалетной бумаги, протерла голые плечи, тяжелые груди со съежившимися от холода сосками, нежный живот. Раздвинула голые ноги, рассеченные бедра приятно засаднило от прикосновений мокрой руки. Урсула не сдерживала стона. Немного покрутила шеей, затекла за ночь, поправила черный кожаный ошейник, освященный прикосновениями рук Господина, встала на колени, приготовившись сдержанно умолять: если Он позволит, она пробудет здесь взаперти еще сутки, в его власти и обретенной безопасности. Только безраздельно принадлежа Ему, можно ощутить себя свободной.
Утром следующего дня Господин открыл глаза, улыбаться не поспешил, улыбаться некогда – быть Богом непросто, правильно подметили классики советской фантастики, тотальное доминирование – тяжкий труд, нелегкая ноша полной ответственности – это дисциплинирует прежде всего тебя самого.
Он дисциплинированно прокатился на велотренажере, надо быть в форме, содержать тело соответственно Божественной роли, которую он так блестяще исполняет для светловолосой девушки, прикованной к водопроводной трубе в его туалете. Господин улыбнулся наконец – через минуту она будет просить его на коленях оставаться там еще и еще. Пожалуй, он не позволит ей этого. Богу приходится наказывать своих рабов – это входит в Божьи обязанности.
* * *
Зимний день кончается рано, уже в четыре часа смеркается, и зажигаются желтые фонари. Если встать коленями на широкий подоконник, прижаться к холодному стеклу пылающим лбом, то можно представлять себе всякие соблазнительные вещи и попутно охлаждаться. Я забираюсь на широкий подоконник, встаю на колени, прижимаюсь к холодному стеклу пылающим лбом. Ставлю рядом с собой кружку кофе, вполне можно пить кофе, не отнимая лба от стекла, в крайнем случае, немного повернуть голову. Бразильский кофе, сорт арабика, я его сварила в медной джезве, умягчила сливками, взбодрила сахаром. Пью кофе, смотрю в темное окно, переношусь в разноцветную, танцующую на карнавале Бразилию, где много диких обезьян, мужчины в белых штанах и непарногрудые сестры-амазонки на великолепных андалузских скакунах.
Они встречают солнце на девять часов позже, чем я, они провожают солнце на девять часов позже, чем я. Их солнце тоже ныряет в большую реку каждый вечер, просто моя река умеет замерзать. Они обещают быть со мной нежными, они обнимают меня сильными руками, ласково целуют в затылок, сплетают наши волосы, вручают мне колчан с отравленными стрелами, метательный нож и боевой топор, заразительно хохочут во весь рот. Я знаю, что амазонки, по легенде, жили в Греции или что их не было вообще – меня это не тревожит.
Я знаю, что у моего мужа есть другая женщина, знаю целых два часа, меня тревожит это.
Не просто другая женщина в безопасном формате – «потрахались и разошлись», а настоящая – со всеми ингредиентами, как в правильном украинском борще, рецепт В. Похлебкина: нарубленная грудинка, свинина, домашняя колбаса, свекла, лук, морковь, капуста, петрушка, помидоры, фасоль и толченное с чесноком сало. Овощи в борщ режут соломкой, за исключением картофеля, нарезаемого кубиками.
Прозрачную офисную папку, протянутую мне Его рукой, наполняли документы. Листы бумаги. Обычные листы формата А4 – наверное, «Снегурочка», финская «Galerie Оne» намного белее – никаких спор сибирской язвы, никаких каракуртов, выползающих неслышно, даже пяти сморщенных зернышек апельсина нет.
Но содержимое пакета было опасней сибирской язвы, любого ее штамма, ядовитей мстительной самки каракурта, страшнее апельсиновых зернышек. Для меня, для меня было страшнее. Десяток листов формата А4 заполняли распечатки текстов эсэмэс-сообщений с телефона моего мужа, входящих и исходящих. Понятия не имею, как он раздобыл их, подкупил менеджеров оператора связи? Наверное. Еще там были расшифровки платежей с банковских карт, авиабилеты, железнодорожные тоже и фотографии. Много разных фотографий. Гораздо больше, чем я хотела бы рассматривать коротким зимним днем. Звонит телефон, неохотно и с неожиданной болью в горле отвечаю.
– Здорово, как дела, – говорит Бывалов и отвечает себе энергично: – Все хорошо, ну и чудненько…
– Чего надо? – спрашиваю я. Бывалов никогда не звонит просто так.
– Да вот, – мнется он, – спросить хотел. А что это за девица была, с Мюллером? Которая библиотекарь.
– Спроси у Мюллера, – предлагаю я, разъединяюсь, какое-то время тупо смотрю на холодильник, безумно увешанный магнитами. Фотографии лежат неподалеку. Надо же, как случается, теперь это случилось и со мной. Глотаю – это больно. Телефон звонит снова.
– Ну что ты какая, – укоряет меня Бывалов, – я тебя как человека спрашиваю… Мне в банк, может быть, архивариус нужен! Я, может быть, этого библиотекаря трудоустроить хочу!
Бывалов кашляет у себя там, и я представляю его очень хорошо: темные волосы длиннее обычного, заправлены с одной стороны за ухо, с другой – закрывают глаз редкого светло-орехового оттенка. Кладу трубку. Горло, горло… Отыскать пастилку с эвкалиптом. Нет, надо прогуляться, а то разрыдаюсь дома, детей испугаю. Иногда не знаешь, чего от себя ждать. И лучше в такие минуты быть подальше от собственных детей. Прячу прозрачную папку-файл в кухонный шкаф, там недавно хранились лилии корзинами. Звонит телефон. Ирка Альперовская:
– Привет.
– Привет.
– Слушай, тут такое дело, сходи со мной завтра в группу.
– В какую группу, Ира?
– В группу похудания, я тебе рассказывала в новогоднюю ночь.
– Не помню.
– Ну, неважно. Там такая группа, работает специалист. И все худеют как заводные. Но я боюсь одна первый раз идти. Меня там отбуцкают.
– О чем ты вообще говоришь? Отбуцкают еще.
– Пож-а-а-а-луйста! – Ира тянет, как сирота, и я ее немедленно жалею. Соглашаюсь.
Быстро выхожу в прихожую, торопясь убежать до следующего звонка друзей. Заматываюсь в шарф, влезаю в пуховик, что самое неприятное в холодное время – приходится постоянно носить слои и слои одежд. Я немного думаю о том, какие есть варианты этого не делать, пока решения не нашла. Выхожу из непривычно тихой квартиры – у младшего сына появился в собственности ноутбук, и свободное время он посвящает его освоению. Старший сын на соревнованиях, когда же еще играть в хоккей, как не зимой.
По лестнице спускается молодая женщина в длинной шубе цвета влажного песка, по виду очень теплой. Рыжие волосы увязаны в недлинные косички. Она бережно прижимает к меховой груди настоящую корзину, плетенную из прутьев. Улыбается мне специальной улыбкой, предназначенной для незнакомых, но безопасных людей. Я кривовато улыбаюсь в ответ.
– Здравствуйте!
Удивленно киваю. На беседы на лестнице настроена не очень.
– Я ваша новая соседка, – объясняет незнакомица, – сняла девятую квартиру…
– Отлично, – отвечаю неуверенно.
Мы выходим из подъезда вместе, задеваем дверью Николая, хозяина «Иноходца Standardbred». Николай неторопливым движением осторожно берет меня за рукав, и я замечаю, что он пьян.
– Ддобрый вечер, – хрестоматийно заикается он, – ддевчонки…
Другой рукой он прикрывает покрасневшие глаза, и, когда начинает говорить тонким голосом, я со страхом понимаю, что он плачет:
– Заведение мое закрывают!.. Суют какие-то деньги, суки! Зачем мне! Зачем! Что делать? Что делать? Эти люди приехали. У них документы. Какой-то позор…
– Николай, подожди, какой позор? – Я выдергиваю свой рукав.
– Именно-именно! Позор! – горестно восклицает Николай. – В моем зале!.. В моем зале…
Из сбивчивой речи соседа я с нарастающим волнением что-то начинаю понимать. Задерживаю дыхание. Втягиваю холодный воздух. Решаюсь спросить:
– Подожди, а вообще где твой «Иноходец»-то расположен?
Николай несколько раз повторяет адрес, нажимая на числительные в номере дома: сто тридцать шесть. Да, тот самый адрес. Как это вообще могло совпасть и по времени, и по месту? И по действию. Смотрю прямо перед собой.
– Извращенцы хуевы, – ругается Николай. Будто бы рассказывает о семье болгар.
Мне надо как-то спокойно и без напряжения обдумать еще и это, глажу Николая по утепленному плечу и сочувственно бормочу что-то бесполезное: все наладится, все наладится, все будет хорошо, нисколько не веря себе. Он не верит тоже, уходит куда-то вправо, мимо подъезда, спотыкаясь, повторяя «именно-именно» и грустно матерясь.
Поворачиваю налево. Соседка решительно пристраивается рядом, что-то мелодично выговаривает ярким ртом. Приглашает познакомиться поближе, посетить ближайшую общепитовскую забегаловку, она на днях там побывала, одобрила стиль, обслуживание и сорта кофе. Ни в какую забегаловку я идти не собираюсь, собираюсь немного погулять и подумать. Но как-то так получается, что вот мы уже сидим в кофейне «Колумбия», названной так в честь Христофора Колумба, о чем сообщает постер на стене.
Новая соседка откидывает назад рыжие косицы, протягивает мне узкую ладонь:
– Полина – Я представляюсь тоже, пожимая прохладные пальцы, на среднем – чудовищных размеров перстень, закрывающий две фаланги. Желтоватый камень отражает электрический свет и отблески огня толстенькой свечи, предусмотрительно зажженной.
Полина изламывает темно-рыжую бровь:
– Редкое имя!
– Так получилось, – привычно оправдываюсь я.
– А что был за мужчинка в подъезде? – интересуется она. – Такой, в стельку пьяный?
– Николай это. Сосед.
– Какие-то у него непонятки, – догадливо говорит Полина, – по работе?
– Ага. – Мне не хочется вдаваться.
– Симпатичный такой Николай, – закрывает тему Полина, – даже очень. Люблю, когда у мужика красивые руки. Это редкость… Хотя, конечно, алкоголик – это проблема.
– Да он не алкоголик.
– Да? Еще лучше…
Она подзывает официанта, массивный перстень сковывает движения. Полина ловит мой взгляд и усмехается:
– Ну а что делать? Любовник подарил. Требует, чтобы носила, не снимая…
– Что за камень? – интересуюсь просто так.
– Конечно, брильянт! – отвечает Полина. – Желтый. Слушай, давай на «ты»?
– Разумеется, – киваю утвердительно.
– Так рада с кем-то поговорить, – сообщает она, вынимая из плетеной корзинки небольшую сумку лаковой кожи, а из сумки узкую пачку сигарет. – Ты не куришь? Молодец! А я, – она с удовольствием затягивается, – как видишь…
Официант раскладывает перед нами меню, я сразу делаю заказ – двойной эспрессо, сливки отдельно. А что, может быть, поможет от боли в горле. Полина долго изучает кофейную карту и выбирает капучино, сверху тертый шоколад.
Вспоминаю, как пару лет назад получила от мужа в подарок кофемашину, именно чтобы варить всяческий кофе, в том числе капучино. Мне вздумалось в совершенстве овладеть умением выписывать вензеля и прочие картинки на молочной пенке: для этого я терла шоколадные плитки, дробила палочки корицы, размалывала грецкие орехи. Варила кофе в большом количестве, разливала его в кофейные чашки, тренировалась. Пару недель мое утро начиналось с выстраивания в кружок пяти кофейных чашек, пяти кофейных блюдец. Сервиз был еще бабушки Савина, чуть не трофейный. Шестую чашку разбили мои дети, шестое блюдце какое-то время цинично использовали вместо пепельницы друзья семьи. На чашках летали купидоны, на блюдцах – никто. Совершенства с шоколадными вензелями я не достигла. Даже близко к нему не подошла.
Полина молча выкуривает сигарету, официант мгновенно заменяет грязную пепельницу на чистую и блестящую. Новая пепельница выполнена в форме сердца. Приносит кофе. Как комплимент – два небольших сухих печеньица. Жадно накидываюсь на свое, в расстройстве я много ем.
– Так вот… – Полина будто бы продолжает разговор. – …Любовник. Прости, если я загружаю тебя. Мне бы хотелось выговориться, если ты не против.
Я не против. Сначала думаю, что я против, но кофе хорош, Полинины сигареты пахнут карамелью, а в одиночестве я бы уже рыдала от жалости к себе.
– Мы в Интернете познакомились, – задумчиво подпирает Полина высокую скулу рукой в желтых бриллиантах. – Скажешь, идиотка я?
Закуривает снова.
– Так вот. Я тогда только со вторым мужем развелась, настроение было – лечь и плакать, но я борюсь с такими настроениями, пинцет, как борюсь!
– Пинцет?
– Да, – охотно поясняет Полина. – Я очень люблю слово «пиздец», но как-то неудобно каждые двадцать секунд его повторять – некоторые люди обижаются. Вот я и сочинила этот пинцет. Здорово получилось, да?
– Да, – нерешительно соглашаюсь я.
– Так я о чем? О любовнике. Мне начальница рассказывала, такая есть международная штуковина – система сайтов для обмена информацией между врачами мира. Например, помер у тебя пациент, ты быстро размещаешь у себя на страничке: внимание, не назначать при гонорее большие дозы мышьяка, и так далее. Вопросы там можно задавать: «Дорогие коллеги, кажется, я случайно дала пациенту мышьяка, что делать дальше, подскажите, пожалуйста…» И болтать просто так можно, почему бы нет! Так вот. Разместила я свои фотографии. И короткий текст. По-английски. В первый же вечер – двести пятьдесят сообщений! Пинцет!
– Двести пятьдесят сообщений про мышьяк?
– Тебе не интересно? – участливо спрашивает Полина.
– Прости, пожалуйста!
– Ну ладно, – прощает меня Полина, – конечно, не про мышьяк. Про себя. Я, в принципе-то, медсестра. Ну, училась когда-то, давно. Так вот… Ричард мне сразу понравился…
– Ричард? – переспрашиваю я.
– Он американец! – немного раздраженно отвечает Полина. – Стоматолог из Калифорнии… Я же говорю: по-английски написала… Так… С мысли меня сбила! С мысли! Пинцет! Да, так вот Ричард мне сразу понравился… Роскошный такой зверюга, хоть и в возрасте. «Пятьдесят пять, – пишет мне». Калифорния – это сердце мира! Пинцет, как мне хотелось в Калифорнию!
– Ричард в Калифорнии, – повторяю.
– Ну да, да… Стали переписываться. То да се. Давай, говорит, встречаться. Хочу, говорит, любить тебя и подарить на свадьбу дом. Есть у меня на примете один дом… Цветы прислал, прикинь, пинцет! Пинцет! Всемирной службой доставки, правда, пришлось восемьсот тридцать шесть рублей доплатить. Хороший букет, чайные розы, еловые ветки, еще маки вроде бы и еще что-то такое, синее. Или фиолетовое. Лаванда? Вот… А как я согласилась в Доминиканку поехать, я уж и не помню. Нет, помню! В Доминиканку меня Этьен позвал!
– Ричард позвал, – поправляю я, ну потому что Ричард же! Какой Этьен?
– Нет, Этьен! Сначала Ричард, а потом Этьен, – загадочно поясняет Полина, велит официанту повторить заказ и интересуется у меня насчет коньяку. Я соглашаюсь, пусть.
– Этьен – это француз, – объясняет она, прищурив пестрые глаза, – тоже на форуме с ним познакомилась. На форуме любителей гончарного дела.
– Ого, – восхищаюсь, – так ты любитель гончарного дела! Гончарный круг, влажная глина.
Полина смотрит на меня со сложным выражением на лице. Аккуратно стряхивает серебряный пепел. Изящный столбик рушится неопрятной кучкой.
– Пинцет. Какой круг, – говорит она, – ну какой, к черту, круг? Я писала, чтобы нашустрить себе женихов. Это же известный портал!..
Полина замолкает и смотрит в окно. Время – ночь, и на стекле причудливо вздрагивает отражение свечи, ничего более – не отражаются ни мои светлые волосы, ни ее – рыжие.
«Котенок, дорогой, придумай что-то насчет вечера! и утра! Мечтаю снова пить с тобой утром чай!»
«И я скучаю. Постараюсь как-нибудь выбраться. Целую тебя».
«Ну что, готова, солнце? Спускайся через пятнадцать минут».
«Люблю, скучаю, жду дома».
«Что взять, солнце? Как всегда? Шампанское?»
Когда-то мой бывший одноклассник прославился тем, что встречался только с Наташами, причем называя их всех Тата. Бедному Савину оказалось сложнее, мое имя встречается редко. Уговариваю себя не цитировать в уме избранное из богатой переписки моего мужа с его новой звездой. С новым именем. Я хорошо его знаю. Собеседница напротив, оказывается, уже продолжительное время беззвучно открывает рот. Включаюсь на словах:
– Средняя температура плюс двадцать семь градусов! Пинцет!
Наверное, это уже про Доминиканскую Республику. В нашем климате, учитывая бесконечный февраль, средняя температура составляет около двух.
Полина поднимает на уровень блестящих глаз коньячную рюмку в форме идеальной капли:
– За наше знакомство!
– Надеюсь, оно перерастет в крепкую дружбу, – вяло отвечаю репликой из фильма-оскароносца. Выпиваю коньяк. Ничего так коньяк.
– Так вот, шикарный отель, населен фламинго и пожилыми американцами. Для них такой отдых очень дешев, я про американцев. Вот они и таскаются туда раз в квартал… Валяются под пальмами, заплывают с дельфинами и котиками, пинцет. Мой отпуск вообще не получился! В первый же день выясняю, что Ричард меня обманывает.
– Оказывается женатым? – предполагаю я. Спрашивать, откуда взялся Ричард, если уже появился Этьен, не считаю уместным.
– Если бы… Представляешь, грязный старикашка! Говорил, что ему пятьдесят пять лет, а оказалось – пятьдесят девять! Пинцет! – Она отмахивает каждое слово ладонью с растопыренными пальцами.
– Чудовищный обман! – с сожалением гляжу на чуть вогнутое донышко коньячной рюмки. Немного дую на него. Получается негромкий свист, наверное, приблизительно так злобный отчим общался с «пестрой лентой» у Конан Дойля.
