Текст книги "Возвращение рыцаря"

Автор книги: Эмма (Эммуска) Орци (Орчи)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Глава 7

Сидя в кресле у камина, подперев рукой голову, Сен-Жюст во второй раз перечитывал письмо обманутого им друга, стараясь запомнить каждое слово:

«Арман, я все знаю и знал раньше, прежде чем Шовелен пришел сказать мне это, чтобы насладиться видом человека, которому сообщили, что его лучший друг предал его. Однако негодяй не получил этого удовольствия, потому что я был к этому приготовлен. Я не только знаю, Арман, но и понимаю. Я понял, как мало значения имеют честь, дружба в сравнении с несчастьем, постигшим любимое существо.

Чтобы спасти Жанну, ты продал меня Эрону и его своре. Мы оба – мужчины, Арман, а слово „прощение“ было один только раз произнесено в течение двух тысячелетий; но Маргарита любит тебя, и в скором времени у нее, кроме тебя, может быть, никого не останется на земле. Поэтому она не должна никогда знать… Что касается тебя, Арман, то, мне кажется, пытки, которые ты теперь переживаешь, в десять тысяч раз хуже моих. Я слышал твои боязливые, крадущиеся шаги в коридоре и не хотел бы поменяться с тобой местом. Поэтому, Арман, а также и потому, что Маргарита любит тебя, я в трудную минуту хочу обратиться за помощью именно к тебе. Я в страшных тисках, но может случиться, что дружеская рука спасет меня. Я подумал о тебе, Арман, отчасти потому, что после того, как ты отнял у меня то, что дороже жизни, твоя собственная жизнь принадлежит мне, и отчасти потому, что задуманный мной план представляет громадный риск для человека, от которого я ожидаю помощи.

Я поклялся, что никогда не буду рисковать чужой жизнью ради спасения собственной, но теперь обстоятельства изменились. Каждый из нас двоих в аду, Арман, и я стремлюсь вырваться из моего ада, чтобы указать тебе выход из твоего.

Я просил бы тебя поселиться опять в твоей прежней квартире на улице Круа-Бланш; по крайней мере я буду знать, где тебя найти в случае надобности. Если же ты когда-нибудь получишь от меня другое письмо, то, каково бы ни было его содержание, поступи во всем вполне согласно с ним и немедленно пошли с него копию Фоуксу или Маргарите. Держись поближе к ним обоим. Скажи Маргарите, что я настолько простил твое неповиновение (а кроме неповиновения ничего и не было), что поручаю тебе и честь свою, и жизнь.

Я не имею возможности получить удостоверение в том, что ты исполнишь то, о чем я прошу, но я знаю, Арман, что ты это сделаешь».

Сен-Жюст в третий раз перечел письмо.

– «Но я знаю, Арман, что ты это сделаешь», – прошептал он и, повинуясь какому-то необъяснимому чувству, тихо опустился на колени. Вся накопившаяся в его сердце горечь, все пережитые в последнее время унижения и стыд вылились в скорбном вопле: – Господи, дай мне возможность отдать за него мою жизнь!

Со всем пылом молодости Арман уже горел огнем самопожертвования и, хотя не понимал спокойного, сосредоточенного характера англосаксов, позволявшего Блейкни относиться ко всему происшедшему именно так, как он это сделал, тем не менее не мог этого не оценить. Письмо Блейкни пробудило все, что было честного и благородного в его душе. Его мысли вскоре приняли более спокойное направление, взор прояснился; он встал и спрятал письмо в карман.

Тихонько заглянув в комнату, Ланж осведомилась о Маргарите; переданные ей Сен-Жюстом извинения вполне удовлетворили ее; она рада была остаться наедине с любимым человеком, с удовольствием замечая, что он теперь не был похож на преследуемого охотниками зверя. Эту счастливую перемену она приписала влиянию Маргариты и почувствовала в сердце горячую признательность к сестре, сумевшей сделать то, в чем сама она, невеста, потерпела поражение.

Благодаря письму Блейкни, Арман чувствовал себя подобно больному, неожиданно получившему облегчение от своего недуга, но в душе он чувствовал безысходную грусть.

Несколько времени он и Жанна сидели молча, почти не говоря друг с другом и наслаждаясь покоем. Как мало прошло времени с тех пор, как Арман в первый раз вступил в эту комнату, и как много тяжелого пришлось ему пережить в этот короткий срок!

К Маргарите он отправился в тот же вечер. Она уже побывала на улице Шаронн и теперь вернулась собрать свои вещи, так как сама переселялась в дом старьевщика Люкаса. На этот раз она вернулась одна, так как сэр Эндрю был занят приготовлениями к выезду из Парижа маленькой группы приютившихся у Люкаса беглецов.

«Если ты захочешь сообщить мне содержание письма, то приходи сегодня вечером ко мне», – сказала Маргарита брату при прощании и, помня эти слова, весь день томилась мучительным ожиданием. Теперь всякий призрак сомнений исчез навсегда. Тесно прижавшись к сестре, Арман передал ей, что вождь из всех членов Лиги избрал именно его для помощи в решительную минуту. Когда он повторил ей заключительные слова письма, Маргарита с жаром подтвердила:

– Я знаю, что ты это сделаешь, Арман!

Стараясь прочесть мысли сестры в ее глубоких синих глазах, Арман встретил ясный, безмятежный взгляд, положивший конец его тревоге. Письмо Перси к брату настолько успокоило ее, насколько этого желал сам Перси. Блейкни мучили угрызения совести за те тревоги, которые он причинял жене, и он не хотел усугублять ее страдания, вызвав в ее душе ненависть к горячо любимому брату. Связывая свою судьбу с судьбой Сен-Жюста в час серьезной опасности, он стремился доказать Маргарите, что Арман был достоин его доверия.

Глава 8

– Ну, как идут наши дела?

– Мне кажется, он должен сдаться.

– Вы уже не раз говорили это. Англичане удивительно упрямы!

– В настоящем случае вы сами соглашались, что понадобится немало времени, чтобы он покорился. Ну, на это ушло семнадцать дней, и теперь конец уже близок.

Этот разговор происходил около полуночи в дежурной комнате, примыкавшей к внутренним камерам Консьержери. Эрон, по обыкновению посетивший Блейкни во время смены караула, собирался уже вернуться домой, как вдруг в дежурную комнату вошел Шовелен, интересуясь узнать, как обстоит дело с Рыцарем Алого Первоцвета.

– Если, как вы думаете, дело идет к концу, – сказал он, понизив голос почти до шепота, – то почему бы не сделать последнего шага сегодня же вечером?

– Ничего против этого не имею; постоянная тревога измучила меня еще больше, чем этого проклятого англичанина, – ответил Эрон, кивнув головой в сторону камеры, в которой был заключен сэр Перси.

– Так попробуем! – резко сказал Шовелен.

– Как хотите.

Гражданин Эрон сидел, протянув на стул свои длинные ноги; в маленькой комнатке он казался просто гигантом. Он весь сгорбился, может быть, от той тревоги, о которой только что упомянул, и его голова с взъерошенными, нависшими на лоб волосами, глубоко ушла в плечи. Шовелен с легким презрением поглядывал на своего товарища и друга. Он, без сомнения, предпочел бы вести это трудное дело единолично, но ему было прекрасно известно, что он уже не пользовался прежним полным доверием Комитета общественного спасения. Что касается Эрона, то благодаря своей всем известной бесчеловечной жестокости он в глазах Комитета имел большое преимущество перед Шовеленом. В отношении суда над заключенными декрет 27 нивоза предоставлял ему полную свободу действий. Поэтому отсрочка суда над знаменитым Рыцарем Алого Первоцвета вначале не вызывала никаких нареканий на главного агента Комитета, и парижане терпеливо ждали дня, когда ненавистный англичанин будет наконец осужден и сложит голову на эшафоте. Однако прошло уже семнадцать дней, а день суда все еще не был объявлен, и падкие до развлечений парижане начали роптать на отсрочку давно обещанного зрелища, к которому они готовились, как к народному празднику. В этот самый вечер, когда Эрон появился в партере Национального театра, он был встречен выражениями неудовольствия и насмешливыми вопросами.

– Как поживает Рыцарь Алого Первоцвета?

Эрон увидел, что ему грозит перспектива отправить проклятого англичанина на гильотину, не вырвав у него тайны, за обладание которой он готов был отдать все свое состояние. Шовелен, также присутствовавший в театре, слышал эти неодобрительные возгласы и потому, несмотря на поздний час, пришел серьезно переговорить с товарищем.

– Теперь я попробую, – сказал он, с чувством глубокого удовлетворения видя, что главному агенту ничего не остается, как согласиться. – Прикажите вашим людям побольше шуметь, – прибавил он с загадочной улыбкой. – Для моих разговоров с англичанином нужен аккомпанемент.

Эрон кивнул, и Шовелен молча направился к двери. Войдя в камеру, где был заключен сэр Перси, он неслышно приблизился к нему и остановился, заложив руки за спину, в своей любимой позе. Блейкни сидел у стола, опершись на исхудалую руку и устремив взор в пространство. Он не заметил прихода Шовелена, который мог теперь свободно разглядеть происшедшую в узнике перемену. Перед ним был человек, который от отсутствия свежего воздуха, достаточной пищи, а главное – отдыха, больше походил на тень прежнего Блейкни. В лице – не было ни кровинки, кожа приняла землистый оттенок, а впалые глаза горели лихорадочным блеском.

Шовелен молча смотрел на неподвижно сидевшего перед ним человека, и в его душе, несмотря на всю Ненависть к Блейкни, зашевелилось невольное восхищение этим рыцарем, переносившим такие мучения ради высокого идеала. Вместе с тем внутри него все росла уверенность, что, несмотря на физическую слабость, об упадке умственных сил здесь не могло быть и речи.

Хотя по внешнему своему виду Перси Блейкни и являлся лишь тенью прежнего блестящего баронета, но даже и теперь, измученный, лишенный покоя и той умственной и физической деятельности, которая была насущной потребностью его жизни, он все-таки оставался тем изящным английским джентльменом, какого Шовелен полтора года назад встретил при самом изящном из европейских дворов. Костюм, которого давно не касалась рука вышколенного камердинера, был от лучшего лондонского портного; на нем не было видно ни пылинки, а тонкое дорогое кружево на рукавах еще более выделяло почти нежную белизну точеных рук.

Шовелен сделал легкое движение. Блейкни заметил его присутствие, и по его губам пробежала улыбка.

– Как, неужели это – мой предупредительный друг, месье Шамбертен? – весело воскликнул он и, встав, церемонно поклонился.

Шовелен усмехнулся, и в его глазах сверкнул луч невольной радости, так как он заметил, что, вставая, сэр Перси оперся на стол, словно ища опоры, а взор его на мгновение утратил свою ясность.

– Чему должен я приписать честь вашего посещения? – продолжал Блейкни, быстро оправившись от минутной слабости.

– Моей заботе о вашем благополучии, – в тон ему ответил Шовелен.

– Но разве это ваше желание не удовлетворено уже выше всякой меры? Однако позвольте предложить вам стул. Я только что хотел приняться за обильный ужин, присланный мне вашими друзьями. Не угодно ли вам разделить его со мной? Может быть, это напомнит вам наш ужин в Кале, когда вы, месье Шамбертен, временно принадлежали к духовному ордену. – Блейкни рассмеялся, указывая на большой кусок черного хлеба и на кружку с водой, и любезно прибавил: – Чем богаты, тем и рады.

До крови закусив нижнюю губу, Шовелен сел на предложенный стул. Ему стоило большого труда сохранить внешнее спокойствие, чтобы не доставить врагу удовольствие заметить, что его слова попадают в цель. В этом ему помогло сознание, что стоит только пальцем шевельнуть, и он заставит эти наглые уста замолкнуть навек.

– Сэр Перси, – спокойно начал Шовелен, – вам, несомненно, доставляет огромное удовольствие направлять в меня стрелы вашего сарказма. Не буду лишать вас этого удовольствия: в вашем теперешнем положении эти стрелы не могут причинить никакого вреда.

– К тому же у меня в распоряжении так мало бывает случаев, когда я могу направить их в вашу особу, – сказал Блейкни, придвигая к столу другой стул и садясь лицом к лампе.

– Совершенно верно, – сухо сказал Шовелен. – Ввиду этого факта, сэр Перси, к чему вам даром терять время и случай спастись? Полагаю, сегодня вы уже не так полны надежд, как неделю назад. В этой камере вам чересчур неудобно, так отчего же не положить раз и навсегда конец этим неприятным условиям? Даю слово, что вам не придется в этом раскаяться.

Блейкни откинулся на спинку стула и громко зевнул.

– Прошу простить меня, – произнес он. – Я никогда не чувствовал такой усталости – ведь я больше двух недель не сомкнул глаз.

– Совершенно верно, сэр Перси. Одна ночь спокойного сна оказала бы вам огромную пользу.

– Одна ночь? – воскликнул Блейкни, сопровождая свои слова чем-то, похожим на его прежний смех. – Ну, мне нужно по крайней мере неделю!

– Боюсь, что последнее мы не в силах устроить, но одна спокойная ночь очень освежила бы вас.

– Вы правы, но эти дьяволы в соседней комнате всегда страшно шумят!

– Я прикажу, чтобы в дежурной комнате всю ночь соблюдали полную тишину, – мягко продолжал Шовелен, – и чтобы вас несколько часов совершенно не беспокоили. Также будет отдан приказ, чтобы вам сейчас же подали хороший, питательный ужин и чтобы вам было доставлено все, что вам нужно.

– Это звучит чертовски заманчиво. Отчего вы не сказали этого раньше?

– Но вы сами упорствовали, сэр Перси, действуя совершенно вразрез с тем, чего требовали ваши собственные интересы.

– И потому вы пришли, как добрый самаритянин, – весело проговорил Блейкни, – чтобы из участи к моим горестям указать путь к покою, тишине, хорошему ужину и мягкой постели?

– Вы прекрасно выразились, сэр Перси, равнодушно промолвил Шовелен, – именно в этом цель моей миссии.

– И когда же это будет исполнено, месье Шамбертен?

– В самом непродолжительном времени, сэр Перси, если вы сдадитесь на убеждения моего друга Эрона, которого крайне беспокоит судьба маленького Капета. Согласны ли вы, что исчезновение ребенка может причинить ему большую тревогу?

– А вам, месье Шамбертен? – спросил Блейкни с тем почти неуловимым оттенком дерзости, который даже и теперь мог выводить из себя его врага.

– Откровенно говоря, судьба маленького Капета очень мало интересует меня в настоящее время, – ответил Шовелен. – Я считаю, что он не может быть очень опасен для Франции. После школы старика Симона этот жалкий мальчишка не годится ни в короли, ни в руководители партии. Мое горячее желание – уничтожение вашей проклятой Лиги, и если не смерть, то неизгладимый позор для ее вождя.

Шовелен невольно проговорил это громче, чем хотел, но в нем с неудержимой силой вспыхнула накопившаяся за полтора года ненависть, а в памяти воскресли его неудачи в Кале и Булони, и он совершенно потерял самообладание, тем более что на него по-прежнему с насмешкой смотрели ненавистные голубые глаза, хотя обладатель их, по-видимому, был близок к смерти. Пока Шовелен говорил, Блейкни неподвижно сидел в прежней позе. Теперь он взял неприглядный кусок черствого хлеба, лежавший на деревянной тарелке, не спеша разломал его на небольшие кусочки и придвинул тарелку к своему собеседнику.

– Мне очень жаль, что я не могу предложить вам ничего вкуснее, – любезно сказал он, – но это все, что ваши добрые друзья разрешили мне на этот день, – и, собрав тонкими пальцами несколько мелких кусочков, он с видимым удовольствием принялся жевать их, потом выпил немного воды. – Даже тот уксус, которым негодяй Брогар угощал нас в Кале, был вкуснее этого, – со смехом сказал он, указывая на кружку с водой, – не правда ли, дорогой месье Шамбертен?

Шовелен ничего не ответил, с тайным удовольствием замечая, как все больше бледнело лицо Блейкни, которому все эти разговоры и старание сохранить беззаботный вид оказались не под силу. Глядя на это лицо, принявшее какой-то серый оттенок, Шовелен почувствовал что-то, похожее на угрызения совести. Но это длилось недолго: его сердце так притупилось от постоянного вида жестоких убийств и массовых кровопролитий, совершавшихся во имя свободы и братства, что уже не в состоянии было чувствовать жалость; всякое благородное чувство было забыто революционерами в водовороте событий, составляющих позорные страницы в истории человеческой культуры, и пытка, которой подвергали ближнего, чтобы принудить его сделаться предателем, достойным Иуды, была только довершением низостей, не вызывающих уже более ни малейшего раскаяния в этих очерствевших сердцах. Последние угрызения совести исчезли у Шовелена, когда он минуту спустя снова увидел добродушную улыбку на мертвенно-бледном лице своего еще не покоренного врага.

– Это было мимолетное головокружение, – презрительно сказал Блейкни. – Так вы говорите?..

Шовелен быстро вскочил со стула. Было что-то страшное, что-то сверхъестественное в том, как этот умирающий человек словно издевался над витавшей над ним смертью.

– Ради Бога, сэр Перси, – сурово крикнул Шовелен, ударив кулаком по столу, – поймите же, что такое положение просто невыносимо. Надо сегодня же покончить с этим!

– Мне казалось, сэр, что вы и вам подобные не верите в Бога? – возразил Блейкни.

– Это правда, но вы, англичане, верите.

– Верим, однако не желаем, чтобы упоминали Его имя.

– В таком случае ради жены, которую вы любите…

Не успел он докончить свою фразу, как Блейкни был уже на ногах.

– Довольно! – глухо произнес он и, несмотря на полное физическое изнеможение, в его впалых глазах сверкнул такой опасный огонь, когда он перегнулся через стол, что Шовелен невольно отступил, бросив боязливый взгляд в сторону дежурной комнаты. – Довольно! – повторил Блейкни. – Не смейте называть ее, или, клянусь Всемогущим Богом, которого вы осмелились призывать, что у меня достанет силы побить вас.

Но Шовелен уже успел оправиться от своего непреодолимого страха.

– Где маленький Капет, сэр Перси? – произнес он, с невозмутимым видом встречая грозный взгляд своего врага. – Скажите нам, где найти его, и вы получите свободу, чтобы жить, наслаждаясь ласками первой красавицы Англии.

Ему хотелось хорошенько раздразнить Блейкни, напомнив о любимой жене, но не прошло и минуты, как он уже получил награду за свое рвение: схватив со стола оловянный кувшин, до половины наполненный солоноватой водой, Рыцарь Алого Первоцвета швырнул его в лицо противника, и хотя промахнулся и кувшин ударился в противоположную стену, но Шовелен был облит с головы до ног. Пожав плечами, он вынул платок и хладнокровно вытер лицо, бросив снисходительный взгляд на обидчика, который, совсем обессиленный, тяжело опустился на стул.

– Этот удар не отличался свойственной вам меткостью, сэр Перси, – насмешливо произнес он.

– По-видимому, нет! – прошептал Блейкни.

Ужас охватил Шовелена при мысли, что его колкость нанесла, может быть, смертельный удар. Не теряя ни минуты, он бросился к дежурной комнате и крикнул:

– Водки! Живо!

Разбуженный от своей сладкой дремоты Эрон медленно поднялся со стула, расправляя ноги.

– В чем дело? – спросил он.

– Дайте ему водки! – с нетерпением ответил Шовелен. – Если вы не дадите ему водки, через час его не будет в живых.

– Тысяча чертей! – зарычал Эрон. – Неужели вы убили его? О, проклятый идиот!

Агент окончательно очнулся и с ругательствами ринулся мимо солдат, игравших в карты и спешивших уступить ему дорогу, так как всем было известно, насколько опасно было попадать под руку главному агенту, когда тот был чем-нибудь раздражен. Без всякой церемонии оттолкнув Шовелена, Эрон быстро поднял железную перекладину и вскочил в камеру, сопровождаемый по пятам товарищем, который и не думал обижаться на его грубые манеры и чересчур образный язык. Посреди комнаты оба невольно остановились, и Эрон с упреком оглянулся на товарища.

– Зачем же вы сказали, что он через час умрет, – проворчал он.

– Разумеется, теперь на это не похоже, – сухо отозвался Шовелен, видя, что Блейкни сидит в своей обычной позе, облокотившись рукой на стол, и слабо улыбается.

– И не через час, гражданин Эрон, и даже не через два, – чуть слышно произнес он.

– Ну, не глупо ли было мучиться семнадцать дней? – грубо сказал ему Эрон. – Неужели вам это не надоело?

– Страшно надоело, мой друг, – ответил Блейкни.

– Да, целых семнадцать дней, – подтвердил Эрон. – Вы пришли сюда второго плювиоза, а сегодня уже девятнадцатое.

– Девятнадцатое плювиоза? – повторил Блейкни со странным огоньком в глазах. – А как перевести это на христианский язык?

– Седьмое февраля, сэр Перси, – вмешался Шовелен.

– Благодарю вас, сэр. В этой проклятой норе я совершенно потерял счет времени.

Внимательно всматриваясь в узника, Шовелен убедился, что с ним произошла почти незаметная для глаз перемена в тот короткий промежуток времени, пока Шовелен считал его умирающим. Он так же прямо, как и прежде, держал голову, так же смотрел вдаль, словно его взор проникал за стены его тюрьмы, – все было по-прежнему, но во всей его фигуре сказывалось какое-то тупое равнодушие, да впалые глаза смотрели как-то особенно устало. Шовелену казалось, будто у Блейкни не было больше сил жить, словно твердая, никому не подчинившаяся воля и смелый ум покинули его. Как раз в эту минуту Блейкни взглянул на него, и Шовелен чуть не подпрыгнул от радости, прочитав в этих глазах бесконечную усталость и жалобную мольбу. Теперь наступила его очередь смеяться и торжествовать.