Текст книги "Танцовщица"

Автор книги: Эмма Драммонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

ГЛАВА ПЯТАЯ

Дневные репетиции «Веселой Мэй» начались с первого дня Нового года. Лейла была сильно занята, и это избавляло ее от размышлений о своих несчастьях. Здоровье Рози все еще беспокоило ее, хотя та заверяла подругу, что ее живот почти не болит и она чувствует себя гораздо лучше. Это лишь усилило ненависть Лейлы к Майлсу Лемптону и ему подобным. У нее все еще была толпа поклонников, которые приглашали ее на ужин или погулять в парке в воскресенье. Никто из них не предлагал купить ей одежду, и это их спасало.

Через две недели после Рождества пришло одновременно два письма: одно от Вивиана, второе Нелли принесла от Френка. Письмо Вейси-Хантера Лейла вернула нераспечатанным. Каковы бы ни были ее чувства к этому мужчине, она не должна упускать из виду, что она замужем.

Письмо Френка было словно от постороннего человека. Лейла ничего не знала ни о тех местах, что он упоминал, ни о его друзьях, ни о военной кампании. Она была кем-то, кого звали Лил и кто работал в доме, который Лейла Дункан не видела больше года. Она читала корявые строчки, ее оскорблял панибратский тон письма, она стыдилась грубых пассажей об их былой близости, какие часто пишут солдаты своим женам. Он жаловался, что она не пишет ему, и надеялся, что ее хозяева не слишком загружают ее работой и что кое-кто в этом доме не очень распускает руки, пока его нет.

Как обычно после получения его писем, она на некоторое время впала в депрессию, удивляясь, как она могла когда-то так легко отдаться человеку, чье лицо сейчас даже не может вспомнить, или как она могла быть так глупа и напугана, чтобы вступить в брак, не давший ей ни защиты, ни финансовой помощи, а только связавший ее на всю жизнь. Депрессия сменилась испугом. Неужели она сможет жить с ним как жена, когда он вернется? Если он захочет, то положит конец ее карьере в театре. Иногда ей представлялись совсем кошмарные вещи, будто он вынуждает ее стать любовницей вереницы мужчин, вроде Вивиана Вейси-Хантера, и живет на эти деньги. Потом она говорила себе, что стала слишком впечатлительной. Конечно же, она никогда даже отдаленно не любила этого человека. Она почти не помнила, что за человек был Френк Дункан.

В эти дни после Рождества ее гораздо больше волновали другие проблемы. В день так называемого прослушивания, когда она пела песню цыганки о любви и предательстве, ее нагнал Джек Спратт и очень искренне сказал, что ей следует пойти к педагогу и заняться пением, даже если для этого придется позволить одному или двум почитателям заплатить за ее уроки. Те три минуты, когда она стояла на сцене, еще жили в ее сердце. Это было самое волнующее ощущение в ее жизни, и оно породило в ней желание петь еще и еще, но уже перед полным залом восхищенных лиц.

Лейла знала, что уроки пения дорого стоят, и что у нее не будет поклонника, который за них заплатит. На сегодняшний момент она не имела ни малейшего представления, как решить этот вопрос и где достать деньги. Она была готова продать некоторые вещи, которые купила в свой подвал. Она также может отказаться от покупки платьев и экономить на топливе. Будет ли этого достаточно?

Эта проблема не давала ей покоя несколько недель, пока она не решилась на дерзкий поступок. В театре Линдлей сейчас было два ведущих исполнителя: Аделина Тейт и австриец, приглашенный на главную мужскую роль. Франц Миттельхейтер был смуглый, с удивительно красивым лицом и так великолепно смотрелся в блестящем мундире, сшитом для этого шоу, что Лейла чувствовала, что никто в зале не поверит, что Веселая Мэй может влюбиться в кого-то другого из их полка. При этом австриец чувствовал себя очень несчастным и с первого дня насмерть поругался с Лестером Гилбертом.

Импресарио сказал австрийцу, что в афише он будет называться Френк Миттен. Это стало причиной первого скандала. Затем Франца отправили па уроки дикции, потому что Лестер Гилберт считал, что его немецкий акцент слишком заметен для английского уха. Это привело к скандалу номер два. Но главным яблоком раздора между ними стал голос Франца Миттельхейтера. У него был слишком хороший голос в сравнении с остальной труппой. Настоящий тенор, он в дуэтах заглушал пронзительное пение Аделины Тейт, а свои соло превращал в арии, которые исполнял с такой страстью, что примитивность диалогов сразу становилась очевидной. Просьба петь потише и сделать исполнение более непринужденным была последней каплей для человека, воспитанного на венской оперетте.

Однажды, после трудной репетиции, Лейла увидела, что настал подходящий момент. Австриец, расстроенный и чувствующий себя в труппе чужим, после окончания репетиции остался на сцене, чтобы утешить себя игрой на пианино, такой же искусной, как и его пение. Лейла стояла в кулисах и слушала. Это было ошеломительно и очень странно. Она сочувствовала мужчине, которому, как и ей, сказали, что его голос слишком хорош для этого шоу. Когда он начал петь, сначала осторожно, потом все громче и, наконец, во всю мощь своего голоса, она обнаружила, что вся похолодела от волнения. «Вся в мурашках», как описывала Рози свое посещение оперы. Теперь Лейла точно знала, что это значит. О, петь дуэт с таким партнером! Эта песня была не из «Веселой Мэй» и не из подобных шоу. Она была прекрасна, брала за душу и услаждала слушателей, как нежные слова любви. Когда он закончил, Лейла пошла к нему. Ее шаги гулко отдавались на пустой сцене. Остановившись около него, она вдруг оробела, ее голос отдался эхом в обитых красным плисом ярусах.

– Мистер Миттельхейтер. Я хочу извиниться за то, что хочу сказать вам.

Он вздрогнул от ее внезапного появления, затем вежливо выслушал ее мнение о том, что труппе следует добиваться более высокого уровня, чтобы соответствовать его таланту.

Франц встал и слегка поклонился.

– Вы очень добры, мисс?..

– Дункан. Это не доброта, а зависть. Нам всем должно быть стыдно.

Он печально покачал головой.

– Я не знал, что из себя представляет эта «Веселая Мэй», когда подписывал контракт. Не она для меня не хороша, а я не хорош для нее. Но с вашей стороны это очень любезно, что вы пришли сказать мне это.

Он уже хотел уйти, но Лейла собрала все мужество и остановила его.

– Мистер Миттельхейтер, как долго нужно учиться пению? Чтобы петь, как вы, я имею в виду.

Он повернулся, и на его красивом лице появилась улыбка.

– Очень долго… а для вас просто невозможно не петь, как я, да?

Для нее это было слишком важно, чтобы смеяться.

– Сколько это может стоить, и как мне найти учителя?

Он нахмурился, стараясь, вероятно, понять, серьезно она говорит или нет. Затем он снова подошел к пианино и сказал:

– Хороший учитель стоит дорого, а идти к плохому нет смысла. Но может, хороший учитель для вас – это тоже трата времени. Спойте, пожалуйста!

Миттельхейтер сыграл несколько тактов; Лейла так растерялась, что не смогла издать ни единого звука и только беспомощно смотрела на него.

– Вы дурачите меня! – сердито воскликнул он. – Уходите!

Он закрыл крышку пианино, но Лейла схватила его за руку.

– Нет, пожалуйста, это очень серьезно, правда. Вы единственный человек, который может дать мне совет. Я не читаю по нотам, но я могу спеть песню цыганки, если хотите.

От волнения первые звуки получились неровными, на длинные фразы не хватало дыхания, но потом она овладела собой и закончила вполне уверенно. Она закончила петь, взглянула ему в лицо, и ее уверенности как не бывало; какая это была наглость – подойти к нему.

– Ту песню, что я пел сейчас, вы знаете? – внезапно спросил Миттельхейтер.

– Нет, боюсь, что нет… но она очень красивая.

– Скоро выучите. Я пою, а вы подпеваете ля-ля, когда сможете.

Он снова запел эту прекрасную песню, только тихо и с какой-то нежностью, и она вдруг обнаружила, что может подпевать ему, взволнованная тем, что поет дуэтом с Францем Миттельхейтером!

– Noch einer… еще раз! – быстро скомандовал он после последней ноты.

К ней пришла уверенность, и во второй раз припев прозвучал совсем по-другому. Она уже запомнила мелодию.

– И еще раз!

Лейла повернулась лицом в зал и запела громче, вслед за ним. Потом она заплакала, не в силах поднять на него глаза. Все, что было до сих пор в ее жизни, стало неважным в сравнении с острым желанием дать в пении волю своим чувствам, которые она больше не могла сдерживать.

Рука опустилась на ее плечо.

– Вы должны пойти по адресу, который я дам вам, и должны учиться, как использовать ваш голос.

Она повернулась и посмотрела на него. Он серьезно поздравил ее и не удивился ее слезам. Его лицо было почти печальным.

– Это не половина, – сказал он ей. – Это должно быть все. Вы должны хорошо есть, это самое важное, а все остальное должно быть принесено в жертву голосу. Вы понимаете меня? Если вы не можете этого сделать, бесполезно начинать. Теперь идите и подумайте об этом.

На следующий день Лейла сидела одна в своем подвале. На утреннюю репетицию вызвали только ведущих исполнителей, и она смогла воспользоваться желанной передышкой, чтобы сходить по адресу, который ей дал Франц Миттельхейтер. Профессора Гольштейна не было дома, но его экономка назначила ей прийти в следующий четверг и сказала, сколько примерно будут стоить уроки. Для Лейлы это был шок, но днем она поспешно убрала со стола остатки ленча и села, чтобы прикинуть, какие есть возможности заплатить за то, чего она так сильно желала.

Избавившись от всего не очень нужного из мебели, ходя в театр и из театра пешком и находясь дома в пальто, чтобы меньше топить, она сможет заплатить за первые несколько уроков. Скоро лето, и, значит, можно будет сэкономить на топливе. А если она тщательно упакует зимние платья с нафталиновыми шариками, они смогут сгодиться на будущий год снова. Подумав об этом, она прибавила стоимость нафталиновых шариков к общей сумме расходов. Все равно пока получалось, что она может заплатить только за первые несколько месяцев обучения. А что она будет делать потом?

Где-то в глубине у нее сидела мысль, которую заронил Джек Спратт, о поклоннике, который мог бы заплатить за уроки, но это то же самое, что позволить какому-нибудь состоятельному негодяю купить ей платье. Она мысленно спросила себя, так ли уж сильно желает научиться петь, и, подумав о Вивиане Вейси-Хантере, вслух ответила: «Не так сильно, спасибо».

Лейла складывала фунты, шиллинги и пенсы и грызла конец карандаша, стараясь получить более обнадеживающий итог, когда раздался стук в дверь.

В раздражении от того, что ее прервали в середине расчетов, и в расстройстве от отсутствия денег, она пошла к двери и сердито распахнула ее.

Ее сердце замерло от ужаса, потом бешено заколотилось. Лейла не верила глазам своим. В дверях стоял он, в полной форме улана сорок девятого полка: отлакированные сапоги, темно-синие брюки, серый китель с золотым галуном, красивая портупея и изящный золотой шлем с красно-белым султаном. За ним в ее крошечном дворе стоял огромный боевой конь Оскар.

Вивиан лениво отдал ей честь.

– Добрый день, мисс Дункан.

В своем шлеме он выглядел еще более огромным, а его присутствие вместе с боевой лошадью во дворе так ошеломило ее, что она не могла собраться с мыслями.

– Что вы здесь делаете? – спросила она прерывающимся голосом.

– Навещаю вас.

– С… с лошадью?

– Я был вынужден взять ее. Было бы смешно, если бы я в этой форме шел пешком. – Его бархатный голос как всегда магически подействовал на нее. – Можно мне войти?

– Нет.

– Клянусь, я оставлю Оскара снаружи.

– Нет, – повторила Лейла, пытаясь прийти в себя. Он смиренно вздохнул.

– Мне нужно много вам сказать, а Оскар, вероятно, устроит у вас во дворе ужасный беспорядок, если надолго в нем останется.

В замешательстве она снова спросила:

– Что вы здесь делаете?

– Мой отряд сегодня утром сопровождает персидского шаха во время его визита к принцу Уэльскому. Я уже возвращался в казарму, когда сообразил, что проезжаю мимо вашего дома.

Ее сопротивление слабело с каждой минутой.

– Это совсем не по дороге в казарму.

Его лицо приняло выражение совершенной невинности.

– Я вынужден ехать, куда везет меня Оскар, а он очень плохо ориентируется в Лондоне.

Не зная, что делать, и боясь, что он не уйдет, даже

если она закроет перед ним дверь, Лейла все еще пыталась сопротивляться:

– Вы зря тратите время. Все, что вы хотели, вы сказали в своем письме.

– Откуда вы знаете? Вы же не читали его.

Ситуация зашла в тупик: прохожие останавливались в изумлении, мальчишки уже прыгали и кричали, что к девушке на Миртл-стрит приехал посыльный от королевы. Неудивительно, что толпа быстро росла. Всех интересовало, зачем огромному офицеру в парадной форме понадобилось приезжать на огромной лошади в грязный подвал на грязной улице.

– Это просто смешно, – тихо запротестовала она. – Люди смотрят.

– Я знаю, – печально согласился Вивиан. – Если я войду в дом, они уйдут, а если не уйдут, вы, по крайней мере, их не будете видеть.

Капитуляция была неизбежна, он знал это.

– Вы не сможете оставить Оскара во дворе, – вяло сказала она.

– Я дам этим оборванцам полкроны, чтобы они подержали его. У вас есть яблоки?

– Да, – как во сне ответила она. – Но полкроны – это слишком много для мальчишки. Хватит и яблок.

Он ослепительно улыбнулся.

– Яблоки – для Оскара. За одно он продаст душу. За два – позволит какому-нибудь мальчишке подержать его.

Плохо соображая, что делает, она взяла из чаши несколько яблок и дала ему. Толпе зевак на улице предстала удивительная картина: высокий, великолепный улан взлетает по ступенькам из подвала с яблоками в руках. Лейла сообразила, что Вивиан сейчас войдет в дом, и бросилась внутрь убрать бумагу, карандаш, грязные тарелки, кое-что из нижнего белья, висевшего для просушки у огня. Наспех прибравшись, она подлетела к зеркалу, поправляя волосы и проклиная себя, что оказалась не готова. Но кто смог бы подготовиться, когда имеешь дело с таким мужчиной?

Что-то темное заслонило дверной проем. Лейла повернулась и увидела, как он, держа шлем в руках, нагнув голову, входит в квартиру. Она вдруг с ужасом осознала, как грязно в ее комнате, и пожалела, что у нее не такая квартира, как у Рози.

– Я как раз собиралась зажечь лампы, – поспешно соврала она. – Сегодня такой мрачный день.

Несколько спичек упали на пол, и он отобрал их у нее.

– Позвольте мне.

– Хотите чай? – Лейла торопливо убрала тарелки и поставила чайник на огонь. От его присутствия комната показалась ей гораздо меньше. Ей стало неуютно в своем собственном жилище.

При зажженных лампах комната казалась не такой холодной, а он в их свете был неотразимо привлекателен. Блики от ламп играли на его волосах и золотой оторочке кителя. Лейла принялась готовить чай, сожалея, что позволила ему войти, и удивляясь, почему он не начинает разговор, ради которого пришел. Поставив на поднос две свои лучшие чашки, она пошла к столу, около которого, глядя на нее, стоял Вивиан. Лишь после того, как она села, он тоже сел и вытянул свои длинные, в сапогах со шпорами ноги.

Лейла налила чай и пододвинула к нему чашку и вазу с сахаром.

– У меня есть овсяный пирог. Хотите?

– Нет, спасибо. – Он положил в чай сахар и медленно размешивал его. – Что вы собираетесь делать, когда шоу закроют?

Лейла оторопела. Она ожидала попыток примирения, объяснений… даже извинений…

– Шоу? Мне дали роль в следующем.

– Великолепно! Это означает, что я снова смогу видеть вас, хотя бы из партера. А страусиные перья будут?

Она покачала головой, которая и без того шла кругом.

– Ничего похожего. Мы все будем деревенские девушки. Дело происходит перед Ватерлоо, – это была известная битва, вы, наверное, знаете.

– Да, где-то слышал, – промямлил он. Сообразив, что глупо объяснять солдату про Ватерлоо, она быстро сказала:

– Настоящей сенсацией шоу станет мужской хор, одетый в великолепные мундиры, вот как на вас. Все военные влюблены в Веселую Мэй, кокетливую дочку полковника.

Вивиан странно смотрел на нее, и она заволновалась еще больше.

– Должно быть, они все большие дураки, – сказал он.

Она засмеялась.

– Это довольно глупая история, правда. Лучшее, что в ней есть, это Франц Миттельхейтер. Он так великолепно поет, что остальное не имеет значения.

– О? Расскажите мне о нем.

Она рассказала ему все о новом ведущем актере и о его постоянных ссорах с Лестером Гилбертом, которые, по-видимому, скоро перерастут в большой скандал. Вивиан слушал внимательно, и она настолько увлеклась, что, рассказывая о Лестере Гилберте, который настаивает, чтобы австрийца звали «Френк Миттен», сердито взмахнула рукой и чуть не опрокинула кувшин с молоком.

Густо покраснев, Лейла сказала:

– Я не собираюсь утомлять вас этими рассказами. Вы пришли сюда не для этого…

– Вас это очень беспокоит? – спросил он тихо. Теребя пальцами стеганый чехольчик на чайнике, она признала, что да. Затем решительно добавила:

– Я не могу похвастаться родословной, капитан Вейси-Хантер, и я плохо образованна. Но я тоже кое-что понимаю. Мистер Гилберт считает, что публике надо показывать только то, что легко и понятно. Франц Миттельхейтер великолепен. Вместо того, чтобы пытаться превратить его в обычного исполнителя, не отличающегося от остальных, Гилберту следует заставить всех остальных подняться до его уровня. «Веселая Мэй» – это то же самое, что и «Девушка из Монтезума», с такими же песнями и теми же комиками, проделывающими те же самые трюки. Разве это может быть действительно интересно? А мужчины на сцене – «большие дураки», как вы их назвали, – отчаянно влюблены в одну и ту же девушку. Но они так играют, что в это трудно поверить. – Она пожала плечами. —Переименование бедного мистера Миттельхейтера во Френка Миттена было последней каплей. Конечно, зрители не смогут выговорить его фамилию, если не просить их об этом. Но разве Миттельхейтер произнести труднее, чем «пресвитерианский»?

В его глазах плясали веселые огоньки, но он серьезно согласился с ней.

– А вы поделились своими размышлениями с Лестером Гилбертом?

Она покачала головой и улыбнулась.

– Вы не знаете мистера Гилберта.

– Думаю, что и вас я не знаю. Но очень хотел бы, – сказал он решительно.

Осознав, как легко она подпала под его очарование и забыла, кто он есть на самом деле, Лейла рассердилась.

– Я думала, этот вопрос мы уже выяснили.

– Этот да, – согласился Вивиан. – Но неужели ваши мерки так высоки, что не позволяют никому сделать даже одной ошибки?

– Это я сделала ошибку, – сказала она поспешно, надеясь положить конец этой теме. – Мне не следовало идти с вами в ресторан в тот самый первый раз.

Он мгновение размышлял над ее словами.

– Вам совсем не нравится моя компания?

Ей стало невыносимо сидеть с ним за столом друг напротив друга, и она встала и подошла к плите, на которой фыркал чайник. Он, конечно, тоже встал и подошел к ней еще ближе, чем-то было за столом. Как она могла сказать мужчине, стоящему рядом с ней в ее собственном доме, что ей не нравится его компания, тем более что это была неправда?

Она подняла голову и посмотрела на него.

– Я не вчера родилась и знаю, чего мужчины, вроде вас, хотят от таких девушек, как я, только одного, и я не позволю вам зайти так далеко.

– Конечно, не позволяйте, – тепло поддержал он ее. – Все было бы отлично, если бы вы с самого начала правильно вели себя. С вашей стороны было несправедливо обращаться со мной, как девушке из Линдлей.

Это было невероятно. Он считал, что во всем виновата она одна.

– С моей стороны несправедливо?

– Очень несправедливо, – подтвердил он с изумляющей серьезностью. – Я пошел на огромные неприятности и рисковал собственной безопасностью, когда на виду у всего полка заставил Оскара прыгать и метаться по площади перед казармой, чтобы познакомиться с вами. Это повредило моей репутации наездника, позвольте вам заметить. – Он подошел ближе, стараясь придать большую убедительность своим словам. – И что я за это получил? Молодая женщина заявляет, что ей не следовало идти со мной в ресторан в тот самый первый раз, и хочет лишить меня возможности предложить ей это снова.

В полном замешательстве Лейла отступила на несколько шагов.

– Я не заявляла этого!

– И ничего не говорили о том, нравится ли вам моя компания.

– Я… я про это тоже не говорила! Вивиан протянул руки и взял ее за плечи.

– Моя дорогая, если вы подойдете к плите еще ближе, вы сгорите.

Он подвел ее к старому креслу-качалке и нежным, но решительным движением усадил в него. Лейла слишком поздно поняла всю глубину поражения, потому что он присел на корточки около нее, и она оказалась в ловушке.

– Лейла, – начал Вивиан вежливо, – как вы догадались, я могу похвастаться родословной, и у меня хорошее образование. Но если я изо всех сил постараюсь забыть, что вы очень красивая молодая женщина, а вы изо всех сил постараетесь забыть, что я из тех мужчин, которым нужно только одно от таких девушек, как вы, не кажется ли вам, что между нами могла бы быть взаимная и интересная дружба?

– А что вы с этого будете иметь? – подозрительно спросила Лейла. Сердце ее бешено колотилось.

– Все домашние секреты театра Линдлей. Меня всегда отчаянно волновало, что происходит за кулисами театра.

Его хитроватое лицо приняло невинное выражение, в глазах плясали задорные огоньки. Она вздохнула.

– Вы ужасный лгун, Вивиан Вейси-Хантер. Он обезоруживающе улыбнулся.

– Я знаю это… но каков ваш ответ? Что она могла ответить?

На премьеру публика вырядилась как на парад: шелковые шляпы и фраки, меха и дорогие ткани, ордена и ювелирные украшения наводнили театр Линдлей. В буфете можно было взять бутылку шампанского или коробку с шоколадом. Зрители приезжали в двухместных каретах, автомобилях и в кебах. В воздухе

царило веселое оживление. До начала представления оставалось совсем мало времени, и зрители становились все возбужденнее и нетерпеливее.

Но в театре были не только сабли и сапфиры. Задние ряды партера и балкон заполнили те, кто провел многие часы у билетной кассы и потратил на этот вечер свои скудные сбережения. Мужчины были в потертых от времени костюмах или в нарядах, припасенных для свадьбы или похорон. Девушки надели свои лучшие воскресные платья, к которым прикрепили кружевные косынки или воротники, и шляпки, которые сделали сами. На коленях у них лежали четвертинки пирога с марципанами или плитки ирисок. Но их возбуждение и нетерпение было вполне сравнимо с нетерпением состоятельных зрителей в партере.

Вивиан заказал ложу у левого края сцены, потому что Лейла сказала ему, что большую часть представления будет находиться там. Его нетерпение^ меньше относилось к шоу, а больше к tete-a-tete после него. Ему доставляло неожиданное удовольствие узнавать ее ближе. Она отвечала его вкусам, но не удовлетворяла его и после каждой встречи заставляла с волнением ждать следующую. Служебные дела часто рушили его планы и не позволяли проводить с ней много времени. Вивиан уже знал каждую милю железной дороги между Брайтоном и Лондоном, поскольку все свободное время тратил на поездки туда и обратно.

Они больше не посещали известных ресторанов. Ему не хотелось встречать бесчисленных знакомых, и он страшно ревновал, если кто-то приглашал ее в ресторан, когда он был занят. Поскольку их отношения официально были чисто дружескими, Вивиан не мог запретить ей принимать приглашения от других мужчин, или дать ей понять, как его это раздражает. Лейла, по-видимому, сделала, как он и предлагал: забыла, что он из тех мужчин, которые хотят от таких девушек, как она, только одного, хотя он-то желал именно этого; Вивиан не мог сдержать уговор и забыть, что она прекрасная молодая женщина: ее восхитительная непосредственность, искрометный юмор и подкупающая прямота порождали такое волнение в крови, что ему требовались значительные усилия, чтобы оставаться в рамках дружеского поведения. В результате он стал раздражителен с коллегами-офицерами, да и вообще с любым, кто подвернется в неподходящий момент.

Чарльз написал ему длинное послание, касающееся все возрастающей скаредности их деда: тот уволил двух девушек из кухонной прислуги, а потом и кухарку, которая пожаловалась, что не может обойтись без их помощи. Вивиан в ответ набросал короткие рекомендации, которые его брат должен был усвоить, чтобы противостоять старику, которому вот-вот стукнет девяносто, и взять управление имуществом в свои руки.

Более глубокие размышления Вивиана об их взаимоотношениях с братом привели его к мысли, что Чарльз, вероятно, заслуживает того обращения, какое имеет, и если сейчас не постоит за себя, то перейдет из рабства старика в рабство к молодой женщине – Джулии. Его поведение, которое Вивиан всегда воспринимал как стремление младшего брата загладить вину семейства и разделить наследство с человеком, который был бессовестно ограблен, сейчас казалось ему лишь попыткой слабого человека разделить ответственность. В семье Вивиан нес ответственность за свое прошлое, в полку – за то, что произошло в Ашанти, и только когда он был с Лейлой, он забывал и то, и другое.

Занавес пошел вверх и остановил поток его мыслей. В предвкушении удовольствия Вивиан подался вперед. Добротные декорации изображали площадь в бельгийской деревне, заполненную пестро одетыми крестьянами, на которую в марше вступал героический полк, превознося ум и красоту дочери их полковника. Вивиан не сразу увидел Лейлу, – двое дюжих мужчин с танцующим медведем почти полностью заслоняли ее. Медведь, ко всеобщему восхищению, оказался комиком капралом Стендэбаутом, одетым в медвежью шкуру, что ни для кого не было неожиданностью. Вивиан сразу понял, что имела в виду Лейла, когда говорила о сходстве этих двух спектаклей. В «Девушке из Монтезума» этот же комик проделывал точно такой же трюк, изображая мумию.

Под шквал аплодисментов на сцене в качестве Веселой Мэй появилась Аделина Тейт и как всегда высоким, детским голосом запела веселую песенку. Вивиан разочарованно откинулся на спинку кресла. В костюме крестьянки Лейлу с трудом можно было узнать, и Вивиан потерял интерес к представлению. Однако и для него, и для всех в театре, включая Лестера Гилберта, был заготовлен сюрприз. Не прошло и трети первого акта, как на сцене появился главный герой. В афише он значился, как Франц Миттен, – результат трудного компромисса. Родилась новая сенсация в театре Линд-лей: покачивающиеся девушки в страусиных перьях были забыты, как только запел тенор, одетый в сверкающий золотом, плотно облегающий мундир. В наступившем гробовом молчании его голос разносился по ярусам, обитым красным плисом, и все, кто видел его сильную фигуру, темные сверкающие глаза и ослепительную улыбку, понимали, что в театре еще не было такого солиста, как он.

Его не хотели отпускать, громко крича «бис». Но правило Лестера Гилберта никогда не повторять номера неукоснительно выполнялось. Однако австриец оценил, что произошло в этот вечер в зале, и откликнулся на энтузиазм зрителей с такой страстью, что публика, затаив дыхание, ждала каждого его появления. Аделина Тейт была, как всегда, великолепна и не уступала ему, но было ясно, что даже самые рьяные ее поклонники оскорбились за то, что кокетливая Веселая Мэй водит за нос лихого, обожаемого всеми героя, особенно когда выяснилось, что он предпринял опасную вылазку, чтобы спасти полк от поражения. Лейла была права. Игра Франца Миттельхейтера была слишком правдоподобной.

По окончании спектакля публика снова и снова многократно вызывала своего нового кумира. Громкие аплодисменты и рев одобрения подтверждали то, что было ясно с самого начала, и только опустившийся занавес заставил публику разойтись.

Вивиан нетерпеливо ждал у служебного входа, несколько раз вытаскивая из кармана часы, затем, убедившись, что прошло всего несколько минут, захлопнул их и убрал. По случаю премьеры он считал себя обязанным заказать столик у Романо, зная, что их ужин будет прерываться потоком людей, желающих познакомиться с Лейлой.

Больше всего на свете он хотел бы заказать зальчик где-нибудь в более уединенном месте или даже отвезти ее поужинать в дом Вейси-Хантеров. Однако Вивиан знал, что она отвергнет любое его предложение. Ограничения, которые он наложил на их отношения, все больше и больше раздражали его. Зная, что единственное место, где они будут в этот вечер наедине, – это кеб, он дал извозчику указание трижды объехать вокруг парка, прежде чем отправиться к Романе

Лейла появилась, пылая от возбуждения; в нежно-розовом платье она выглядела свежей и непреодолимо желанной. Она взяла его под руку, ее темно-голубые глаза светились счастьем.

– Разве это не чудесно? Согласись со мной, что он великолепен. А голос просто волшебный, правда? Мистер Гилберт никогда бы не послушал меня, но теперь ему это скажут сотни человек.

Они сели в ожидающий их кеб, а Лейла все без умолку говорила, как она рада, что Франц Миттельхейтер получил признание, которое он заслуживает, и как она надеется, что мистер Гилберт теперь заставит всю труппу подтянуться, чтобы соответствовать их новому солисту.

– Мне кажется, у него нет выбора, правда? – спросила она, остановившись на мгновение, чтобы перевести дух.

– Конечно, – согласился Вивиан, отметив про себя, что ему впервые с момента их встречи удалось вставить слово. – Я заказал ложу слева, как вы сказали. Что случилось?

Она весело засмеялась, и он ощутил запах ее духов.

– Глупенький! Разве вы не знаете, что право и лево в театре считается со стороны сцены? Я была слева.

– Я ничего не знаю о вашей профессии, кроме того, что вы мне рассказали, – запротестовал он, чувствуя, что начинает ревновать ее к Францу Миттельхейтеру. – В страусиных перьях вы мне нравились больше.

– Фу, – засмеялась она. – В перьях может ходить любой. Настоящий талант заключается в том, что делает Франц Миттельхейтер. Я хочу петь, как он.

Он улыбнулся.

– Я думаю, это почти невозможно.

Лейла с удовольствием развалилась на мягком сиденье.

– Он мне сказал то же самое. Простите, Вивиан, когда я волнуюсь, я говорю, не подумав.

Вивиан взял ее обтянутую перчаткой руку.

– Это значит, что вы могли бы и мне сказать что-нибудь приятное, вроде: «Я думала о вас все представление» или «Может, поедем куда-нибудь в более укромное место, чем к Романо»?

Лейла улыбнулась.

– Вы не нуждаетесь в лести. Вы самоуверенны больше, чем надо.

Он поднес ее руку к губам и поцеловал.

– Я думал о вас все представление, и я бы хотел, чтобы мы поехали куда-нибудь в более укромное место, чем к Романо.

– Но сегодня премьера, все поедут к Романо.

– Я знаю, – мрачно сказал он. – Премьера – это особый день.

– Конечно… и эта особенно. Из-за успеха Франца. Стараясь не думать о мужчине, которого она никак не могла забыть, он спросил: