Текст книги "Дочь Роксоланы"
Автор книги: Эмине Хелваджи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Старик внимательно посмотрел на Орысю.
– Деньги я не взял, – пояснил он, – и угроз их не устрашился. Но все равно попытался отделить двух мертвых крыс от того, что еще оставалось падишахом. Отделил. Однако через день умер один из шести оставшихся зверьков, а еще трое оказались при смерти. И уже не стоило больше никого спасать: лучше уйти из этого мира падишахом, чем прожить еще день или неделю простыми крысами, старыми и бесхвостыми. Ты согласна, юная госпожа?
Девушка промолчала. Она и вправду не знала, что ответить.
– Что ж, госпожа, как видно, ты, да простится мне за такие слова, по своим цветущим годам слишком редко и мало задумываешься о смерти. А вот лодочники с ней частенько борт о борт ходят. Они, подумав, признали мою правоту. А их старшина, Баратав Пеговолосый, предложил мне полтора гуруша за то, что я передам ему падишаха для почетного погребения. Все его, падишаха, тела, включая и те два, что были отделены ранее.
Хайванат-баши снова посмотрел на Орысю, еще внимательнее, чем прежде.
– Тела я отдал, – сказал он. – Деньги же по-прежнему не взял.
Пардино требовательно натянул поводок: ему уже надоело стоять на одном месте. И с изумлением обернулся, обнаружив, что хозяйка не следует за ним.
– А почему…
– Они мне рассказали, – кивнул старик, разумеется, поняв, что вопрос относится не к сумме в полтора гуруша. – Нет и не может быть ни одного мореходного судна, будь то шестидесятивесельная галера или малый шаик, на котором бы не водились крысы. Это для кюрекчи неизбежное зло. Раз так – оно становится добром. Когда корабль покидает последняя крыса, он, по поверьям кюрекчи, идет на дно. Стало быть, повелитель крыс для всех корабелов – покровитель…
– Я поняла, – ответила Орыся торопливее, чем собиралась. И сразу же пожалела об этом. Но уж очень много навалилось на нее сейчас: обитатель башни, ею спасенный, все же, оказывается, принял смерть, а перед тем был расчленен на части… Да еще лодочники к этому делу как-то примешались… А задать главный вопрос так, чтобы не вызвать подозрений, становится все сложней…
Пардино дернул поводок столь решительно, что девушке поневоле пришлось сделать шаг-другой.
– Ну-ну, не торопись, пятнистый, и свою госпожу не торопи. – Хайванат-баши укоризненно покачал головой. – Мы ведь, юная госпожа, уже пришли. – Хвала Аллаху, старик все же сообразил, что с этими словами надо обращаться не к рыси, а к ее хозяйке.
Значит, они пришли. То ли случайно, то ли с самого начала хайванат-баши как-то незаметно вел их, направлял движение.
А если пришли, то… куда?
С одной стороны – затянутый сеткой крытый вольер для птиц, а с другой – надежнейшая клетка-каземат, каменная темница с толстыми прутьями решетки. Внутри нее даже днем полумрак, ничего не рассмотреть.
Что там управитель зверинца говорил о «новичках»? Вроде бы три их. Два – «кони», водяная птица и еще более водяной зверь. А третий…
Смотрела она в основном на вольер. Поэтому пропустила миг, когда из-за прутьев темницы к ней вдруг потянулась рука.
Человеческая рука. Или почти человеческая. Покрытая бурой шерстью. Скверно пахнущая. Огромная.
В умоляющем, просящем жесте: ладонью, согнутой лодочкой, кверху.
Орыся не отшатнулась, не замерла в ужасе, хотя бесстрашный Пардино, еще недавно готовый защищать свою хозяйку от водяного гиганта, сейчас, вздыбив шерсть, прижался к ней, словно сам ожидал защиты.
Человеческое – зверочеловеческое! – существо за решеткой переминалось с ноги на ногу и издавало странные звуки, то бормоча, то тихонько всхлипывая. Глаза его влажно поблескивали в полутьме.
– Кто… Что это? – прошептала девушка.
– Мудрецы удивлялись: не зверь он… а кто же? – негромко произнес хайванат-баши по-персидски. – С человеком обычным не схож он ведь тоже.
Не дав повиснуть паузе, Орыся на том же дыхании продолжила:
Если он и рожден человеком на свет,
Все ж – не в этой земле обитаемой, нет!
Это дикий, из мест, чья безвестна природа.
Хоть с людьми он и схож, не людского он рода…
– О, юная госпожа! – В голосе старика прозвучала не просто почтительность, но искреннее уважение. – Мало кто сразу на память процитирует повествование «О рождении, жизни и славе великого Искендера», да еще и на столь безупречном фарси, языке не только искусства, но и высокой науки, до которой нам…
– Меня хорошо учили. Так это… дэв?
– Мне ли, управителю Звериного Притвора, рассуждать о дэвах, госпожа? Это существо зверочеловеческого облика, оно из плоти и крови; ест, пьет и извергает. Доставили его персидские купцы, но были они не первыми и вряд ли даже десятыми в цепочке, начиная от поимщиков. Потому никаких сведений, кто он, этот зверочеловек, и откуда, нет. Воистину «дикий из мест, чья безвестна природа». Всем ведомо: не смешивается кровь людей и маймунов, с медведями тоже никто из них не роднится, а то можно было бы предположить… Вообще-то, румийские мудрецы много веков назад говорили о животном под названием «леопард», которое якобы не пардус, он же пантера, но плод кровосмесительной связи между пардусом и львицей. По их словам, животное это вроде бы ничем не отличается от обычной пантеры, разве только пятна у него непостоянные, оно их может по своему желанию менять или прятать. Ну, даже если древним мудрецам и были ведомы такие помеси, современным звероловам они не попадаются.
Так. Все одно к одному. Тут еще и человеческое существо в каменной темнице за железной решеткой… мольба его – о помощи? милости?.. И следом – разговор о кровосмешении. О спрятанных пятнах.
Никак не задать нужный вопрос. Наоборот, надо спешить из зверинца прочь, пока не стало слишком жарко.
Вместо этого Орыся гордо вздернула подбородок и заговорила:
– Мой питомец – уж всяко не «рысепард», не помесь рыси с пардусом, почтенный. И, помню, ты не раз сетовал, что для него не находится супруги, а я тужила с тобой вместе. Обрадую тебя: мне довелось прочитать, будто подобные рыси обитают не только в иберийских краях, но и к югу от Роксолании, по ту сторону Черного моря, куда Порта вполне уже может посылать экспедиции звероловов.
– Тебе, юная госпожа, довелось такое прочитать? – Хайванат-баши был изумлен глубочайшим образом. – А где, если не будет дерзостью с моей стороны…
– В гаремном книгохранилище целые сундуки старинных рукописей. Тебе, почтенный, конечно же, туда хода нет.
Это Орыся намеревалась сказать надменно, но вдруг произнесла с извиняющейся улыбкой. И растаял старик. Особенно когда она пояснила дополнительно:
– А у меня нет возможности оттуда книгу вынести, чтобы показать тебе. Но вот выписки сделать обещаю. Потому и прошу у тебя, почтенный, несколько карт, которые считаешь достоверными для этих краев: с рисунками зверей, горами и гаванями, направлениями ветров… Верну в полной сохранности, когда сверюсь с теми картами и хоть в самых общих пределах пойму, какие из них похожи на твои. И, стало быть, какие рукописи правдивы. То есть по каким из них лучше для Пардино супруг и наложниц искать. Вот.
Ей даже неловко сделалось, когда старенький управитель поддался на ее обман сразу и без малейших колебаний, как дитя.
* * *
Пантеру видно по когтям, по стати, по гибкому изяществу движений. Во всяком случае, видно, что это именно пантера, а не рысь, пусть даже трижды пардовая.
Совсем молоденькая пантера. С наивными котеночьими хитростями, которые ей самой кажутся до гнусности изощренным коварством.
Ничего, еще научится. Никуда ей от этого не деться в том зверинце, что простирается снаружи, за стенами Притвора.
При этой мысли хайванат-баши почувствовал грусть.
А покамест девочке зачем-то нужны карты северного побережья. Да еще – хотя она тщательно пыталась этого не показать – той части, куда выходит устье реки Узей, она же Данипер. Там, в камышовых плавнях, самое что ни на есть малоподходящее место для рыси.
Ничего. Девочка очень любит своего зверя. И вообще к зверям добра. А потому, раз уж ей требуется карта, выживший из ума старик эту карту принесет.
Он, правда, не настолько выжил из ума, чтобы не понимать, кто из навещающих Притвор девочек настоящая хозяйка огромного самца рыси, а кто – маленькой потешной собачонки китайской породы. Даже если лица госпожи и служанки одновременно увидеть невозможно, а порознь у них одно лицо.
Как говорится, «Аллах знает, караванщик предполагает, но и ишак догадывается». Однако ведь говорится и так: «Чего не брал – не отдам, чего не видел – не знаю».
Старенький, полуслепой управитель зверинца имеет даже большее, чем ишак, право не знать, не догадываться и не видеть ничего, кроме своих зверей.
Очень вряд ли в давние времена помеси меж племенами львов и пантер действительно умели по своей воле прятать пардов крап. Но, да будет на то воля Аллаха, пусть в наши времена это удастся.
Хотя бы одной пантере.
Молоденькой. Милостивой к своей рыси.
III. Пардовый крап
1. Всех рассудят время и Аллах
Благословение Аллаха тем неведомым архитекторам, которые сделали в султанском дворце столько замысловатых переходов, колонн, облицованных пятнистым камнем, и альковов, где можно мгновенно спрятаться! Сколько раз сестры пользовались этими нехитрыми трюками, чтобы не попасться на глаза дворцовой страже, – не перечесть! А не попасться на глаза евнухам было и того важнее, посему все укрытия в гареме девочки знали наперечет.
Но здесь, в этой части дворца, они еще никогда не бывали. Вообще, они много где еще не бывали, потому как Дворец Пушечных Врат велик, а времени для того, чтобы оглядеться как следует, не слишком много, но эта галерея, ведущая в анфиладу комнат, находилась не очень далеко от гаремных переходов. Практически рядом – несколько десятков шагов сделать, обманув бдительность сторожей, и ты уже там. Но раньше Орыся и Михримах все-таки обследовали другие места. А вот сегодня решили пройти и сюда.
Переход не был потайным – просто скрывался от людских глаз в зарослях олеандров. Вел он в просторный зал, где девочки застыли, дружно ахнув от восхищения. И дело было не в изысканной отделке – навидались и не такого, – но в затейливой игре света и теней, из-за которой на стенах и потолке то разевали пасти потусторонние чудовища, то плясали изломанные людские фигуры, а то и просто волнами переливался лунный свет, свободно проникающий из больших окон, забранных решетками.
Первой негромкие шаги услышала Михримах. Дернула Орысю за руку, предупреждая, что следует сомкнуть уста, и заметалась взглядом по комнате, отыскивая укрытие, где могли бы поместиться обе близняшки. Но не было здесь, в комнате, предназначенной для отдыха неведомых придворных, ни массивных колонн, ни достаточно вместительных альковов. Были витые, рвущиеся вверх колонны, на которых прихотливой голубой мозаикой изобразил неизвестный мастер сказочные деревья. Ковры были – черные, с красным узором, на котором листья переплетались с ветвями и колосьями, и вот уже и не понять, где заканчивается одно и начинается другое. Черные кованые решетки на окнах были – не выскочишь из окна, не убежишь восвояси. Еще камин у одной из стен, украшенный тяжелыми медными полосами с чеканными узорами на них, – но, право, не в него же лезть?
А шаги меж тем приближались.
За колышущиеся перед окнами занавески тоже не спрячешься – слишком легок тюль, слишком прозрачен, как кисея на бедрах танцующей наложницы: вроде скрывает от нескромных взглядов то, что не предназначено для жадных глаз, а не сказать, чтобы не было ничего видно, и неуловимость эта лишь больше распаляет даже опытного в любовных утехах мужчину. Куда же скрыться-то?
– Смотри! – шепнула Орыся, когда Михримах уже почти запаниковала.
Сестра пригляделась: и верно, в тени стоял огромный диван, длинный, словно на нем собралась заседать орда визирей. Цвет его был не то чтобы черный и не то чтобы красный: бурый, чуть выцветший от времени, с полустершимися узорами на бархатной обивке… Среди мечущихся по комнате теней длинная молчаливая громадина как-то терялась, а сейчас Михримах даже удивилась мимолетно: почему же сразу не приметила? Диван не был плотно придвинут к стене, и там как раз оставалось место для двух проворных, тонких станом девчонок.
Успели вовремя: в комнату летящей походкой вбежал великий визирь, паргалы Ибрагим-паша.
Сестры его знали: видели из окон гарема во время больших праздников. И тюрбан этот видели, из лучшего шелка сделанный, и лицо это, надменное обычно, а сейчас странно искаженное, будто мучила великого визиря жажда, которую никак нельзя утолить, или же снедала болезнь, от которой ни один доктор не ведал лекарства. Так, по крайней мере, подумала Орыся, рискнувшая выглянуть из-за спинки дивана и на миг увидевшая выражение лица Ибрагима-паши. Может, она и подольше бы вглядывалась в не виданное ранее зрелище, но более осторожная Михримах дернула сестру за руку, вынудив спрятаться обратно в ненадежное укрытие. Вовремя, кстати, дернула: Ибрагим-паша тоже заметил диван и уселся на него, положив руку с массивным перстнем на спинку дивана. Девочки уставились на этот перстень, словно завороженные. Но долго великий визирь усидеть на одном месте не смог и вскоре снова начал мерить беспокойными шагами комнату.
Долго удивляться и гадать, кого же ждет в этом безлюдном месте столь могущественный человек, не пришлось. По каменной кладке пола прошуршал подол платья, и сестры услышали знакомый с рождения голос:
– Что тебе нужно? Зачем звал?
Сказать, что девочки обомлели, – это ничего не сказать. Их мать, могущественная Хюррем-хасеки, встречается за пределами гарема с мужчиной? Наедине, тайно, прячась ото всех… Воистину, наступают последние дни. Скоро архангел Джабраил протрубит в свой рог и по земле хлынет волна огня, уничтожая грешников и вознося на небо праведников. Иначе не может быть, ведь нельзя же вообразить, будто мать и Ибрагим-паша замышляют заговор против султана? Или можно?
Гарем и его окрестности – странное место, где возможно все.
Пока Орыся размышляла об этом, Михримах тревожило совсем другое. Очевидно, встреча эта не из тех, где нужны свидетели. И если их с сестрой заметят, то останутся ли на своем месте их беззаботные головы? Способна ли Хюррем-хасеки избавиться от нежеланных свидетелей, если свидетели эти – ее собственные дочери, плоть и кровь от ее плоти и крови? Посоветоваться бы с Доку-агой… но нельзя.
Впервые за долгое время знакомства с Доку-агой Михримах осознала в полной мере: не ее человек Узкоглазый, не ее и не Орыси. Он служит матери, Хюррем-хасеки, и никто больше не властен над ним. И все близкие ей люди – нянька, воспитательница, служанки – все они приставлены матерью, ей дают отчет и ей служат, а если и скрывают когда-никогда всякие мелочи, то уж по-крупному обманывать не станут.
У нее, Михримах, есть лишь она сама, да еще Орыся. Ну и Хаппа, но с ней не посоветуешься.
Как там звали того глупого мальчишку-сандалу, таращившегося на нее во время очередного урока любви? Мальва? Маргаритка? Хватит, пора браться за дело и заводить в гареме своих людей. Пока не стало чересчур поздно.
Погруженные в собственные мысли, девочки не слишком обращали внимание на молчание, воцарившееся там, где происходила немыслимая, не дозволенная дворцовыми правилами встреча. А в комнате лишь слегка шуршало платье и слышалось тяжелое мужское дыхание, да и подглядывать совсем не тянуло – а вдруг увидишь то, о чем потом будешь жалеть всю жизнь?
Очнулись, когда голос матери прозвучал снова:
– Так ты за этим пришел сюда? Целовать край моего подола? Немного же тебе нужно, Ибрагим! Отпусти платье, оно легко пачкается, служанкам потом работы на пару дней…
Стук подошв, раздавшийся за этим, обе девочки слышали уже раньше. Так, завершив трапезу, вскакивают на ноги янычары, чтобы выхватить саблю и вновь продолжать тренировки. Но не на корточках же сидел перед матерью Ибрагим-паша, и вряд ли расположился он на черно-красном ковре, скрестив ноги!
Кажется, великий визирь стоял перед Хюррем-хасеки на коленях.
Эта мысль пришла в головы близняшек одновременно, и девочки переглянулись, закрывая ладошками рты, чтобы не ахнуть от изумления и ужаса, не выдать себя сейчас, когда и уйти уже невозможно, и оставаться, слушая все это, немыслимо. А оставаться придется, и слушать тоже придется, так что надо сидеть тихо и только коситься друг на друга расширенными от величайшего изумления глазами.
Вскочив, Ибрагим-паша снова забегал по комнате. Затем хрипло сказал:
– Моя хасеки научила меня дышать собой, а теперь спрашивает, почему же я задыхаюсь вдали от нее? Голос моей хасеки стал смыслом моей никчемной жизни, и я глохну, не услышав его хотя бы раз, но моей хасеки так забавно молчать, когда я рядом… Моя хасеки научила меня умирать вдали от нее, а теперь удивляется, зачем же мне ее видеть?
– Твоя хасеки? – В голосе матери слышалась жестокая издевка. Так говорила она обычно с провинившимися служанками и непутевыми евнухами, не способными отыскать нужные ей притирания. – Я не знаю такой. Или ты имеешь в виду свою достойную супругу, Хатидже-ханум? Как она, кстати?
Ибрагим-паша отмахнулся:
– А что ей сделается? Здорова. Клянусь Аллахом, хватит меня дразнить! Ты моя хасеки, и никого другого мне не нужно, разве не знаешь?
– Я – хасеки-султан. – Теперь голос Хюррем стал ледяным. – Помни об этом, особенно сейчас, когда над головой твоей сгустились тучи. Хватит, ты уже называл себя султаном, теперь муж мой гневается на тебя. Достаточно. Ты не солнце этой империи, ты – хорошо если луна, а может, и вовсе одна из песчинок под ногами моего султана. А я – жена султана, его кадуна, мать его детей. Его хасеки. Не твоя.
Смех Ибрагима-паши заставил девочек вздрогнуть. Так смеются люди, перебравшие хмельного, те, о ком говорят: «Пристрастившийся хуже взбесившегося». Таким нипочем ни заветы Корана, ни людское осуждение. Им лишь бы снова глотнуть того, о чем имам Садык – мир ему! – изволил сказать: «Употребляющий спиртные напитки предстанет в Судный день с почерневшим лицом, искривленным ртом, высунутым языком и, испытывая нестерпимую жажду, будет молить о ее утолении. Тогда Всевышний утолит его жажду из ямы, наполненной гнилью прелюбодеев». Девочки плохо представляли себе, какова у прелюбодеев гниль, но мертвецов после пыток видать уже доводилось, так что…
– О да! – хохотал великий визирь. – Я знаю, что ты принадлежишь ему. И еще я знаю, моя хасеки, как ты принадлежишь ему. О верности твоей султану давно уже на базар-майдане слагают легенды… Может, и мне спеть о ней парочку песен? Как думаешь, Хюррем-хасеки?
Звук пощечины, раздавшийся после этих слов, невозможно было перепутать ни с чем.
– Свою грязь, – мать почти шипела, зло и яростно, слегка задыхаясь, – свою грязь держи в своем собственном рту и не выплескивай ее на меня, слышишь? А если не в силах сдержать поток своих скверных речей, иди к жене и беседуй с ней хоть всю ночь напролет! Хатидже нравится жалеть убогих, она много жертвует странствующим дервишам, может, и тебе отсыплет от щедрот своих внимания и ласки!
Ибрагим-паша расхохотался и того пуще:
– О да, узнаю прежнюю Хюррем! Но советы женщины годятся лишь для женщин, ты не знала? Иди же ко мне, моя хасеки!
Мать простонала: «Пусти!» – и внезапно послышался звук падающего тела, а затем холодный, почти безразличный голос Доку-аги:
– Ты не дотронешься до моей госпожи, пока она этого не позволит.
Немыслимо: Доку-ага тоже был здесь! Он знал о встрече Хюррем-хасеки с Ибрагимом-пашой и ничего не сделал, чтобы предотвратить ее! Более того, сопровождал мать в этой безумной затее…
Михримах до боли закусила губу. Аллах, ну почему ты настолько несправедлив к султанским дочерям, сестрам будущих султанов? Бывшая полонянка, дочка гяурского священника, их с Орысей мать, роксоланка Хюррем, вертела могущественнейшей империей Востока и Запада, а ей, Михримах, предстоит гнить в гареме какого-нибудь затрапезного паши! И братья относятся к ней с пренебрежением и уже подыскивают себе наложницу побойчее, которая оседлает непутевого султана подобно тому, как Ашик-Гериб оседлал коня пророка Хызра, и будет управлять им, а заодно и всей империей. Почему неведомая девка, почему не она, Михримах?
Судьба несправедлива. Хоть беги куда-нибудь прочь, выходи замуж за странствующего батыра – по примеру героинь бесчисленных сказок. Пусть завоюет для Михримах собственную империю, где она сядет полноправной правительницей! Только где таких батыров нынче возьмешь?
А если б взялся, то-то было бы весело! Покинуть гарем, где каждый угол знаком до унылого воя Хаппы, мотаться по свету, милостиво принимать знаки внимания от своего батыра, а затем воссиять в новом государстве во всем величии и великолепии истинной султанской дочери! Ну а если муж и повелитель надоест, то можно ведь и как мама…
Последняя мысль напугала Михримах почти до безумия. Девушка закрыла лицо ладошками, ощущая, как горит кожа на щеках, и радуясь, что сестра не может читать ее мысли. Посылает же иногда шайтан в голову всякие ужасы! Это все шайтан, все его происки, а вовсе не желания самой Михримах, дочери великого султана правоверных. Ей недостойно о таком думать – вот она и не думает.
Совсем-совсем не думает, правда!
Хорошо бы ее отдали за достойного мужчину, приближенному к султану. Вот об этом можно думать, это не порочные грезы, которые она, Михримах, уже почти и не помнит. Дочь и сестру султана, если повести себя правильно, во дворец пустят, так мама говорила…
Орыся, разумеется, и не представляла, какие мысли крутятся в голове сестры. Девочку почти парализовало от ощущения нереальности, невозможности происходящего здесь, в этой комнате, под сводами дворца Топкапы. Такого просто не может быть – а оно есть, и Доку-ага в этом участвует…
– Забери своего цепного пса, – прошипел тем временем Ибрагим-паша.
– Усвоишь урок – заберу, – немного насмешливо отозвалась Хюррем, но все-таки сказала, обращаясь к Доку-аге: – Ладно, отпусти его. Будет снова портить мне вечер, ты знаешь, что делать.
– Моя госпожа… – Наверняка Узкоглазый Ага сейчас церемонно поклонился. Он умел отвешивать поклоны так, что половина придворных в Топкапы умирала от зависти: тот, кому кланялся Доку-ага, чувствовал себя как минимум султаном. В следующее мгновение послышался шорох одежды: Ибрагим-паша поднимался с пола.
– Горяч ты, Ибрагим, – голос матери тоже зазвучал ровно. Лишь проскакивали в нем нотки нехорошего веселья. После такого евнухи в гареме обычно уносили трупы провинившихся – тихо, бесшумно, как и подобает в месте, удостоенном милости Аллаха, месте, где ничего плохого случиться не может. – Чересчур горяч, и владеть собой до сих пор толком не научился. Отсюда и все твои проблемы… о которых давай-ка поговорим, раз уж ты явился сюда. Я ведь не враг тебе, разве не знаешь? Разве не помнишь, что твои печали – мои печали?
В голосе Хюррем-хасеки появились нотки, которых близняшки ранее никогда не слышали. И страшно было от этих ноток, и стыдно отчего-то, словно не говорила мать, а делала что-то тайное, мрачное, сокрытое от глаз Аллаха, такое, отчего Иблис хохочет в своем нечистом логове. Вроде и ласков был голос султанской супруги, а все же таилась в этой чаше с медом пригоршня острых игл.
– Хюррем…
– Не стоило тебе приходить, Ибрагим, опасности ты подвергаешь нас обоих. Но раз уж пришел, расскажи мне о горестях, преследующих тебя. Кому же еще, как не мне, просить у мужа моего, султана, за твою непутевую голову? Кто еще умолит его о милости? Ах, Ибрагим, Ибрагим, горе мое, тоска моя, звезда моя, с небес скатившаяся…
– Хюррем, Хюррем!
– Не здесь. – Голос Доку-аги после воркования матери показался близняшкам чуть ли не вороньим карканьем. – Здесь могут увидеть. Сюда, вот в эту дверь.
Хюррем-хасеки еле слышно рассмеялась:
– Как скажешь, верный мой. Идем, Ибрагим.
– Да, моя хасеки.
Послышался звук отпираемой, а затем вновь запираемой двери, и Орыся рискнула на миг выглянуть из укрытия. Увидела замершего возле неприметной дверцы Доку-агу, и больше глядеть не рискнула. Ежели поймает, подзатыльником не отделаешься.
Шли минуты. Время от времени из-за плотно запертой двери доносились голоса – мужской и женский, – но слов было не разобрать. Вот вскрикнула мать, затем еще раз и еще, но Доку-ага не пошевелился, и временами Орысе и Михримах даже казалось, что узкоглазого евнуха здесь нет и можно вскочить и убежать восвояси… Однако близняшки слишком давно знали Доку-агу и очень хорошо помнили о его умении быть невидимым и неслышимым. Хвала Аллаху, что еще не заметил девчонок, притаившихся за диваном! И пусть так будет дальше.
Близняшкам было страшно. Очень страшно. А время шло так неспешно, что казалось, будто оно и вовсе остановилось, будто эта ночь никогда не сменится ярким солнечным светом. Мнилось, что вечно будет шуршать листва в саду, за решетками, сквозь которые проникает ласковый ночной ветерок, колышущий полупрозрачные занавеси; что вечно холодный лунный свет будет заставлять причудливые тени танцевать свои безумные танцы; что мир замер, потрясенный невиданным кощунством, творящимся в гареме, и будет теперь пребывать недвижным во веки веков. И там, за дверью, мужчина и женщина тоже останутся навечно, а Узкоглазый Ага застыл у этой двери каменным изваянием – даже дыхания не слышно… Что во всем мире в живых остались лишь Михримах и Орыся, но и они скоро умрут, поглощенные лунным светом и пляской теней, умрут – и присоединятся к таинству, вершившемуся этой ночью. Наверное, вот так, подумалось Орысе, и превращаются в ветер и ручейки те несчастные невольницы, о которых поется в печальных песнях с родины ее матери. Те, которые не выдерживают неволи и бросаются за борт галеры или смотрят в окошко, живя в роскоши в гареме у паши, но мечтая об отчем крае… Превращаются в ветер и летят туда, где остались их безутешные мать и отец; ручейком быстрым текут в милые сердцу места; серыми пташками по весне возвращаются под крышу родного дома. У нее, Орыси, нет отчего дома, кроме того, в котором она родилась и выросла, – куда ей лететь, к кому течь? А ведь она здесь умрет…
Дверь снова с легким скрипом отворилась – вышел Ибрагим-паша. Буркнул Доку-аге что-то неразборчивое и быстрым шагом, почти бегом ушел прочь. Тени на потолке заколыхались, запах роз из сада стал еще сильнее, а сердца девочек взволнованно забились. Скоро их вынужденное заточение закончится!
Наконец из-за двери показалась и Хюррем-хасеки.
– Госпожа? – Наверняка Доку-ага вновь поклонился.
– Не волнуйся. – Голос матери чуть дрожал, хотя звучал спокойно. – Это последнее свидание. Больше не будет.
– А если он захочет…
– Не захочет. Сказала же – не волнуйся. Это было прощанием.
– Да, госпожа.
Хюррем немного помолчала, а затем быстро, почти взволнованно задала вопрос:
– Ты осуждаешь меня?
– Разве я могу?..
– Ты все можешь. Так осуждаешь или нет?
На сей раз несколько секунд молчал Доку-ага.
– Нет, госпожа, – наконец сказал он. – Ты в своем праве. Я не вижу, как еще ты могла бы поступить.
– А если б увидел, осудил бы? – В голосе Хюррем зазвучала невеселая усмешка.
– Тоже не осудил бы. Ты – госпожа, а я – твой слуга. Для меня ты не можешь быть неправой.
– Но если я все-таки неправа? – Страстность, прорезавшаяся в голосе матери, испугала, похоже, и ее саму. Следующую реплику Хюррем произнесла куда спокойнее: – Что, если я неправа, Доку? А вдруг?..
Евнух снова помолчал, а затем ответил с неожиданной теплотой в голосе:
– Это не имеет значения, госпожа. Нет среди живущих человека, который бы ни разу не ошибался. Время и Аллах всех рассудят. А я навсегда останусь твоим преданным слугой.
Хюррем явно колебалась, и Доку-ага снова промолвил успокаивающе:
– Время и Аллах всех рассудят, госпожа. Тебя, его, султана, мир ему… А пока вы живы – вы живы. Главное – следовать своему пути, госпожа. Ошибки совершать можно, главное – идти туда, куда ведет путь…
– Странный ты, Доку. – Кажется, Хюррем все-таки немного расслабилась. – И мысли у тебя странные. Не то чтобы в них ничего не было… но в гареме ошибаться нельзя. Помни это. И… идем уже отсюда.
– Да, госпожа, – ответил Доку-ага, следуя за своей хозяйкой.
Когда затихли даже отголоски шагов, девочки рискнули высунуться из своего укрытия. Не глядя друг на друга, они бегом бросились к выходу из комнаты. Скорее, скорее, прочь из этого ужасного места, прочь от тайн, не предназначавшихся для их глаз и ушей!
Уже в спальне, почесывая сонную Хаппу за ухом, Михримах решительно сказала:
– Мы это забудем. Раз и навсегда.
Орыся нервно огляделась и кивнула. Ей тоже было не по себе. Даже любимая и родная спальня казалась нынче холодной и неприветливой. По стенам бегали те же самые тени, что и там, в забытой всеми комнате. Казалось, в этих тенях то и дело проглядывает облик Ибрагима-паши: высокий тюрбан, резкие ястребиные черты лица, волевой подбородок…
– Все, давай спать. – Михримах решительно притянула к себе Хаппу и накрылась одеялом. Собака повозилась немного на подушке и тоже задремала.
Орыся попыталась последовать примеру сестры, но ничего не выходило. Перед глазами вставала всякая пакость: изломанные черные тела; Доку-ага, корчившийся на буром от времени диване; мать, пытливо глядящая в глаза и вопрошающая: «Ты меня осуждаешь?»
Так Орыся и промаялась до самого рассвета. Который, само собой, наступил, ибо Аллах всемилостивый и милосердный сотворил мир именно таким: день приходит за ночью, и порядок этот заведен слишком давно, чтобы его менять.
