Текст книги "Дочь Роксоланы"
Автор книги: Эмине Хелваджи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
4. Рука хасеки
– Невелико горе.
– Тебе-то невелико…
– Так и тебе ведь тоже, – хмыкнула Орыся. – Меньше терпеть да дольше орать – подумаешь!
Михримах потупилась.
И действительно, ничего такого уж страшного. Фалака́, трость для ударов по пяткам, и вправду вынести тяжко, но такое не для женщин вообще, тем более не для девушек и уж тем паче не для дочерей султана… не для дочери его. Так что – розги. Розог сестрам за их жизнь досталось изрядно, но, впрочем, за дело: мать-хасеки не слишком строга с ними, скорее уж снисходительна. Или, может быть, чуть равнодушна. Как ко всему, что не несет опасности.
Почти всегда – за совместные проделки, причем опасные, прямо или косвенно чреватые разоблачением. Что ж, как бедокурили вдвоем, так и наказание вместе принимать. Это справедливо.
По нерушимому кануну на дочь имеет право поднять руку лишь сама хасеки. Но Хюррем-хатун чаще всего недосуг было, ее руки для того, чтобы в них дворец держать, причем железной хваткой – насколько получается, конечно. Получалось не во всем, но времени и сил это отнимало полную меру.
Потому у матери для всего, связанного с дочерними проказами, имелась особая перчатка. У кого она на руке – тот и наказывать вправе.
Другое дело, что ни няне, ни кормилице этого поручить было нельзя: обе слезами исходили, не поднималась у них рука на питомиц. А о служанках, по понятным причинам, речь не шла вовсе.
Так что сек их, как правило, Доку-ага. На его лапищу изящная перчатка Хюррем-хатун не налазила никак – ну так он ее к запястью подвязывал, с тыльной стороны. Все равно это считалось «рукой хасеки».
И опять же: ничего особенного в этом, страшного или тем паче стыдного. Он ведь не чужой, к тому же и не мужчина вовсе.
Все очень просто.
Входишь в «комнату для одеяний», внутреннюю из внутренних, куда никаким служанкам, даже в обычные покои допускаемым, хода и близко нет. Там у дальней стены сейчас стоят Басак-ханум и Эмине-ханум, уже заламывая руки и плача от жалости. Там же, посреди комнаты, особый сундук, крышка которого в пять слоев обита мягкой кожей, а поверх он застелен покрывалом рытого пурпурного бархата. И подушка для коленопреклонения перед ним, тоже пурпурного бархата, сообразно достоинству султанской дочери.
И серебряное ведерко рядом. В нем мокнут розги, несколько пучков, в зависимости от провинности: как правило, не меньше трех пар и не более десятка, тоже пар, потому что для двух ведь. Или, скажем, шесть пучков для старшей, а для младшей семь-восемь, где-то так. Каждый из пучков называется именно «хворостина», или «прут», хотя прутьев в нем несколько: до двенадцатилетия сестер было по четыре, от двенадцати до шестнадцати лет – пять, теперь – шесть.
Все как издавна заведено. У гарема для всего определен свой обычай, в том числе и для воспитания султанских дочерей.
В третий раз – ничего страшного. Прутья тонкие, хлещут болезненно, но и только; легко измочаливаются, ломаются тоже быстро. Запасать их, связывать в пучки и замачивать – обязанность няни и кормилицы, никому иному поручить нельзя. А уж они-то просекающих кожу розог не выберут.
Вплотную к ведерку – пустая деревянная кадушка. То есть пока еще пустая.
Доку-ага стоит рядом с сундуком. Его правый рукав закатан до локтя, на тыльной стороне кисти – крошечная перчатка. Лицо неподвижно и лишено выражения, как маска.
Наказание нужно принять достойно: тут, как и везде, свои правила поведения.
В трех шагах от сундука спустить с плеч верхнее платье-энтари, позволить ему соскользнуть на пол. Перешагнуть через него. Развязать кушак, позволить спасть расшитой парче верхних шальвар; перешагнуть. Выдернуть шнур из поясной складки льняных нижних шальвар-дизлык, позволить им спасть до лодыжек. Не запутавшись в ткани, сделать последний шаг. Слегка поддернуть край нательной рубахи-гёмлек, приподняв ее выше колен, до середины бедер. Открывшимися из-под рубахи коленями опуститься на мягкий бархат высокой подушки. Лечь животом поперек сундука, перегнуться через него так, чтобы бедра оказались выше плеч.
Такова «поза смирения». Одна из тех, которым учат гаремные наставницы.
С другой стороны сундука тоже лежит подушка; сестра, встав на нее коленями и склонившись над тобой, бережно задерет тебе подол гёмлек до талии. Полуудерживая, полуутешая, охватит тебя за плечи, сцепив руки на твоем затылке, – так же, как проделаешь с ней ты сама, когда вам придет черед поменяться местами.
А потом остается лишь слышать, как евнух возьмет первый прут, как стряхнет с него воду. Слышать, как он замахнется. Как ударит.
И терпеть.
Можно читать молитву, можно считать удары. Последнее, впрочем, необязательно: Доку знает положенное число, он не ошибется.
Рука у него тяжела, но хлещет он бережно – насколько может в пределах своего понимания долга и приказа. После каждых десяти ударов бросает прут в кадушку, берет из ведерка новый пучок, переходит на другую сторону.
Кричать или плакать, кстати, тоже можно, причем с самого начала: на это в правилах поведения никакого запрета нет. А начиная с какого-то момента не кричать уже и не получается: есть в гареме такая пословица: «Нет героини под восьмой хворостиной». И пословица эта правдива, хотя звучит она с осуждением, ибо речь идет об укрощении дерзости служанок, грубых и строптивых. Но вот до того, как евнух возьмет восьмой прут, Орыся обычно терпеть ухитрялась, то есть, если порка была за малую и среднюю провинность, могла и вовсе голоса не подать. Только розга свистела в воздухе и звонко ударяла по голому телу, оставляя багровые полосы.
За большую провинность – тогда да, конечно, тут не оттерпеться. Один раз попробовала было, но обмерла почти сразу, на семьдесят втором ударе. Пришлось ее водой отливать. После чего Доку – а что ему еще было делать? – все равно отвесил недоданные восемнадцать розог: жалко его, он «рука хасеки», а самой хасеки нет рядом, чтобы смягчить наказание. Однако прежде приказал – нет, попросил – не держать крик в себе.
Это был первый и единственный раз, когда он в «комнате одеяний» вообще хоть слово произнес. Так что Орыся совета послушалась. И слушалась с тех пор. Все равно задолго до восьмого прута не только няня с кормилицей, все в слезах, причитали в полный голос, но и сестра, еще не секомая, давно уже рыдала громко и отчаянно, а руки ее, сплетенные на затылке Орыси, дрожали крупной дрожью, так что начни та и впрямь вырываться, освободилась бы сразу. Однако младшая из сестер свой долг поведения блюла твердо. Кричать – кричи, дергаться под розгой тоже можешь, а вот вскакивать с сундука не смей.
Когда же приходил черед самой Михримах, то она голосить начинала вскоре после начала порки: иногда и до того, как в кадушку отправится первый разлохматившийся прут, самое большее – в начале второго прута, на одиннадцатом-двенадцатом ударе. И держать ее приходилось крепко, иначе бы не улежала (плакала при этом Орыся горше сестры, гладила ее по плечам и затылку, шептала слова утешения). Это притом, что Михримах редко-редко одинаковое с Орысей число ударов выпадало, обычно на полный прут меньше, а то и на полтора-два. Не потому, что старшая, настоящая, но по справедливости. В опасных проказах Орыся и вправду из них двух чаще всего была не только заводилой, но и основной виновницей.
Оттого именно под розгами сестры впервые по-настоящему догадались, что все же разные они. Не только в «метке шайтана» отличие.
…Когда наказание будет завершено, надо поцеловать последний из побывавших на тебе прутьев до того, как он отправится в деревянную бадью. Затем поцеловать руку евнуха, точнее, перчатку на его запястье, ведь экзекуция вершится «рукой хасеки». И сказать: «О, достопочтенная матушка, хасеки-хатун, благодарю за науку!» Потом Доку-ага возьмет лохань с истрепанными розгами и бесшумно удалится во внешние комнаты покоев, плотно закрыв за собой дверь.
(И будет сидеть там, охраняя вход: страшный, с потемневшим лицом, уставив взгляд в пол и зубами поскрипывая. Если кто заглянет, даже случайно, быть тому убитым на месте, пускай у него и есть право доступа в самый внешний из внутренних кругов. Один раз такое случилось: вошел ходжалар, евнух-секретарь из канцелярии Аяс-паши, которому было поручено срочно передать Хюррем-хасеки – а она вполне могла сейчас находиться в тех покоях – какую-то крайне важную весть. Едва сумели замять причину его гибели.)
Лишь после этого можешь счесть ритуал завершенным, забыть о правилах поведения и превратиться просто в девочку-подростка, которой больно и обидно. Можешь расплакаться по-детски, можешь отдать свое тело в добрые руки няни и кормилицы. А Басак и Эмине вытащат из стенных шкафов пуховые тюфяки в шелковых чехлах, уложат на них тебя и сестру, будут хлопотать вокруг вас с притираниями и мазями, будут накладывать холодные компрессы, утешать, гладить, вытирать вам слезы и расчесывать волосы, целовать, петь песенки, как в детстве. Будут в очередной раз объяснять, что вот такова она и есть, судьба девиц на подросте, и доверительно рассказывать, как им самим в том же возрасте доставалось. Переходя на шепот, сообщат, что и матушке-то их, по словам старых служанок, прутьев довелось отведать вдоволь, – когда она еще была не сиятельная хасеки-султан, а юная гедзе, лишь мимолетно замеченная султаном, чающая и воздыхающая о встрече с ним. Еще бы: ведь в кого и нравом они пошли, как не в матушку… Нравом, красотой, умом…
Потом снова будут менять на теле смоченные холодной водой полотенца, легкими движениями втирать бальзам в горящую от боли кожу, утешать, ласкать. И постепенно все уйдет.
Мудры законы гарема: боль велика, а вреда телу нет. Тело – оно в цене, это достояние султанского дворца, его собственность и сокровище. Потому так подбираются прутья для розог и число ударов, чтобы кожу не просечь.
Настоящего стыда тоже нет. Для того и нужна перчатка хасеки. Да в любом случае ведь и правда евнух – не мужчина, перед ним нагота невозможна, как невозможна она перед купальным бассейном…
* * *
Стыда в гареме вообще почти не бывает. То есть случаются наказания, считающиеся позорными, но вот они-то осуществляются женской рукой – рукой уродливой черной рабыни. Не потому позор, что рабыни и черной, а потому, что уродливой. Специально таких подыскивают и обучают, товар это редкий, дорогой, проще купить десяток гибких темнокожих девушек газельей стати, отлично пригодных для утех…
Но так наказывают рабынь и служанок, не дочерей. Тем паче не дочерей султана. Правда, для всего дворца есть одна-единственная дочь султана, Михримах, а что касается ее служанки, Разии, то это тайна внутренних покоев, могущество хасеки, верность самых преданных слуг, ближайших из ближних. Верность, замешанная не на страхе, не на долге даже, а на любви. К тем, кого знаешь с рождения. К тем, кто как дочери тебе. Кто для тебя дороже жизни.
Да, стыд от гарема далек. А вот смерть – она рядом. Частая она здесь гостья.
Бродит темными коридорами, тенью скользит по светлым залам.
И не затворить перед ней двери самых внутренних из всех покоев.
5. Звериный Притвор
Здесь был совсем особый мир. Это понял бы даже слепец – на слух. Потому что каждый, ступивший за врата Звериного Притвора, словно бы погружался в омут непривычных звуков.
Даже странно: все это должно было слышаться и извне, какие уж тут стены, смех один, а ворота точно звукам не помеха. Тем не менее снаружи Притвора дворец как-то подавлял все его шумы, заменял их своими. Топотом, валом людских голосов, прибойным гулом кухни, звоном и стуком работы или оружия… Звериными звуками тоже: гулко взлаивали охранные псы, ржали кони.
Так что лишь отдельные обитатели Притвора могли быть услышаны на остальной части дворца. Когда старый Аслан голос подавал, действительно все умолкали и в зверинце, и за его пределами, это да. Но длинногривый султан был немолод уже и в пору детства Орыси, а за последние годы он совсем одряхлел и почти не рычал больше. Да, вот еще чей вопль было не перекрыть, так это йезидских петухов[13]13
Йезидизм – синкретическая восточная религия, возникшая на стыке древних доисламских культов и нетрадиционных, с оттенком ереси, мусульманских и христианских учений раннего средневековья. По представлениям йезидов, правителем этого мира является глава падших ангелов Мелек-Тавус, «ангел-павлин». Окружающие народы считают йезидов дьяволопоклонниками. Это не так (в йезидской концепции «ангел-павлин» имеет довольно мало общего с дьяволом), но для турок XVI в. любое сравнение с йезидами имело, конечно, весьма нелестный смысл. (Примеч. автора.)
[Закрыть] или, если по-гречески, павлинов: они-то орали часто и без всякого повода. Однако для них Притвор был скорее местом ночлега и трапезной, чем постоянным обиталищем, ведь павлинам дозволялось ходить и летать по всему дворцу, а поскольку они были султанской собственностью, то этим своим правом пользовались совершенно безнаказанно – кто же тронет имущество владыки правоверных.
Однако сейчас в Притворе было время дневной трапезы, поэтому все йезидские петухи собрались тут, полностью скрыв птичий двор под многоцветной радугой своих глазчатых хвостов. Так что Орыся предпочла взять Пардино-Бея на поводок. Огромный кот в такие минуты словно бы раздваивался: оставаясь другом и спутником, воспитанником и покровителем, Пардино при этом все-таки слишком явственно помнил, что он еще и дикий зверь, охотник. Чуть отвлекись – и рысь мгновенно отправит ближайшего петуха непосредственно к йезидам. А поводок позволял сделать выбор, одержать победу «ручному» воплощению над «охотничьим»: второе словно бы с облегчением сдавалось – мол, я на привязи, что с меня взять… Так-то поводок при рывке не удержал бы даже здоровеннейший янычар, но обходилось без рывков.
– О, юная госпожа, юная госпожа пожаловала со своим питомцем… – Старенький хайванат-баши, управитель зверинца, спешил навстречу Орысе, часто и мелко кланяясь. Пардино тоже поклонился, совсем дружески; когда старик потрепал его пышные бакенбарды, зверь сощурился, но стерпел: от управителя, единственного, кроме хозяйки, он мог принять некоторую фамильярность. – Добро пожаловать, юная госпожа! Давненько не видывал тебя в нашем зверином санджаке, давненько, давненько… Уже полгода, верно? А уж так-то ты за эти месяцы выросла и стала еще прекраснее, юная госпожа. В твои годы для девочек это обычно, но ты, юная госпожа, тут превосходишь многих, о да, да… Почти столь же превосходишь, как твоя рысь – ангорскую кошку.
Так разговаривать с дочерью султана никому не полагалось, но хайванат-баши всегда был на особом положении, точнее, вне всяких положений вообще. Он был такой весь из себя хайванат-баши, командир животных и тех, кто ухаживает за ними. Даже имени его никто не знал, хотя, конечно, оно значилось где-то в архивах дворцовой канцелярии.
Что такое Звериный Притвор в дворцовой иерархии? Ничто и трижды менее чем ничто: не им держится дворец, а уж о Блистательной Порте в целом тем паче речи нет. Однако иметь зверинец считается приличным, те или иные «хранилища» зверей и птиц есть и были у многих прославленных владык, даже франкских, не говоря уж о носителях истинной веры. Так что негоже Столпу Вселенной обходиться без того, чем обладают иные, многожды менее достойные. Потому есть султанский приказ, и под его благодатной сенью это дворцовое ведомство процветает в отведенной ему тени, столь же безвредное и декоративное, как йезидские петухи в пределах Пушечных Врат.
Так сестры думали еще пару лет назад. И хорошо, что они думали именно так. Поскольку три года назад, когда Пардино-Бей был котенком, Орысе показалось было, что хайванат-баши как-то запретно на него поглядывает. Она долго искала сравнение – и вспомнила, что примерно так ведет себя Гюльфем-хатун, тридцатишестилетняя старуха, вроде бы давно и полностью смирившаяся со своей судьбой мирно отставленной наложницы, когда искоса поглядывает на новое рубиновое ожерелье, охватывающее шею Хюррем-хасеки. С завистью поглядывает, но все же хорошо осознавая, что у нее нет и быть не может права на такую драгоценность.
Вполне понимая, что у ничтожного управителя зверинца нет и не может быть права как-то изъять в свою пользу подарок, предназначенный для султанской дочери, Орыся безбоязненно посещала Притвор, в том числе и с рысенком, на поводке и без. Вскоре она осознала, что взгляды управителя следует трактовать иначе: он смотрел на растущего звереныша не с завистью, а как ценитель, сожалеющий, что за таким сокровищем, может быть, недостаточно хороший уход, плоховато хранимо оно и ценимо. Так что, когда старик понял, как хорошо Пардино у его юной хозяйки, то совсем уж перестал поглядывать на рысенка с чувством уязвленной собственности и смотрел теперь с чистым восхищением.
На хозяйку тоже, но уже «вторым взглядом», словно на приложение к ее питомцу. Впрочем, приметлив был. Кто как растет, чахнет или хорошеет, хайванат-баши даже у людей замечал. Насчет масти и пятен он тоже не ошибался. Так что при встрече с ним как «госпожа Михримах» Орыся особенно внимательно следила, чтобы прическа закрывала виски. У Разии, служанки, они и так чадрой скрыты.
Сейчас она была «госпожа Михримах»: без служанки и без белой плоскомордой собачки (которой управитель никогда не интересовался), но с иберийской рысью. Так в основном сюда и ходила. У сестры Звериный Притвор особого любопытства не вызывал, разве что если туда какая-нибудь диковинка поступит, из самых красивых: заморская птица с ярким и сложным, как праздничное платье, оперением… или мелкий потешный маймунчик, шерсть которого, мордочка и зад тоже обычно окрашены в по-птичьи яркие цвета…
– Кого хочешь посмотреть сегодня прежде других, юная госпожа? У полосатой африканской ослицы потомок родился. Молодые Коблан-хан и Коблан-хатун, так долго ссорившиеся, наконец-то поладили, так что к весне надеемся на тигрят. А вот от тибетских сарлыков мы с тобой, госпожа, потомства так, видать, и не дождемся, увы. Более того, самого лучшего быка мы уже потеряли. Все-таки слишком жарко у нас. Не всякий, кто в Истанбул привезен, тут выживет: иной совсем не для наших краев рожден…
Орыся собралась было милостиво-снисходительно усмехнуться («мы с тобой, госпожа, потомства так и не дождемся» – надо же!), но при последних словах старика у нее словно бы мороз прошел по коже. Воистину: иных в Истанбул привозят не для жизни. Будь то хоть косматый горный бык, хоть…
– Так куда, госпожа, желаешь пойти сначала? Если будет дозволено дать тебе совет, то, может быть, к новичкам? У нас таких со времен твоего прежнего посещения трое: двое, хе-хе, кони, оба, хе-хе, в центральном пруду сейчас, а один… пожалуй, человек. Хе-хе. Ну, сама увидишь. Начнем с тех, кто лошадиного рода, да? С твоего позволения, конечно…
Орыся кивнула. Сказать что-либо остереглась: голос у нее мог дрогнуть, а это совсем ни к чему.
Они прошли по узенькой, как тропка, аллее, вившейся меж звериными палатами, хижинами и темницами-узилищами, тут уж кому как. С двух сторон жирафы – высоченные вольеры им были по грудь – склонили над тропой свои царственные шеи. Старик мимоходом погладил бархатистую морду одному, девушка – другому. Пардино-Бей у ее ноги напрягся, но стерпел, не бросился защищать хозяйку.
Насчет одного из «коней» Орыся догадалась заранее, еще прежде, чем они вышли к большему из двух бассейнов, что в ограде Притвора. Конечно, конь-птица. Не такая уж диковина, пеликанов в зверинец завозили часто, в малом пруду и сейчас, наверное, содержится их семейство: самец-султан и несколько самочек. Даже странно, отчего управитель решил ей показать этого «коня» раньше, чем африканского осленка.
Но когда они вышли на берег пруда, поняла. Конь-птица как раз на берегу сидел, прихорашивался. Он, видать, был ручной, оттого подпустил к себе вплотную, в воду кидаться не стал. И был он так огромен, что сразу стало ясно: вот это и есть султан, а тот, что в малом пруду, отныне будет на положении евнуха, без доступа к гарему… то есть такого доступа.
Выпрямившись на перепончатых лапах и вытянув шею, он, конечно же, мог бы посмотреть на девушку сверху вниз. А в размахе крыльев, наверное, вообще два ее роста было. Ангелу такие крылья впору. Бело-розовые, непорочного цвета, лишь маховые перья темные, как грех.
Хайванат-баши посмеивался над франкским суеверием, что конь-птицы на гнездовье, если им не удастся поймать рыбу, будто бы способны распарывать клювом собственную грудь и кормить голодных птенцов своей кровью. А когда Михримах с Орысей, еще совсем несмышленые в ту пору, начали было донимать его вопросами, правда ли, будто пеликан в своем горловом мешке носил камни в Мекку для постройки первой мечети, сделал вид, будто не слышит. Но сейчас девушка чуть было не спросила старика об этом снова. Потому что можно было поверить: такой великан унесет в подклювном мешке хоть целый булыжник.
Орыся даже чуть оробела. Правда, у нее это выразилось в том, что она крепко вцепилась в поводок рыси: ощути себя Пардино хоть защитником, хоть просто охотником, конь-птица будет ему на один коготь. И ни размеры, ни участие в строительстве первой мечети от этого не спасут.
– Это ты, госпожа, еще второго «коня» не видела, – ласково улыбнулся хайванат-баши. – А ему сейчас самое время показаться…
Вода в пруду забурлила. Огромная разбухшая морда вынырнула в десятке локтей от берега, громко фыркнула, повела на людей выпученными глазами. Разинула клыкастую пасть.
Испустив пронзительный боевой вопль (из разных концов Притвора ему ответило множество голосов, звериных и птичьих), Пардино-Бей припал к земле, собравшись перед прыжком.
– Ну-ну, малыш, что же ты? – огорченно произнес старик. – Видишь, хозяйка твоя не боится, я не боюсь, пеликан… он, да, испугался, и даже очень, но только тебя.
Разумеется, никакие слова не помогли бы, двинься это существо к берегу. Но оно, с шумом заглотнув воздух, как миску горячего хлебова, вновь покрылось водой, словно одеялом.
Девушка, обеими руками обняв рысь за шею, шептала ей успокаивающие слова, оглаживала, целовала в оскаленную морду, пока мускулы под пятнистой шкурой из напряженных, как сталь, не сделались железными, а потом и вовсе до медных обмякли. Тогда Орыся развернула Пардино прочь от пруда и торопливо повела его вглубь Притвора – куда угодно, лишь бы подальше от этого второго «коня». Управитель старческой трусцой поспешал рядом.
– Нильский конь, он же водяная лошадь, – объяснил он извиняющимся тоном. – Ты права, госпожа, хотя и не спрашиваешь ничего: я сам думаю, что худшего названия не найти. И мне, ты снова права, не следовало вот так, не объяснив ничего, тебя и пятнистого владыку вплотную к бассейну подводить. А вообще-то, зверюшка еще совсем молоденькая, просто детеныш, как вырастет – нам с тобой пруд придется расширять и обносить оградой. Особенно если мы добудем ему парочку. Уж и не знаю даже, удастся ли… Я сразу написал Хафизу в египетский пашалык, что он умаляет величие повелителя правоверных, посылая ему зверя, не способного продолжить свой род. Хафиз-паша, безусловно, поймет все правильно и постарается. Но очень уж трудное это дело – доставить нильскую кобылку, пусть и совсем молодую, в Истанбул живой.
Тут и открывалась одна из сторон могущества хайванат-баши. Могущества странного, имевшего четко очерченные пределы и, кажется, тайного от него самого. Но тем не менее – существовавшего.
* * *
Были и другие стороны. В Сокольничьей палате занимались много чем, дрессировкой ловчих птиц далеко не в первую очередь, а если до этого доходило, то у них там обычно свои мастера соколиной натаски со всем справлялись. Обычно. А вот в необычных случаях – самых ценных, как дар и награда, самых грозных, при неудаче, как кара, – приходилось обращаться в Звериный Притвор. Пускай не к самому старику-управляющему, но к одному из смотрителей, его ученику.
То же самое – при натаске охотничьих гепардов и каракалов, а порой даже барсов. Идеально обученный для охоты гепард вообще дороже серебра на свой вес ценится, обученный же скверно стоит дешевле собственной шкуры. Разницу между тем и другим тоже обеспечивал кто-то из учеников хайванат-баши.
А еще есть зверюшки-любимцы (ну и птицы тоже, особенно певчие или говорящие) для обитательниц гарема. И – отдельно – для евнухов. Тот, кто думает, что по руслам этих двух рек не приплыть к морю подлинного могущества, мало что понимает в жизни и, скорее всего, преждевременно ее окончит.
Речь идет не просто о том, чтобы угодить, о нет! У того, кто принимает услугу, свои обязательства появляются. И вообще, это клинок обоюдоострый, двужалый. Когда Джелал Эбеновое Дерево, один из самых старших евнухов, сотворил нечто ужасное с тремя ручными маймунчиками, в разное время подаренными младшим евнухам, старый хайванат-баши был очень расстроен. Настолько, что на какое-то время вообще перестал раздавать такие подарки. Результатом этого сделалось несколько мелких, но значимых перестановок, после которых Джелал исчез: и из дворца, и даже дальше… А ведь от его слова столь многое зависело, что, казалось бы, куда там управляющему самого захудалого из дворцовых ведомств. Перед Эбеновым Джелалом, бывало, отважнейшие из корсаров на цыпочках ходили и с поклонами вручали ему кошельки с золотом, чтобы быть допущенными на аудиенцию к султану хотя бы через неделю, а не через полгода!
Последняя сторона могущества хайванат-баши была вовсе странной. В Блистательной Порте хватает землепроходцев, мореходов, картографов. Вдосталь и лазутчиков, которые могут добыть (перекупить, похитить – да мало ли как еще) карты неведомых краев у тех, кто успел там побывать ранее, ибо, пора уж признать, в заморских плаваньях гяуры продвинулись дальше правоверных.
Но добытое еще надо оценить: бриллиант ли, подделка, а может, честная ошибка. И как же оценивать чертежи незнаемых краев?
По-разному. Есть и такой способ: у картографов в обычае не только вычерчивать контуры дальних земель, но и обитателей их рисовать. Тех, что в шерсти, перьях, чешуе… А бывает, что кроме рисунка еще фраза-другая будет написана: о повадках, съедобности или опасности.
В неведомых краях и звери неведомы. Однако есть то, что бывает, и то, чего быть не может. Сплошь и рядом такое нельзя определить по берегам и течениям. Тогда приходится судить по зверям. Хоть как-то.
И вот тут хайванат-баши – главный лоцман, раз уж других вовсе нет.
Подробностей Орыся не знала, да и не положено было знать ей, это дела мужчин, и дочь султана тут ни при чем, четырнадцать ей или семнадцать. Но об одном из давних дел старик ей, вздыхая, поведал. Это было как раз после разговора о том, что вот-де не удается найти для Пардино супругу его рода-племени, а к рысихам иных племен он равнодушен, так что не видать его хозяйке пятнистых котят. Тогда-то и упомянул хайванат-баши, что из трех секретных карт внутренних земель Иберийского полуострова он одну забраковал, а две счел высоко достоверными: звери там были на месте, включая пардовых рысей («Вот таких же, как твой питомец, юная госпожа»), а значит, высока вероятность того, что бухты, устья рек, леса и горы тоже на месте. Но, увы, так и не состоялось вторжение в Кастилию. Как жаль! Достопочтенный Пардино-Бей был бы щедро обеспечен женами и наложницами.
А вот в заморские владения Кастилии старик, оказывается, вторгаться отсоветовал – конечно, постольку, поскольку именно его совет дело решил. Очень грамотно и с большим тщанием создана «Книга морей» хаджи Ахмета Мухиддина Пири-бея[14]14
Этот исторический персонаж, прославленный созданием совершенно невероятной по своей подробности и загадочности подборки навигационных карт, на западе более известен под именем «Пири Рейс». Однако «рейсом» (точнее – «раисом», адмиралом турецкого флота) он стал уже в старости, почти через два десятилетия после описываемых событий, свои же знаменитые карты составил много ранее. На самой таинственной из них (она обычно так и называется – «карта Пири Рейса») со многими подробностями изображено побережье Америки и, как иногда считается, даже Антарктиды включительно. Но современные исследования позволяют предположить, что на самом деле, видимо, часть американского побережья «сдвоена» и пристроена к материку с юга, т. е. наиболее фантастические объяснения можно исключить. (Примеч. автора.)
[Закрыть], и по ближним морям, островам, побережьям она, безусловно, точна – но за морем Океан у него звери не те. Собственно, Аллах ведает, что там за звери, и в воле Аллаха населить те земли любыми зверями, однако прежде Он не создавал единорогих антилоп, даже если несведущие путешественники о таком с увлечением рассказывали. И двурогих, но притом свиноклыких антилоп он тоже не создавал. Да и сиджун гейик, большой сохаторогий олень, вполне может делить одни леса с медведями, но очень вряд ли с обезьянами. Обезьяны же такие вполне возможны, однако что-то уж слишком похожи на африканских маймунов – не их ли обликом вдохновлялся художник, заокеанских маймунов, стало быть, вживе не видевший? Значит, и насчет расстояний, направлений, ветров и течений тоже можно усомниться.
«Как бы там ни было, госпожа, рисунка пардовой рыси я на той карте вовсе не встретил, так что это нашей беде не подмога…»
Орыся тогда слушала это как очередную занимательную историю наподобие прекрасно горестных рыданий Меджнуна на могиле Лейлы, славных походов Искендера Двурогого или высокогеройских подвигов Кара-оглана. Но все же хорошо, что она уже не думала на тот момент, будто хайванат-баши желает забрать у нее рысенка для своего зверинца…
* * *
Да. Карты. Ветра́ и течения.
Собственно, ради этого она сюда и пришла сегодня. Но заговорить о таком сразу нельзя. Сперва придется в полной мере проявить интерес к чудесам Звериного Притвора.
Всю свою жизнь Орыся проявляла такой интерес неподдельно и в охотку. Даже представить себе не могла, что его когда-нибудь придется вымучивать.
– А где… – она понятия не имела, как закончить фразу. И вдруг сообразила, о чем можно спросить, не вызвав никаких подозрений: – Где наш… мой крысиный падишах? Здоров ли он?
– Юная госпожа… – Старик замялся.
– Неужто болен?
– Нет, госпожа. Он умер. Еще до твоего прежнего посещения зверинца. Я не хотел тебе в тот раз говорить по своему почину, а сама ты не спросила.
До этого момента они шли по тенистой тропке, петляющей меж просторными вольерами, тесными клетками и каменными казематами для особенно опасных четвероногих узников. Но сейчас остановились как вкопанные.
– Отчего же? – спросила девушка после минуты ошеломленного молчания.
– Ну, юная госпожа, а каков, по-твоему, век крысы? – Хайванат-баши пожал плечами. – Вот и у падишаха он не дольше, чем у каждой из восьми его составляющих.
Некоторое время старик раздумывал, стоит ли продолжать. Потом все-таки решился:
– Старый он стал, малоподвижный – даже в тех пределах, госпожа, в которых ранее шевелиться мог. И вот однажды утром оказалось, что две крысы мертвы. Я уж, признаюсь, хотел прекратить мучения и остальных: мне-то видно, когда зверь доживает последние дни или даже часы, и единственное, что еще можно сделать, так это ему… помочь. Но в тот день к нему как раз было очередное паломничество кюрекчи, и они бросились ко мне, умоляя спасти: и в ногах валялись, и смертью грозили… Деньги предлагали тоже, сколько у них всех в кошельках найдется.
– И сколько же нашлось? – Орысю, конечно, занимала не цена, она просто пыталась слегка затянуть время, смятенно обдумывая, чем грозит и что может дать этот неожиданный поворот. Кюрекчи? Лодочники? Просто лодочники – или те, кто с военных галер? И при чем здесь они вообще – как к Звериному Притвору, так и к крысиному падишаху?
– Пять гурушей[15]15
Гуруш в Османской империи – одна из наиболее крупных монет (либо соответствующая ей мера стоимости, неодинаковая в разное время). В описываемый период гурушем называлась золотая монета весом 6,5 г. (Примеч. автора.)
[Закрыть], кажется, готовы были заплатить: три сразу и еще два к вечеру. Они ведь люди бедные, им даже для того, чтобы стража хотя бы их избранных представителей во дворец пропустила, приходится по нескольку десятков человек на бакшиш скидываться.
