Текст книги "Тихик и Назарий"

Автор книги: Эмилиян Станев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

5

Тому, кто созерцает красоту, кто

неустанно ищет ее, невозможно избежать

опасностей, из нее проистекающих.

Из письма патриарха Фотия царю Борису

Выдавались у Назария счастливые часы, когда земля представлялась ему дивной картиной, а небо – исполненным великих чудес, непостижных разуму. Тогда ему казалось, что глаза его различают в природе богоосиянные зори, душа ощущает присутствие бога, а мысль обьемлет все мироздание. Обостренным слухом Назарий улавливал тайну и в реве диких зверей, и в песне птиц, и во всем проницал он глубоко скрытый смысл.

Вечерами, лежа в своей убогой землянке, прислушиваясь к голосам и смеху, которые разносились по селению, или же к шепоту ветра, Назарий предавался мечтаниям, бледные губы его улыбались, рука тянулась за кистью, и он в темноте мысленно писал что-то, зримое только ему самому.

Вселенная была океаном красок и звуков, и Назарий словно бы плыл в этом океане, всегда настороже, чтобы не пропустить ни одно из тех чудес, которые совершались вокруг. Голубой простор и снежные шапки горных вершин, тени, менявшиеся от движения солнца, вселяли в его сердце нежную радость и побуждали молитвенно склонять голову. За смешением страстей, недовольства, пороков и злобы, что читал он на лицах, Назарий видел живой трепет души, измученной и жаждущей любви. И тот, на ком останавливался его взор, уносил в себе улыбку художника и долго не мог забыть его глаз. Худой и бледный, Назарий излучал кроткий свет, он сопутствовал ему подобно тени, и кое-кто смутно догадывался, что художник наделен скрытой внутренней силой, которой нет названия. И злыдари, и страдальцы рады были повстречать его, увидать его ласковую улыбку, потому что она вливала в душу радость и всепрощение. Даже Быкоглавый, всегда суровый и насупленный, не мог устоять перед искушением повидать Назария, услышать его приветствие, а еретик с рваной губой не опасался, что Назария отвратит безобразная усмешка на его изуродованном лице.

Назария любили, как любят незлобивое дитя, и никто не сознавал, сколько сипы в такой любви. Подобно Тихику, все полагали, что Назарий лишен той грубой силы, которой они привычно противостояли изо дня в день, чтобы в борении с ней победить или покориться.

На взгляд женщин, Назарию недоставало мужественности, нежная его красота не привлекала их, и они улыбались ему, не вкладывая в улыбку любовных желаний и не испытывая стыдливости. Только старухи прислушивались к его словам и озабоченно качали седыми головами, потому что женщины задумываются о душе и смерти лишь после того, как увянет тело.

Всякий день, пока он писал таро, мужчины и женщины приходили смотреть, как возникают на стене дивные образы архангелов, серафимов и грешников, седьмое небо, Страшный суд – все, что они смутно представляли себе по еретическим книгам и проповедям. Под завораживающим действием красок и Красоты с ее тайнами в их представлениях стерлось различие меж седьмым небом и адом. Озаренное славой Саваофовой, седьмое небо было не более притягательно, чем огненные краски Страшного суда и зеленовато-серые отсветы на могучей фигуре Сатанаила. Седьмое небо внушало страх образом бородатого величественного Саваофа, на чей суд человеку предстояло явиться, а преисподняя ужасала рогатыми чертями, змеями, свиньями, козлами и черепахами в душах грешников. Поразмыслив над этими изображениями, человек чувствовал, что ум у него раздваивается, и бог уже представлялся таким же насильником и тираном, что и дьявол. Сердце мучительно сжималось, потому что каждый ощущал и сладость греха, и влечение к добродетельному покою души. Так не погибло, а дало росток семя сомнения, богоборчества и бунта, ибо всякое раздвоение в человеке есть боль…

Желая проверить действие своего искусства, Назарий зорко всматривался в еретиков, и такие же, как у них, мысли и чувства мучили и его…

Многие просили Назария написать образ богородицы, и он изображал ее прекрасной и юной, похожей на Ивсулу. И когда еретик уносил образ к себе в лачугу и сравнивал с ним свою некрасивую, измученную жену, то предавался дурным помышлениям. Другие хотели иметь изображение Евноха, где он говорит с господом, а один малорослый, тщедушный еретик попросил даже нарисовать самого дьявола. После, когда Назарий пас волов, он видел, что этот еретик прислонил доску с изображением дьявола к дереву и яростно хулит его. Он угрожал ему, ругал самыми скверными словами, тем самым хуля дьявола в себе, испытывая при этом радость и усладу, потому что всякая молитва есть искупление и радостное облегчение. Так благодаря своему искусству Назарий, как и всякий художник, носивший в своей душе образ мироздания, стал чаще и чаще задумываться о пользе искусства вообще.

Все думали, что знают прошлую его жизнь, он сам охотно рассказывал, что делал до того, как пришел к ним в богомильское селение. Сын парика, он юношей поступил в учение к богомазу. Когда он изучил ремесло, болярин поручил ему расписать церковь в крепости. Назарий расписал, но болярин, по наущению местного священника, повелел выдрать его плетьми за то, что он изобразил Иисуса и святых обыкновенными людьми, несообразно канону. Однако больше всего прогневили болярина портреты ктиторов: Назарий написал болярина и его семейство такими, какими видел, в надежде, что, взглянув на себя его глазами, они станут лучше и справедливее. О своем учителе-иконописце Назарий ничего не рассказывал. Был тот безбожником, гулякой и пьяницей, потрошил живьем лягушек, крыс и прочих животных, чтобы проникнуть в тайны живой плоти и, как он выражался, "поглядеть, кто ее терзает и мучит". Человек этот, хотя и хороший художник, был богохульником и бесстыдником, не признавал ни причастия, ни просфоры, под своды церкви входил единственно, когда расписывал ее; он глумился над святыми, над господом и с самых ранних лет влил в душу Назария этот яд. Был он с козлиной бородкой, красноносый, как всякий отпетый пьяница. Он внушал Назарию сомнения в смысле искусства, насиловал неокрепший юный разум мучительными раздумьями. "Эх, малый, – восклицал он, – обманываем мы людей нашими иконами, пугаем ликами святых, бога и дьявола! Проклятая ложь, а без нее чадо Христово и вовсе обезумеет". Назарий не хотел вспоминать об учителе, размышлять над его внушениями, однако они крепко засели у него в голове, и никто не подозревал, какие мрачные мысли частенько терзают его, потому что ничем не выдавал он себя, будучи кроток и видом, и обращением.

Из-за телесной слабости Назария Быкоглавый отрядил его пасти волов, и, завершив таро, Назарий с охотой приступил к своим новым обязанностям. Дни были теплые, осенние. Скинув свое заштопанное верхнее платье, босой, он часами недвижно стоял, опершись на кизиловую палку, устремив вэор на голубой простор и на гору, купавшуюся в этом обилии воздуха, любовался лесными цветами, и каждый цветок будил в душе музыку и пьянил ее тихим восторгом. Он забывал все свои горестные думы, блаженно улыбался и, переступая стройными, мокрыми от росы ногами, брел к ручью, где неумолчно журчала вода. Волы подходили к нему, смотрели своими большими, кроткими глазами, дышали влажными ноздрями ему в лицо. Теплое дыхание животных, в котором Назарий угадывал чистоту их души, умиляло его. В голове роились дивные мысли, и они уносили его, как уносит ручей упавшие в воду осенние листья. Душа угадывала присутствие чего-то, властно объявшего землю от края до края, и было в этом Зло и Добро, Красота и Уродство, и ему казалось, что он ощущает, как все это исчезает в бесконечности времени и рождается снова и снова, обещая вечную жизнь. Радость и скорбь чередовались у Назария, он всем своим существом отдавался мирозданию, и его дыхание сливалось с дыханием всего живого вокруг.

Однако Назарий едва ли сознавал, что это ведет также и к смерти, ибо постигающий вечность приемлет и смерть. Зато он отлично помнил те дни, когда, униженный, избитый по велению болярина, он задумал повеситься. С той поры запало в него сомнение, благо ли для человека художество, и мысль эта терзала его денно и нощно. "Ведь посредством художества, – говорил он себе, – раскрываются тайны, но они суетны, ибо неведома мне суть изображаемого. Художество опьяняет человеческую душу, побуждая устремляться и к небесам, и к пеклу. Бескрайна его дорога, и напрасно тщится оно изречь то, чего не в силах изречь. Оно обожествляет Красоту, верит, будто в ней – истина и благо, а видит ее и в основе греха и порока, потому что для Красоты нет различия между наслаждением и радостью".

Так размышление приводило его к отрицанию пользы искусства, ибо совершенство изображения оказывается ложью, за которой кроется то, что выразить невозможно. В этом самообмане дьявол и бог перевоплощаются один в другого, а любовь – без которой немыслимо никакое искусство – от слияния с воображаемым миром превращается в утеху и умиротворение. "Становятся ли люди лучше благодаря искусству?" – спрашивал себя Назарий. "Человек не терпит истины, тем паче истины о себе самом, но вечно домогается ее, и это одна из его странностей, – рассуждал он. – Болярин приказал избить меня за то, что я изобразил злобными и его, и все семейство, а они таковы и есть. Каждому в глубине души хочется быть красивым, благородным и добрым, даже разбойнику… Надо ли искать другую истину, как искал ее отец Сильвестр, кроме той, какую знает душа благодаря вере в бога, истины, не выразимой словом, но умиротворяющей дух? Чем соблазняться суетными образами и лживыми внушениями, в которые ты и сам не веришь, не лучше ли светиться чистой любовью и примером собственной жизни укреплять человека на страшном его пути меж Добром и Злом?.."

Еще более мучительные сомнения овладели Назарием после раздумий над новым учением и в особенности когда, завершив новое таро, он воочию увидел, как воздействует его искусство на простых, исстрадавшихся людей. Однако он не сознавал, что стремится скинуть с себя ношу, которая бременит художника, стоящего перед загадкой мироздания, что он попросту жаждет душевного покоя и избавления от сомнений, помрачающих его разум. К этому толкала его и любовь, переполнявшая сердце наряду с благочестием и жалостью ко всему живому. Ибо, проникая в глубину того, что он хотел запечатлеть, Назарий страдал, поскольку выступала наружу оборотная сторона явлений, притаившийся дьявол высовывал свою хитрую морду и, пытаясь опорочить божий промысел, отрицал и смысл самой Красоты.

Назарий не остался бы в богомильском селении, не будь оно единственным его приютом и если бы он не увидал Ивсулу. Не верил он в небесные престолы и не ждал дня себя никакой награды. Много раз писал он Ивсулу по памяти, разглядев в этой пригожей девушке демона гордыни и тщеславия. Он часто проходил мимо землянки ее отца в сопровождении собак, которые следовали за ним по пятам и лизали ему ноги. Каждый раз, когда он встречался глазами с Ив сулой, она отвечала ему враждебным взглядом и быстро скрывалась в землянке, потому что страшилась его проницательности и ненавидела его, думая, что он прознал ее тайну. "Как мне хотелось бы помочь ей освободиться от демонов! – мысленно восклицал Назарий. – Бедная, как она боится, что я затрону ее душу. Она точно дитя, которое не дает вытащить из пятки колючку". И он продолжал путь, улыбаясь своей тонкой, всепонимающей улыбкой, в которой Ивсуле чудилась насмешка.

Всю осень она упорно избегала бесед с Назарием, а на вечерней молитве никогда не брала его за руку. Так сложились меж ними отношения, исполненные глубокого молчания, но, подобно жару, сокрытом под пеплом, за этим таилась любовь. И ангел их стоял опечаленный измученный сомнениями, придет ли для них когда-нибудь день любви…

6

Созерцать грех – опасно…

Быкоглавый сумел угнать из дальних сел волов и унести топоры, стадо умножилось, и Назария обременили заботы. Однажды, когда уже выпал снег и селение примолкло, он узнал, что Ивсула стала приближенной Совершенного и что Тихик готовится провозгласить ее верной. Тогда Назарий понял, что демоны одержали верх прежде, чем он и она вступили с ними в борьбу, и всякая надежда на спасение Ив су лы исчезла.

Всю долгую снежную зиму он был в селении самым одиноким – не потому, что сторонился людей, а потому, что и душой и мыслями был иной, чем они, и чужд еретикам. Он запасся красками, липовыми досками и утром, накормив скотину, садился писать в своей землянке, где только от снега и было светло. Он писал еретиков – полуголодных, озябших, но терпеливо переносящих все невзгоды. В бородатых лицах мужчин, в злом блеске их глаз, в твердом, строгом, постоянно озабоченном взгляде женщин, чьи закопченные дымом лица редко озарялись скупой улыбкой, Назарий угадывал то могущество заблуждений, без которого человек не перенес бы земную свою долю. Эти мрачные, фанатичные люди были несчастны. Они сохли от ненависти к "творению дьяволову", и если все же была в них какая-то любовь, это была эгоистическая любовь озлобленных бедняков. Бог нужен им был для того, чтобы ненавидеть и судить других людей. Ненависть сопутствовала всякому возвышенному представлению об истине и справедливости, и коварный дьявол, которого они особенно яростно ненавидели, вливал в них злобу к каждому, кто не признавал их учения, а равно к тем, кто наслаждается земными утехами и благами. Дьявол распалял огонь их гордыни, уверенность в том, что только они одни – на верном пути и как истинные христиане терпят муки ради отца небесного и пособляют ему в борьбе с сатаной. Они находили усладу в своем мученичестве, веруя, что унаследуют блаженства вечной жизни и удостоятся лицезреть господа. Назарий убеждался в том, что людей соединяет не только общность представлений о мире и смысле существования, но и ненависть ко всем, кто не разделяет их воззрений, и что человек пребывает в вечном разладе с собой и богом.

Каждый вечер Назарий наблюдал в молельне, как проясняются суровые лица еретиков. Когда они пели общую молитву, когда кланялись друг другу и брались за руки, в уголках рта у них появлялась улыбка. И они еще больше утверждались в истинности учения, поскольку в толпе человек теряет способность рассуждать. Со страстью и увлечением внимали они проповеди Совершенного, преклоняли перед ним колена, чтобы он возложил руки на их взлохмаченные головы, очистил от каждодневных грехов, плотского вожделения и вражьих наущений.

– Бог ниспослал нам волов и орудия труда, – внушал им Тихик, и, хотя все знали о кражах, совершенных Быкоглавым, они верили словам владыки, ибо существовал бог, дававший им право присваивать чужое.

– Ваши богатства в сердцах ваших, – говорил Тихик, и они верили, что под их лохмотьями, под их фанатизмом сокрыто истинное богатство.

– Не поддавайтесь словам искушения, что нашептывает вам Лукавый, предатели души они. – И еретики воображали, будто и впрямь отвратятся от дьявола.

– Молите отца своего небесного о пощаде! – восклицал Тихик, и они хором восклицали: "Пощади нас, владыка!" – уверенные в том, что их посредник в силах испросить милосердие у самого господа, потому что нет более удобного способа просить господа, как прибегая к посреднику.

Многим таким молитвам бывал свидетелем Назарий, когда по памяти писал лики еретиков. Сырые стены землянки постепенно украсились портретами, со всех сторон смотрели на него измученные лица мужчин и женщин, в них были запечатлены различные состояния души – боль, угнетенность, надежда, злоба, тоска, но главным, общим для всех были страх и скорбь…

Назарий размышлял о душах этих людей, пытался разгадать их и обнаруживал в себе самом корни таких же чувств и наклонностей. "Коли я понимаю, что они прячут в душе своей, и способен изобразить это, значит, во мне самом – те же пороки, хоть я и творю с любовью и состраданием. Чем более я причастен к ним, тем больше сокрушаюсь над собой. Мое искусство сжигает меня огнем самопознания'*.

В такие мучительные дни Назарий молился о том, чтобы не иссяк в его сердце родник любви, придающий крылья духу, и чтобы разум его не переступил за те пределы, за которыми творение божье теряет смысл. "О двойственность природы человеческой! – восклицал он. – Воспринимая чувственно мир и различая в нем вещественное и невещественное, откуда же знаешь ты о невещественном? Не свыше ли дано тебе это знание?"

Так терзался Назарий, видя, что с каждым днем ложь свивает в общине все больше новых гнезд и Совершенный в своем стремлении дать всем счастье и благоденствие вступает в союз с дьяволом.

Однажды, когда он сидел у себя в землянке, созерцая лики на стенах, на пороге вырос Тихик. Назарий ощутил его тень – она заслонила в землянке свет – и, обернувшись, увидел, что владыка стоит у него за спиной, похожий на ствол черного дерева. Крепкий, располневший, в длинной черной рясе, Тихик сквозь отверстия в покрывале смотрел на него, и Назарий представил себе его недоверчивые глаза, треугольный лоб и пышущее здоровьем лицо.

– Да пребудет во всех нас благодать господа нашего! – сказал Совершенный.

Назарий поклонился и произнес:

– Аминь.

Совершенный рассматривал развешанные по стенам картины и, теребя полы рясы, бормотал что-то.

– Что изобразил ты, брат? – сдерживая гнев, спросил он. – Это ли мои христиане? Неужто они столь неприглядны и греховны? Чьими очами смотрел ты на них?

– Очами души моей, владыка, – кротко отвечал Назарий.

– Настолько нечестива она?

– Через их души познал я и свою собственную, владыка.

Совершенный тяжело дышал, по-прежнему теребя рясу.

– В их ликах изобразил ты себя, несчастный! Неужто забыл, что обещал поразмыслить над художеством, служит ли оно спасению человека и будет ли благом такое познание? Вместо того чтобы направить умы к господу и предоставить ему исправление человеков, ты обращаешь их к отчаянию и мраку!

– Но как я стану бороться с грехом, владыка, если он мне неведом?

Тихик сердито замахал руками.

– Разве ты не уразумел, что опасно созерцать грех, ибо начнешь боготворить и его, и самого сатану? Показывал ли ты кому эти образы?

– Никому, владыка. Я пишу по памяти.

– Разведи огонь в очаге и брось в него это глумление над господом и человеком! И помни: не на тебе, а на мне лежит забота о душах христианских!

– Но как мне забыть те знания, что я приобрел? – смиренно спросил Назарий.

– Знания твои ложны, ибо они преходящи, как преходяще царство дьявола. Истина воссияет после Страшного суда, когда предстанет человек в истинном своем обличье, очищенный от праха земного, – сказал Тихик и перешагнул порог землянки.

В это мгновение солнце разорвало пелену облаков, россыпью алмазов заблистал снег, заснеженная вершина вдали окуталась голубоватыми тенями и, казалось, трепетала в небесной лазури. Лицо Назария просияло, он наслаждался открывшейся взору картиной.

– Чем ты любуешься, брат? – спросил Тихик. – Разведи-ка огонь!

– Светом, владыка, его игрою…

Совершенный обернулся и тоже взглянул на горную вершину.

– Да-а, свет… – проговорил он. – Гм, уверен ли ты, что не есть он также заблуждение, что не обманывает он разум, представляя нам дьявольский этот мир прекрасным? Он прельщает взор и мешает нам различать бога и дьявола.

Назарий молчал, и Тихик принялся срывать со стен липовые доски и швырять в очаг, но вдруг увидал портрет Ивсулы. Он взял его и вышел за порог, чтобы получше рассмотреть.

– Я унесу этот лик. Прежде чем провозгласить ее верной, поразмыслю над тем, что углядел ты в нашей сестре, – произнес он, а когда Назарий развел в очаге огонь и липовые доски вспыхнули, тотчас же удалился.

Назарий был убежден, что Совершенный тайком улыбается под своим покрывалом и что в улыбке его скрыто довольство. Поймет ли Тихик, что Ивсула по воле демонов пришла к нему? И неужели он никогда не догадается, что и еретиками он правит через сокрытых в них демонов? Праведники, те не нуждаются ни в правителях, ни во владыках… И если свет есть заблуждение, тогда человек – лишь несчастная тень на сей земле…

Липовые доски трещали, языки пламени лизали сырые стены, в землянке стало теплее. Назарий опять пребывал в одиночестве, охваченный новыми думами.

"У каждого свой бог, и это разъединяет людей не в меньшей мере, чем дьявол. У меня был свой бог. Тоже художник, как и я. Но может ли мой бог быть истинным богом или всего ближе стоять к нему? – размышлял он. – Как знать… Если я излишне усердствую, чтобы художеством глубже проникнуть в суть истинного бога, он покарает меня безумием. Но кто остановит меня, если я сам не могу себя остановить?.. – Жаль ему было своих творений, но, подумав, он сказал себе:– Я сжигаю свои прегрешения. Пусть они навсегда умрут в моей душе, испепеленные живущей во мне любовью".