Текст книги "Тихик и Назарий"

Автор книги: Эмилиян Станев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Эмилиян Станев
Тихик и Назарий

И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его?

Евангелие от Матфея, глава 12

1

Препоясавшись поясом познания, Тихик приказал закрасить в молельне таро и написать там Страшный суд. «Ибо, – говорил бывший раб, набравшись мудрости в той же мере, что и недоверия к человеку, – меч, вонзенный в раскрытую книгу, хлеб, чаша с вином, человек о трех рогах и прочее – это Сатанаиловы знаки, измысленные слугою дьявола Сильвестром, и я диву даюсь, как могли мы столь долго терпеть их. Они рождают смуту от неведения и устремляют мысль к Рогатому и царству его. Все уже сказано в Тайной книге, нет надобности ни изымать что-либо, ни добавлять, ни толковать иначе, чем общепринято, ибо всякое новое толкование рушит понятия и грозит добродетелям. А добродетели тем истинней, чем они неизменней и долговечнее, чем более подобны злату».

Многие настаивали, чтобы деревянные стены были побелены, ибо белизна способствует благочестивым помыслам и вызывает в воображении одежды ангельские, но Тихик не согласился с этим, заключив, что вместо белой стены человеку лучше иметь перед глазами и перед мысленным взором некий образ, дабы посредством его соединяться с себе подобными, ибо свойственно всем нам через образы, звуки и краски тешить себя загадкой мирозданья и собственной нашей души. Однако не следует забывать, что земля есть творение дьявола, посему пусть каждый зрит Страшный суд и стремится спасти свою душу.

Но не только по этой причине следовало заменить таро. Прежние понятая еретиков были поколеблены и запутаны учением апостола Сильвестра, а земная сладость беснований, равно как и муки, испытанные беженцами, рождала в умах новые искушения и склонность к бунту. Тихик страшился тайной этой заразы, которую его паства вряд ли осознавала. Нужно было вернуть людей к добрым старым понятиям о том и этом свете, изложенным в Тайной книге, чтобы навсегда забыли они о князе Сибине, Каломеле и, главное, о мудрствованиях Сильвестра. А дабы свершилось сие, нужно, чтобы владел ими страх, ибо страх есть преграда греху.

Поразмыслив, Тихик пришел к убеждению, что, помимо Страшного суда и кары божьей, не меньший страх должен внушать людям и он сам. Для этого требовалось, чтобы все позабыли, каким он был прежде, до той поры, когда препоясался поясом познания. Ему следует изменить походку свою и речь, приобрести господскую осанку, пусть не такую, как у князя Сибина, но все же владыческую. Долго предавался он таким раздумьям, а под конец поразился тому, что осанка образуется как бы сама собой, ибо за короткие, считанные дни владычества у него и походка изменилась. Хоть и был он убежден, что прогнал сатану и по праву надел на себя пояс познания, в недоверчивом его уме неожиданно возникали сомнения, страхи и тревога. Помимо боязни, что князю удалось выбраться из пещеры, терзала его мысль об опасности, которая грозила ему от приближенных и верных, посланных апостолом Сильвестром сеять семена нового учения. Если те праведники вернутся в общину целы и невредимы, вновь в умах может начаться брожение. Тихик надеялся, что царские люди переловят их на дорогах и перебьют, тем избавив его от нового раскола и борьбы. "Неужто я должен желать смерти заблудших братьев моих, господи? – вопрошал он бога, мысленно творя при этом молитвы. – Но ведь зло, которое причинят они, будет злом и для тебя, и для всей общины. Да падет грех на голову того, кто сбил их с пути истинного". Так отстранял он от себя злонамеренный помысел и предавал прежнего Совершенного суду божью, полагая себя слугой, который умывает руки и предоставляет господину карать виновного, ибо сказано: "Мне отмщение, и аз воздам". С другой стороны, земля полнится ересями, заблуждениями, всяческими соблазнами, и те, кто скитается по ней, разносят плевелы греха, как зачумленные разносят болезнь. Добродетели, подобно цветам, цветут лишь на родной почве и вянут, будучи сорванными. Вот отчего не следует христианам покидать общину, дабы не соблазниться мирскими кознями, и ко всякому, вновь прибывающему к нам, надлежит пристально приглядываться.

Так рассуждал Тихик в первые дни своего властвования, еще не распознав опасностей, какие проистекают отсюда, и не успев еще свыкнуться с черным покрывалом. Однако наибольшей его заботой оставалось пропавшее Сильвестрово Евангелие. Требовалось отыскать его и как можно скорее предать огню, дабы не смущало оно умы паствы.

В напряженные те дни, поглощенный событиями, он совсем упустил из виду послание Совершенного, где тот писал, что оставляет братьям список Евангелия. Из этого следовало, что существуют две книги. Теперь, перечитав послание, Тихик встревожился. Он обшарил пропахшие целебными травами и восковыми свечами шкафы, где хранились орлиные перья и чернила из бузины, но нигде не обнаружил опасных книг. Взмокнув от волнения, он облазил все уголки и укромные места, заглянул под половицы, даже глиняную посуду в кухне не оставил без внимания. Еще более встревоженный, он сел и стал думать, где же еще могут быть проклятые Евангелия. Не унес ли окаянный Сильвестр их с собой? Быть может, они где-то в лесу? Или из любви к Каломеле он отдал их ей, чтобы она восхитилась глубиной его разума?.. Ломать над этим голову не имело смысла, и Тихик, привыкший за свою жизнь действовать не откладывая дела в долгий ящик, опустил на лицо покрывало и крадучись вышел из селения.

Тишина леса оскорбила его. Творение дьявола безмолвствовало, словно и не было свидетелем тех страшных событий, что разыгрались здесь тому несколько дней. Неужто вовсе безразлично Рогатому, что трое его сподвижников нашли здесь смерть? Ни единого следа не осталось на той поляне, где князь убил Совершенного. Ветерок снова трепал мягкую травку, будто ласкал ее; как и всегда, жужжали букашки, и это жужжание говорило об упоении жизнью; нежились на солнце дубы. Дьявол, мерзостный создатель всего этого, молчал, будто погруженный в сон с самого сотворения мира, притворно-кроткий, равнодушный ко злу, искушая покоем и суля блаженство и благоденствие. И был этот лживый мир столь прельстителен, что и сам Тихик наслаждался, вдыхая ароматы дубовой рощи, хотя, будь то в его власти, он уничтожил бы эти ароматы, эти травы, зверей и птиц – дьяволовы творения. Возле дерева, к которому была тогда привязана обнаженная Каломела, он увидел обрывки веревок и ощутил у себя в крови жало похоти. Чтобы вытеснить из памяти сладостную белизну девичьего тела, в ярости против Нечистого, который и тут вмешался, желая унизить достоинство пастыря божья, Тихик стал вспух читать "Смилуйся, владыка…" и, присовокупив к молитве проклятья сатане, поспешил убраться из леса. Он шагал, путаясь в полах рясы, и отгонял от себя образ Каломелы. Отчего неотступно пребывала она в его мыслях, оттого ли, что он испытывал к ней жалость? "Спаси и помилуй, господи, избавь от образа ее!" – шептал Тихик, негодуя на себя, но утешаясь тем, что никто не видит недостойного его смятения.

В таком состоянии духа вошел он в свой покой, с силой ударил кулаком по столу, сколоченному из неструганых досок липы, надеясь этим прогнать из головы Каломелу, и вновь предался раздумью. Он уверил себя, что если князь-и впрямь отыскал те вредоносные книги и спрятал в пещере, то они погибли вместе со слугами Сатанаиловыми, и тревожиться не о чем. Но поскольку он все еще чувствовал похоть и хотел найти оправдание своей беспомощности перед ней, то стал корить господа, что не лишил он человека воображения, которое и влечет к дьяволу. "Отнял бы язык у нас или хоть иные словеса, дабы недоступны были мы искушению. Отчего не сделал ты так?" – вопрошал он, а под конец, убедившись, что разум бессилен дать ответ, вспомнил, что, когда Каломела бежала из селения, Сильвестр призвал одного из братьев по имени Назарий, чтобы тот украсил его сочинения. Ныне Назарий писал в молельне новое таро.

Тихик имел свое суждение об этом брате – считал его чудным и никчемным, коему не уготован престол ангельский. Назарий был светловолос и худощав, с редкой бородкой и рыжеватыми усами. Был он нездешний, пришел в селение вскоре вслед за беженцами, поселился в самой убогой землянке, но, несмотря на окружающую грязь, казался необычно опрятным, словно никакая нечистота не могла пристать ни к его одежде, ни к нежной его белой коже. Он не участвовал ни в беснованиях, охвативших общину, ни в расправе над князем, держался всегда в стороне, и Тихик не считал его истинным христианином, но, поскольку тот оказался богомазом, принял в общину.

Тихик послал мальца сказать брату Ники фору по прозвищу Быкоглавый, который был ныне экономом вместо него и на ком лежала забота о хлебе, чтобы тот велел Назарию прийти. "Он мог утащить ту скверность к себе, дорожа тем, что намалевал на ее страницах. Вот так вместе с художеством приемлет человек и змея", – подумал Тихик, садясь за стол.

Несколько минут спустя Назарий постучался в дверь покоя, поклонился и смиренно встал на пороге. Сквозь отверстия в покрывале Тихик всмотрелся в него, как всматривался во всех братьев, оценивая их с высоты своего нового положения.

Волосы у богомаза ниспадали на плечи шелковыми прядями, концы их завивались и блестели. Глаза под высоким, выпуклым лбом излучали лазурный свет. Казалось, этот свет струился из самой его души, прозрачной и лучезарной. Взгляд у Назария был кроткий, но зоркий, и Тихик еще пристальнее вгляделся в этого человека. У него мелькнула мысль, что эта лучезарность словно стеклянный щит, за которым скрывается либо скудоумие, либо какое-то особое помешательство.

– Ты украшал богомерзкие сочинения того грешника, брат, – сказал Тихик. – Это великий грех, за который нам надобно молить небесного отца о прощении. Раскаиваешься ли ты в сердце своем?

– Отчего же? В чем мне раскаиваться, владыка? Он повелел мне украсить книги, и я сделал это с тем тщанием и любовью, с какими сейчас пишу новое таро, – спокойно отвечал Назарий.

– Разве безразлично тебе, что ты пишешь – внушено ли оно духом святым или то враг человеческий ослепляет тебя?

– Я изобразил то, чего желал он, изобразил так, как виделось мне сердцем, владыка. Не есть ли художество сила божья, дарованная нам для того, чтобы вести к истине?

– Замолчи! Ко греху ведет оно, ибо искушает подобием истины. Принеси мне эти твои рисунки. Я должен посмотреть их, прежде чем определить меру твоего прегрешения, – сказал Тихик.

Назарий ушел, и Тихик подумал, что он вернется с одной из тех вредоносных книг. Однако вместо книги Назарий протянул ему выделанную заячью кожу с узором, перенесенным потом на страницы Сильвестров а Евангелия. Как Тихик ни расспрашивал, он так и не выведал, где же находятся книги. Художник уверял, что не видел их с того самого дня, когда передал их прежнему Совершенному, и Тихик не мог понять, ложь это или нет.

– Гляжу я, брат, как сверкают твои глаза, и спрашиваю себя: божественный ли то свет или отражение дьявольской силы, что сидит в тебе? Глаза христианина должны смотреть смиренно, а у тебя глаза расширены, словно видят они не то, что рядом, а глубоко сокрытое в твоей душе, и невдомек мне, что же это. Поразмысли, ибо никому не должно отличаться от прочих, дабы не рождалось ни зависти, ни соблазнов. А теперь ступай и моли господа даровать тебе разум и смирение, – сказал Тихик и, оставшись один, развернул на столе заячью кожу. Он размышлял, что за человек этот Назарий, и тщетно силился впустить его в свое сердце. Художник был ему чужд во всем, зоркость Назария внушала страх, и Тихик у вспомнилось, что точно так же был ему чужд и Сильвестр. "Вот она, самая великая пакость сатаны – не схож человек с человеком, оттого-то так трудно править людьми. О господи, разноязыко стадо твое и разночинно! Назарий и тот волхв Сильвестр схожи между собой. У Назария в глазах тот же пламень и та же зоркость. Надобно быть с этим чужаком настороже, мало ли что у него в голове… Но если тех книг он не брал, значит, унес их князь…" Успокоившись, Тихик стал размышлять о том, как поправить в общине пошатнувшиеся дела и ввести повседневную жизнь паствы в прежнее русло.

2

Если б он мог поглубже вникнуть в суть своей власти, то убедился бы, что всякая власть есть борение с господом, ибо человек носит в себе дух богоборчества.

Но Тихик не понимал того, дай не согласился бы принять за истину, потому что бог был до крайности необходим ему, чтобы править паствой. Хотя и смутно, он сознавал, что никакая власть не может существовать, если не опираться на нечто более возвышенное, чем она сама.

Вечером, после разговора с Назарием, он заперся у себя в покое, но, сидя в темноте и прислушиваясь к возне мышей на чердаке, так и не сумел сосредоточиться – ему все время чудилось, что из угла устремил на него свой страшный взгляд отец Сильвестр и, посмеиваясь, читает его мысли. Тихик понял, что тут он не сможет обдумать, как быть дальше, вышел из покоя и направился к землянке, где жил прежде. Там, под толстой балкой, что поддерживала кровлю, с которой клоками свисала солома, среди запаха папоротника и гнили, к которому примешивался запах и собственного его тела, он лег на топчан и вздохнул с облегчением. Теперь, наедине с собой и своим прошлым, он мог без помехи размышлять, не смущаемый сатанинскими очами того, кто помутил людской разум. Здесь он чувствовал себя отъединенным от других обитателей спящего селения не только потому, что был их владыкой и носил пояс познания, но и потому, что здесь Тихик был Тихиком и нынешним, и прежним – княжеским рабом, преданным и добрым экономом, спасителем, а под конец владыкой, накопившим житейской мудрости и недоверия. Лежа на спине, он вверил себя своему земному, трезвому рассудку. Мысль его блуждала от хижины к хижине, от лица к лицу и силилась проникнуть в душу каждого из его паствы. С какими думами, с какими надеждами отошли эти люди ко сну после изнурительных дневных трудов? Молились ли они с усердием этой непроглядной ночью, когда даже собаки примолкли и слышатся лишь стенания ночных птиц? Либо завтра в молельне будут лгать, что исполнили свой долг перед господом? Чем помогла им молитва? Побуждала ли чувствовать себя слабыми и виновными, покорными и смиренными? Не поверяли ли они друг другу нечестивые помыслы, которые овладевают ими во время бунта и беснований? Не сохранились ли в их сердцах корни дьявольских искушений, а те, у кого были жены, не предавались ли плотским утехам? Как вознамерились поступить те, кто лишился волов и жалкого скарба, – не готовились ли похитить у соседей недостающее? Сколь многосложно царство дьявола, какая тьма окутывает его и что за существо есть человек?

Такие мысли заставляли его вглядываться и в себя – выходило, что все известное ему о человеке он знает через самого себя. Тихик почувствовал, что его бросает в жар, и воскликнул: "Нет, нет, не я это! Это дьявол! Изыди, сатана!" И, отогнав сомнения и недоверие к человеку, обратив их против дьявола, Тихик испытал облегчение, подобно страннику, преодолевшему препятствия долгого пути. Он отдувался, сопел, закидывал ногу на ногу, ворочался на лежанке и, ожесточив свою волю для борьбы со злом, пришел к заключению: надо переписать всех христиан – и прежних, и тех, что прибыли в общину недавно, вместе с беженцами, отделить от них верных, приблизить к себе и велеть им доносить обо всем, что происходит в селении. Он рассудил: чтобы управлять людьми, надобно знать не только их дела, но и сокровенные помыслы, их тайны, даже сновидения, ведь человек подобен подземным ключам – никто не ведает заранее, когда и где они забьют.

Он решил завести строгий учет зерна и плодов, следить, кто исправно посещает моления и все ли молятся семижды в сутки, решил самолично изучить пороки каждого брата и сестры и безжалостно изгонять из общины неисправимых. Имея привычку всякую работу делать усердно, Тихик вслед за каждым принятым решением загибал свои толстые пальцы и под конец заключил, что покамест это меры наиболее разумные, а затем незаметно погрузился в мечтанья, как бывает с хозяином уже засеянной нивы.

Ему представилась благоденствующая, мирная община, с новыми жилищами, новыми нивами, отвоеванными у леса, он видел себя меж братьев и сестер, из благоговейного страха перед черным его облачением они уступают ему дорогу и следуют за ним, счастливые, в ожидании чистой радости от общей молитвы. "Братья, – шептал Тихик, упоенный и растроганный будущими своими деяниями, – как отрадно, что меж нами царит любовь и каждый из нас на пути к престолу ангельскому! Мы с вами – твердыня божья, и дьявол противу нас бессилен… О, не благодарите меня, благодарите всепобеждающего господа, что дарует нам просветление и блага, я лишь слуга его…" Столь трогательным предстало перед ним будущее, что слезы умиления навернулись на его глаза, а грудь распирало от любви к пастве. Он поклялся перед богом, что будет радеть людям не щадя себя, и любовь боролась в нем с ожесточением против грехов их и несовершенства, а мысль о грядущих трудах возвеличивала его в собственных глазах как страстотерпца. Под конец, успокоенный, убежденный в верности своих заключений и стойкости собственной воли, он покинул землянку, решив приходить сюда всякий раз, когда понадобится принять важные решения.

Он не хотел быть замеченным и точно тень проскользнул между лачугами, откуда доносился храп спящих людей. Голодные псы погнались за ним, летучие мыши ткали свои незримые сети, ночная птица пролетела, как нечистый дух, над самой его головой. Страшно было творение сатаны, но Тихик был крепок в вере. Ноги сами несли его к покою Совершенного, мысль о предстоящей схватке с дьяволом наполняла сердце мужеством, и ему казалось, что он шагает в саму преисподнюю, неколебимый и недоступный злому дух.

Он уже видел впереди неясные очертания своего обиталища, как вдруг раздался шум шагов. Тихик поспешно опустил на лицо покрывало. Из темноты вынырнул какой-то человек, поравнялся с ним и слабеющим голосом стал читать молитву. Был он огромным, оборванным и страшным. Опирался на длинную палку, торчавшую у него над плечом. Сбоку что-то топырилось, и Тихик догадался, что это торба. Совершенный ответил на молитву незнакомого, дважды прочитав "Отче наш". Оба отбивали поклоны и повторили молитву еще несколько раз.

– Кто ты, брат? Зачем бродишь во тьме, точно призрак? Чего ищешь? – спросил Тихик.

– Тебя ли я вижу, владыка? Я Радул, – хриплым голосом произнес тот в ответ.

Он задыхался, Тихик слышал тяжелое его дыхание.

– Радул?.. Откуда идешь?

– Издалека, из-за Искыра, владыка. Искал тебя, стучался в дверь твоего покоя… Ноги, ноги больше не держат..

– Отчего ты один, где остальные?

– Души – у отца небесного, а тела погребены неведомо где людьми Сатанаилова царя Борила.

– Слава всевышнему! – воскликнул Тихик, невольно возблагодарив Бориловых слуг. – Ступай за мной!

Они вошли в покой Совершенного.

– Зажги свечу, владыка… Душа жаждет хоть искорки света… Вовсе ослаб, говорить – и то нет мочи…

Тихик высек огнивом искру, поднес пучок соломы и засветил свечу.

Теперь он мог рассмотреть верного. Тот был без башлыка. Из-под рваной шапки выбивались грязные пряди волос. Ветхая заплатанная ряса висела на тощем теле, как на пугале. Несчастное, отупелое от перенесенных страданий лицо заросло густой черной бородой, глаза алчно блестели, как у человека, которого давно терзает голод.

– Садись и рассказывай, что приключилось, – приказал Тихик.

– Дай поесть, владыка… Душа с телом расстается, слово произнести невмочь. – Верный прислонил посох к стене и тяжело рухнул на пол.

– Сказано: "Не хлебом единым жив человек!" Какой же ты верный, коли не можешь голод вытерпеть?

Заметив, что Радул всматривается в него, Тихик добавил:

– За кого принимаешь меня?

– Ты стал ниже ростом, владыка, и вроде бы раздался вширь. Отец Сильвестр ты или предо мной его подобие?

– Не поминай имя врага сего! Я брат Тихик, коего просветил господь, дабы спасти общину от сатаны. Что у тебя в мешке?

– Новое Евангелие, владыка. Едва удалось спасти… Значит, ты удостоен теперь, ты новый наш…

– Дай сюда эту скверность! – закричал Тихик и нетерпеливо стянул мешок с плеч Радула, – А теперь слушай про то, что здесь сталось. – И он поведал о том, как при посредстве князя, Каломепы и прежнего Совершенного дьявол завладел христианами.

Он говорил степенно, как и подобает владыке, препоясанному поясом познания, но вскоре заметил, что Радул, потрясенный сначала, теперь равнодушно внимает ему. Голова его клонилась на грудь, веки смыкались, и, если бы не муки голода, он бы уснул.

– Веруешь ли в сие Евангелие? – произнес Тихик с отвращением. – Отвечай, веруешь ли еще в него?

– Владыка, дай поесть мне, попить…

– О несчастная плоть, сотворенная для греха и страданий, враг духа светлого! Веруешь ли, что он существует?

– Кто?

– Рогатый!

– Как же не существует! Существует, еще как существует…

– Он – в тебе и в этой книге, что в своем ослеплении ты таскал с собой и проповедовал заключенную в ней ложь. Как не уразумел ты лживости ее?

– Не мучай, владыка. Разумом сомневался я в ней, но душа, проклятая, склоняется…

– Сомнение подобно незакрепленным чашам весов. Таков же и сам сатана. Ты заражен ложью, и я прогоню тебя из общины.

– Смилуйся, владыка. Страдания помутили мой разум, голод оттеснил все мысли. Я сейчас подобен голодному зверю…

– Если завтра во время общей молитвы отречешься при всех братьях и сестрах от Сильвестровых заблуждений, оставлю тебя в общине. Пообещаешь сие – тогда накормлю досыта и напою, потому что господь запрещает мне кормить врагов его.

– Как повелишь, владыка, только накорми. С великой радостью отрекусь, отрину все сомнения, поскольку у тебя теперь пояс познания…

Тихик вынул из шкафа хлеб, преломил его, семь раз вместе с Радулом прочли они "Отче наш", и лишь тогда он подал хлеб Радулу и позволил есть.

– Вот тебе кувшин с водой. Спать ляжешь в сенях, – сказал Тихик.

Оставшись один, он зашвырнул измятое, грязное Евангелие в угол и лег на топчан, возблагодарив господа за то, что отдал ему одну из двух опасных книг. Уже засыпая, он вдруг подумал, не скверно ли поступил с братом Радулом. Не убеждением, а голодом и жаждой подчинил он его воле своей. "Но как быть уверенным в том, что, накорми я его заранее, он все равно отрекся бы от лжеучения? Мне нужны послушливые, иначе не будет в общине благочестия, порядка и веры. Непокорный отстаивает свое непокорство свободомыслием и тем, что искушает других. Завтра увидим, исполнит ли он свое обещание. Подл человек, от слабости своей подл! А коли так, насилуй его ради его же блага и ради всеобщего… Моя ли вина, господи, коли ты создал его таким?..".

С этими мыслями Тихик уснул, не приметив того, что с первого же дня своего владычества сам впустил в общину ложь и насилие…