Текст книги "Грешники и святые"
Автор книги: Эмилия Остен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Глава 9 Nosce te ipsum [16]16
Познай самого себя (лат.)
[Закрыть]
Отец Реми строго-настрого велел мне выбросить из головы глупости и даже не думать о предстоящей ему дуэли. Мы говорили позже, дома. Пожар в часовне потушили, хотя драгоценное распятие, конечно, обгорело, а на заляпанное запекшейся кровью кроткое лицо Христа смотреть было невыносимо. Отец Реми под шумок исчез, а когда возник рядом, то был уже в привычной сутане и конвоировал растерянную мачеху. Виконт побыстрее отправил нас всех домой: ему не терпелось найти виновников безобразия или выяснить, отчего так произошло. В часовне постоянно горели свечи, это верно, только свечи не падают ни с того ни с сего.
– Лишь по воле Господа, – сказал отец Реми, глядя в потолок кареты.
Тут уж в его словах сомневаться не приходилось: в освященную часовню дьявол не войдет. Хотя, может, это очень сильный дьявол. Мне было плохо, голова раскалывалась, а еще меня душила страшная злость.
Священник прав: что-то происходит. Если это действительно знак Господень – о чем Он пытается сказать? Что я должна сделать – или не делать?
Одно я знала точно: дуэль я не пропущу.
– Может, вам просто не ходить туда? – сказала я, когда мачеха ушла, ненадолго оставив нас с отцом Реми наедине в своей гостиной.
– Это недостойно чести дворянина – избегать дуэли, – сообщил он мне невозмутимо.
– Может быть, и они не придут. Они были пьяны и могут наутро не вспомнить.
– Тогда это на их совести и чести.
– Ненавижу вас, мужчин, – сказала я с плохо скрываемым презрением. – Вы никогда не думаете о нас. Вам лишь бы драться, лишь бы себя показать.
– Это говорите вы, дочь моя, поехавшая на бал, куда – я вас предупреждал! – не стоило бы являться.
– Ваши предчувствия начинают меня угнетать.
– Три знака уже было, – он воздел указательный палец к потолку. – Три!
– И что?
– Следует подумать.
Я застонала и собиралась сказать, что вечно он меня путает, когда вернулась мачеха.
В итоге все отправились спать. Я легла в постель, думая, что глаз не сомкну, и уснула в ту же секунду. Во снах меня преследовал гигантский скорпион, я убегала, убегала, а когда он меня настиг, то превратился в отца Реми и аккуратно взял за горло.
Я проснулась в семь часов утра с колотящимся сердцем, с ужасом поняла, что проспала, прислушалась: тишина. Ни шороха, ни звука, второй этаж мертво молчит. Я поднялась и выглянула в окно: никаких признаков рассвета, идет проливной дождь. Что ж, тем лучше для моей цели.
Я принялась одеваться, не зажигая свечи, – огня в камине вполне хватало.
Слуги, конечно же, уже встали, в прихожей я встретила зевающего Дидье и спросила, не видел ли он отца Реми.
– Как же, госпожа, видел, – Дидье почесал розовую заспанную щеку. – Священник уж полчаса как уехал, попросил у графа одну из наших лошадей и уехал.
– Вели карету подавать, – бросила я.
– Так рано, госпожа?
– Не рассуждай, вели.
Я опаздывала, безбожно опаздывала, одна надежда на то, что отец Реми плохо знает Париж и заплутает где-нибудь, тогда у меня есть шансы успеть к началу дуэли.
Карету подали спустя четверть часа, Дидье помог мне забраться внутрь и убрал лестницу. К этому моменту я опаздывала неотвратимо, полагаться на рассеянность отца Реми не приходилось, и я велела кучеру ехать как можно быстрее.
Уже светало.
Что за чувство гнало меня вперед, заставляло нестись сломя голову туда, где меня вовсе не ждали? Теперь я знаю, тогда же мучилась неопределенностью. Сентябрь подходил к концу, совсем скоро будет главное событие в моей жизни, а я пытаюсь уберечь от дуэли человека, с которым познакомилась три недели назад.
Священника.
Я ощущала себя глупой: так нельзя поступать, я ломаю все свои принципы – я в этой жизни дерусь только за себя. Но чувства, непонятные еще мне самой, бесконечно сильные, побороли доводы разума. Мне было важно знать, что он жив, что с ним ничего не случилось, ведь если случится – я в этом виновата: никто не заставлял меня тащить его на балкон. А отец Реми оберегал меня, следуя своему жизненному укладу, его своеобразная доброта и та свобода мыслить, которую он предоставил мне, не пытаясь напичкать обычными церковными пилюлями, – .все это заслуживало если не уважения, то благодарности. Ради меня он пошел на нарушение правил, обрядился Доктором Грациано, принял вызов на дуэль… Его внимание ко мне, его утонченное понимание – все это затягивало, словно песня сирены.
Экипаж застрял на перекрестке, где не могли разъехаться две телеги, я слышала, как кучер ругается с горожанами, сыплются бранные слова. Отодвинув занавеску, я увидела кусок залитой дождем улицы, лавку пекаря, на пороге стояла девушка, кутавшаяся в шаль, и пела. Слова песенки вплетались в шорох ливня.
Я, с этой свадьбы возвратясь,
Хоть веселилась и плясала,
Была печальна и устала
И на лужайке у ручья
Вздремнула: птичка пела оду,
Хваля весну, любовь, природу…
Вдруг слышен шепот сквозь журчанье:
«Она – его, а ты – ничья!
Ах, если б снова жизнь сначала
Так потекла, что был бы он
Со мною вместе и влюблен!» —
Нет, вечен, видно, женский жребий:
Рожать детей, печась о хлебе!
Не верьте птицам: c'estlavie—
В поту трудиться без любви…
Так мне чужой обряд венчальный
Смысл бытия открыл печальный[17]17
Французская народная песенка. Перевод К. Розенпшльда.
[Закрыть].
Карета дернулась и покатила дальше, оставляя позади девушку, которую я никогда больше не увижу, и ее нерадостный и искренний напев.
Колеса стучали по камням, затем – по дороге. В деревушке Клиши-ла-Гаренн, рядом с которой вольготно раскинулись королевские охотничьи угодья, я никогда не бывала, однако кучер вез уверенно. Совсем рассвело, дождь только усиливался. В окно я увидела церковь, новую, судя по всему, и низкие домишки, мы свернули вправо, и почти сразу же карета остановилась. Послышался звонкий шлепок: кучер спрыгнул с лошади и постучал в дверцу, я приоткрыла ее.
– Дальше не проедем, госпожа, – извиняющимся тоном сказал кучер, на полях его шляпы висели капли, мокрыми были густые усы. – Слишком узко, если там в конце поляны нет, можем и не развернуться.
– Ладно, – сказала я. – Помоги мне выйти.
Он помог мне выбраться. Я тут же испачкала юбки дорожной грязью, но это меня мало волновало. Тот, высокий, сказал, что ехать нужно направо и до конца; далеко ли цель, дойду ли я? Нечего гадать: я решительно двинулась по узкой дороге.
– Мне пойти с вами, госпожа? – крикнул мне в спину кучер.
– Нет, – ответила я, – останься с лошадьми.
На ходу я надела маску, свою вчерашнюю маску Коломбины, – если дуэль состоялась, как и планировали, не стоит сводить на нет попытки отца Реми сохранить инкогнито. Сначала я шла, потом побежала. Дорога все вилась и вилась, капюшон упал с моей головы, и дождь ударил в лицо, потек ненастоящими слезами. Волосы расплелись – сегодня я укладывала их сама и, конечно, сделала это плохо. Мокрые пряди прилипли ко лбу, особо нахальные – к губам, я с отвращением их сплюнула.
Дорога уперлась в живую изгородь, у которой скучали четыре лошади. Одну я узнала – чалая Изабо, из нашей конюшни. По тропинке мимо лошадей я побежала дальше, едва не спотыкаясь о выступающие корни дубов, которых здесь росло видимо-невидимо. Вылетела на широкую поляну, окруженную все той же живой изгородью, и остановилась, словно наткнувшись на стену.
Посреди поляны на толстых палках был растянут широкий полог, защищавший от дождя кусок пожелтевшей травы. Прямо на земле была расстелена скатерть, на ней лежал румяный хлеб, сыр, мясо какое-то, стояли винные бутылки, а вокруг этого импровизированного стола расположились трое мужчин в масках и оживленно беседовали – зрелище, надо сказать, престранное. Пикник разбойников. Холст, масло, тысяча шестьсот тридцать пятый год.
Худую спину отца Реми в светском темно-сером камзоле я издалека узнала. Один из дуэлянтов заметил меня и сказал что-то другим, все трое обернулись и уставились, как на сошедшую к ним с небес Мадонну.
– Коломбина! – сказал тот, высокий.
– Вы! – отец Реми поднялся и пошел ко мне через лужайку, сверкая глазами в прорезях маски – сегодня не докторской, а обычной, матерчатой, подойдя, первым делом протянул руки – я едва не отшатнулась от его резкого движения – и набросил мне на голову упавший капюшон. – Что вы здесь делаете, Маргарита? – прошипел он.
– Приехала убедиться, что вас не убили! – прошипела я в ответ, пытаясь успокоить дыхание. – Ведь это все из-за меня! Пока ехала, представляла ваш хладный труп на травке. А оказывается, из-за меня не дуэль, а пирушка!
– Вы предпочли бы дуэль? – хмыкнул отец Реми, провел пальцем по моей щеке, убирая прядь. – Не думал, что вы так впечатлительны.
Я молчала. Конечно, это выглядело глупо. Как ему объяснить? Слова, как ни странно, отыскались.
– Я живу в соответствии с моими принципами, тщательно взлелеянными велениями разума и сердца, и делаю то, что правильно. Правильным было поехать за вами. Впечатлительность тут ни при чем.
– Это вы так думаете, – сказал отец Реми и подал мне руку. – Ну, идемте уж, раз явились.
Он повел меня к своим поднявшимся с земли противникам, которые раскланялись, приложились к ручке и пробормотали, как рады. Я, уже понимая, что ничего страшного не произошло, взяла самый дружелюбный тон и поинтересовалась дуэлью.
– Ах, мадемуазель, да мы быстро покончили с этой глупостью! – сказал тот, что пониже. – Вчера мы с другом выпили, это замутило нам разум… Мы, конечно, пофехтовали с нашим новым знакомым, – он поклонился отцу Реми, – но никто даже не оцарапан. Вот словесная битва оказалась сложнее! Мы обсуждали причины нынешней войны, и я, кажется, проигрывал, – добавил он со смехом.
Я улыбнулась.
– Что ж, господа, был рад знакомству, – кивнул отец Реми. – А теперь, если вы не возражаете, я провожу домой даму.
– И мы весьма рады! – сказал высокий. – Примите наше восхищение вашим кавалером, дорогая Коломбина, хоть мы и не знаем, муж он вам, возлюбленный или брат. А мы, пожалуй, допьем вино и доедим куропаток. И мой слуга должен скоро вернуться – мы его услали в трактир за добавкой, – объяснил он мне.
– Приятной трапезы, – сказала я, и отец Реми, взяв с земли свой плащ и набросив его, повел меня прочь.
Мы молча дошли до того места, где стояли лошади; священник отвязал поводья Изабо и снова взял меня под руку.
– Где вы оставили карету?
– У церкви.
– Идемте.
Мы шли медленно. Я не знала, о чем заговорить. Завтра первый день октября, и до моего замужества останется всего ничего. Дни текут, убегают, льются сквозь пальцы, и мне кажется, что с ними уходит нечто неосязаемое, нечто возможное, чего я пока не понимаю.
Я привыкла задавать себе вопросы, искать ответы на них и вот сейчас спрашивала себя саму: что это может быть? Отчего мне кажется, что в моей жизни происходит нечто важное помимо уже существующего и грядущего? Как будто в холодный лепет струй ручья вплелась теплая струя – и серые рыбки, которых она касается, становятся золотыми.
– Значит, сегодня вы сами ко мне пришли, – задумчиво произнес отец Реми.
– Что вы имеете в виду? – удивилась я.
– То, что после первой нашей исповеди я сказал вам: бесполезно искать истину, пока вы сами того не захотите, и что вы должны открыто прийти ко мне. А вы бросили мне – «если я не захочу?», – он улыбнулся. – Сегодня ваше желание оказалось выше вас.
– Я не о себе думала, – сказала я, – а о вас.
– Ну конечно.
Он продолжал улыбаться, и я не понимала, не понимала опять, что он и кто он. Я остановилась и потребовала:
– Снимите маску, отец Реми. Хватит этого балагана.
И сама первая сняла тряпочное обличье Коломбины.
Он послушался, открыв мне бледное лицо. Ничто в нем не говорило сейчас, что передо мною священник: и костюм обычный, и сапоги – как все носят, и плащ. И даже взгляд его не был нынче полон той светлой муки, того тягостного блаженства, как случалось иногда.
– Кто вы такой? – спросила я. – И что вам от меня нужно?
– Я не понимаю, что вы спрашиваете, дочь моя.
– Все вы понимаете, – сдерживаться более я не могла. – Вы играете мною, глядите, словно на забавную зверушку, смотрите мою жизнь, как спектакль. Вы говорите и делаете странные вещи, я никогда не встречала людей, как вы. И хотите, чтобы я вам доверяла. К чему? К чему вам мое доверие?
Он глубоко вздохнул, Изабо недовольно дернула головой, фыркнула, мотнула облипшей гривой.
– Это зависит от вас, – сказал он.
Наконец что-то осмысленное.
– Вокруг вас происходит что-то странное, Маргарита. Бог явно возложил на вас некую миссию, сути которой я не понимаю, об этом говорит и незаурядный ум ваш, и вся ваша жизнь. Вы странны мне не меньше, чем я вам. Когда я отправлялся в Париж, и моя благодетельница рассказывала мне о семье де Солари, она упоминала о вас – мимоходом, так как вас не знает. Вы представлялись мне обычной парижской девицей, любительницей балов, коллекционеркой поклонников, но я сразу же увидел, что не прав. И чем больше я узнаю вас, тем больше мне видится в вас фанатичная целеустремленность. То, как настойчиво вы идете к браку, столь явно неравному для вас, заставляет меня задумываться и приглядываться, а ниспосланные свыше знаки так и вовсе озадачивают. Мой же путь определяет Господь, и если Он свел меня и вас в этот непростой миг, стоит задуматься, чего же Он хочет. Не только от вас, но и от меня.
Он опасен, он подошел слишком близко – вот все, о чем я могла Думать в тот момент. Хотя откуда бы отцу Реми знать, что лежит у меня на сердце, запертое и похороненное до определенного дня? Откуда ему знать о содержимом секретной шкатулки? Если мне нужно будет обмануть этого священника, я его обману, если станет необходимо устранить его – я немедленно это сделаю. Всего лишь пересказать папеньке тайную беседу отца Реми и мачехи, и ноги его не будет в доме, чтоб соблазны не одолевали.
– Вот выйду замуж и узнаю, чего Господь от меня хотел, – сказала я.
Дождь сыпался на нас, равнодушный ко всему.
– Может, лучше бы вам замуж и не выходить.
– Вы это уже говорили. Меня вы не остановите.
– Чего вы хотите на самом деле, Мари-Маргарита? – тихо спросил отец Реми. – Свободы, не так ли? Вы ведь солгали мне, вы намерены ее обрести в браке, вам без свободы не жить. Виконт так дорог вам, что способен освободить вас?
– Да, – сказала я, – виконт меня освободит. – Голос мой окреп, уверенность возвратилась. – Я буду свободна с ним, и на то воля Господа. И счастлива буду. Как жаль, что Мишелю нет места рядом со мной, а мне так хотелось бы, чтобы было. Но это я переживу. Совсем немного, и я буду счастлива. Реми, понимаете, что меня ждет?
– Почему вы назвали меня только по имени? – спросил он.
Мы стояли, молчали. Затем я подняла руку и коснулась его подбородка, как он вчера касался моего.
– Так вы сейчас в своем человеческом обличье, – объяснила я. – Никаких Божьих символов на вас, никаких сковывающих одежд. Вы даже не шут нынче, не Доктор Грациано, вы просто Реми. Две звучащие ноты. И только. Я привыкла говорить с вами, обращаясь будто бы к святому престолу, а сейчас я вас увидела.
Он взял мою руку и сжал пальцы.
– С вами мои дни стали одухотворенными, Маргарита. Вы жемчужина, упавшая мне в руки, кажется, скоро я начну благодарить Господа за вас.
– Теперь я не понимаю, что вы такое говорите, – тихо произнесла я, чувствуя только, как он стискивает мои пальцы, и видя его ясный, незапертый взгляд.
– Раз вы сказали, что сейчас я стою пред вами – человек, и только, – так и я скажу. Свобода, о которой вы мечтаете, существует. И это не жизнь в любви Божьей, это жизнь в иной любви, хотя она и идет от Господа, но в первую очередь принадлежит людям на земле. Это любовь к другому человеку, всепоглощающая, настоящая, страстная и страшная, нежная и оберегающая. Тысяча оттенков у такой любви, а я человек простой, я слов таких не ведаю и оттого, может, плохо объясню. Я знаю о ней, потому что когда-то любил сам. Те времена давно прошли, однако любовь человеческую я узнать способен. Найдите такого человека, если его нет у вас, найдите и любите, обретите его любовь в ответ – и мир станет для вас свободным, и ничего невозможного не останется.
Я сжимала губы, прикусив их, рот наполнялся горькой слюной. Отец Реми вынимал слова у меня из головы – старые, давно забытые мысли. Я хранила их запертыми вместе с другими моими ценностями в секретной шкатулке вот уже четыре года и не думала, что соберусь когда-нибудь отпереть ее. Когда-то я думала так, как он теперь говорит, и мечтала о любви как о свободе вдвоем, теперь это невозможно. И невозможность резанула меня так остро, что я готова была губы прокусить, лишь бы себя не выдать.
–. Потому я советую вам прислушаться к себе, задуматься над грядущим браком. Я не увидел в вас и виконте того огня, каким горит любовь, о которой я рассказывал. У вас, в отличие от многих, есть возможность выбирать; не потратьте ее зря. Скажите мне, что я ошибаюсь, и я стану беспокоиться меньше.
Он протягивает руки, но не должен меня поймать.
– Любовь бывает разной, Реми, – сказала я, еле разлепив губы. – Очень, очень разной. И то, что вы не понимаете природы моих чувств, говорит лишь о том, что мы с вами мыслим по-разному.
Если я правильно научилась понимать выражение лица отца Реми – сейчас оно стало разочарованным. Он выпустил мои пальцы и руку снова не предложил.
– Что ж, пусть будет так. Идемте, дочь моя Мари-Маргарита. К завтраку нас будут ждать.
– Идемте, святой отец, – согласилась я.
В молчании мы дошли до кареты, в молчании ехали домой. Я удерживала взгляд, чтобы не коситься на отца Реми, а он молился, склонив голову и крепко сложив ладони.
Глава 10 Amantes sunt amentes [18]18
Влюбленные – это безумные (лат.)
[Закрыть]
И я все поняла, только проснувшись. Раньше, если сказал бы мне кто: «Маргарита, случается так, что истина настигнет тебя внезапно, когда созреет, и потому покажется тебе сначала абсурдной, затем смешной, а затем ты испугаешься ее, но будет уже поздно – поймешь, что это правда», – я бы лишь рассмеялась или плечами пожала. Я делаю выводы быстро, складывая факты, как цифры, держу в узде чувства, стараюсь не совершать безрассудств. Я не лгала отцу Реми, говоря, что действую лишь так, как считаю правильным, и мой вчерашний утренний порыв вписывался в мою картину мира. Мой день после той смешной дуэли прошел спокойно, я читала, немного вышивала, грызущее чувство опасности притупилось. Помолившись, я легла спать в легком расположении духа, думая, что вот пробужусь – и уже настанет октябрь. Уже закрыв глаза, ловя первые отголоски сонных образов, я решила, что, когда проснусь поутру, первым делом подумаю обязательно: «Вот, октябрь пришел».
Когда я проснулась, то подумала резко и ясно: «Я в него влюблена».
Не было ни грамма присущей мне рассудительности в этом слепом, словно новорожденный котенок, чувстве, тыкавшемся в мое сердце, как в материнский живот. Я не узнала его, когда оно возникло. А теперь оно родилось и поставило меня перед фактом – очень мило с его стороны и безжалостно. Впрочем, я не столь наивна, чтобы ждать от жизни лишь приятных подарков.
Моя влюбленность в отца Реми ничем хорошим закончиться не могла.
Он священник, и задумываться о нем – страшный грех, гораздо больший, чем те, что были в моей жизни и еще предстояли мне. Он отделен от меня бесконечными слоями преград, его отдалил Господь, люди, его собственный выбор. Никогда мне не стать его женой, никогда не увидеть, как он смотрит на меня с ответной любовью. Это все равно что влюбиться в испанского короля – и то больше шансов на взаимность.
И вместе с тем все обрело смысл. Я понимала, почему мне нравится его запах и что я ловлю в звуках его голоса, отчего мне бывало тревожно в его присутствии и вместе с тем – тянуло к нему. Я грешница, закоренелая грешница, зло в моем сердце неизбывно. Как же туда смогла войти любовь?
Днем, зная, что отец Реми в отъезде (он снова попросил у отца лошадь и отправился в город по каким-то своим делам), я пришла в капеллу и долго молилась, стоя на коленях на каменном выщербленном полу, не подложив подушки. Я спрашивала Бога, чего Он хочет от меня, зачем позволил мне увидеть другого мужчину, кроме виконта де Мальмера, и как мне быть теперь. Что это – усмешка Господня? Вот, осталось три недели до того момента, как я пойду под венец. Три недели, и все закончится. Я больше никогда не увижу отца Реми, так как намерена прервать связь с родным домом навсегда, он больше не станет петь мне в уши нравоучения, плести вокруг меня свои непонятные сети. Святости нет места там, куда я отправлюсь.
И я понимала, что слишком глупа для постижения божественного замысла, вот я стою, до боли прижав друг к другу дрожащие ладони, притиснув их к губам и подбородку, и выдыхаю в них влажные, горячие слова; сколько ни зажмуривайся, сколько ни изгоняй из себя память, желание, непростительную надежду – все это не уйдет уже. Я прикована к своему ошибочному чувству, как ядро к ноге каторжника-, преступник шагает и тащит меня за собой. А отец Реми, пересмешник, обманщик, выкормыш Господень, еще говорил мне о свободе – куда ее втиснуть здесь? Куда, Бог мой, с небес на меня глядящий, чьи печальные глаза так бесконечно мудры под исколотым лбом?
Бог промолчал, предоставив мне право разбираться самой. Впрочем, так я и думала.
Я стала избегать отца Реми.
Мы встречались теперь только за общим столом. Иногда я ловила на себе взгляд священника, однако не отвечала ему, не стремилась затеять разговор. Отец Реми не звал меня к исповеди – что-то треснуло тогда между нами, после дуэли. Как будто он желал услышать от меня другие слова, а узнал лишь те, что я могла произнести, – и это ему не понравилось. Он вообще был задумчив, часто уезжал и отказывался сидеть с нами в гостиной вечерами. Только один раз согласился, когда мачеха позвала трех своих подруг, стареющих прелестниц с густо накрашенными ртами, и меня кликнула, ожидая, что я откажусь. Однако мне стало невыносимо сидеть одной в комнате вечерами, нараставшее напряжение и страх заставляли меня метаться из угла в угол, в присутствии чужих людей я хотя бы сдерживала свои порывы. А посреди неторопливой беседы о мартовском Балете Дроздования заглянул зачем-то отец Реми, и дамы уговорили его остаться.
Мы сидели кружком у камина, в руках вспыхивали иголки – не стоит тратить время лишь на праздные разговоры, когда можно одновременно вышивать или цветы, или пастораль, или же веселых пастухов. Я занималась узорами на крыльях диковинной птицы, звучащие вокруг слова вплетались в стежки – я словно записывала разговор разноцветными нитками. И позже смогу вспомнить: вот, когда я вышивала эти перья, отец Реми рассказывал о Провансе.
Он говорил неторопливо, как всегда. Привычно лежали в его пальцах янтарные четки, и отец Реми еле заметно поглаживал их. Я хорошо видела его руки, а выше взгляд не поднимала. Но голос его лился, обволакивал, и мне становилось то душно, то слишком холодно.
– Наша маленькая церковь Святого Лаврентия стоит на склоне горы. Вся деревушка Пин-прэ-дю-Рюиссо – это одна улица, растянувшаяся по крохотному кусочку земли. Вокруг нас – скалы, поля, спускающиеся террасами, и виноградники. Овцы, пасущиеся на обрывках зеленых лугов, издалека похожи на пушистые комки снега.
И он говорил дальше, дальше. В его словах вставали горы, над которыми висит необъяснимо синее небо; зеленовато-желтый свет делает контуры предметов особенно четкими, а плоды – еще более яркими. Когда приходит мистраль, говорил отец Реми, он приносит запахи жасмина и роз из полей вокруг Грасса, благоухание миндаля и винограда, сосен и эвкалиптов. Там жарко светит южное солнце, там растут самшитовые кусты, оливы пахнут серебром, стрекочут цикады, шумят рынки в городках у подножия Альп. Там продают лавандовый мед и острые сыры из козьего и овечьего молока, засоленные с пряными травами оливки, веселые полосатые ткани, связки чеснока, розовое вино, зеленые тарелки с растительным узором. Крепкая кладка строений темнеет со временем, через голубые горные реки перекинуты горбатые мостики, помнящие Карла Великого; когда облака спускаются низко, исчезает земля внизу. Однажды, говорил отец Реми, опустилось тонкое облако, тонкое и низкое, и закрыло землю, оставив большую часть горы над собой, и вот мир внизу исчез, остались застывшие над белой пеленой горы, осиянные ярким солнцем. И тогда цвета еще сильнее заиграли, сделались еще красивее: охра, синь, терракота.
Десятого августа, говорил отец Реми, в день святого Лаврентия, крестьяне украшают храм цветами, а на маленькой площади перед церковью устраиваются пляски. Расставляют столы, в глиняных чашках плещется молоко, и вино такое сладкое летом, так пахнет прохладой и простором! Сидишь за столом, рядом смеются загорелые босоногие дети, их мать режет розовое копченое мясо, приправленное тмином и розмарином. Нигде не готовят такой рататуй, как в деревушке Пин-прэ-дю-Рюиссо.
И его слова странным образом успокаивали меня. Отец Реми тихо смеялся, отвечал на вопросы женщин, перебирал свои четки, а я вышивала перо за пером, перо за пером, вшивая в себя этот неторопливый вечер, это призрачное спокойствие, которого мне осталось так мало – а может быть, совсем не осталось.
Возможно, я когда-нибудь окажусь в Провансе, в том Провансе, о котором отец Реми говорит, и когда увижу эти лавандовые поля, ярко-желтые дороги, темные стены старых церквей, то лишь о нем и вспомню. Кем я тогда буду? Кем стану?..
Отец Реми позвал меня к исповеди перед ужином на шестой день после того, как я все про него и себя поняла.
Он, как обычно, сидел в первом ряду, я, не глядя, прошла сразу в исповедальню. Если отец Реми и озадачился таким моим поведением, то я этого не увидела. Через минуту зашелестела сутана, он вошел и закрыл за собой дверь, и мы оказались в полутьме, разделенные перегородкой – и чем-то гораздо более крепким, чем она.
Я пробормотала обычные свои грехи, добавив к ним грех чревоугодия, но, по-моему, насчет последнего отец Реми мне не поверил: в последнее время ела я плохо. Он тоже не настаивал и не стремился докопаться до истины: голос его из-за загородки звучал спокойно, серо. Как будто ему не было дела до меня, как будто он во мне разочаровался. Но что я могла поделать? Рассказать ему все? Нет. Я не могу так рисковать, не могу ему довериться. А вдруг он предаст меня?
В конце исповеди я все же решилась на небольшой шаг.
– И еще меня мучают сны, отец Реми.
– Сны? Что же такого в этих снах, что вас мучает?
– Я там с мужчиной, святой отец.
– Вот как.
Он помолчал. Ни разу мы с ним не говорили о любовной связи, о плотских желаниях, лишь о чувстве, что приходит в душу.
– И это ваш жених?
– Нет, это не он.
Сказав, я почувствовала дрожь в позвоночнике, отрезвляющее дыхание четких мыслей. Отец Реми пытался играть со мной, хотя я так и не поняла ни причин, ни смысла его игры, а могу ли я сделать то же самое?
– А кто же?
– Я не вижу его лица, – солгала я, внимательно вслушиваясь в интонации, дыхание священника. – Только чувствую тепло, вижу его руки. И там, во сне, он меня целует. Целует и касается.
– Мы не можем управлять своими снами, – произнес отец Реми уже более живо, чем вначале. – Злу несть числа. Дьявол порою искушает нас, пробравшись в сновидения. Что же, вам неприятно то, что с вами делает тот неизвестный мужчина?.
– Наоборот, святой отец. Мне приятно. Мне хотелось бы, чтобы так случилось и наяву. Это очень плохо, я знаю, однако каждый раз просыпаюсь с улыбкой.
– Гм„– сказал отец Реми, чем изрядно меня развеселил.
Мое настроение изменилось, будто сдули пыль. О, если я не могу коснуться возлюбленного, то хотя бы подразню, во мне уже нет ничего святого, никогда особо и не было. Я не безбожница, но мой Бог многое мне прощает. Грехи становятся так забавны, как только входишь во вкус.
Молчание затягивалось, и я, засмеявшись, спросила:
– Святой отец?..
– Возносите молитвы к Господу, дочь моя, – сказал он. – Если говорим, что не имеем греха, – обманываем самих себя, и истины нет в нас. Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом. Все в ваших руках и в руках Божьих. Если подуешь на искру, она разгорится, а если плюнешь на нее, угаснет: то и другое выходит из ус г твоих…
– Отец Реми, – перебила я его, – это все кто-то другой сказал, не вы. Я вас не слышу.
Он задвигался, зашуршал там у себя, скрипнула дверь, по моему лицу скользнул луч света, и в тот же миг дверь с моей стороны распахнулась.
– Выходите, Маргарита, – велел отец Реми.
Озадаченная, я встала и вышла, он посторонился, пропуская меня, и сложил руки на груди. Мы стояли друг напротив друга, и впервые я не видела в лице священника ни радушия, ни приязни, ни даже отстраненности.
Впервые я не нравилась ему.
– Бог – не шутка, – произнес отец Реми негромко, – и как бы вам ни хотелось дерзить, дочь моя, впредь смиряйте свои желания.
Он осенил меня крестным знамением и вновь закрылся от меня, сложив руки. Крест на его груди ловил блики, Маргарита Антиохийская молча нависала над головой.
– Грехи я вам отпускаю, а теперь идите и придете, когда будете готовы быть искренней до конца. Когда будете мне доверять. Без доверия нам с вами больше нечего тут делать.
– А если я не смогу? – проговорила я. Столько дней не плакала, а тут губы затряслись. – Думаете, это так легко – взять и довериться вам? Просто так, чтобы вы спокойно меня исповедали? Вы пытаетесь сломать меня с первого дня, вода камень точит, не так ли? Все эти речи о любви и доверии – они вам привычны, ваша задача – их говорить, а понимаете ли вы, где за ними прячутся живые люди? Нет, ничего вы не знаете и знать не хотите, только лишь бы самому оставаться чистым, только лишь бы совершать благие деяния, лишь бы оставаться святым. Святое доверие, о да. Ну конечно.
– Но в этом вся суть, дочь моя Мари-Маргарита, – сказал отец Реми, – в доверии.
– Да, – сказала я, – в этом вся суть. Идите вы к черту.
Я развернулась и пошла от него прочь, к дверям, а он крикнул мне вслед:
– Все равно буду ждать вас здесь! Я ничего не ответила.
В своей комнате я плакала, молилась и плакала – впервые за долгое время.
В тот час, спустившийся за окнами бледной непроницаемой пеленой, утопивший Париж в киселе тумана, я лежала на ковре, стискивая кулаки, мокрой щекой чувствуя жесткий ворс. Я видела ножки кресла, и кусок свисающего покрывала, и стену вдалеке. По полу тянуло холодом. Усердная Нора стучалась, я велела ей уйти прочь.
Я не спустилась к ужину. Мне все равно, пусть они там говорят, пусть едят, мне нет до них дела. Все смешалось, я запутываюсь больше и больше. Волнами накатывает безумие вот я вижу себя в подвенечном платье, и рука виконта сжимает мою руку; вот я иду босиком по дороге в лавандовых полях; вот отец Реми протягивает ко мне раскрытую жесткую ладонь, и глаза у него такие же – простые и натруженные. «Мама, – шепчу я, – мама. Что же мне делать? Ты была так же безумна, как и я теперь, это во мне уж точно от тебя. Помоги же!» Но мать молчит. «Жано, – прошу я, – мой старый и верный друг, научивший меня тому, чему не учат женщин. Скажи мне своими простыми неуклюжими словами, что мне делать? Ты всегда был полон обычных советов, которые могли меня успокоить, – никаких тонких материй, никаких сложных движений души. Ты точно знаешь. Но Жано молчит тоже. «Отец, Августин, – обращаюсь я в последней надежде. – Хоть вы, мой старый священник, скажите мне». «Библия», – словно шепнули мне на ухо. Я встала, пошатнулась, подошла к столу. В ящичке у меня хранилась старая Библия отца Августина, однажды он отдал ее мне, а себе взамен взял новую – я захотела так, преподнесла ему подарок. И вот я открываю рассохшийся томик с торчащими страницами, открываю наугад, и палец мой упирается в строки.
