Текст книги "Закон осеннего пути (СИ)"

Автор книги: Эмилия Галаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

   – Это как раз бабушка вязала. Я с собой взял, говорили, мороз ударить может, но день выдался теплый. А тебе пригодятся, не сейчас, так потом. И где тебя искать в городе?

   – Ты... у графини спроси. Она объяснит. В двух словах не расскажешь.

   Берта надела рукавицы, и ей стало тепло и колюче от мохнатой шерсти.

   Идти теперь было тяжело, хотя дорога по-прежнему была ладная, утоптанная. Только каждые несколько шагов она все оглядывалась назад, даже когда деревня Рыжий Брод скрылась из виду. Она думала о накрытом столе, о седой старушке с крепкими зубами, о веселых людях, пришедших её поздравлять. Они пьют домашнее вино, смеются и шутят, рассказывая смешные истории о себе самих, у них легко, светло и тепло даже сейчас, когда час от часу становится все холоднее и даже солнечный свет кажется состоящим из ледяного воздуха.

   А потом Берта увидела впереди людей и сразу поняла, что эти – такие же, как она. Они брели – медленно и устало, многие едва переставляли ноги. Здесь были и старики, и женщины, и даже дети. Кто-то выглядел пообносившимся богачом, кто-то нищим. Некоторые держались вместе, некоторые – делали вид, что никого не замечают. Берта не стала ни к кому приставать с расспросами, лишь удивилась, что по дороге отчаяния можно брести такой толпой, ей-то казалось, что в этом-то каждый сам по себе. Но людей становилось все больше и больше, это была действительно толпа. Громко никто не говорил, но стояло какое-то монотонное и унылое бромотание-перешептывание, которое очень угнетало Берту. Идти сделалось тяжело. Дорога стала каменистой, девушка то и дело спотыкалась. К тому же вокруг было решительно не на что смотреть: тянулись какие-то серые, унылые поля с пожухлой травой. Смотреть на окружающих людей Берта избегала, почему-то это было ей неприятно. Впрочем, корявость дороги вынуждала все время глядеть под ноги, но это было совсем невесело.

   Неожиданно сзади послышался какой-то шум, люди бросились врассыпную – по дороге неслась черная карета, запряженная вороными лошадьми. Кучера не было, лошади неслись как угорелые, некому было их попридержать.

   – Совсем сдурели богатеи!!! Людей на дорогах давят!!! – закричал кто-то в толпе, и вслед карете понеслись камни и комья грязи. Эта общая злость задела и Берту: сама толком не понимая, зачем она это делает, подобрала с обочины камень и швырнула его вслед пронесшейся карете. Камень упал на дорогу, не достигнув своей цели. И пройдя немного, Берта больно об него споткнулась.

   – Черт, чтоб тебя!!! – Она еще долго ругалась, и долго шла, хромая, так что люди обгоняли её, что злило еще больше, хотя было совершенно непонятно, зачем стремиться кого-то обгонять на таком пути.

   Правда, со временем она приспособилась к такой ходьбе и поняла, что ругается как-то в такт своим шагам, словно отмеряя ритм, это её удивило, и она перестала ругаться, что было нелегко сделать – особенно в мыслях.

   Берта подумала, что черную карету она уже видела. Неужели там – в поле? Впрочем, та карета была красивее, а эта – какая-то убогая, сумасшедшая тарантайка, вот что. К тому же совсем непонятно, как карета, обогнавшая её тогда, могла вновь обогнать её сейчас. А обратно она не проезжала, Берта бы заметила. Ну и не ездят по этому пути обратно.

   Из-за своей хромоты она переместилась в хвост толпы, но так было, наверное, лучше: здесь шло меньше людей. Идти по-прежнему было тяжело. Холод пробирал до костей. Хорошо еще – есть не хотелось. Совсем. Видимо, на каком-то этапе пути мир все-таки отпускал человека.

   – Аккуратно ступай, Симон! Так, так! – Этот голос показался ей удивительно знакомым.

   Впереди нее шла женщина в когда-то красивом, а теперь сильно истрепавшемся платье. Она шла, держа за руку ребенка, мальчика лет семи. Берта попробовала двигаться быстрее, но поравнялась с женщиной очень не скоро. Хотя казалось, что та идет очень медленно, догнать ее было тяжело, пришлось даже пробежать немного, отчего нога опять заболела.

   – Хильда!

   Эта женщина так удивительно похожа на ее лучшую подругу, на ту Хильду, которую когда-то знала Берта! Только она лет на десять старше... такая же, а может быть, даже более красивая, чем та, хотя... волосы у нее уже не вьются барашками... и глаза усталые и тихие, словно стесняются в чем-то признаться. И морщинки у губ...

   – Берта...

   – Как же... ты здесь... а герцог... а замок...

   – Там... Берта, все там...

   – А мальчик? Кто этот мальчик?

   – Это мой сын, Берта. Его зовут Симон. Он родился слепым. Когда герцог узнал об этом, он решил, что лучше будет объявить меня изменщицей, осквернившей его ложе, а себе подыскать другую жену, которая смогла бы родить ему здорового наследника.

   – А... кольцо? – Берта сама не знала, отчего задала она этот глупый вопрос, но Хильда, не удивившись, протянула ей руку. Рука была покрасневшая и растрескавшаяся от мороза. Кольца с сияющим камнем на такой руке не могло быть.

   Берта молча сняла рукавицы и протянула ей.

   – Надень. У меня есть карманы.

   Так они и пошли. Теперь их было трое. И идти стало легче. Женщины шли, ни о чем не говоря, и смотрели под ноги, и если видели камень или рытвину, предупреждали Симона. И Берта думала, что на этой дороге скорость ходьбы зависит от глубины отчаяния, и поэтому Хильда оказалась настолько впереди нее. И что на этой дороге нет времени, потому что для нее прошел день, а для Хильды – годы. И что нет никаких черных и белых птиц – есть просто птицы и не-птицы: те, у кого есть крылья, и те, у кого их нет. И те, у кого их нет, охотятся на тех, у кого они есть.

   А потом сзади снова послышались ругательства и крики. Снова показалась та самая черная карета, и Берта уже не удивилась её появлению – удивилась лишь тому, что, несмотря на то что лошади неслись во весь опор, рядом с ними они вдруг остановились как вкопанные. Дверца кареты распахнулась – и в глубине Берта увидела мрачного человека с огромной черной бородой. Он протянул руку – и Хильда молча взобралась в карету, а затем помогла подняться Симону. На прощание Берта лишь кивнула им – дверца захлопнулась и карета унеслась вперед под неодобрительные крики толпы.

   «Здесь можно ездить кругами, – подумала Берта. – И, скорее всего, не замечать этого. Может, я уже сто раз проходила мимо дома... и мимо Рыжих Бродов, но ничего не видела».

   А потом пошли дожди. Берта вымокла до нитки – но это было полбеды. Хуже всего было то, что дорога размокла, превратившись в непролазную густую грязь. Люди увязали в ней и отставали, но Берта продолжала упорно двигаться вперед. Было холодно, но к холоду она как-то уже привыкла. Промокшее пальто было очень тяжелым, давило на плечи, мешало идти, но сбросить его она не решалась.

   Быть может, будет еще тепло, пальто просохнет, и его можно будет использовать по назначению.

   А выбрасывать такую хорошую вещь...

   И вдруг Берте стало смешно. Ветер и дождь хлестали ей в лицо, а она шла и смеялась – над собой.

   Она ушла из дома по дороге отчаяния. И что же – она идет и надеется, что еще будет тепло! Она надеется! Зачем же тогда был ей этот бесконечный путь? Чтобы, продрогнув на дожде и ветру, надеяться на тепло?

   А вокруг были те же поля с пожухлой травой, бескрайние и бесконечные. Небо было устлано облаками – большими, серыми, набухшими от воды. И там, где небо смыкалось с землей, у линии горизонта, облака словно лежали на земле, как огромные серые горы. И еще ей показалось, что там, среди этих гор, что-то виднеется, какое-то строение, быть может, маленький домик.

   И Берта побежала. Грязь хватала ее за ноги и с жадным чавканьем отпускала всякий раз, когда она вырывала из нее ботинок. Но Берта все бежала и бежала, захлебываясь холодным воздухом, и видела, как приближаются громады серых гор и маленький домик все яснее и яснее очерчивается в долине. В какой-то момент она ощутила, что ногам стало на удивление просторно, а пальто вдруг сделалось велико ей, очень велико, а потом ее ноги сами выскользнули из ботинок, оставшихся там, в грязи, а пальто она сбросила сама, потому что оно мешало бежать, а под ногами была трава, мокрая трава, и по спине ударяли две тяжелые косы, а там, впереди, был дом, на крыльце которого стояли Мэгги и мать, которые ждали ее уже очень долго.

   А на окошке стоит горшок с цветком. Белый цветок с черной сердцевиной. Или черный с белой – без разницы.

   Ведь есть только цветы – и не-цветы.

   И нужно только выбрать, что рисовать – однажды, проснувшись семилетним ребенком после бесконечного пути сквозь осень – к весне.