Текст книги "Закон осеннего пути (СИ)"

Автор книги: Эмилия Галаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Закон осеннего пути

...а душа, рыдая, побрела по болотам.

О. Уайльд, «Рыбак и его душа».

   Берта знала, что путь проходит прямо под её окном. Она любила смотреть в окно – хотя чем дольше смотрела, тем тоскливее делалось на сердце. Но это была тоска, похожая на музыку, и Берта любила подпевать этой песне без слов. Девушка не могла объяснить, в чем же смысл этой песни, хотя он был ужасно прост – его можно было выразить какой-нибудь старой поговоркой, которая истерлась от частого употребления, как медная монета, сменившая на своем веку сотни кошельков. Но даже старые поговорки не приходят на ум при взгляде на осенний путь. Просто так на этот путь не приходит никто и ничто.

   Он пуст почти всегда. Лишь изредка из-за поворота показывается фигура человека. И всякий раз, когда этот человек проходит мимо окна Берты, сердце её на секунду замирает, словно именно она делает этот шаг.

   Когда мать вошла в комнату, Берта сидела за столом перед чистым листом бумаги. Пальцы сжимали перо. Ее взгляд был устремлен куда-то за пределы пространства, но недовольство, искривившее рот девушки, говорило о том, что и за этими пределами Берте не открывается ничего достойного воплощения. Мать подождала минуту, но, не увидев реакции на свое появление, сказала:

   – Мэгги ушла.

   Берта обернулась – её взгляд как будто утратил напряжение и стал просто усталым.

   – Мэгги ушла, – повторила мать.

   Губы Берты дрогнули – она пробормотала что-то глупое вроде «за покупками?», но повторить это четко и всерьез она не смогла. Она вновь отвернулась к столу и застыла, низко склонив голову. И положила на стол перо.

   Мать вышла из комнаты.

   Берта сидела неподвижно еще несколько минут, затем вдруг схватила перо. Она наносила штрихи, как удары, один, другой, третий... Еще и еще, затем отстранилась, посмотрела на изображенное – и, скомкав лист, и швырнула его на пол.

   Если в доме живет женщина, которая скоро должна родить, надо наблюдать за птицами – сядет на крышу дома белая птица – родится счастливое дитя, сядет черная – несчастное. Но старые приметы давно уже забыты, да и кому охота смотреть в небо? Две женщины тогда готовились стать матерями: графиня, жившая убогой чердачной комнате, и жена лавочника, хозяина дома. На первом этаже располагалась его лавка – прекрасный выбор галантереи – на втором жил сам лавочник с женой. Она была ясноглазой и юной, и мысль о надвигающихся родах заставляла её трепетать от ужаса.

   В тот день по пути проходил шарманщик. У ворот дома он остановился и принялся крутить ручку своего инструмента. Тоскливую мелодию исполняла эта шарманка – а разве на осеннем пути могла быть иная? – казалось, сама бессловесная скорбь – человеческая ли? звериная ли? – обрела голос. Жене лавочника сделалось дурно.

   – Послушай, мил человек! – Лавочник сам побледнел от страха за жену. – Не мог бы ты прекратить свою музыку? Вот, возьми! – Набитый золотом кошелек протянул он шарманщику в слегка дрожавшей руке.

   Шарманщик не обратил никакого внимания на деньги. И все так же продолжал играть.

   – А ну убирайся прочь! – Чердачное окошко приоткрылось – это была графиня. Её и без того худое лицо казалось изможденным тяжелой болезнью, а темные глаза горели жестокой яростью. Совершенно белые волосы, обычно безукоризненно уложенные в пышную прическу, слегка растрепались.

   – Прочь!

   Бедняга лавочник вздрогнул от неожиданности и выронил кошелек в дорожную пыль. Он всегда побаивался свою постоялицу: строгую, чопорную, с отточенными манерами. Не ожидал он от нее такой ярости. Вот уж поистине не зря говорят люди – зимние грозы страшнее летних, потому что в них мало кто верит.

   Шарманщик неторопливо поднял голову, но никаких чувств не отразилось на его равнодушном лице. Он молча поставил на землю свою шарманку, приподнял её крышку – и выпорхнули две птицы, черная и белая, взлетели высоко и растаяли в небе. Ясная голубизна поглотила оба цвета – легко, одним вдохом – как время вдыхает судьбы.

   Так бывает, приходит – человек ли? зверь ли? – и оставляет острый запах тревоги – на дни, месяцы, годы...

   – Черная птица была моей, – сказала Берта. – Я знаю, я уверена.

   Хильда смотрела на неё расширенными от удивления и ужаса глазами.

   – Мать не любит меня.

   – Нет, Берта... – начала было Хильда, но подруга решительно прервала её:

   – Я знаю, она меня не любит. Это из-за отца. Люди говорят...

   – Людям не надо верить... – покачала головой Хильда.

   – Это правда! – Берта сказала это так, словно влепила пощечину самой себе. – Это правда, мой отец был пьяницей и игроком, который опозорил наш титул!.. Он промотал все наше состояние, до последней полушки! Они были вынуждены даже продать наш замок, родовое гнездо, и снять эту комнатушку у твоего отца! Мать поседела от горя – из-за него, все из-за него... Я его никогда не видела, но как же я его ненавижу!.. Из-за него я вынуждена быть нищей...не любимой родной матерью!

   – Берта, мне жаль, – беспомощно путаясь в своем сочувствии, пролепетала Хильда. – Я не знаю, чем тебе помочь...

   – Здесь уже ничему не поможешь. Это судьба, черная птица. Мать не может меня любить, я знаю. Я ведь дочь своего отца. Дочь графа, который умер, потому что пьяным свалился в ров со сточными водами...

   – Ах, Берта, – Хильда со слезами на глазах бросилась ей шею. – Я тебя очень-очень люблю... Ты такая несчастная!

   В отличие от Хильды, Мэгги никогда не утешала Берту и не считала её несчастной. Мэгги была старой, верной служанкой, которая осталась при своей госпоже, несмотря на то что та давным-давно перестала платить ей жалованье. Графиня зарабатывала на хлеб шитьем, но, признаться честно, без помощи Мэгги госпожа вряд ли преуспела бы в этом нелегком деле. Также Мэгги стала нянькой для Берты, уделяя девочке все свободное от работы время.

   И всякий раз, когда Берта заводила рассказ о черной птице, Мэгги прерывала её:

   – Вздор! – говорила. – Лавочник глуп, как пень, его жена не лучше, а ваша матушка была в тот день слегка на взводе, вот ей и померещились какие-то птицы. Да и как эти птицы могли жить внутри этой... коробки с музыкой, сами подумайте!

   – Но шарманка была волшебная! – возражала Берта. – Ведь музыкант шел по осеннему пути!

   – Послушайте, барышня, и с чего вы вбили себе в голову, что эта дорога чем-то отличается от остальных...

   – Это осенний путь, Мэгги, и не прикидывайся, что не веришь в него! Ведь он всегда одинаковый, посмотри – то дерево, что растет у поворота, – оно круглый год стоит почти голое, но оставшиеся на нем несколько желтых листьев никогда не опадают... понимаешь, оно всегда в осени...

   – И что с того?

   – По осеннему пути уходят те, кто не хочет возвращаться – да и по нему невозможно вернуться, понимаешь?

   – Ладно, но я не понимаю, почему какой-то дурак, выпустивший тут из рукава двух голубей... или кого-то там другого... в общем, почему это все означает, что ваша мать не любит вас?

   – Потому что, – Берта хмурилась. – Потому что я похожа на отца: у меня такие же волосы. И нос.

   – И вы так же пьете виски! – со злостью заключила Мэгги. – Барышня, я думала, вы умнее!

   – Но... разве ты не видишь? – Берта взглянула на няньку с самым прямым и отчаянным детским выражением.

   Мэгги отвела глаза, глубоко вздохнула, подошла к Берте и крепко обняла её.

   – Бросьте, барышня, все вас очень любят, только будьте хорошей девочкой и не выдумывайте всякой чепухи, – сказала она, но не сурово-назидательно, а так, будто хотела утереть своим голосом Бертины невидимые слезы.

   Свой первый цветок Берта показала матери.

   – Мама, посмотрите, это для вас...

   Мать взглянула на её произведение и сказала:

   – Что это? Раздавленный помидор?

   – Нет... – Берта смешалась – Это красный цветок, но краска немного размазалась...

   – Аааа, – мать подняла брови и опустила уголки губ. Берте очень не нравилось это её выражение лица, хотя она и не могла подобрать для него название.

   – Если вам не нравится, я подарю его Мэгги, – сердито сказала она.

   – Ну почему же...

   – Подарю Мэгги, – решительно заявила Берта и выдернула листок из руки матери. – Отдайте!

   Только спустя несколько лет Берта подарила матери другой цветок – нарисованный филигранно: изящную лилию на изогнутом стебле, лилию с острыми лепестками и тычинками-стрелами.

   – Хорошо, – сказала мать, – и снова приподняла брови и надломила рот, в этот с раз с другим выражением, но и оно Берте не понравилось. – Девушке твоего возраста стоит обладать каким-нибудь талантом... Это нравится мужчинам.. .Хотя, учитывая полное отсутствие приданого, никакие рисунки тебя не спасут.

   – Я не собираюсь никому показывать свои рисунки! Это для Мэгги! – со злостью выпалила Берта. – Отдайте! – И, как и в первый раз, выдернула листок из рук матери.

   Хильда весь день крутилась перед зеркалом.

   – Ах, твоя мать чудесно шьет! Какое дивное платье! Я в нем кажусь совсем не толстой!

   – Ты совсем не толстая, Хильда!

   – Я вчера вечером не удержалась и слопала пончик! Прямо чувствую, как на мне трещит корсет! Берта, как ты думаешь, какой он? Это первый, кто решился ко мне посвататься! Говорят, он очень богат! Но красив ли, умен ли? Вдруг он мне не понравится?

   – Не понравится – откажешь ему, вот и все! – спокойно сказала Берта. – Ты самая красивая девушка в городе, это все знают, к тебе еще не один богатый жених посватается!

   – Ах, Берта, я вовсе не самая красивая! Ты, ты настоящая красавица! Ты выше меня, у тебя такие прекрасные волосы, мне так нравятся твои косы! А у меня какие-то глупые овечьи завитки! И нос у меня вздернутый, и рот...

   – Хильда! – Жена лавочника заглянула к ним в комнату. – Спускайся скорее... это такая честь...к нам приехал господин барон...

   Как Берта ни старалась улизнуть незаметно, Мэгги все равно увидела её.

   – Куда это вы, барышня? И что это вы там прячете?

   Берта прижимала к груди толстую папку.

   – Выносите из дому свои рисунки? Ну и ну!

   – Почему это «ну и ну»? Что же – я не могу никому, кроме тебя, показать то, что рисовала столько времени?

   – Почему-то раньше вы даже мне не все показывали...

   – А сейчас вот решила показать!

   – И кому же, позвольте-ка спросить?

   – Хильде...

   – Хильде? Вот так-так! Неудачный же вы выбрали день: по-моему, сегодня внизу ожидается какой-то гость...

   – Гость? – Берта попятилась. – А я не знала... и... и что с того?

   – Берта! Сегодня к Хильде приедет какой-то из её женихов...

   – Ну и... ну и что!!! Я не боюсь его критики!!! – выпалила Берта и пулей помчалась по лестнице вниз.

   Вечером она прокралась в свою комнатку очень тихо, все так же прижимая к груди папку с рисунками.

   – Молодой герцог... я видела из окна его карету... с гербом... – Мэгги сидела на ее кровати. В полумраке было не видно выражения ее лица.

   Берта молча положила на стол папку.

   – Хильде понравилось... – тихо сказала она.

   – А ему, значит, нет?

   Берта подняла на Мэгги глаза:

   – При чем тут он?

   – При том, что вы хотели произвести впечатление вовсе не на Хильду! Думается мне, вы, барышня, уж простите мне мою грубость... намеревались отбить жениха у подружки! – сурово сказала Мэгги. – Думаете, я ничего не заметила? Надели лучшее платье, в косы ленты вплели, да еще и рисунки прихватили, чтоб похвастаться!

   Берта прикусила губу и уставилась в пол. Потом тихо села на кровать рядом со своей нянькой.

   – Он... он... такой... хороший... Мэгги. Я... я просто надеялась... Мэгги, я ужасно поступила, да?

   – Ну что вы! – Мэгги приобняла свою воспитанницу. – Вы поступили, как было нужно: если вам понравился этот парень, ну то есть этот герцог, мне все едино – хоть сам король, не стоит без боя отдавать его другой, пусть она сто раз лучшая подруга... только ведь вы проиграли сражение... на рисунки-то он внимания не обратил, верно?

   – Обратил... но сказал... что белая роза... напоминает ему Хильду... – Берта едва сдерживала слезы.

   – Барышня!.. Детка! – утешительно сказала Мэгги. – Успокойтесь! Это ваше «лучшее платье» протерто на локтях и коротковато, а прическа... косы – разве их знатные барышни носят?.. Он, поди, и не понял, что вы не из простецких... вот погодите, в другой раз вашим туалетом займусь я, и поверьте, вы будете самым лучшим цветком... Уж я-то ручаюсь!

   – Эти женихи так меня утомили своими визитами... – Хильда надула губки. – Берта, мне, правда, они все надоели... Тем более что большинство из них такие неприятные... один этот барон чего стоит...

   – Это который?

   – Тот... мрачный, с густой черной бородой... ох и страшен он, Берта! Я, как его увидела, дар речи потеряла... А он и говорить внятно не может, бурчит что-то под нос и только смотрит своими глазищами темными, злыми... ужас... И карета у него черная, и кони вороные, жуть! Я думаю, он убийца и колдун, как Синяя Борода из сказок! Что ты там рисуешь?

   – Цветок, конечно...

   – Дай взглянуть... какой красивый! А как он называется?

   – Огнецвет... это коварный цветок, он состоит из пламени – и всех подлетающих к нему насекомых, которые думают, что он – такой же, как и другие цветы, он сжигает... и человека, если бы он решил приблизить к нему лицо, тоже обжег бы... глаза бы точно выжег!

   – Жестокий какой...

   – А в бутоне, закутанное в лепестки, стучит его сердце, и пока оно стучит – цветок горит... поэтому он всех и убивает... чтобы никто не добрался до сердца... я придумала его в детстве, но когда нарисовала, мать сказала, что это раздавленный помидор... – Берта улыбнулась. – Но было и правда на помидор похоже.

   – Твоя мать такая строгая...

   – Да, а теперь она особенно мной недовольна... из-за того, что никто ко мне не сватается...

   – Берта! – Хильда умоляюще посмотрела на подругу. – Если б я могла что-то сделать! Веришь – я бы тебе всех своих женихов отдала!

   – Так уж прямо – всех-всех?

   – Ну... только одного бы себе оставила... герцога...

   – Он тебе так нравится?

   – Берта... ты моя самая лучшая подруга, обещай мне хранить секрет, хорошо?

   Берта внимательно и строго посмотрела на нее.

   – Я влюбилась... – Щеки Хильды заалели. – И я не выйду замуж за кого-то другого...

   Берта сидела у окна. Сегодня ей хотелось побыть одной, даже Мэгги раздражала её.

   Хильда говорила: «Почему они не видят твоей красоты, Берта?»

   Ей и самой хотелось бы это знать.

   «Тебе так идет это новое платье!»

   Да уж, Мэгги постаралась на славу.

   «А волосы? Они, оказывается, вьются! Какие чудесные кудри! Давай я тебе подарю свой гребень! Мои овечьи кучеряшки он плохо держит».

   Хильда такая добрая, у неё золотое сердце, всё это обожание и преклонение перед её красотой совсем её не испортили. А вот она, Берта, совсем не такая хорошая...

   Поэтому её никто и не любит.

   Берта смотрела на осенний путь. Он был пуст и однообразен, даже ветер не шевелил листьев на одиноком дереве. У ворот их дома стояла карета – черная карета барона, о котором рассказывала ей Хильда. Он приехал час назад, и теперь его принимали внизу. Да, когда-то, еще лет сто назад, бароны не сватались к дочкам лавочников, но теперь времена изменились. Лавочник по своим доходам может потягаться с бароном, да и Хильда – такая красавица, что любую знатную барышню за пояс заткнет. Да и не только в красоте дело... Хильда – как белая птица, озаренная солнцем, как чистая радость...

   Вдруг Берта увидела, как от дверей дома к своей карете быстрым шагом направился мрачный барон. Он вскочил в карету, что-то крикнул кучеру и... Берта не поверила своим глазам: вместо того чтобы ехать в город, черная карета пронеслась мимо одинокого дерева – оно задрожало, не уронив, впрочем, ни одного листа, – и скрылась за поворотом. Барон уехал по осеннему пути! Невероятно! Берте всегда казалось, что уйти по нему можно только налегке... да и не ездили никогда по нему такие важные господа. Нет, разорившиеся дворяне пробредали иногда, но они были вконец опустившимися, в жалких лохмотьях, которые остались от роскошных одежд... а барон был весьма далек от разорения, напротив, поговаривали о его несметных богатствах...

   Берта вскочила, подбежала к двери, но потом что-то будто становило её – она снова бросилась к столу, схватила карандаш и принялась рисовать...

   Она сияла, сверкала, лучилась.

   – Я самая счастливая девушка на свете! Берта, смотри!

   – Оно похоже на цветок-звездочку...

   – Да... Его подарил мне герцог... Он сделал мне предложение!

   – Не может быть!

   – Я выхожу замуж!!! Берта, как же счастлива! Мне так жаль разлучаться с тобой! Ах, выходи и ты поскорее замуж за какого-нибудь знатного господина – и мы будем наносить друг дружке визиты!!! Мы будем важными дамами в роскошных платьях с моськами на коленях – как это смешно и забавно, Берта!!! Как здорово!

   Дверь робко приоткрылась.

   – Может, хватит рисовать?

   – Мэгги, уйди...

   – Барышня, вам нужно поесть...

   – Я не голодна...

   – И переодеться...

   – Я не хочу...

   – Вы неделю не выходили из комнаты...

   – И не выйду никогда... Мне нужна еще краска. Черная краска.

   – Давайте я соберу рисунки с пола... У вас все лицо перепачкано...

   – Отстань!!! Ты говорила, что он меня полюбит! Если я надену другое платье! Если распущу волосы! Если буду выглядеть как настоящая барышня! Ты меня обманула!

   – Барышня...

   – Оставь меня немедленно!

   – Берта, дочка...

   – Я тебе не дочка!!! Я не хочу тебя видеть, слышишь! Уходи!!! Я же сказала: уходи!!!

   – Да, я...старая дура. Простите, барышня. Если все-таки надумаете прогуляться, я... я починила вашу шляпку, она в моей комнате. С алой-то лентой хорошо будет...

   Берта сидела за столом. Перед ней лежал чистый лист бумаги. В её руке было перо. Но она не могла рисовать. Даже черные цветы. С тех пор, как уехала карета с новобрачными, Берта рисовала только черные цветы. Но теперь и они оставили её.

   Мэгги ушла. Ушла навсегда. И Берта, проводившая взглядом стольких ушедших по осеннему пути, не видела, как это случилось. Мэгги ничего не взяла с собой, только узелок с едой – да и той хватит ненадолго.

   В комнате Мэгги обнаружилась шляпка Берты. Прекрасная нарядная шляпка с алой лентой. Берта примерила её и посмотрела на себя в зеркало. Да, у неё все лицо в краске. Она достала носовой платок, утерлась и снова внимательно посмотрела на себя. Криво улыбнулась. Вышла из комнаты и стала спускаться по лестнице.

   – Я ничего не имею против них как жильцов, платят они исправно, да ведь только с ними – ни с матерью, ни с дочерью, не поговоришь!

   Очевидно, к жене лавочника пришла какая-то приятельница, и они решили посудачить за чашечкой кофе.

   – Хильда, ангельская душа, только одна и могла дружить с этой Бертой. Девчонка вроде малахольная, но себе на уме... Герцог-то наш ей тоже нравился... Да-да, точно тебе говорю, она даже приносила сюда какую-то свою мазню... Волосы распустила, платье новое надела, а то ведь ходила, как пугало огородное... вся в мать – длинная, тощая, глаза сверкают... Графиня её за то и не любит, что себя как зеркале видит... Муж-то её покойный хоть был пьяница и игрок, да зато душа-человек, веселый, добрый... Графиня любила его собачьей любовью, думаешь, иначе б поседела за ночь сразу после его смерти? Надеялась, сын родится, в отца пойдет, так нет – девка, и вся в неё... Вот матери и смотреть на нее тошно! Жалко девчонку, выросла диковатая, да разве тут другой станешь? Служанка одна и любила ее... А теперь вот и она ушла – да еще туда... Не знаю, что будет... Слова ни с кем не молвить! Пустой дом... Хорошо хоть дочка пристроена, теперь у меня душа спокойна за малышку Хильду!

   – Мама!

   – Что это ты с собой сделала?

   – Что видишь: отстригла волосы. Портновскими ножницами.

   – Зачем?

   – Я ухожу.

   Ни слез, ни отчаянных мольб, ни истерических вскриков.

   Мать просто подошла к ней и обняла. Это был такой непривычный для неё жест, что Берте послышался тихий хруст несгибаемых графских костей. Посмотрев в лицо матери, Берта увидела, как дрогнули уголки её губ. Но это было какое-то неизвестное ей выражение – совсем новое, не такое, как бывало прежде. Наверное, это из-за морщин, которых у матери стало гораздо больше, чем тогда, когда Берта показывала ей свои цветы.

   Она надела шляпку – даже не из-за холода, а чтобы спрятать остриженные волосы. Осенний путь мог проходить мимо городов и селений, а Берте не хотелось привлекать внимание. Она пожалела о том, что остригла волосы сразу же, как только это сделала. Остричь волосы – вычеркнуть себя из общества людей добропорядочных, стать вне закона. Пожалуй, можно было уйти и не совершая столь неразумного поступка. Очевидно, что путь длинен, и непонятно, кто может на нем встретиться. Ведь если тебе нет дела до людей, это вовсе не значит, что им нет дела до тебя. Особенно – какого-нибудь нехорошего дела.

   Итак, Берта надела шляпку, шерстяное пальто и высокие ботинки, чтобы удобнее было идти. Собрала узелок с едой, много не возьмешь, да и никто не знает, нужна ли еда вообще на такой дороге.

   Она сама не заметила, как прошла мимо дерева, на котором все так же болтались несколько желтых листьев, она шла легко, не оглядываясь, на душе, как ни странно, с каждым шагом становилось только легче. Она переставала думать о доме, о матери, о Мэгги – теперь у нее был только путь, а может быть, ничего, кроме него, у нее никогда и не было.

   Дорога была вытоптана сотнями ног, воздух прохладен и чист, а солнце, хоть и дарило мало тепла, светило очень ярко. Людского жилья вокруг не было, путь шел через поля, засеянные пшеницей, и Берте казалось, что она плывет по золотому морю. А над головой было море лазурное, и ветер трепал концы алой ленты ее шляпы.

   В какой-то момент за ее спиной послышался конский топот и на пути появилась черная карета, запряженная вороными лошадьми, несшимися во весь опор. Карета едва не сшибла Берту с ног и умчалась, не замедлив бега. К тому же Берте показалось, что у кареты не было кучера – кони неслись, никем не подхлестываемые – разве что волей того, кто сидел внутри. Что-то романтическое было в этой встрече, и карета явно казалась знакомой, так что Берта погрузилась в раздумья, но так и не смогла вспомнить, где уже видела этот экипаж.

   Поля вскоре закончились, впереди показались яблоневые сады. Ветви деревьев клонились к земле под грузом плодов – хороший урожай в этом году. Берта не знала, чьи это владения, да и вообще могут ли кому-то принадлежать сады, что раскинулись вдоль осеннего пути. Но ей захотелось пополнить запас провизии: она обнаружила, что есть ей все-таки хочется, и это её неприятно удивило: по ее мысли, дорога отрекшихся от жизни должна освобождать от земных тягот. Берта принялась собирать яблоки, их было много, но складывать это добро было решительно некуда. Тогда она сняла шляпу и решила использовать её как корзинку. Набрав яблок, Берта двинулась дальше. Ноша была нетяжелой, и девушка так же бодро шагала по осеннему пути, вдыхая аромат яблок и любуясь изобилием сада. Он был настолько прекрасен, что Берта не жалела о том, что мало взяла с собой: вся эта красота входила в её сердце, заполняла его – так, что ей казалось, будто она уносит с собой весь сад до последнего яблочка.

   Но сады тоже закончились. Дорога потянулась через луга, Берта увидела вдали пасущееся стадо, ей даже показалось, что она разглядела пастуха, но он был очень далеко. Впрочем, стало понятно, что где-то рядом находится деревня. А еще Берта заметила другую странность – солнце все так же высоко стояло в небе, как и тогда, когда она выходила из дома. Значит, на осеннем пути не бывает ночи, подумала она, или тут всегда стоит то время, в которое ты вышел из дома?

   Деревня действительно скоро показалась впереди. Берта немного замешкалась: в шляпке-то были яблоки, и её стриженая голова была теперь всем заметна.

   – Ищешь кого, красавица?

   Берта оглянулась и увидела молодого невысокого (ниже ее ростом) молодого человека в крестьянской одежде. У него были светло-рыжие волосы и какие-то неопределенно-светлые глаза, а в руках он держал дорожный узелок.

   – Нет, я просто... иду, – сказала она с нажимом, стараясь намекнуть на цель своего путешествия.

   – Так я тоже иду, – легко ответил парень. – Вместе пойдем, веселее!

   Берта немного опешила. Вот уж не ожидала она, что путники на осеннем пути могут идти вместе. Что это за «вместе» такое? По дороге отчаявшихся – вместе?

   – Пойдем, мне до Рыжего Брода, а тебе куда?

   – Мне... дальше... а ты уверен, что дойдешь – этой дорогой?

   – Так спокон веков сюдой ходим...

   Вот оно что! Выходит, по осеннему пути можно дойти до соседней деревни. Может, и правда – обычная дорога?

   – Чудная ты... Идем, что ль?

   – Пошли...

   Берта сказала это просто из вежливости, но как только сказала – сомнения оставили её.

   – Меня зовут Мартин, – сказал её спутник.

   – А меня Берта.

   – Городская барышня. Я сразу понял. Я в городе не был ни разу, хотя надо-то... Я сам с Рыжего Брода, хотя чего говорю – оно ж видно...

   – Что?

   – Ну ты даешь! Смотри на мою голову: вишь, какой я рыжий? У нас в селе все такие: от мала до велика! Рыжие, конопатые, ростом мелкие, говорят еще, что дураковатые, только ты не верь, мы и объегорим кого надо, если понадобится.

   Так они шли по деревне, которая оказалась большой, и Берта видела, как косо смотрели на неё люди, как мрачнели лица мужчин, как женщины подзывали к себе детей и что-то шептали им, а дети глядели на нее с интересом и ужасом. Некоторые малыши, завидев ее, убегали и прятались, видно, матери сказали им, что тетя с остриженными волосами хватает детишек, чтоб утащить их с собой куда-то в темные леса. Нахальные подростки кричали в спину какие-то дразнилки... Но Мартин как будто не замечал этого. Он шел и все рассказывал и рассказывал о себе какую-то забавную чепуху: то о том, как он ездил в соседнее село продавать поросенка, а тот сбежал от него, то о том, как однажды они всей семьей искали фартук матери, в кармане которого лежали ключи от погреба: «Весь день искали, и только ввечеру заметили, что фартук-то на ней, только поверху фуфайка надета». И Берта смеялась его незамысловатым шуткам и шла легко, хотя все-таки немного чувствовала, как корзинка-шляпка оттягивает ей руку.

   Они вышли из деревни, он говорил и говорил, она слушала и слушала.

   – Смеёшься? – вдруг сощурившись, словно внимательно присматриваясь к ней, сказал он. – Таки верно говорят, дураковатые мы, с Рыжего Брода...

   Берта растерялась:

   – Да я это... я... если хочешь, не буду смеяться... но ты не дурак... не дураковатый совсем... да и вообще уже если кто дураковатый – то я это я, – вдруг сказала она с сердцем, – дурная, никчемная и бестолковая!

   – Как у тебя волосы обрезаны чудно, торчат во все стороны, – вдруг как-то вкрадчиво сказал он. – И говоришь ты хорошо и мало... ну и красавица, конечно...

   – Красавица! – Берта усмехнулась.

   – Ну да, красавица. Да красавиц на свете немало. Я вот сейчас к одной в гости наведаться хочу.

   От этих его слов Берте стало немного неприятно. Ишь какой дамский угодник. Но она ничего не сказала на это, только спросила:

   – А далеко ли до Рыжего Брода?

   Шли они еще долго. И Мартин продолжал говорить о своей деревне, о людях, которых знал, и Берте все равно было приятно слушать его, легко идти, хоть и заметно похолодало и рука, сжимавшая ленты шляпки-корзинки, стала замерзать. Вторую руку она спрятала в карман пальто.

   Когда впереди стали видны крыши Рыжего Брода, Мартин сказал:

   – Ну вот, красавица, мы и пришли. Извини, если чем обидел. И... спросить хочу... ты в городе-то всех знаешь? Может, слышала о даме одной, графине...

   Берта сумела скрыть удивление.

   – Да, слышала... важная дама, не подступиться...

   – Нужно мне поговорить с нею... граф-то покойный когда-то сделал семье нашей доброе дело... Отец мой по молодости хотел в городе жить, приехал, стал искать работу, да глупого мужика из деревни всякий обманет, завлекли его в трактире в карточную игру, обыграли так, что не только раздели-разули, а даже расписку взяли, что и дом свой и скот он им должен отдать... а тут добрый человек один в тот трактир пришел, увидел горе простака сельского, пожалел, дал кольцо дорогое... с камнем... им отец мой и откупился... а потом узнал, что человек этот – граф, тоже в картишки любил играть, много бед имел из-за этого, потому, видать, и решил помочь... слышали мы, что граф этот умер потом, а жена его живет по сей день в городе, хотел я к ней прийти, в ноги поклониться. Спасибо сказать, помощь предложить, если что нужно...

   – Приди! Конечно, приди! – неожиданно горячо воскликнула Берта. На лице Мартина даже мелькнуло удивление: уж больно сдержанной она была раньше, а тут – так разгорячилась.

   – Расскажи ей обо всем, она строгая, конечно, но будет рада. И скажи... что встретил Берту, хорошо.

   – Она тебя знает?

   – Она будет рада обо мне слышать.

   – Я скажу. А тебя я смогу в городе найти?

   – Не знаю, – Берта пожала плечами.

   Мартин смотрел на неё внимательно и как-то бесхитростно. Снизу вверх – она-то была выше ростом. И барышня, не деревенская...

   И Берта подумала, что ей не хочется, чтобы он уходил. Но сказала:

   – Ну иди уже, к своей красавице.

   И подумала: «Все равно мы смешно смотримся вместе. И к тому же – я отчаявшаяся. И там у него красавица». Но ей в один миг стало так плохо, что она поняла: то, что было раньше, никак не могло называться отчаянием.

   – Да, красавица меня заждалась уже. Там уж стол накрыт, вся семья собралась. Красавице-то все восемьдесят стукнуло.

   Берта подняла брови.

   – У бабушки моей день рождения. Я на ярмарку ходил, подарок думал купить, да пока слонялся меж рядов, какой-то прощелыга у меня кошелек вытянул...

   – Так ты без подарка... Нехорошо.

   Хотя было уже холодно (пальцы, сжимавшие ленты шляпы, закоченели), щеки у Берты горели.

   – Я тебе помогу с подарком, – вдруг сказала она. – Мне кажется, это будет оригинально. – И она протянула ему свою ношу. – Конечно, не знаю, сохранились ли у твоей бабушки зубы, чтобы есть яблоки...

   – В Рыжем Броде даже столетние старики жуют репу и морковь, так что хруст слышен в соседнем селе! Спасибо тебе! – Он взял из её рук шляпу. – Ты замерзла? У тебя такие холодные руки! – заметил он, когда их руки соприкоснулись. – Знаешь, что? У меня есть тебе подарок!

   Из своего дорожного узла Мартин достал рукавицы.