Текст книги "Если бы можно в сердце поглубже...(СИ)"

Автор книги: Эмилия Галаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

   – Ленка моя ворчит: надоела ей уже эта рыба. Говорит, что и я сам уже насквозь рыбой провонял. Бери, угощайся, по старой дружбе.

   – Спасибо, Саш! Я тебе только сникерс предложить могу.

   – Нет, спасибо, побегу я.

   – Не зайдешь на чай?

   – Дома мои ждут. Маринка, кстати, куклу китайскую раскурочила. Не поет больше.

   – На следующей неделе шеф зайцев обещал завезти, офигенные зайцы: пляшут и ушами машут, мы с Иркой животики надорвали. Могу отложить.

   – Отложи, но не обещаю, что возьму, хочу с зарплаты начать откладывать. На отпуск. Летом к морю хочу своих вывезти. Ну, до скорого.

   Старый Хер долго ворчал на меня из-за жалюзи. Разбирали их вместе и аккуратно доставали по пластинкам.

   Вот так мороз и глупость ломают железо.

   Толик появился сам. Так я ему и не позвонила.

   Постучал в окно. Потом всунул в него несколько свернутых в трубочку листов.

   – Держи, я тут стихов тебе принес. Погремушкиных и еще... в Инете нарыл. Ты вроде как поэзию любишь.

   – Не без этого. Зайдешь или как?

   – Не знаю.

   – Чего ты не знаешь, заходи, чай недавно вскипятила, давай!

   Я была ему рада. И мне было стыдно, что я давно не звонила ему, а он вот так пришел – не с пустыми руками, и не упрекает меня ни в чем. И я старалась быть приветливой, какой бывала редко. Я спросила его, как дела и то да се. А он почему-то сказал:

   – Я у тебя книги брал, еще в прошлом году. Извини, что еще не вернул. На следующей неделе принесу. Сегодня я без рюкзака, а в руках не хотел нести: снег.

   – Да ладно. Я про них забыла уже.

   – Я как-то мало стал читать.

   – Я тоже. Раньше что-то из дому с собой брала, но потом как-то... вытеснила пресса литературу высокую... хотя, знаешь, тут такое поле создается... вот вроде бы сгущение попсы и чернухи, а так иной раз бывает на душе... – Я улыбаюсь, – странно...

   Он изучает заголовки газет, разложенных на прилавке. Я слежу за его взглядом:

   – Обещают повышение тарифов на ЖКХ... Артистке оперетты отрезали ногу...

   А он вдруг резко начинает смотреть в другую сторону, на журнал «Вяжем сами», и говорит:

   – Мы должны расстаться.

   – А...

   Я хочу спросить: «А разве мы встречались?», но не решаюсь – как-то неловко.

   – Понимаешь, – продолжает он, – я влюбился.

   – А... – снова говорю я.

   – Ты ее знаешь... Наташу... она с нами была... помнишь, когда пили у Ежа...

   – А!

   – Она продавщицей работает... как ты... только в магазинчике... там, во дворах... Мы с ней уже почти месяц, и... – Он вдруг перешел с извиняющегося тона на решительный: – мы счастливы. Я никогда не думал, что... Она очень светлая...

   – Продавщица из круглосуточного? Крашеная брюнетка со скорпионом в носу?

   Он принимает мое искреннее изумление за ревность:

   – Вот уж не ожидал от тебя такого!

   Он сердито смотрит на меня и краснеет. Снег в его волосах растаял, они мокрые и смешные. По его носу стекает капелька воды, он смахивает ее рукой, вздыхает, берет в коробке сникерс, разрывает обертку и надкусывает его.

   – По пальцу молотком тяпнул? – Я киваю на его руку: на большом пальце часть ногтя почернела.

   – А? Да.

   – Не жри ты этот сникерс, ему сто лет в обед! – Я вырываю у него шоколадку. – Вот, – нагибаюсь и лезу в ящик, – соленая соломка. Вещь!

   – Да мне нравится сникерс этот. Я бы у тебя взял их все. Просроченные которые.

   – Бери! Избавь меня от них. У тебя пакета с собой нет?

   Он качает головой, я достаю пакет, ссыпаю туда сникерсы и, вручая ему, говорю:

   – Спасибо.

   – Тебе, – он берет пакет. – Ты – просто супер!

   – Еще бы! Отпускаю такого мужчину – и даже не с пустыми руками!

   В окошко стучат, покупатель оказывается доставучий. Когда я наконец-то освобождаюсь, вижу, что Толик уже ушел, дверь-то я не запирала. Ну и Бог с ним!

   Ставлю кипятильник. Снова стучат в окно. Снова что-то продаю. Вода бьет ключом. Выключаю, пью чай. Разворачиваю принесенные Толиком листы, читаю:

   Если б у меня был дом,

   Одно-единственно слово,

   Я бы не написал

   Ни одного стиха,

   Не слонялся бы от слова к слову,

   Как от любовницы к любовнице,

   Никого не любя.

   Но я –

   Бездомный (лучший!) поэт –

   Евгений Погремушка.

   Вот чудило-то! Я смеюсь так, что разливаю чай на газеты, злюсь на себя, убираю мокрую прессу, потом утираю слезы и думаю, что, возможно, я войду в историю, оставив воспоминания о том, как я пьянствовала с гением мировой литературы.

   Только он не прав. Слов куда больше, чем поэтов. И среди слов куда более распространена неразделенная любовь к людям.

   Я люблю выходные, просыпаюсь обычно рано – привычка. Вера спит почти всегда до обеда, так как по ночам сидит в Интернете.

   Сегодня я иду в церковь на службу.

   Приближается весна, на улице ужасно зябко, словно ты в тяжелом пальто упал в холодную воду – выбрался, но вся твоя одежда и, кажется, ты сам просто пропитаны липким холодом. Как ни одевайся – не спасешься от этой всепроникающей тоски, которая пересчитывает твои позвонки своими ледяными пальцами.

   Мне нравится приходить иногда в маленькую церковь, которая здесь недалеко, в пригороде, располагается. Всего пару остановок. По идее, в церковь ходят те же люди, что и в мой ларек. Но я ни разу не узнала кого-либо из клиентов. У меня не очень хорошая память на лица. А быть может, лица молящихся отличаются от лиц покупателей. Не знаю.

   Здесь тепло, некоторые даже снимают пальто и, свернув валиком, кладут их на лавки. Священник, высокий, серьезный, с длинной русой бородой, кажется мне почему-то легким и сухим, как будто человеком, сделанным из бумаги. Кажется, поднеси к нему спичку – он вспыхнет и сгорит сию же секунду веселым и ясным пламенем.

   Он говорит проповедь, которую трудно слушать, потому что его тихие слова все очень похожи друг на дружку. Эти слова не ссорятся, не смеются, не кричат и не плачут. Они просто идут друг за другом, след в след, и каждый может пойти за ними.

   А потом священник говорит о том, что сегодня в честь воскресного дня у них, здесь недалеко в небольшом прихрамовом домике, по традиции обед для всех желающих. Сейчас Великий пост, но, ввиду нашей немощи, говорит батюшка, иногда позволительны такие скромные посиделки. Я уже была однажды на таком обеде – люди приносили еду из дома, грели чай, несколько детей, занимающихся в музыкальной школе, пели и играли на стареньком пианино. И в этот раз я снова решаюсь пойти на этот обед, есть неизвестно кем приготовленную еду в непонятно чьем обществе – просто потому что мне не хочется идти домой.

   Мне удается примоститься с краю стола, женщина в длинной юбке и повязанном назад черном платке, видимо, здешняя распорядительница, дает мне пластиковый стаканчик с чаем, а потом другая сидящая рядом женщина протягивает тарталетку с салатом. Это какой-то странный постный оливье с рыбными консервами, заправленный постным майонозем. Люди потихоньку рассаживаются кто где, разговаривают, все друг друга знают. Та же женщина-распорядительница подводит к моему столу очень полную девочку, одетую в старую заношенную одежду. Девочка довольно резво для своей комплекции забирается на лавку. Ее лицо прямо напротив моего – но в нем ничего не разглядеть, в эти глаза-щелочки мой взгляд не проникает. Ей тоже дают стаканчик с чаем, а за тарталеткой она тянется сама. Но не берет ее, а просто немного подвигает тарелку к себе, так чтобы можно было доставать еду, не вытягивая руки. Только потом берет тарталетку и надкусывает. На ее лице можно прочесть что-то вроде удовольствия. Она делает глоток чая – да, так и есть, это истинное удовольствие. Кто-то из детишек открывает пианино и начинает, спотыкаясь, играть собачий вальс. Девочка напротив расплывается в улыбке – это уже блаженство. Она пытается кивать в такт музыке и берет следующую тарталетку. Он ест их одну за другой – ест, улыбается и раскачивается в такт музыке. На восьмой тарталетке детей отгоняют от пианино, а на девятой к нашему столу подходит женщина в платке и отодвигает от девочки тарелку.

   – Хватит, – твердо говорит она. – Пора домой.

   Девочка хнычет, но распорядительница стаскивает ее с лавки, что стоит ей немалых усилий. Я замечаю, что сидевшая рядом с девочкой женщина украдкой запихивает ей в карман несколько конфет.

   Когда распорядительница и девочка скрываются за дверью, эта женщина говорит:

   – Больная она, бедняжка. Отстает в развитии. Кормится по людям.

   – Ну, по ней судя, народ у нас щедрый, – шутит кто-то, но смеяться всем как-то неловко.

   – Любит она покушать, – продолжает женщина. – Ну и пусть. Слава Господу, что насыщает это чадо!

   Дети снова добираются до пианино, кто-то пытается сыграть лунную сонату, но в стройную мелодию то и дело вламываются посторонние ноты – то самые высокие, то самые низкие, видно, какой-то озорник мешает музыкально-одаренному ребенку играть.

   Я ухожу, зачем-то съев еще две тарталетки.

   Дома меня встречает запах печенья, настоящего, домашнего, вкусного. А меня даже подташнивает от церковной пищи.

   Вера выходит из кухни в коридор:

   – Помнишь, ты хотела песочного печенья? Пару месяцев назад...

   – Да... А ты... вспомнила? – Сердце вдруг начинает стучать-стучать, слезы кулачками молотят в глаза, и я втягиваю воздух со свистом и говорю: – Тебе визу дали, да?

   И улыбаюсь, потому что я немножко горда собой – я научилась видеть, когда человек собирается сказать мне что-то такое. Что, по его мысли, должно меня убить.

   Я раздеваюсь и иду есть печенье с чаем. Я прогоняю слезы внутрь, я улыбаюсь. И говорю:

   – Я сегодня поняла, что самое уродливое в мире.

   Вера с интересом смотрит на меня.

   – Счастье, – говорю я. – Но к тебе это не относится. Ты же веришь в подвохи, да?

   Она кивает:

   – В подвохи. В коварство судьбы. Но сейчас... – Но больше у нее ничего не получается сказать. – Верю, – повторяет она, – и исповедую...

   Она оставила меня. Оставила одну в квартире, заплатив на месяц вперед. Да, у меня есть месяц, чтобы разобраться, что делать: уехать отсюда или найти новую соседку.

   Она оставила меня, я ее проводила на поезд, потому что у нас здесь нет аэропорта. Мы прощались чинно-благородно, она говорила мне воодушевляющие слова, обещала писать, звонить и прочее. Я отвечала, что буду скучать, ждать писем с подробностями ее новой жизни. А внутри нарастал вой, словно пожарная сигнализация: «Не уходи, не уходи, не уходи-и-и-и!» И мне хотелось бежать за поездом, реветь, орать, выть – но я не сделала ничего этого. Даже когда она уехала. Я ходила на работу, готовила еду, сидела в Интернете, вяло переписываясь с посетителями сайтов знакомств.

   А вчера вот зашел Толик. Отдать книги. Пытался починить нам унитаз. И залил всю квартиру водой. Толик это типа мой парень.

   Ой, я повторяюсь. И да, Толик не мой парень уже, верно. Как это я забыла?

   А сегодня я разрыдалась. Ревела, как дура, на автобусной остановке, и люди смотрели на меня как на больную.

   И еще цыганке дала сигарету. И сама курила.

   Ты слышишь меня, человек за стеной, я курила и дала сигарету беременной женщине!

   Я прижимаюсь к стене и пытаюсь вспомнить его, человека за стеной, но другой образ – того, кто все про меня знает и видит насквозь, – постоянно заслоняет его, мучает своим насмешливым взглядом, так что мне становится совсем плохо, изнутри поднимается жар, и я утыкаюсь лицом в подушку, как будто падаю в снег.

   Весна сделала свое дело – я заболела.

   С утра меня начал бить озноб, руки были ледяными, а лицо горело. Я прижимала ладони ко лбу – но никакого теплообмена не происходило.

   Я и холодна, и горяча, я принадлежу двум стихиям. И волны морские ударяют в каменную стену, но она будет стоять еще долго, долго...

   Я включаю печку, хотя уже тепло, можно обойтись без нее. Но я сижу на полу возле ее крошечного зева и хочу стать маленькой-маленькой, чтобы поток теплого воздуха подхватил меня и унес к небу. Но разве небо – это не холодная вода, в которой плавает раскаленное солнце?

   Я закрываю глаза, кто-то стучит, я поднимаюсь:

   – Дайте мне, пожалуйста, «Лизу»!

   Лиза, не улетай, побудь со мной еще немного, Лиза!

   Нет, я хочу улететь, никто меня не удержит. Хотя разве меня кто-то держит – у меня же нет никого. Никого? Никого нет, хорошо-то как. Сиди себе тихонечко у печки... Тишина. Ти-ши... нет, стучат.

   Опять стучат. Вскакиваю, ударившись головой о прилавок.

   – Можно «Лизу»!

   – «Лизы» нет!

   – Как же, вот же она лежит!

   О Боже! Я же ее только что продала! Но как же?

   – Простите, не заметила! Вот, пожалуйста!

   Да, в коробочке с деньгами все та же мелочь, что и с утра, – никто «Лизу» не покупал. Приснилось. Болит ударенная макушка. Голова пустая, но ее все равно жалко...

   Опять стук. Это шеф:

   – Люд, аткрой, привез сигареты...

   Впускаю его. Начинаю сортировать принесенные им блоки и путаю «ЛМ» и «ЛД».

   – Ну ты даёш, Люд! Да ты савсэм бальной! Какой у тебя вид нэздаровый! Слюш, звани Ирк, пусть она придет и тебя заменит! А так работат нэльзя, так ты мне нэправильна считат бушь – всю тарговлю спортишь!

   – Хорошо, я позвоню Ире.

   Шеф уходит, я долго ищу телефон: в карманах, в сумке, наконец нахожу на полу, рядом с печкой. Ах да, я Вере смс набирала. Не до этого сейчас. Набираю Ирку. Она берет трубку после долгой паузы, в течение которой я успеваю утонуть в гудках.

   – Привет! – говорит она. – Как дела?

   – Ир, я заболела, – говорю я и дивлюсь своему лепету. – Смени меня, пожалуйста.

   – Люд, да я сейчас далеко отсюда... в центре, в гостях у друзей... я не могу вот так сразу...

   – Но... выйди завтра за меня на работу, – говоря я как-то совсем робко. – Пожалуйста, Ир. Мне плохо.

   – Хорошо, я вечером у тебя приму ключ. Дождись меня, я приеду. Может, не к восьми ровно, может, к полдевятому. Как удастся вырваться отсюда. Ты не переживай, все будет зашибись! Дождись меня сегодня, а завтра – хворай, лечись, делай, что хошь! Только завтра. В общем, жди меня к полдевятому.

   – Хорошо, Ир.

   Я снова опускаюсь на пол. Закрываю глаза, в них как будто песок. Только где же море? Моря нет, нет слез. Только пустыня...

   Стучат, снова стучат.

   И снова стучат.

   Стучат.

   Это поезд, моя жизнь, едет – и я знаю куда. В лес, где растут кресты.

   – Девушка, впустите меня, пожалуйста!

   – Что?

   – Впустите меня, я из табачной компании. Я должен посмотреть, что из нашего ассортимента вы продаете.

   – А, хорошо.

   Я открываю дверь. Наверно, надо было бы позвонить шефу. Он ничего мне про это не говорил.

   Высокий красивый парень деловито пересчитывает пачки сигарет. Записывает все в какую-то ведомость. На нем костюм, белая рубашка. Давно не видела людей, в которых есть что-то белое.

   – Девушка, у вас телефон звонит, возьмите трубку.

   – Люда, придёт парэн ат сигарэтн кампании, впусти. Пусть пасчитаэт сигарэт.

   – Хорошо. Ира сегодня вечером приедет за ключом.

   – Ира? Харашо. Давай, вниматэльна будь.

   Я нажимаю на «отбой». Парень закончил пересчитывать сигареты и оглядывает киоск. Красивый парень, лицо тонкое, одухотворенное...

   – Девушка, у вас ужасно грязная витрина! Цены на сигареты трудно разглядеть. Помойте ее, пожалуйста!

   – Хорошо.

   Я беру в углу щетку с длинной ручкой и средство для мытья стекол.

   Выхожу на улицу и мою стекла. Тру-тру-тру. Я старательная девочка. Я хорошая девочка.

   Мне жарко, очень жарко, очень-очень.

   – Люда, привет! У тебя день уборки?

   – Сашка!

   Улыбаюсь ему во все тридцать два и говорю:

   – Нет, я это... просто, чтоб Ирку не напрягать. Я болею. Она завтра вместо меня будет.

   Сашка сегодня какой-то новый. Причесанный такой. Выглядит культурно.

   – На чай не зайду, тороплюсь. Мы с Ленкой заявление в загс отнесли. Свадьба у нас через месяц.

   – Как здорово! – почти кричу я. – Сегодня хороший день!

   – Не стой здесь, холодно. И... Ирке еще раз позвони, напомни, чтоб тебя не забыла подменить, а то она к друзьям своим уехала, а они у нее... такие... Иди!

   – Счастливо! Я ужасно рада! Я тебе зайца, что ушами машет, просто так подарю! – Меня пробирает кашель.

   Давясь им, захожу в ларек. Парень из табачной компании листает какой-то журнал.

   – Сколько? – спрашивает он у меня. И я на автомате говорю:

   – Пятьдесят восемь.

   Когда он уходит, я понимаю, что сказала ему правильную цену. Хотя у меня, наверно, тридцать девять температура.

   Вот такая молодец, я отличный про-да-вец!

   Ирка так и не приехала. Я прождала ее до девяти часов, я набирала ее номер каждые десять минут – она не отвечала. Я думала про ДТП, про инфаркт, про падающие с крыш особо опасные сосульки.

   Я ждала. Я ждала бы всю ночь, если бы ужасно не хотелось в туалет. Общественный уже закрыт, Ивановна давно домой ушла. А за ларьком дело делать как-то стыдно.

   Потом я набрала шефа. Он приехал, забрал ключ и отвез меня домой.

   – Ирк, Ирк, – ворчал он. – Старший прадавец, повышенная зарплат, а атвэсвэннасть нэт! Иди, Люд, дамой. Атдыхай! Звани, кагда паправишься!

   Открыв квартиру, я пулей бросилась к туалету. Счастье мое, сокровище мое, рай мой! Ошибалась я, ошибалась – счастье не уродливо, счастье прекрасно... Пусть и с подвохом.

   А потом я долго рылась в аптечке, пила таблетки, укутывалась в одеяла и пыталась заснуть.

   Не было ни сна, ни бодрствования, хотя никто не стучал. Нет, стучало сердце. Наверно, все дело в нем. Нет покоя от него, проклятого.

   Я не могу сама. Помогите кто-нибудь.

   И я позвонила в скорую.

   Я стою у окна и смотрю на черную землю. Снег сошел. Считается, что хорошо, когда уходит холод. Почему, ведь ему на смену приходит грязь?

   – Ой, да как тут кормят, сама догадайся! Когда это у нас за казенный счет хорошо кормили? – это надрывается на телефоне моя соседка по палате, полная женщина лет сорока. Такие, идя из магазина с полными сумками еды, покупают у меня в ларьке журнал «Похудей-ка».

   Да, кормят здесь не очень. Тушеная морковка да котлеты, в которых едва сохранился мясной привкус. А когда санитарка трясущейся рукой разливает компот, я всегда опасаюсь, что она его прольет. Но, как ни странно, этого ни разу не произошло. Годы опыта, что ли.

   – Воруют, конечно же, все воруют, – уверенно говорит тетка в телефон. – Себе и своим детям, а может, еще и продают.

   Я не злюсь на них, даже если они воруют. Думаю, я это заслужила. Я не могу вспомнить всех, кого я обсчитывала. Где рубль, где два. Так я покрывала недостачи. Которые брались из сожранной моими друзьями соленой соломки и журналов, на которые проливался чай.

   Я хорошо помню девочку в розовой куртке, которая купила у меня накладные ногти. Такая смешная девочка лет десяти. Она долго выбирала ногти, но в итоге остановилась, конечно же, на розовых. У нее было пятьсот рублей, и я обсчитала ее на десятку. Я отчетливо помню свою мысль: «По этой-то точно видно, что она не пересчитает». Девочка убежала, улыбаясь. А я потом вдруг страшно разозлилась на себя.

   А вечером сказала Вере, что в аду черт прижжет раскаленную десятку к моему лбу.

   Вера ответила, что девочка, которой на карманные расходы дают пятисотки, наверняка из хорошей семьи. Но потом добавила, что если уж говорить о чертях, то они непременно насчитают проценты.

   Здесь, в больнице, у меня неделю держалась температура под сорок. Назначенные сначала антибиотики не помогали. Потом доктор сменил лекарство, как он сам выразился: «Вспомнил о старом добром доксициклине», и мне стало легче. Температуры сегодня нет, я чувствую себя очень слабой. Но лежать – надоело, хочется хоть какого-то разнообразия. И я смотрю в окно, за которым черная земля.

   – Дочка!

   Я оборачиваюсь и вижу – вот уж ни за что не подумала бы! – отца. Он стоит в дверях палаты. Мама приходила два дня назад, когда у меня все еще была температура. Сегодня она звонила, мы поговорили немного, она сказала, что отец знает о моей болезни и, может, зайдет, но я не ждала его.

   – Привет, пап! – Я киваю в сторону своей кровати. – Садись.

   – Мама сказала, что ты болеешь...

   – Воспаление легких.

   – Да. Эта твоя работа...

   – Я туда больше не пойду.

   – Правда?

   Я киваю и сажусь рядом.

   – Да шеф сразу все понял, как только я сказала про больницу. Он не отговаривал даже. Ирка звала вернуться.

   – Ирка?

   – Сменщица. Теперь трудно будет найти человека на мое место. В смысле – нормального человека.

   Я смотрю на отца – меня всегда удивляли его глаза: серо-голубые, чуть-чуть прищуренные, почему-то они кажутся близорукими, хотя у него нормальное зрение. Как будто он старается увидеть в расплывчатых контурах мира что-то определенное, но оно все время ускользает от него. Я сужу по себе, конечно. Я просто вижу в этом сходство между нами – мне ведь тоже трудно многое разглядеть. Отец улыбается мне, как всегда, растерянно и немного виновато:

   – Мама считает, что я должен был с самого начала запретить тебе этот ларек и эту самостоятельность. Но я не хотел...

   – Все хорошо, пап... Это я сама... Просто так получилось, что... Весной я всегда болею, а тут выдалась такая неделька... Ерунда, я поправилась почти.

   – А я тебе бананов принес. И апельсинок.

   – Спасибо, пап, – я гладу голову ему на плечо, на вязаный серый свитер. – Скажи, а ты ушел... просто потому что хотел идти, да?

   Он вздохнул:

   – Наверное. Ты на меня... сердишься, как и мама?

   – Нет, конечно. Ты же не сбежал. Я рада, что ты у меня такой.

   – Мама считает, что ненормально, когда семья живет так: я сам по себе, она сама по себе, ты сама по себе...

   – А давай к ней каждую неделю приходить. По воскресеньям.

   – Ей не понравится.

   – Понравится. Мы будем с тортом и цветами.

   Я знаю, что маме не понравится, но ничего другого пока предложить не могу.

   – Ты будешь искать новую работу?

   – Ага. И новое жилье.

   – Я поспрашиваю, может, кто комнату сдает.

   – Спасибо. Мне повезло с тобой и мамой.

   – Выздоравливающие всегда сентиментальны, – с легко ехидцей говорит папа, но я знаю, что ему приятно.

   Когда отец ушел, я задремала. Проснулась оттого, что зашедший в палату врач громко спросил:

   – Коровьева Маргарита, это кто?

   – Я, – ответила полноватая женщина.

   – Пройдите, вам нужно сдать кровь, – сказал врач, женщина встала, одернула цветастый халат и пошла за ним.

   «Фигасе новость, – подумала я, засыпая. – Маргарита вышла за Коровьева! Если бы меня звали Маргарита, я бы попросила у Воланда, что бы Ивановне никто и никогда больше не мог продать игрушки».

   Заснуть снова не дает мобильник. Это Ирка, не беру трубку. Она уже трижды просила прощения: «Людочка, милая, прости меня, пьяницу! Я же теперь без тебя погибну, я же без выходных работать буду, я же теперь прям в ларьке пить буду!» Пусть ее пьет где хочет.

   Выключаю звук. Чуть позже, перед сном, мне позвонит мама, не жди я ее звонка – вообще отрубила бы телефон.

   Он снова вибрирует. На этот раз смс:

   «Moy podvoh – eto ty. Uzhasno skuchayu». – «A ya veseljus' i pju vodku». – «Neispravimaya, ya tya lyu!» – «Ya tya tozhe, predatelnitsa!»

   В палату возвращается Маргарита, что-то недовольно бормоча, ложится на кровать и достает из тумбочки яркий журнал. Я его знаю, он у нас по пятьдесят рублей. На обложке написано: «Как правильно загадывать желания». Интересно, какие желания у этой коровки?

   У меня есть одно желание, одно-единственное желание: я хочу научиться уходить, а не сбегать. Если мой характер – это испытание, я хочу его пройти. Своими ногами. Даже если этот путь – через восстановление в универе.

   Когда-то над облаками я уже приняла решение, поздно, батенька, пить боржом.

   Кстати, я даже не знаю, какой он на вкус, тот боржом.

   А еще я очень хочу, чтобы слова никогда не изменяли Евгению Погремушке, лучшему поэту.

   Сашка – Ленке, Ирка – водке, девушка Рубанка – Толику.

   А сам Рубанок – своим принципам.

   А Еж перестал бы обижаться, когда его спрашивают: «Ты Еж, потому что колешься, да?»

   И...

   Но можно ли давать психу волшебную палочку?

   А еще ужасно хочется покурить.