Текст книги "Если бы можно в сердце поглубже...(СИ)"

Автор книги: Эмилия Галаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Если бы можно в сердце поглубже...

Если бы можно

В сердце поглубже

Вклеить портреты,

И я на память оставлю

Свои сигареты...

Zемфира

   Я сидела на оградке у автобусной остановки и рыдала.

   Истерика выворачивала все внутри, словно меня рвало слезами.

   Но чем больше бесновался этот шторм, тем бесстрастнее одна-единственная мысль повторяла одно и то же.

   Твоя лучшая подруга вышла замуж.

   Твоя лучшая подруга вышла замуж и уехала за границу.

   Твоя лучшая подруга вышла замуж, уехала за границу, а ты так завидуешь ей, что сидишь и плачешь прямо посреди улицы, где тебе могут увидеть знакомые.

   Ты завидуешь своей лучшей подруге – кто ты после этого?

   И я набирала в легкие воздуха – а ветер поднимал очередную волну слез, чтобы обрушить ее на мир вовне.

   – Эй, молодая!

   Я подняла глаза и увидела рядом с собой приземистую цыганку в широченной пестрой юбке и огромной и неуклюжей теплой куртке.

   – Сигаретки не найдется?

   Я автоматически достала из кармана пачку сигарет и протянула одну цыганке.

   – Спасибо, дорогая! А огоньку?

   Я достала зажигалку. Цыганка затянулась, блаженно прищурилась и присела рядом со мной на оградку. Только когда она села, я поняла причину ее необъятности: в ней, очевидно, досиживал последние дни цыганенок.

   Отлично: я дала сигарету беременной женщине.

   Краем глаза я заметила, что какие-то люди на остановке остро и неодобрительно смотрят на меня: видимо, они ей отказали, и она нашла меня.

   Вот такими поступками я насобирала себе судьбу, мрачно подумала я, но слезы уже не пошли.

   Я посмотрела на цыганку.

   – Ты гадаешь?

   Она спокойно ответила:

   – А чего гадать-то, родится – узнаем.

   Сигареты были не мои. Я не курю такую дешевку, противно. Сигареты Толика... его, чтоб его.

   История вышла дурацкая. И начало дурацкое, и конец.

   Познакомились случайно, на сквере. Подвалил, начал что-то втирать, мобильник попросил, типа позвонить кому-то, очень срочно. Как выяснилось потом: позвонил самому себе, на забытую дома «трубу». Это чтоб телефончик мой не просить, Толик же, сука, стеснительный у нас.

   Начал названивать. Пару раз послала, потом разговорились что-то. Ну да, подловил, гад:

   – Чего ты злая такая? – спрашивает.

   – А с чего это ты решил, что я злая? – говорю. – Чего я доброй должна быть? Тем более к тебе, я ведь тебя вообще знать не знаю.

   – А презумпция невиновности?

   – У меня презумпция виновности!

   – А чего так?

   – Гады одни кругом!

   – Да не ври!

   – Я в жизни не врала!

   И пошло. Ходили на пиво пару раз, да. Думала, а чего – схожу, начнет приставать – поругаюсь, будет повод послать подальше. Но приставать не стал, так, поговорили, да и все.

   Ну потом еще пару раз. Ну и понеслось... С одной стороны – фиг бы с ним, нигде ничего не жмет, но так все же думают, что он мой парень. И это, блин, бесит. Ко мне вот так прилипает какое-то чмо – и все сразу меня замуж выдают, а если я злюсь, так еще и глаза таращат типа «ты че?» Добрые люди, да.

   Знаете, может, я чего-то не понимаю в жизни, но я не хочу, чтоб все думали, что мой парень – этот придурок со сломанным и криво сросшимся носом, мутными глазами и привычкой ходить круглый год в одной и той же майке с Летовым. Да пофиг на это, но то, что он трижды (трижды!.. не то, что я...) бросал универ, несколько раз вылетал с работы за пьянку и моется, только когда уже лень чесаться, – это уже полный пэ. Полный.

   Не мой он парень. Не был моим и не будет.

   Вчера зашел ко мне книжки отдать, был уже изрядно датый, попросился в туалет. Пустила, только у нас смыв не работал, я его предупредила. Так этот дебил решил помочь. Починить. Какого черта он вообще полез к нашим гнилым трубам-то? Хорошо еще, что нам, как душам, не слишком погрязшим во грехах, досталась вода, а не дерьмо. Но вода нам тоже была не нужна – фонтаном из труб нам вообще ничего не было нужно. Да и соседям снизу тоже.

   Но воде как-то пофиг, знай себе хлещет, как дурь из пьяного. Родилась я, мама с папой, не засунете обратно.

   Хорошо, кто-то из соседей додумался воду в доме перекрыть. А в квартире уж потихоньку вычерпали все. Толик-придурок только мешал убирать, нарывался на тряпкой по морде.

   Выперла я его, а он куртку оставил.

   Ну вот я ее и надела сегодня.

   Холодно просто, весна ранняя, а в моей молния полетела, а до зарплаты еще дожить.

   Не звонил сегодня, не интересовался, то ли денег нет на телефоне, то ли стыдно, то ли продолжает где-то бухать.

   Я работаю в газетном киоске на автобусной остановке, которая, в свою очередь, располагается возле железнодорожной платформы.

   Ну, газетным я киоск называю, когда меня про него спрашивают.

   А на самом деле деньги мы делаем в основном на сигаретах да всякой жратве по мелочи: сухарики там, чипсы, сникерсы и прочее. Но газетный все-таки нейтрально звучит, не то что сигаретный. Я как-то это... сигареты не уважаю, сама могу дым попускать только пьяная или для самоуспокоения...

   Работаю я неделя через неделю, семь дней подряд, по тринадцать часов в сутки. Отопления нет – только маленькая электропечка на полу, туалет – через дорогу, платный, но дешевый, всего-то 10 рублей. Еще там есть пышечная, тоже дешевая, и колонка, бесплатная, на которой я беру воду, чтобы вскипятить ее у себя в ларьке и попить чаю.

   В общем, вот так вот живем. Нормально.

   Если время есть свободное, то можно журналы читать, книги.

   Но лучше, когда времени свободного нет – это когда клиентов много, выручки хорошие, мне и зарплата неплохая получается. Хотя бывают дни – народу уйма, не приседаешь, а потом считаешь кассу – мама дорогая, копейки! Это оттого, что народ все по мелочи брал: кто сканворды за десять рублей, в электричке поразгадывать, кто катушку ниток за пять рублей, а то школьники жвачки по рублю брали – много ли с такими покупателями наторгуешь?

   А иногда мое заведение психи жалуют. Они тут неподалеку обитают, заведение у них особое: и дурка, и не дурка, вроде не запирают их там, кормят-поят, даже иногда какие-то деньги на карманные расходы дают, вот они прибегают за жвачкой и колой. Как дети, только сдачу чаще забывают. Чему удивляться, дети – продолжения взрослых, а психи – сами по себе, без конца и без начала... Не от мира сего, в общем.

   Главный от мира сего – хозяин, азербайджанец. Зовут Фихерат, сменщица моя Ирка зовет его старый Хер, не любит. Он и верно старый, уже за шестьдесят. Он утром газеты подвозит, а вечером выручку забирает да мозги полощет. Типа воспитывает.

   Я свою работу люблю. Иногда. Когда дождь. Все на остановке мокнут, а ты внутри сидишь. Смотришь, как вода по стеклу течет. Потом, конечно, стекло все в разводах, но это фигня, Ирка вымоет, она у нас главная, у нее зарплата выше, она пусть и моет.

   Вечером тоже хорошо. Темно, только когда электричка проезжает, то окна светлой цепочкой проносятся за окном. Электричка едет в город или из города. Я была на конечных станциях. Я знаю городской вокзал, многолюдный, шумный, с множеством мелких торговых точек...

   А конечная – райцентр. Самый дальний в области. Туда как подъезжаешь – леса, леса, потом только этот городишко, затерянный, как крик «ау»: знаешь, что где-то есть тот, кто кричал, идешь, идешь, а человека все нет и нет... а может, и не кричал никто... может, птица или другое что... в темноте-то мало ли...

   В райцентре я была пару раз, Городишко тихий, народ рабочий, в меру дурной и пьющий, работают в основном в городе, ездит в электричках туда-сюда. Ну, как и наши люди. Я-то на окраине живу, от райцентра мы мало чем отличаемся. Хотя мы – не конечная станция. Не крайние в своих собственных глазах, что важно. Ну, приятно знать, что кто-то еще глубже тебя в жопе сидит.

   Вечером у меня покупателей мало. Район такой – опасно гулять в темное время. С освещением не очень. В темноте маньяки бродят. Гопничьи стада на выпас выходят. Нормальный человек дома сидит.

   Обычно я час перед закрытием сплю. Слушаю грохот электрички, закрываю глаза и пытаюсь думать, что она идет куда-то, где я не была. В город, где нет людей, только стоят ровными рядами многоэтажные дома, смотрящие друг на друга одинаковыми пустыми и ясными окнами, а вдоль улиц тянутся ряды деревьев с аккуратными шарообразными кронами, которые никто и никогда не стриг. Длинная главная улица ведет к морю. Оно темно-серое, тяжелое и беспокойное, как недобрые сны. Оно все говорит, и его невнятную речь можно слушать бесконечно, не теряя надежды однажды разобрать в ней что-то предназначенное именно для тебя. Твое настоящее имя. Никто его не знает. Даже ты сам.

   Если вас двое – ты и имя, можно поджечь мир с двух концов – и тогда никому не спастись.

   Но я знаю обе конечные станции. Знать – это то же самое, что быть мертвым. Я бы очень хотела быть в чем-то неуверенной. Но маршрут на карту уже нанесен.

   Зимой, конечно, времена не очень. Холодно. Я сяду у печки на пол, под прилавок спрячусь, а постучат – я тут как тут. Снаружи меня плохо видно – в витринах товар – игрушки-фигнюшки, кошельки из кожи дикого дерматина, книжки классиков мировой макулатуры и прочая. В общем, я внутри всего этого, меня не видно. И хорошо.

   На полу сижу, греюсь, как в деревне, только дрова подбрасывать не надо.

   Иногда Сашка погреться заходит. Чудило, дисками торгует на станции. Стоит зимой, диски его снежком припадают, а он с ноги на ногу переминается. Хорош! Как совсем промерзнет, диски в мешок – и ко мне. Стучится.

   – Привет!

   – Заползай!

   Ирка ему обычно говорит «Че, яйца отморозил?», но я предпочитаю без юмора про холод.

   Сашка – Иркин младший брат. Считается позором семьи, хотя я бы поспорила, кто из них позорнее – Сашка или сама Ирка. Ну да, Сашке не везет с работой – долго он нигде не задерживался. Хотя не пьет совсем, в отличие от сестренки. Ну да, он слегка тормозной. Тупит частенько. Думу думает и тупит, дело обычное, философское.

   Когда он приходит, я сооружаю свою кипятильную установку – толстого бесплатного «Графа Монте-Кристо» от «Комсомолки» на пол, на него банку с водой, в нее кипятильник. Старый Хер закупил где-то кипятильников с очень короткими шнурами, без книжки до розетки не дотянуться. Внизу, в коробке, – просроченные сникерсы, жрем их помаленьку. Подзаряжать аккумуляторы надо – вот и жуем.

   – Как дела, Сашок?

   – Да я вот у тебя присмотрел куклу вот эту – отложи, я с зарплаты Маринке возьму. Хорошая ведь кукла?

   – А чем плохая? Ее включаешь – она ножками дрыгает и песню поет. По-китайски.

   – Да пофиг. Главное, хорошенькая. Понравиться должна.

   – А Лена твоя как?

   – Все так же. Злится на меня. Говорит: «Кормлю тя, дармоеда». Грозится выгнать.

   Я сочувственно вздыхаю. Сашка живет с одной бабой – на десять лет старше его, пьянчужкой-разведенкой с маленькой дочкой. Эту дочку, Маринку, Сашка очень любит, да и саму Ленку тоже, хотя и не верится, что такую тетку – сизую, как лежалый снег, – вообще кто-то способен любить. Но видать есть те, кто выбирает лучшее, и те, кто спец по отбросам. Наверно, из-за Ленки Сашку-то и считают позором семьи.

   В общем, живут они – воюют, но не расходятся. Сашка старается, зарплату всю ей отдает. Только какая у него зарплата? Смех один.

   – А ты как?

   – Судоку разгадываю. Видишь, купила себе толстенный том – считай «Война и мир» по объему, а все судоку... Гадать – не перегадать...

   – А я судоку разгадывать не умею.

   – Фигня. Толстого читать сложнее.

   – А я и не читал.

   – Ну и зря. За куклой не забудь зайти.

   Сашка – хороший отец, пусть и не родной. Когда Маринка вырастет, ей будет чуть легче, чем мне.

   Отец мой – пропаданец, то объявится, то исчезнет. А мама...

   С мамой мы уже три месяца не разговариваем. Когда я ей звоню, она задает мне один и тот же вопрос: «Почему ты бросила универ?»

   Каин, где брат твой Авель?

   Да убил я его, убил, в сотый раз говорю!

   Где брат твой?

   Ты глухой, Боже, или как?

   Как вышло, что человек, прочитавший «Войну и мир», работает сейчас в ларьке продавцом?

   Не спрашивайте, почему я бросила универ, прошу вас.

   Я не хочу вообще помнить, что он когда-то был в моей жизни.

   Универ и этот человек. И как я бежала за ним по лестнице – широкой универской лестнице – расталкивая локтями студентов и преподов, всех, кто попадался на пути:

   – Подожди! Куда ты? Стой!!! Сейчас же стой!!!

   Эти стены не слышали столь отчаянного вопля. Да и не только стены. Думаю, и потолок прошибло.

   Это мой голос. Мой голос был таким. Язык – не враг, клевета. Голос, голос нас губит, проклятая отрыжка души!

   Говорят: малое горе лечится большой бедой. Чужой бедой. Я смотрю на большую беду, но эффект нулевой. Она слишком велика для меня – не втиснется.

   В туалете общественном у нас бабка одна работает, Ивановна. С виду бабка как бабка, обычная, соответствует отчеству. Но вообще-то она у нас что-то вроде местной знаменитости. Сын у нее умер лет пять назад. Точнее, не умер, погиб. Мент он был, попал под бандитскую пулю. После этого она немного умом тронулась, начала книжки всякие читать. Шизотерика. Устроилась в наш туалет кассиром и сидит себе, читает карму-дхарму и прочая, не моего убогого ума дело.

   А потом как-то увидела она сына продавщицы одной, из «Белорусских колбас», и показалось ей, что это ее, Ивановны, сын, только маленький. Она сразу к нему:

   – Коленька, Коленька! – кричит.

   Продавщица та ее отпихивает:

   – Какой он тебе Коленька, Сережа это!

   Но Ивановне уже все стало ясно: это сын ее, Коля, только перерожденный. Она так той продавщице и сказала. Та, конечно, хотела было её послать куда подальше, да все-таки мать другую мать не может не пожалеть: как-то они пришли к согласию по этому вопросу. С тех пор Ивановна всем, кто по своим неотложным делам к ней забегает, все про сына своего что-то норовит рассказать. Даже рисунки его какие-то на стену налепила.

   Вот так растет пацан и с детства слушает, что он уже когда-то жил здесь, был Колей, пал смертью храбрых.

   Хорошо ему: еще ничего не сделал, а уже герой.

   Хотя, быть может, вся суть как раз в том, что всегда оказываешься одним и тем же?

   Помнишь еще со школы: вам задали на дом какой-то ужасно сложный, малопонятный параграф. Хоть ты и вчитывалась изо всех сил – ничего не поняла, материал не вмещался в голову, как будто ты пыталась запихнуть в кухню хрущевки кафедральный собор с куполами и колокольней. На перемене вы обсуждаете этот проклятый параграф и так, и эдак, и у всех на лицах ты читаешь свой собственный ужас.

   И вот он – час расплаты! Едва только прозвенел звонок на урок – ты окаменеваешь, сердце проламывает ребра, мозг вспухает в отчаянных попытках вспомнить хоть что-то, кончики пальцев леденеют от страха – хотя нет, это потому что в школе плохо топят. И ты знаешь, что никто в классе не выучил, никто не понял, никто не поднимет руки и не ответит, чтобы тебя выручить. Скорее всего, кого бы ни вызвал учитель – отвечать никто не станет, уж лучше получить два, чем, в муках рожая мысли, корчиться у доски, пытаясь разобраться в этой белиберде, в формулах или датах – что там у нас? – неважно. А учитель спокойно приветствует класс, открывает журнал – все как обычно, чертов лицемер! Как будто ему, учителю, неизвестно, что он задал невообразимый, недоступный человеческому уму бред. И он говорит что-то, как бы между прочим, про погоду: надо же, какая дождливая осень в этом году... Да будет он сегодня спрашивать или нет?! Когда уже, черт возьми! И вот этот садист вспоминает про домашнее задание, ты видишь, как на лицах одноклассников гаснут лучи надежды, люди сутулятся, пряча глаза. Напряжение становится невыносимым.

   – Кто желает ответить на вопрос....

   И вдруг – учитель еще не успел договорить – ты, сама не понимая, что творишь, вскакиваешь и говоришь:

   – Я хочу!

   Ты ловишь на себе взгляд учителя – он удивлен твоим энтузиазмом: ага, понимает-таки, гад, что параграф дурацкий и что нормальный человек отвечать его не вызовется, только дурак полный, вроде тебя. И ты плетешься к доске, недоумевая от собственной дерзости и не понимая, что же ты будешь сейчас говорить. И тебя провожают взгляды остальных – такие же недоуменные и растерянные: никто не понимает, чего это ты сама вызвалась на эту пытку, да и к тому же, ты вроде как отвечала в прошлый раз... ты же не из группы риска, чего ж ты высунулась?!

   Что за сила толкает нас вскочить с места в такие моменты? Мы вообще думаем? Но как, Господи, как думать, когда мозг распирает, потому что в него только что втиснули собор с куполом и колокольней? И чтобы он не звенел колоколами, не блестел куполами, не гремел хоровым пением – ты вскакиваешь и идешь отвечать, рискуя своими четвертными отметками.

   Все в дело в том, что ты – это ты. Наверное, ты была собой уже там, откуда пришла.

   После работы я бегу домой. Мы живем с Верой. Она – моя лучшая подруга. Самая лучшая. В квартире пахнет специями – так что немножко щекочет в носу. Вера возится у плиты.

   – Пиццу сегодня поставила, твою любимую.

   – С грибами?

   – Само собой! И много сыра...

   – Как день прошел?

   Она пожимает плечами.

   – Написала две воодушевляющие статьи. Одну для матерей-одиночек, другую для импотентов. Заказчики довольны вроде.

   – А ты сама?

   – А то ты не знаешь, что, будь моя воля, я бы каждую статью заканчивала словами: «Повесься, неудачник!»

   – Но если они повесятся – кто будет платить?

   – Да уж. – Она криво усмехается. – Если перестанут страдать – тем более. Так что мне выгодно, чтобы они как можно дольше страдали.

   – Тайная мечта всех докторов – чтоб больной подольше не умирал и побольше тратил на лекарства!

   – Иди переоденься и пока чаю выпей – ты же там промерзла до костей.

   – Угу.

   Вера наклоняется и смотрит на пиццу за стеклом духовки. Верино лицо кажется таким спокойным и строгим, хоть иконы пиши. Каштановые волосы вьются нимбообразно. Глаза ясные. Лоб открытый. Лицо – главное ее достоинство. Фигуркой-то ее Бог наградил не очень. Плечи узковаты, а задница уж слишком мощная. Образ жизни сидячий, да еще и выпечкой балуется. Вера живет главным образом в Интернете. Там ведь общаешься с никами, а не с людьми. Она вообще не очень-то любит людей – быть может, поэтому мы с ней и уживаемся. Вера – журналист-фрилансер, пишет статьи для разных порталов. Обычно в том духе, что не надо опускать руки, борись и побеждай и т.п. В общем, сподвигает жирных худеть – а сама жрет и жрет, призывает курильщиков бросать сигареты – а сама дымит, как паровоз, убеждает замкнутых больше общаться, а сама не выходит из дому неделями. Такая вот моя Вера.

   Возможно, там было много вас, детей в холщовых сероватых рубахах, – детишки в белоснежном учатся в другом классе. Ты сидела за своей партой – худая, неуклюжая, с застывшей улыбкой на губах и ужасом ожидания в глазах, и барабанила холодными кончиками пальцев по столу – да, там тоже плохо топят. На всю вечность тепла не хватает, увы. Рядом с тобой сидел, расслабленно откинувшись на спинку стула, рыжеватый парниша в веснушках – он с ленивой мудростью успокаивал тебя, говоря:

   – Расслабься. Все идет нормально. Сейчас пару судеб огласит – их забраковали в классах повыше, но мы с тобой еще не первые в очереди, скорее всего, пронесет. Мне тут сообщили знакомые – в этот раз фигня полная, что-то там с разведенными родителями, сомнительными талантами и полным попандецом с баблом. На такое лучше не соглашаться, даже если эпоху будут обещать неплохую – запомни мои слова!

   А учитель, сложив аккуратно за спиной свои серые крылья – словно зонт – достал несколько папок «Дело», открыл первую и принялся читать – и по тому, как все остальные втянули головы в плечи, словно мечтая стать черепахами и спрятаться в панцирь, – ты понимаешь, что никто не хочет туда – вниз, откуда и поднимается к вам на небо этот холод, от которого мерзнут руки. Никто не хочет лететь сквозь мокрые и липкие облака, прорываться из тьмы к свету, режущему глаза, вопить, раздирая внутренности плачем, – ради того чтобы получить отчужденных родителей, неподдающиеся раскрытию таланты, пустые карманы и дегтярные вечера, когда тьма прижимается к стеклам ларька, как потный мужик – к девушке в автобусной давке, а бегущие мимо электрички косятся безумными глазами...

   И ты какого-то непонятного черта вскакиваешь и говоришь «Я!», серый ангел захлопывает недочитанное дело – и смотрит на тебя своими пустыми глазами, ничего не понимая.

   А рыжеватый парень растерянно смотрит на тебя, и его глаза говорят:

   – А как же бабло? Ну ты ва-а-аще...

   А ты идешь, проваливаясь по колено в облако, подол рубашки уже мокрый, идешь и по-идиотски улыбаешься – ты так всегда делаешь, подписываясь на какой-нибудь очередной идиотизм. В этом – ты.

   Вспомнила же про универ сегодня.

   Вот блин!

   Обо мне там уже забыли. Думаю, да. Надеюсь, что да.

   Я долгое время думала, что вообще не умею любить. Словно при сборке в меня забыли вставить какую-то деталь. Из папки «Дело» выскользнул листок, когда серый ангел нес ее с более высоких небес. Листок упорхнул в неизвестном направлении, вот такая вот беда.

   Я любила учиться. К одиннадцатому классу я разобралась наконец, почему мухи садятся на мед, вдоволь наразмышлялась о бренности всего сущего и стопорилась только при понимании собственной инаковости. А потом я поступила в универ.

   Славный был день, когда я впервые вошла в нашу лекционную аудиторию и увидела всех этих девочек, сидевших там, галдевших, любопытствовавших, таких всех славных и милых. Да, мне все тогда понравились – я была так рада: сколько потенциальных подружек – и было так легко, словно мы должны были вместе играть в песочнице, попутно, конечно, обсуждая прочитанные книжки. А потом я увидела, что здесь есть не только девочки.

   Как это он затесался, незаметным, в эту веселую девчачью компанию? Но он совсем был – здешний – родной, не посторонний. Субтильный кареглазый мальчик с кудрявыми черными волосами и смешными маленькими усиками. Он всем очень приветливо и как-то подчеркнуто вежливо улыбался.

   И я села рядом и тоже улыбнулась. И мне казалось, что что-то есть особенное и светлое во всем, что окружает нас. И мне казалось, что неспроста я надела сегодня эту хорошенькую белую блузочку и волосы сколола крабом – что вот так и должно быть в этот чудесный сентябрьский солнечный день, все должны выглядеть так – хорошенькими и чуточку растрепанными...

   Я влюбилась.

   Конечно, мои здравые мысли никуда не ушли, они просто были отодвинуты на край стола, а в его центре была водружена ваза с букетом горячих листьев. Я знаю, что листья холодные – и зачастую мокрые – но тогда они горели, горели, горели...

   Жгли. Да, все так и было – от тепла к жару, нестерпимому жару. Раскалилась. Бедные мои щеки.

   Это не могла быть утечка бензина, откуда ему во мне взяться?

   Вера режет пиццу на куски. Потом мы разрываем их, растягивая сыр – и едим, растягивая удовольствие.

   – Хочу провести эксперимент, – говорит она, – на людях.

   – Ты бы лучше потренировалась сначала... на кошках..., – с набитым ртом шучу я, и кусочек пиццы срывается с моих губ.

   – На кошках не получится: их организм иначе устроен. Мне нужны люди. Для такого дела.

   – Извращенка!

   – Чай наливай!

   – Так какой эксперимент ты ставишь?

   – На сайте знакомств зарегистрировалась!

   – Ты? Да ты что?

   Вера откусила от своего куска так, что у нее в руке остался только самый краешек, поджаристая золотистая каемочка, и энергично закивала головой. Я подождала.

   Пережевав, она продолжила говорить:

   – Хочу проверить теорию...

   – Какую?

   – Банальную: кто ищет, тот найдет.

   – Что найдет? – Я отхлебываю чай, он такой горячий, что после глотка язык чешется.

   – Что захочет, то и найдет! В общем, фишка такая: я опубликую анкету, и все. Никому писать не буду, просто будет анкета болтаться. Но при этом буду думать... серьезно так думать, увесисто. Об отношениях, любви и все такое. И посмотрю, кто мне напишет.

   – Ты что? Американских книжек обчиталась? – Я не могла поверить в то, что Вера, такая насмешливая ко всем этим бабским штучкам, опустится до такого. – Еще скажи, что ищешь вторую половинку.

   – Иди в жопу. Какую половинку? Я хочу проверить степень крэйзанутости вселенной, понимаешь? Посмотреть на работу принципа «Бойся своих желаний»! Ведь согласись – если ты анализировала все, что происходило в твоей жизни, ты заметила, что мечты, суки, таки сбываются, но так, что эта сбыча уже не радует: или не вовремя, или с каким-то подвохом. Я хочу посмотреть, какой же подвох будет на этот раз, усекла? Я буду так думать, все нюансы учту, чтоб комар носа не подточил! Я хочу поставить этой покостной заразе хитрую задачу...

   – Круто. – Я понимала, о чем говорит Вера, но сама идея того, что мир примет ее вызов, казалась мне бредом. – Но я думаю, что ничего не получится.

   – Мне никто не напишет?

   – Напишет, почему. Ты же красивая. Только это ничего не будет значить. Это будет бессмысленное событие. Без подвоха, без чего бы то ни было.

   – Не-а. Я уверена, что все получится. Вопрос только во времени. Знаешь, даже Богу не просто будет подкинуть подходящую свинью. В том смысле, что свинья должна быть... соответствующая.

   – У тебя завышенная самооценка.

   – А у тебя на свитере кусок гриба. И поставь еще чайник.

   Когда мы засыпаем, Вера вдруг спрашивает:

   – Можешь дать мне совет?

   – Нет. Я дам тебе бесплатно, а ты перепродашь.

   – А тебе жалко?

   – Обидно. Чувствую себя лохом.

   – Говори себе: «Я первосортный, высококачественный лох», и сразу станет легче!

   – Спасибо за подсказку!

   – Из спасиба шубу не пошьешь, то есть статьи не напишешь. Мне нужен совет.

   Я смеюсь:

   – Ну, стерва! Спрашивай!

   – Что ты делаешь, когда тебе не с кем поделиться... когда некому рассказать о своих переживаниях? Девчонка переехала за границу, чувствует себя одинокой. Надо что-то ей посоветовать.

   – Пусть снимет квартиру пополам с подругой. Я так сделала.

   – А я думала, тебе просто не хватило денег, чтобы снимать жилье одной.

   – И это тоже.

   – А раньше?

   – У меня были друзья.

   – И никаких особых приемчиков? Ты меня разочаровываешь, детка!

   – Увы, я банальна.

   – Не верю.

   – Не верь. И почему я должна помогать этой девчонке... за границей. Ей там наверняка лучше, чем мне...

   – Лучше, хуже... Не увиливай! Давай колись.

   – Не хочу и не буду!

   – Все так серьезно? – Я вижу, что Вера приподнялась на локте, и глаза ее азартно блестят.

   – Не лезь в душу, – выдавливаю я, отводя глаза.

   – Кому она надо!

   – Да уж конечно, тебе только бабло надо!

   – Слушай, иди ты. Вообще, не думаешь своей башкой, что говоришь! – Вера встала с кровати. – Такое впечатление, что я попросила твои голые фотки для публикации в Инете!

   – Прости. Я псих. Просто псих. Долбанутая... – Я понимаю, что обидела ее своим недоверием, да еще и про деньги некстати сказала.

   – Хватит уже себя с грязью мешать!!! Противно слушать!

   Вера встала, прошла на кухню и включила свет.

   Мы с ним возвращались из универа под ручку. Шли под одним зонтом.

   Я рассказывала что-то о своей жизни, о том, что отец ушел, о маме, которая одна и которую надо поддерживать...

   И он, мне казалось, слушал, потому что лицо у него было такое задумчивое, словно он доказывал в уме какую-то теорему всеобщего счастья, чтобы потом поделиться со мной решением. И я чувствовала себя очень счастливой.

   Одна девушка, из числа тех, вместе с которыми я училась, быстро прошла мимо нас, а затем оглянулась и пропела:

   – Я выйду замуж за еврея, пусть что угодно говоря-а-ат! – И побежала дальше.

   А я совсем не обиделась, мне даже показалось, что она чертовски милая, эта высокая и крепкая девушка с широким красным лицом, одетая в черную короткую куртку и белую вязаную шапку с большим помпоном. Такой огромный ребенок.

   И мне ужасно понравилось, что он покраснел.

   Но я сделала вид, что ничего не вижу.

   А когда мы прощались, мне ужасно хотелось поцеловать его, но я думала, что он сделает это первым, а он стоял и все. Тогда я сказала: «Посмотри-ка, у тебя верхняя пуговица держится на соплях!» – и потянула ее к себе, пуговица осталась у меня в руке, и я принялась смеяться, как сумасшедшая, и он тоже смеялся со мной за компанию, а потом протянул руку, и я вложила в его ладонь оторванную пуговицу, а он сказал:

   – Мама пришьет.

   – Вера...

   Она сидит за столом и курит.

   У нее ночная сорочка, такая длинная, белая, в ней Вера похожа на привидение из старинного замка. Привидение из старинного замка курит на кухне в хрущевке. Почему бы нет?

   – Ты что сердишься?

   – С чего бы? – Она поворачивается и спокойно смотрит на меня. – Просто ты странная. То откровенничаешь, а то выкидываешь такие... финты ушами.

   – Прости.

   Я села на табуретку. Она была ужасно холодная, поэтому я тут же приподнялась и устроилась чуть по-другому, подвернув под себя ногу. И так было тоже холодно и неудобно, но вставать я не стала.

   – Когда мне было очень плохо... Это было долго, несколько месяцев. Я знала, что долго жаловаться нельзя, что надо пережить и забыть, но не пережила и не забыла... Я делала вид, что все хорошо, училась, общалась с друзьями, только с мамой стала говорить гораздо меньше. Я не могла. Что-то перекрывало, как пробка. Пробка, которую пытались вбить внутрь бутылки, а она застряла посреди горлышка... знаешь, так бывает, когда нет штопора и используют карандаш. А по вечерам, когда в доме становилось совсем-совсем тихо, я садилась на кровать, придвигалась к стене, прижималась к ней лбом и представляла, что там, за стеной, в маленькой тесной комнатке на табуретке сидит человек, который меня слушает. Я отчетливо видела его спокойное лицо, прикрытые веками глаза, мягкие ресницы и едва заметную улыбку. И я – внутри себя – рассказывала, что полдня раскладывала пасьянс, и каждый раз хотела, чтоб пиковый король лег рядом с червовой дамой, что удрала с занятий и напилась в хлам с подругой, у которой осталась ночевать, что ужасно нахамила маме, придя домой разбитая и злющая, как черт. А человек за стеной только слушал меня и ничего не говорил, но я почему-то верила, что даже после всего этого он не считает меня сволочью...

   – И боль прошла?

   – Нет. Просто однажды я решила, что верить в то, что кто-то за стеной тебя слушает – это просто шиза. За стеной – ветер, дождь, снег, и ничего больше. А потом я бросила универ и наткнулась на твое объявление. Ты из плоти и крови, и это не может не радовать. По крайней мере, теперь я не схожу сума.