Текст книги "Если бы можно в сердце поглубже...(СИ)"

Автор книги: Эмилия Галаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

   Вера затушила окурок:

   – Хороший способ. Быть может, стоит сойти с ума до конца, чтобы избавиться от боли?

   Я встала, подергала ногой, которая слегка затекла.

   – Нет, Вер, за стеной только холод, ветер и безнадежный свет фонарей. И нет даже бабочек, чтобы к нему лететь. Зима, хуле.

   А потом он дал мне тонкую тетрадь со своими стихами. Они были написаны очень ровно, без исправлений и зачеркиваний, и все строчки стояли ровненько друг над дружкой, словно детсадовцы, которых тщательно выстроила по парам воспитательница.

   И я читала эти стихи, в которых он недоумевал и жаловался на мир, унывал и отчаивался, иногда радовался хорошей погоде и маминому чудесному пирогу.

   А потом там было стихотворение о любви... И я почему-то сразу, прочтя первые строки, подумала, что здесь что-то не так. Я сразу поняла, что меня – так – любить нельзя, невозможно. Это была какая-то совсем другая любовь, которая никогда не бродила одна по осенним улицам, не дышала на озябшие пальцы и не отряхивала в подъезде зонтик, тихо ругаясь про себя, потому что вся обрызгалась...

   Он меня не любил. Нет, он любил другую. И я заметила, что последняя строфа – акростих, в котором зашифровано ее имя. Да, я ее знаю... Хорошая девочка. Да, быть может, она тоже ходит... дышит... и далее по тексту, но уж точно никогда не ругается. По крайней мере так, как я.

   А когда он спросил, что я думаю по поводу его стихов, я ответила:

   – Думаю, вы хорошая пара.

   А он ответил:

   – Я знал, что ты догадаешься. Ценю твой ум.

   – Я миссис Марпл, – сказала я. – Хотя мне всего восемнадцать, на самом деле я очень-очень старая дева.

   И заговорила о чем-то другом.

   – Я не знаю, что тебе сказать, – вдруг начал он.

   – Так и не говори, – оборвала я. – Все в порядке.

   Хуже всего было то, что он тоже догадался. Потому что был не глупее менее, нет, не глупее.

   Моя сменщица Ирка научила меня многим вещам, но главной из них было умение материться под прилавком.

   Приходит какой-нибудь мудила и начинает: покажите мне то, покажите мне это. Ты прыгаешь по всему ларьку, как ошпаренная жаба, то с одной витрины товар снимешь, то с другой, а ему все не то. И под конец непременно скажет что-то в духе:

   – А нет ли у вас смаленой совы?

   И ты ему так с улыбочкой:

   – Есть, конечно, подождите секундочку!

   А сама садишься за прилавок на корточки, делаешь вид, будто что-то ищешь, и:

   – Хуй тебе! Стой, жди, сука ебаная!

   И шебуршишь там как можно дольше. А потом встаешь и говоришь с той же улыбочкой:

   – Извините, совы закончились!

   Мороз научил меня другому – танцам.

   Зимой, по утрам, когда я открывала ларек, холод набрасывался просто со звериной лютостью. И тогда – пока маленькая печка обогревала мой приют, я включала радио и начинала танцевать. Эти полчаса, пока Старый Хер еще не подвез свежие газеты, а народ не потянулся на станцию, были для меня временем танцев. Я изобрела свой неповторимый стиль, состоящий из скупых движений – а в трех толстых свитерах и синтепоновой жилетке руками не помашешь, да и не стоит – можно сбить что-нибудь с витрины, пространства-то свободного мало. Но я как-то умудрялась извиваться всем телом, задействуя все мышцы, какие только могла. Нужно было заставить кровь двигаться быстрее, нужно было согреться, давай, давай, детка!

   Мужик, приходивший на остановку раньше всех, – я не запомнила его лица – он отпечатался в голове как всегда одинаковая слегка сгорбленная фигура – наверное, видел мои выкрутасы, по крайней мере что-то в его облике говорило мне об этом, – но никогда не подходил к ларьку слишком близко. Заметив его, я всегда прекращала танцевать и принималась поправлять товары, делая вид, что ужасно занята. А потом появлялся и босс с газетами, потихоньку начинали тянуться к окошку люди. День начинался...

   Вечерами особое беспокойство обычно причиняли малые. Они возвращались со школы целыми табунами и часто осаждали мое бедное пристанище.

   С громким ревом, разогнавшись, они всей толпой ударялись в стену ларька, раскачивая его так, что с витрин падал товар. Ирка всегда с ними воевала, хватала лопату для уборки снега, выбегала на улицу и угрожала разбить недоделкам головы, но мне совсем не хотелось повторять ее подвиги. Мой маленький кораблик переживал этот шторм, чтобы плыть дальше, по бурному людскому морю.

   Малолетки научили меня посылать мир подальше, как бы он ни старался меня достать.

   Толик всегда звонит не вовремя, впрочем, чему удивляться – на то он и Толик.

   Обычно он предлагает куда-то выдвинуться с его друзьями, чтобы в очередной раз жестоко ужраться водкой.

   – Привет!

   – Здорово! Возьмите, пожалуйста, сдачу!

   – Слушай, мы на хате у меня собираемся, приходи, а...

   – Да я завтра работаю... «Стори» нет, есть «Биография» и «Интервью». Будете брать?

   – Приходи, там неплохие ребята будут. Еж, у которого своя группа, Рубанок с новой девушкой, Жека Погремушка...

   – Не знаю я, мне рано вставать надо...

   – Да интересно будет, Погремушка стихи свои прочтет...

   – А во сколько собираетесь?

   – Подходи после восьми...

   – Ладно, я подумаю. Вам леденцы с каким вкусом? Есть клубника, малина, ананас... Я перезвоню, пока.

   Сборище творческих алкоголиков, наверно, одно из самых унылых сборищ, какие только можно представить.

   Аромат гниющих мозгов заполняет комнату за считанные секунды, а мы сидим не менее получаса и уже пропустили по две рюмки каждый. Народ благоухает вовсю.

   Рубанок привел свою девушку – крашеную брюнетку с серьгой в виде крошечного скорпиончика в ноздре. Она мало пьет и держится как-то застенчиво. Еж хмур и отчаянно критикует мироустройство. Погремушка машет руками, перебивая Ежа, и пытается с ним спорить:

   – Ты не прав, брат, вот не обижайся, но ты вообще ни разу не прав!

   – Ты вникни, вникни сначала, а потом ори!

   – Твой нигилизм устарел еще со школьных времен, вот поверь – все это, извини, за выражение, хуйня полнейшая! – Для убедительности Погремушка трясет своей кудлатой головой, а девушка Рубанка незаметно отодвигает от него тарелку, на которой разложены бутерброды. У нас сегодня хорошая закуска: пять бутербродов с колбасой и пять с сыром. Кто-то забыл посчитать себя, когда готовил. И еще есть маринованные грибы и огурцы-помидорки.

   Еж смотрит исподлобья и пыхтит, оправдывая свое прозвище. Он ужасно смешон в гневе, все знают это, даже он сам. Из-за этого над ним часто подтрунивают – просто чтобы поржать – и на щеке у Ежа глубокий шрам: кто-то когда-то рассердил его по-настоящему, и он затеял драку.

   – Несовершенство мира является причиной возникновения творчества, – неожиданно изрекает Еж, буравя взглядом Погремушку. – Ничто в мире не заслуживает сохранения, все стоит пересоздать заново. Чтобы все было правильно. Раз и навсегда.

   – И книги все переписать? – не унимается Погремушка.

   – Зачем переписывать? Написать новые! А старые будут не нужны просто.

   – То есть твои песни – это такие песни, после которых даже Битлз будут не нужны? – Погремушка взмахнул рукой и чуть не перевернул бутылку.

   – Э-э, аккуратно, поэт! – деловито вставил Рубанок, поддержавший бутылку свободной рукой (другой он приобнимал свою девушку). – Уважай водку-матушку!

   Девушка Рубанка улыбнулась и что-то прошептала ему на ухо, а затем уткнулась носом в его шею. От Рубанка сегодня пахло хорошим одеколоном, и свитер на нем был новый – по крайней мере, судя по тому что до этого он полгода ходил в одном и том же.

   – Слушайте, ребята, я тут сижу-сижу и не могу вспомнить: что я забыл сделать? – неожиданно оживился Толик.

   Все посмотрели на него.

   – И только сейчас понимаю: Рубанок же постригся, а леща я ему не прописал! – с этими словами Толик подскочил к другу и ловко стукнул его по затылку.

   – Ну тебя, идиота! – бормочет Рубанок, пока все хохочут. Погремушка снова чуть не опрокидывает бутылку. – Так, ребята, допиваем, пока он нас не погубил!

   Толик сегодня на разливе.

   – Ну, за что пьем? – спрашивает он, когда все уже подняли рюмки – то есть я, Толик и девушка Рубанка – пластиковые стаканчики, сам Рубанок – граненый стакан, Еж – старую кружку без ручки, Погремушка – кофейную чашечку от сервиза. Посудой квартира Ежа не изобиловала.

   – За искусство, – говорю я. – За все в целом и парикмахерское в частности.

   – Рубанок, молодец, что постригся. Молоток ты, Рубанок! – восклицает Толик.

   Все снова смеются, а когда рюмки уже пусты и бутерброды с колбасой съедены – причем, Погремушка с Ежом поделили один пополам, Толик вдруг возмущенно вскрикивает:

   – Елки, все ты, Людка, сбила, не по правилам пьем! Третий же тост – за любовь!

   – Толян – романтик! Смотри-ка! – радостно визжит Погремушка. – Ничего, пусть первая у нас будет вне счета. Как бы за скобками.

   Народ замирает с вытянутыми лицами.

   – Погремушка – ты великий, твою мать, математик! – наконец торжественно изрекает Рубанок. – Отличное решение: первая за скобками! Тебе полагается премия: скушай грибок!

   Девушка Рубанка своей вилкой достает из тарелки гриб и протягивает через стол Погремушке. Тот пытается ухватить его губами, гриб соскальзывает и плюхается на стол, накрытый старой клеенкой.

   Все снова смеются. Толик тем временем достает очередную бутылку и разливает водку.

   – За любовь! – провозглашает он и залпом опрокидывает свой стаканчик.

   Беру с блюда бутерброд с сыром и протягиваю ему:

   – Закуси. А то ведь проберет скоро.

   – Угу, спасибо! – Толик начинает жевать с видом ужасно голодного ребенка.

   – А любовь – полная хуйня! – неожиданно отрезает Еж.

   Погремушка набирает воздуха в легкие, чтобы спорить, но вдруг увесисто отрезает Рубанок:

   – Для того, у кого с хеум проблемы, – так оно и есть!

   Толик давится бутербродом, Погремушка взмахивает крыльями, опрокидывает бутылку и ловит ее на лету, я смеюсь до слез, а девушка Рубанка просто сияет от счастья. А он сам, видя, как багровеет Еж, добавляет:

   – Здесь ведь таких нет, мужики, ведь так? Мы все ого-го! Выпьем за нас! Наливай, Толян! Все хорошо, Ежище, мы тебя уважаем! Тебе не везло с бабами, но ты – хороший мужик!

   Все кивают и снова пьют. Потом Погремушка начинает читать стихи, которые, по его словам, не совсем понятны, так как они – словесные формулы, объясняющее суть мира.

   Еж снова с ним спорит и говорит, что стихи никак не могут выразить сути, потому что в них есть только слова, другое дело – песни, синтез музыки и стихов. У него, Ежа, вообще есть уникальный проект – песни, программирующие реальность. Так что Погремушка со своими стихами-формулами просто позапрошлый век! Погремушка кипятится, спор накаляется, и Рубанок, чтобы успокоить компанию, предлагает еще выпить. Машинально выливаю в себя водку, беру с тарелки последний бутерброд с сыром, снимаю прилипший к маслу волос Погремушки. Ем.

   – Ребята, а я ведь когда-то тоже таким был, – слышится рядом голос Рубанка. – Я на филфаке учился! Да, даже кое-что помню: окс-ю-юморон! Сочетание несочетаемого!

   Я слышу, как смеются девушка Рубанка, Толик, Погремушка и даже Еж. Смотрю на оставшийся в руке кусок бутерброда и чувствую, что внутри что-то медленно, но верно поднимается вверх.

   Я встаю и хочу идти как можно быстрее, но ноги не слушаются, я несколько раз спотыкаюсь, меня кто-то поддерживает (Толик? Еж?), и я таки добираюсь до туалета. Черт, немного мимо. И свитер испачкала. Я встаю и прислоняюсь к раковине. Открываю кран, умываюсь, начинаю замывать пятно. Тру-тру-тру... Чувствую на себе чей-то взгляд или что-то похожее на взгляд – какой-то интерес, что ли. Поднимаю взгляд: из зеркала пустыми глазами смотрит лицо с прилипшими ко лбу прядями мокрых волос. Я смотрю на это лицо как на лицо покупателя в ларьке – совершенно чужое. Сейчас оно постучит...

   – Все нормально?

   В дверях стоит Толик.

   – Я д-домой!

   – Мы тебе на кухне постелим!

   – Н-нет. – Я мотаю головой. – Д-домой!

   – Люд, ты не стесняйся, все свои! – кричит из комнаты Рубанок.

   – Н-нет! Я с-сама пойду...

   – Да я отведу тебя, подожди! Где твое пальто?

   – Д-до свидания, ребята. Рада б-была всех вас видеть. Приятно п-познакомиться, – говорю я девушке Рубанка, хотя не помню, как ее зовут.

   И падая на кровать – дома, дома, – я говорю Вере:

   – Скажи мне завтра, что я дрянь... п-пожалуйста...

   – Вот дрянь, а!

   – Ы-ы-ы!

   – Ты будешь вставать или нет? Твой будильник полдома поднял! – Вера колошматит меня что есть силы.

   Я еле разлепила глаза. Голова жутко болела. Поднявшись с кровати, я побрела в ванную, умываться.

   О нет, сегодня еще хуже...

   Я пью кофе, стараясь не думать о том, что произошло. Очередной пьяный вечер. Ну, бывает. Пора на работу.

   Выхожу из дому, еще не рассвело, бреду, путаюсь ногами в полах пальто. Ночью подморозило. Под ногами потрескивает лед.

   Я понимаю, что когда-нибудь стекло так же треснет, и мое место в этом мире навсегда займет существо с пустыми глазами. Стекло стало совсем тонким. И быть может, это последняя мысль в моей голове, потому что перед смертью в самый последний момент все-таки осознаешь, что умираешь.

   – Не сегодня, – шепчу я, – пожалуйста, не сегодня.

   И я стараюсь идти быстрее, и страшно радуюсь, отперев ларек и включив радио. И я танцую, танцую, хотя сегодня точно уверена, что тот сгорбленный мужик смотрит на меня. Плевать.

   Я ухожу от этой черты, я ухожу и больше никогда к ней не подойду.

   Я не хочу за темное зеркало в старой ванной комнате, где пахнет мочой и водятся пауки.

   Перед Новым годом Толик куда-то пропал. Долго не звонил и не писал, я даже начала беспокоиться. Старый Хер поехал на рынок и привез целую гору нового товара. Обычно, когда я начинаю разбирать привезенное им барахло, мое лицо приобретает выражение тихого отчаяния. Как мне это продавать? Как? Китайские игрушки в виде непонятных животных, убогие статуэтки, заколки, которые разваливаются в руках, и резинки, которые, стоит их растянуть, больше не возвращаются в исходное положение.

   – Люда, там, в сумке, бугиди вазьми!

   – Что?

   – А ты не знаешь? Бугиди– на волосы вертеть!

   Достаю со дна упаковку бигудей. Пишу в накладной: «будиги» и ставлю рядом цену.

   На дне сумки с товаром лежит апофеоз всего этого богатства – пятьдесят (о боже!) идиотских пластиковых палочек со звездами на конце.

   – Эт валшебный палачка – самый хадавой товар! – говорит Старый Хер и достает это чудо техники из сумки. – Нажимаэшь на кнопачку – светится! Красата! – Он тычет светящейся звездой мне прямо в лицо.

   – Я взял пятьдэсят таких, и еще в другой сумке...

   В другой сумке оказалось еще двадцать палочек со Спанч-Бобом на конце.

   Капец. Я буду их продавать до конца жизни. И даже в аду.

   Мне кажется, во всем мире нет ни одного человека, которому бы понадобилась светящаяся палка со Спанч-Бобом. Предлагаю:

   – А давайте эти поставим по тридцать?

   – Пачэму тридцать? Пятьдэсят!

   Выгружаю свое проклятие в коробку, вешаю образцы на витрину, подписываю ценник. Волшебство начинается!

   Когда шеф уезжает, появляется Сашка. Синий от холода, но довольный.

   – Я тут вроде другую работку себе подыскал. Может, устроюсь грузчиком на рыбзавод.

   Наливаю ему чай и достаю сникерс из коробки:

   – Жуй!

   – Ой, не надо, Люд, в прошлый раз как-то мне нехорошо было... Полдня просидел у Ивановны.

   – А мне нормально. Возьми там из ящика снизу соленую соломку. От нее точно ничего не будет.

   – Спасибо.

   Наливаю Сашке кипятка в кружку, кладу пакетик. Он прихлебывает и улыбается. Сашка милый. Пожалуй, если б не какое-то совсем уж дураковатое простодушие, его можно было б назвать симпатичным. Глаза у него очень синие и ясные. Может, у Ирки тоже были такие же, но водка вымыла этот цвет до какой-то убогой голубоватости.

   – Как твое семейство?

   – Ленка-то? Грызет меня. Говорит: «Дура я, связалась с малолеткой». А мне-то уже двадцать три! Ничего, вот оформят меня на работу, скажу ей, будет подарок на Новый год.

   – Маринке-то что-нибудь брать будешь? Кукла-то все лежит...

   – На куклу денег пока нет, но... надо чем-то побаловать. Давай я ей эту... волшебную палочку возьму... пусть пока поиграет, а там как расчет здесь получу, то за куклой забегу. Ага, давай мне с этим... с человечком... Ух ты, она еще и светится, прикольно!

   Аллилуйя! Возможно, я таки их распродам до второго пришествия!

   – Отличный подарок, – говорю я ему. – Исполняет желания.

   – Вот и отлично. Парня твоего видел недавно. В круглосуточном магазинчике – вон в тех дворах...

   – Водку, наверно, брал. С него станется.

   – Не знаю. Ладно, побегу, может, что и продам сегодня.

   Сашка, да благословит тебя Великая Торговая Удача, святой ты человек!

   Вера весь вечер сидит в скайпе. Мне даже как-то обидно.

   Она говорит по-английски, а значит, я почти ничего не понимаю. Хотя я не очень-то хочу слушать. Не потому, что подслушивать плохо, а просто потому, что мне это неприятно. Неприятно и все тут, не знаю почему.

   Я смотрю мелодраму, которая мне уже начинает не нравиться. Я всегда смотрю где-то три четверти фильма. Пока у героев все плохо, они страдают, им можно сопереживать и даже находить что-то общее с собой – хотя на самом деле этого общего почти нет, – но как только у них начинает налаживаться жизнь, я закрываю окно и запускаю другое кино.

   Иногда – когда актеры играют не так плохо, как обычно – я даже капаю слезами на клавиатуру. Но когда на часах показывает 23.30, я выключаю компьютер и иду спать. Вера часто ложится раньше меня, хотя до сих пор она любила засиживаться в Интернете заполночь. В комнате накурено, хоть топор вешай. Но мне это даже нравится. Горько дышать, но это подтверждает, что Вера здесь.

   О ее собеседнике я знаю мало. Он англичанин. Чистокровный англичанин. Художник. Кудлатый и бородатый. Ему за сорок, живет где-то в провинции, в частном доме, рисует комиксы. Вера рассказывала, что он много лет работал в каком-то унылом офисе и развлекался тем, что в свободные минутки придумывал и рисовал на желтых стикерах вымышленных животных, разных непонятных чебурашек и зубастиков, которым придумывал названия и повадки, а потом и среду обитания. А однажды увидел, что этими стикерами залеплена вся стена его комнаты, и подумал: «А о чем они разговаривают между собой, когда меня нет?» И стал рисовать комиксы.

   Теперь он зарабатывает на жизнь этим. Эксплуатирует несчастных зверей, о которых никто не замолвит словечко в общество защиты вымышленных животных.

   Сегодня, когда я захожу в комнату, Вера не спит.

   – Знаешь, сегодня я сказала Фрэнку... что-то в своем стиле... очень злое...

   Вопросительно смотрю на нее.

   – Он так смеялся, так добродушно, как будто я смешно пошутила.

   – Может, он не понял, что это была не шутка?

   – А может, это и была шутка?

   Вера смотрит на меня, в глаза ее, цвета крепкого чая, кажется, добавили сахар.

   – Если только вся жизнь – шутка, – говорю я, забираясь под одеяло. – И смерть тоже.

   – Жизнь – это... а что, забавно было бы сделать такую жвачку с фантиками «Жизнь – это...». Прибыли были бы...

   – Деньгоголик. Я бы сказала, что жизнь – это тоска.

   – Не хочешь уйти из ларька?

   – Нет, пока мне и в нем хорошо.

   – Что-то не видно, – Вера качает головой. Видела бы она себя со стороны. Училка!

   – Смотри внимательней.

   – Ну, твое дело. Давай спать. Спокойной ночи!

   – А раньше последнее слово в перепалках было за тобой!

   – Я просто устала. Голова болит.

   – Может, стоит меньше курить в комнате?

   – Стоит. Я попробую бросить.

   – Отлично. Я что-то не хочу спать. Пойду что-нибудь съем.

   Я бреду на кухню. И сижу там долго-долго, почти до утра. Мне плевать, что на работе я буду валиться с ног и обсчитывать то покупателей, то себя.

   Я заполняю анкету на сайте знакомств. Правда, мне придется ограничиться русским, по-английски я не говорю, но что поделаешь.

   Да, чудеса случаются.

   Особенно под Новый год. Волшебные палочки продавались! Даже со Спанч-Бобом расходились на удивление неплохо, как оказалось, его слава достигла здешних мест. А может, он был просто желтый и веселый, и этого было достаточно.

   – Какую же взять для моего Сережки? – спрашивала продавщица из колбасного. – Со звездой или с этим человечком?

   – Берите со звездой, с человечком ему уже Ивановна взяла!

   – Ох, – женщина вздохнула. – Ивановна... Как она меня задолбала уже... Не оторвать ее от Сережки. Он уже на Колю отзывается... Хоть из города уезжай... Давайте со звездой, что ли...

   Я нажимаю на кнопочку:

   – Видите, вот тут нажимаем, и она светится. – Но лицо у женщины такое потухшее, что я понимаю, что эта дурацкая палочка вряд ли ей поможет.

   Вечером пожаловали психи.

   Им в честь праздников отвалили аж по пятисотенной. Выстроились они аккуратной очередью – человек десять – и все одно и то же:

   – Это! – и в палочку тычут.

   Я объясняю, куда жать и что делать, а они аж светятся сами. Ну а потом давай палочками махать, смеются, бегают вокруг ларька. Лица, конечно, совсем не ангельские, отсутствие разума-то ой как видать... Хотя, может, какой-нибудь бог потихоньку рисовал вот таких «ангелочков» – и клеил стикеры на стену... А потом решил: чего ж добру-то пропадать?

   Снег валит, я почти ничего не вижу за стеклом ларька, кроме изредка вспыхивающих звезд от волшебных палочек... У меня слипаются глаза... Нельзя спать, уже вечер, скоро придет Старый Хер за выручкой... Придет и постучит... А я могу и не услышать, я крепко сплю... Нельзя спать... Я же еду в электричке, колеса стучат и стучат, и мне так хорошо, хотя я еду сама не знаю куда. Все равно нельзя спать, а то проеду еще... Краем глаза я вижу, что напротив меня сидит мужчина, я не могу его рассмотреть, но почему-то чувствую на себе его взгляд, он словно видит меня насквозь, словно я – не человек из плоти и крови, а полупрозрачный призрак. И это меня ужасно смущает – что он меня видит, а его нет, в конце концов, это нечестно, я стараюсь ухватить его образ, но глаза у него такие черные, такие сильные, что я никак не могу пробиться в него, никак, но чувствую, что он улыбается, ощущая свою власть надо мной...

   – Люд, ты откроешь мнэ или нэт?

   Я чуть не сваливаюсь со стула. Все-таки заснула.

   Открываю дверь, виновато выслушиваю ворчание Фихерата.

   – Спишь и ничего не слишь! А если покупатель? Устал, что ль?

   Я пожимаю плачами, что значит: сама не знаю, что на меня нашло, уж вы простите.

   – Вот ты хароший дэвушка, Люд, но такой сонный... Всигда сонный! Нэльзя такой быть: пакупатель не будет, дэнег не будит, мущщин тоже не будит! Надо быть шюстрый, тогда все будит, всё! У нас в семье три ларька, три! И все успеваем! Шюстрый! Держи, к празднику тебе канфэт! Я пабэжал, еще в другом мэсте надо выручку принять! А ты не спи, тебе еще полчаса, потом закроэшь, и – на праздники!

   Вот ведь гад, думала, хоть отпустит пораньше. Сон уже не шел. Покупатели тоже.

   Впрочем, еще одного Спанч-Боба удалось втюхать какому-то мужику, который просто хотел разменять тысячу.

   Новый год я встречала с мамой. Мы просто договорились не поднимать трудные темы, поэтому сидели и молчали.

   – Почему ни ты, ни твой отец никогда не объясняете своих поступков? – наконец спросила мама.

   – Может, мы сами не знаем их причины, – ответила я.

   Или мы просто не совершаем никаких поступков, нами совершают поступки какие-то другие силы – вне нас?

   Я знала, что он будет провожать до дома другую девушку и что она, эта девушка, совершенно не любит его, что все время высмеивает его, я сама слышала, как она потешалась над его внешним видом, я стояла рядом с ней и ее подругой, когда они разговаривали, я все слышала. И тогда в тот день я увидела, что он оставил на парте шарф, свой длинный, серый с черным, шарф. И не знаю, что нашло на меня, я схватила его и бросилась вслед за ним, я помчалась вниз, в холл, по крутой лестнице со второго этажа, я налетала на преподавателей и студентов, сбивая их с ног, я кричала:

   – Стой, подожди! – размахивая шарфом, как флагом.

   А когда настигла его внизу, то просто протянула эту забытую вещь, задыхаясь и лепеча:

   – Вот... ты забыл...

   – Спасибо. Но это не мое. Он там еще до нашей пары лежал. Сдай на вахту.

   И все, кто был в холле в этот момент, таращились на меня, и он, и та девушка, с которой он потом ушел, и все мои однокурсницы, и мне было так стыдно и противно, как никогда в жизни. Я стояла с непонятно чьим шарфом руках, и не знала, куда его девать.

   Покупатели не раз обзывали меня тупицей и тормозом, материли на чем свет стоит, но никогда я не читала в их глазах такой презрительной насмешки. Нет, никто не смеялся, но хватило и одной ухмылки той толстомордой девахи, которая тогда пела песню про еврея.

   Я две сессии сдала, а потом – ушла.

   Все забыли, а я нет. Я каждый день его видела, уже не с той девушкой, а с какой-то другой, вообще с другой специальности, он как-то быстро сообразил, что та его действительно не любит, и нашел другую.

   Про меня даже не подумал.

   Не могла я этого видеть. Говорят: помогает время. Но время проходило сквозь меня, как через дуршлаг.

   Но как такое маме расскажешь?

   Я вот историю отца даже знать не хочу, там, наверно, тоже что-то такое, чего никто не поймет.

   А потом ударили холода. И выяснилось, что до этого вообще была не зима.

   Стало как-то на самом деле не очень хорошо.

   Ирка прилепила к стеклу бумажку с надписью «Укутай колу!»

   Это значило: уходя, Люда, не забудь аккуратно накрыть банки с колой своей синтепоновой жилеткой. А иначе – бум, большой бум – банки разорвет от холода, что бывало уже не раз. Впрочем, самое худшее уже случилось: лопнула бутылка одеколона «Саша»: и это был один из самых ужасных дней за всю мою здешнюю карьеру. Нестерпимо болела голова, и я даже опасалась, что уйду в те заповедные края, где гуляют психи, размахивая волшебными палочками.

   Но и этот день я как-то пережила.

   Полный пэ пришел, когда я потеряла варежки. Купить новые было проще простого – на станции одна бабка торговала неплохим самовязом – но я почему-то уперлась.

   – Ну чего ты мучаешься, дура? – сердито ворчала Вера. – Перед кем выпендриваешься?

   – Просто так, – пожимала я плечами. – Накатило. – Я уже не злилась на Веру, как-то вся злость на людей и мир отступила, как будто испугавшись холода, заперлась в моем сердце и решительно настроилась никуда не выходить.

   – Блин, несносная ж ты личность...

   Корчу смиренническую гримасу.

   – Да уж, – покачала головой Вера. – Бог всех испытывает. Одним дает бедность, другим – богатство, третьим – какие-нибудь болячки, а четвертым – просто поганый характер, и последнее испытание в чем-то гораздо сложнее прочих. По крайней мере я не встречала тех, кто его прошел.

   – Думаешь, я кого-нибудь убью в итоге?

   Вера улыбнулась и лукаво подняла бровь:

   – Вряд ли. Но на понт тебя брать не стану – а то мало ли...

   – Ничего, я от тебя передачек в тюрьме ждать не стану. Можешь спокойно в Англию уезжать.

   – Люд, да брось. – Она пытается меня утешить. – Неясно еще ничего. Что ты так взъелась?

   – Прости. Пойду я.

   – Я, может, никуда и не уеду.

   – Да уж лучше уедь. Будь счастлива и все такое. Может, если ты из-за моей спины не будешь высовываться, когда я в скайпе сижу, так и меня кто-нибудь куда-нибудь позовет. А так – все только тебя зовут!

   – Ох, боже, дался тебе этот дурак! Забудь ты.

   – У меня память, как выключатель у нас в туалете: или не включить, или не выключить.

   Трудно забыть. Почему когда Вера решила поиграть со Вселенной – ей, пожалуйста, девяносто кэгэ счастья да еще с бородой – а как я, так мне – какой-то дурак, который, увидев из-за моей спины проходившую по комнате Веру, стал допытываться, кто она такая и свободна ли, так что мне еле-еле удалость перевести разговор в другое русло.

   Мало того, потом он мне еще дважды писал и все спрашивал о ней. Это как если бы я, сидя в крещенскую ночь перед зеркалом, загадала «суженый, ряженый, приди ко мне водку пить» (или что там?), а из зеркала бы выглянула чья-то физия и спросила: «Слы, а Вера где?»

   На всех Веры не хватает, дорогой мой, дефицит это. Шиш тебе, а не Веру.

   Ну и после мне на том сайте тоже какие-то дураки писали.

   На металлических жалюзи, которыми мы закрываем на ночь витрину, намерз лед. Я попыталась открыть одну из витрин, но ничего не вышло. Потянула изо всей дурацкой мочи, и жалюзи распалось на отдельные пластины. Пришлось оставить витрину в таком виде до вечера, остальные додумалась растопить, полив подогретой водой. Провозилась все утро, но так даже веселее. Согрелась и без танцев.

   Днем сбегала к колонке за водой, мороз пробирал немного, но ничего, терпимо. Нормально и без варежек, я крута, хуле.

   Но когда я уже стояла у двери ларька, руку вдруг ужасно свело, скрючило пальцы так, что я не удержала ключ и он выпал прямо в снег. Пришлось шарить в снегу, пальцы не хотели разгибаться, ужасная, ужасная боль, даже слезы показались на глазах, но тут же замерзли. Наконец-то я как-то подцепила ключ, кое-как воткнула его в замок и, надавив на него всем телом, открыла-таки дверь. И тут же, сев перед печкой, долго держала у теплого ее рта эти странные чужие руки, которые меня совсем не слушались, так что я не удивилась бы, если б они схватили меня за горло и стали душить.

   В окошко постучали.

   Это был Рубанок. Я никогда не подаю вида, что знаю покупателя, если он не здоровается сам.

   Рубанок меня не узнал, даже не заметил.

   – Два черных Петра. Черных, как моя жизнь.

   Он был неудачно выбрит: если б я подозревала, что его руки грешат выходками вроде только что учиненной моими, я бы решила, что они его сегодня утром пытались зарезать или хотя бы сильно изуродовать.

   Рубанок закурил, пробормотал в пустоту: «Я верен принципам филфака!» и ушел. Наверно, какие-то проблемы. Толику мне, что ли, позвонить?

   Ближе к вечеру пожаловал Сашка. Постучал в окно огромной ручищей в вязаной рукавице – Ленка на Новый год подарила.

   – Открой, хозяйка, я тебе улов принес!

   Открываю окошко, Сашка протягивает мне завернутую в промасленную бумагу рыбину.

   – Бери, скумбрия горячего копчения.

   На заводе, где уже месяц трудится Сашка, бригадир убежден, что воровство можно остановить только одним способом – легализовав его, то есть раздавая работникам иногда немного рыбы. Расчет верный, потому что копченая рыба – вещь, конечно, вкусная, но не на каждый день. Приестся со временем так, что и воровать не захочется.