Текст книги "Посюстороннее (СИ)"

Автор книги: Эмилия Галаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Но мама сейчас на работе. К тому же от старой квартиры у нас только один комплект ключей – который у меня в руках. Мама не смогла бы туда войти – да еще с какой-то девочкой, которая почему-то зовет ее мамой... что за бред? Я уже хотела решительно отпереть дверь и покончить с неизвестностью, как вдруг из квартиры послышался другой голос:

– Девочки, милые, не ругайтесь!

Я окаменела. И тут откуда-то сверху, наверное, от соседей с 10-го этажа, вдруг понеслось:

– Тополиный пух, жара июль...

Я слушала эту старую песню, которая вдруг стала казаться необъяснимо жуткой, и превращалась в набитую ужасом подушку.

Куда я попала? Там, за дверью, беседу вели трое: моя мама, какая-то незнакомая девочка и мой научный руководитель.

Я вышла из дома и побрела к остановке. Ноги как-то неловко подгибались, будто я пританцовываю...

Когда кондуктор попросила заплатить за проезд, я посмотрела на нее и тихо пропела:

– Ночи такие звездные...

Машкина голова похожа на синего ежа. Когда волосы высохнут, станет понятно, равномерно я нанесла краску или нет.

Подруга изучала результат наших трудов в зеркале:

– А может, зеленую надо было брать?

– Не в этот раз.

– Пф! Ты еще скажи: не в этой жизни.

– Или не в этом мире. Как думаешь, Маш, есть какие-то другие... параллельные миры?

– Наверняка есть. В каждом – я с разным цветом волос... – Машка вздохнула. – Ну какого черта я синий взяла? Теперь кажусь бледной, как смертельно больная... и все вены выделяются... Вот черт! Может, есть и какие-то другие, лучшие миры. Но нас там нет.

– По этой причине они и лучшие, – тихо сказала я.

Машка кивнула. Обычно она всегда спорила с моими пессимистическими выводами, но в этот раз, видимо, решила согласиться.

– Испортила волосы, дура, – злобно сказала она своему отражению в зеркале.

При обсуждении очередной главы диплома профессор был каким-то рассеянным. Ничего мне толкового не сказал и вообще больше смотрел в окно.

– Весна уже идет...

– Да, защита близко.

Он проигнорировал мои слова.

– Я в такую погоду... тридцать лет назад познакомился с моей женой будущей... Стайка девушек вашего примерно возраста... шли от кинотеатра... с последнего сеанса... а мы с компанией друзей просто шатались по набережным... увязались проводить... холодный вечер был, я ей свой пиджак на плечи накинул...

"Это не вечер был холодный, это она по жизни ледышка", – подумала я.

– Эля такая смешная была... говорила с этим своим прибалтийским акцентом... мне это так понравилось тогда... да... в кино шел "Фантомас".

Не знаю, что толкнуло меня в тот вечер спросить маму:

– А ты, когда в универе училась, в кино часто ходила?

Мама посмотрела на меня своими усталыми глазами из-за стекол очков.

– Да частенько. На многие фильмы и не по одному разу.

– И на "Фантомаса" ходила?

– Ходила, да. Один раз сходила, потом подруги второй раз звали, но я не пошла.

– А чего?

– Да не помню уже. То ли готовилась к коллоквиуму, то ли книжку в тишине хотела почитать...

Сайт рассказывал: "Почему наше кафе называется "Одно из"? Мы решили при выборе названия пойти от противного. Большинство заведений в нашем городе подчеркивает свою уникальность, оригинальность, неповторимость. А мы – просто "Одно из". Одно из множества аналогичных заведений. Приходя к нам, вы должны почувствовать именно это: вы – тоже "один из". Один из множества людей, ходящих по улицам этого города – одного из множества городов одной из множества стран на одной из множества планет в одном из множества миров. И вы часть всего этого! Поразительно!"

Я сидела за столиком, бросая украдкой взгляды на зеркальную стену. Иногда мне казалось, что я ловлю ее. Другую девушку из отражения. Она была в похожем на мое платье, только рукава другого фасона. Один раз мне показалось, что у нее на пальце что-то блеснуло. Обручальное кольцо? Она выходит замуж? Жалко, я не могу подсмотреть, за кого. Я теперь ясно представляла себе ее лицо. Овал лица она унаследовала от мамы, разрез глаз и форму носа – тоже. А вот улыбку и рыжину в волосах – от отца. Может, и светлый характер тоже. И мама там, конечно, счастливее, чем здесь. У нее там прекрасный муж. А здесь что? Муж бросил, дочка выросла в унылую психопатку.

Нет, нет, я пока не психопатка, я безобидная чокнутая...

Я встала и поплелась к выходу.

Все это игра больного воображения.

Пришла эсэмэска от Машки. "Иду бриться налысо. И не пытайся переубедить!"

Определенно этот мир – один из самых безумных.

Старикам – почет

Я свалила сумки горой посреди маленького коридорчика и пошла знакомиться с соседями.

Все-таки соседи – это самое важное, когда живешь в коммуналке. Мало ли возненавидят и в суп пачку соли всыплют. Или в тазик со свежезамоченными бельем чернил вольют. Меня пугали, я знаю, как оно бывает.

Но соседка мне понравилась. Обычная женщина, одна растит сына.

– Комната эта хорошая, кот наш ее любит. А кот – он знающий.

Смотрю: кот черный с белыми грудкой и лапками, глаза зеленые, умные. Действительно знающий.

– Можно погладить?

– Можно. – Соседка только улыбнулась. – Он ласковый. Мой рыцарь и защитник. Как-то раз из унитаза во-от такенная крыса вылезла. А он ее цоп!

Моя рука замерла у самой кошачьей спины.

– Тут есть крысы?

Соседка замахала руками.

– Что ты, что ты! Были, раньше были! Барсик всех переловил! Я же говорю: рыцарь, защитник! Ну а, может, крысы сами ушли, после того как дед умер. Крысы-то они очень часто покойников чуют. Как кто помирает в квартире – так и крыс набегает полчище. А как только помрет – так и крыс как след простыл... Тогда вот дед тут помирал, сколько набежало крыс этих... здоровенные такие, хвосты длинные, облезлые... бегают ночами, топочут, кастрюлями гремят на кухне... жуть! Я вот Барсика завела. А потом и дед умер...

Комнату я купила у внучки этого самого деда.

– Ты-то с этой... его дружишь или как? – спросила соседка. В вопросе ощущался подвох. Я увлеченно гладила кота.

– Красавчик какой... Шелковая шерстка... Да не могу сказать, что дружу... Я объявление на "Авито" нашла. Только про комнату с ней и говорила. Обычная вроде девчонка...

– Ох и стерва она! – со злостью бросила соседка. – Как за дедом старым поухаживать – так нет ее! Как умер он – тут как тут! И комнатку нам продавать отказалась! Цену заломила! А могла бы по-соседски и... Уж хотя бы за то, что мы деда ее, пьяницу этого старого, терпели... Последние годы он совсем уж плох стал... То воду забудет выключить и потоп устроит, то кастрюлю на плите оставит... Но ничего, дело былое... Да и нельзя о покойниках плохо-то...

Я изобразила глубокий понимающий вздох и снова принялась гладить кота.

– Ладно, ты живи, девонька, мы сделку эту обжаловать не будем. Хотя не слишком-то честно. Дарение! Какое такое дарение? Кто ж это едва знакомому человеку комнату подарит?

Я еще старательнее гладила кота. Почесала ему грудку. Он благодарственно замурчал. Хоть к кому-то тут я нашла подход!

– Не тушуйся ты. Не обидим. Ты хорошая, наверно, девочка. Как у тебя с вредными привычками?

Я помотала головой.

– А я курю. Не возражаешь?

Она закурила.

– Живи. Никто тебя не тронет. И если что... всякого такого... потустороннего... не бойся. Дедок был пьяница, но добрый, не обидел бы. Барсик иной раз чует что-то, спинку выгибает, шипит... Может, думаю, дед наш по родной квартире бродит, выпить ищет... он иной раз подворовывал... когда свои деньги пропивал... хотя нельзя плохо о покойниках...

Я снова глубокомысленно вздохнула.

– Не кручинься так. Главное – с вредными привычками не связывайся. Не кури, не пей, мужиков не води. Много. Чуток-то можно. – Она засмеялась. И я с ней. Вышло плоховато: вздохи как-то лучше получались.

Так я стала жить в этой квартире. Сперва все ничего было. А потом... Потом суп с котом. Нет, с котом ничего плохого... Не могу нормально рассказывать. Закурю.

Да, курю теперь. И не только курю. Вот так.

В общем, в дерьмо я влипла. Если коротко, влюбилась сильно. По самые гланды.

Жесть. Хотела его как жить хочется, когда за горло взяли. Секс был бешеный. Три раза. А потом. Потом прости-прощай, решил вернуться к бывшей жене, начать все сначала.

Где тут моя банка для окурков? Я курю от соседки тайком. Окошко приоткрою и курю туда.

Ничего. Я другого уже себе нашла, да. А что? Ну, второй мужик за год – это ж не "пустилась во все тяжкие", ведь так? Вон он, звонит... А не буду брать... Так себе, мужик, если честно... Я вот на одного смотрю, утром на остановке стоим, вместе автобуса ждем... вроде как-то он ко мне неравнодушен... Хотя не все ли они одинаковые?

Да. Пойду себе кофе заварю.

Пофиг, что ночь. Не засну уже. Саднит внутри что-то.

Прошлой зимой вообще плохо было. Сразу, как бросил меня этот... И я начала пить. В комнате у себя, чтоб соседка не видела. Пью и пью. Только бутылки в уголке ставлю. Рядком. Чтоб вынести как-нибудь, под шумок. А потом спать лягу... и слышу сквозь сон... как будто бутылки в углу позвякивают... вставала, проверяла... думала: Барсик, может, бегает. Нет. Лягу – опять звенит. Что за музыка ветра, блин?

А потом как-то после нового года слышу, соседка сыну говорит:

– Ты бы бутылки вынес на помойку, а то дед достал уже!

– Какой такой дед? – спрашиваю.

А соседский сын мне:

– Да вас это не касается, вы ж не пьете, не то что мамка!

– Ты чего несешь! – соседка аж взвилась. – Алкашка я, что ль? Новый год же праздновали! Потом Рождество! Вот и скопилось... А в нашей квартире нельзя, чтоб бутылки скапливались: дед приходит. Ночью шатается, да ищет, чего б глотнуть.

– Да можно просто крикнуть "Пошел нахуй!" – он и перестанет звенеть! – не унимался соседский сынок.

– Да ты откуда вообще такие слова знаешь! – психанула соседка – Сейчас как дам, будешь знать, как матом ругаться! А ну быстро мусор вынес!

– При чем тут "такие слова"? Призраков матом отпугивают, это тебе кто хошь подтвердит!

Школьник подхватил мешок тихий и мешок шумный, бутылочный, и исчез за дверью.

Когда следующей ночью у меня в комнате зазвенело, я замерла. Крикнуть? А если только соседей перебужу? Вдруг школьник пошутил просто? А что если – и того хуже – мне ответит: "сама туда иди!"? Что тогда делать?

Была не была. Я набрала в легкие воздуха.

– Пошел... – И тут мелькнуло: а хорошо ли – пожилого человека, безобидного дедушку, посылать матом?

И я выдохнула. Стало тихо.

Назавтра я купила бутылку коньяка хорошего, налила деду рюмочку, оставила на буфете. Пусть его.

Ну и сама иной раз выпью, вот сейчас плесну себе в кофе, и дедку в рюмочку.

Что на кухне шумит? Это Барсик крыс гоняет. Лезут откуда-то. Здоровенные. Топочут, как слоны.

А за стенкой? Это соседский пацан в компьютер режется. Соседка похрапывает.

Коммуналка. Хорошую комнату мне твоя внучка продала, дед. Твое здоровье.

Если фонари зажигают...

Это был день, когда я хотела оставить записку «Почему все так плохо?» и спрыгнуть с платформы на рельсы.

Просто я жила на первом этаже (выйти в окно – не вариант), завязать петлю таким узлом, чтобы удавиться, у меня вряд ли получилось бы – руки из жопы, вскрыть вены в ванной невозможно по причине отсутствия ванны (ее нам заменяла душевая кабина), а травиться мне нечем, кроме просроченного анальгина, не помню, с каких пор валявшегося в кармане сумочки. А вот железная дорога рядом есть, так что я вполне могла последовать примеру Карениной.

Писать записку я не стала, но почему-то переложила в карман куртки этот злосчастный анальгин.

Перебирая таблетки – как четки – я вышла из дому.

Как так, а?

Поразительно!

Я всегда считала, что оптимизм – это самый правильный подход к жизни. Я улыбалась. Я всегда улыбалась.

Уволили – улыбалась.

Разбили сердце – я улыбалась.

Отказывали, когда я приходила на собеседования, – и я улыбалась.

Дошло до того, что на фотографии с похорон бабушки я одна стою с дурацкой улыбкой на заплаканном лице.

Я даже не знаю, как выглядит мое лицо без улыбки. Подходя к зеркалу, я невольно улыбаюсь.

Не могу пожаловаться – мне не верят. Стоит начать ныть, как тут же сам собой вспоминается анекдот в тему. Рассказываю его и ржу. Ужасно.

Хуже всего то, что это считается хорошей чертой. Я даже не могу пожаловаться на то, что не могу пожаловаться. Ну вот, я каламбурю. Отлично.

Я всегда всех смешу и утешаю. Говорю: жизнь наладится. И она налаживается – у всех, кроме меня.

"Все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо" – я это повторяю в день по триста раз. Во рту слаще не стало.

Нет, все это неправильно, мне эти слова не подходят. Для каждого есть какое-то свое шаманство, правильное. Вот Ирка. С Иркой я знакома с детства. Она всю жизнь с кислым лицом ходит.

Помню, в детстве говорила мне с надрывом:

– Мне никогда, никогда не купят ролики!

И что – кто потом катался по городу?

Дальше было: "Мне никогда, никогда не поступить на этот факультет", "Мне никогда, никогда не купить квартиру" и "Мне никогда, никогда не выйти замуж". И фотки с новоселья и свадьбы.

Хотя, может, это мое "все будет хорошо", которое я ей долдонила всякий раз после ее "мне никогда не...", сработало?

Может, это мое колдовство – только оно не работает на меня саму?

Может, просто надо найти уши, в которые можно бесконечно лить "мне никогда не..." – и в ответ получать спасительное "все будет хорошо"? Но как понять, чье "все будет хорошо" работает, а чье просто сотрясает воздух?

Я в раздумье бродила вокруг дома.

Смеркалось.

Идти домой не хотелось.

Тоска не отпускала. Я поняла, что счеты с жизнью мне так не свести – все эти мысли держат меня на привязи и в сущности я просто брожу словно цепной пес возле конуры.

Дома сидеть тошно.

Работы нет.

Таскаться по друзьям не хотелось. Все равно у меня не получалось даже нормально разрыдаться на плече у подруги, и всякий мой приход в гости с целью поплакаться заканчивался тем, что плакались мне.

Я поплелась на станцию.

На платформе маячило всего несколько человеческих фигурок. Мужики какие-то.

Фонари горели.

Я стала прохаживаться по платформе. Холодно-то как. К вечеру совсем температура упала. И так плохо было, еще хуже становится. Ничего, зима – это хорошо. Ну вот опять! Чего ж хорошего-то?

Почему

все

так

плохо?

И тут погас свет.

Секунда темноты. Полного ничега.

– Ах ты ж ёбаный ты нахуй! – послышался рядом мужской голос.

Свет зажегся.

И снова погас.

– Заебали! – крикнул тот же голос.

Фонари включились. Через пару секунд – опять темнота.

– Охуели, что ли?

Свет загорелся.

Так повторялось несколько раз, и я даже привыкла уже к тому, что фонари периодически гаснут, погружая платформу в черноту. Свет включался быстро – так что глаза не успевали привыкнуть к темноте, отчего она казалась какой-то на редкость мощной. Да, тьма сгущенная концентрированная, как сгущенка в банке, только тьма.

Но вот что-то сбилось в системе – свет погас, а голоса не раздавалось. То ли мужик привык к этому миганию, то ли у него просто закончились маты (что вряд ли), то ли он осип уже орать на морозе.

Свет не загорался. Он должен был, должен вспыхнуть буквально через "раз-два-три", но его не было, тьма затянулась.

– Долбоебы, блять... – устало произнес мужик наконец-то.

И свет загорелся.

И прямо напротив себя я увидела это... в конусе света, бросаемого фонарем, кружились первые в этом году снежинки.

А вдали вспыхнули три глаза электрички.

Я уеду в зиму.

Все плохо.

Все ужасно плохо.

Все капец как плохо.

Я буду слушать перестук колес, катать в пальцах таблетки и улыбаться сквозь слезы.

Это должно будет стать моим личным колдовством – если я не умею ныть или материться.

Дом для собаки

Была у нас верстальщица на работе, Машенька. Умненькая и нищенькая, как оно у нас всегда бывает. Снимала комнату в какой-то бывшей общаге, много работала, от мужиков добра никакого не видела, но не унывала.

Как-то раз, представьте себе, подвалило Маше счастье: помер у нее дед какой-то, из дальних родственников, которых совсем не жалко, и перепал ей домик в деревне. Правда, до города с час добираться, да и сам домик на ладан дышит – а все равно приятно. Продать, конечно, можно было, но что-то у Машеньки рука не поднималась: дом продать – это ж хуже, чем скотину зарезать, дом он так плачет порой, так ставнями хлопает, что у любого сердце дрогнет... Решила Машенька дом оставить. Починить его да в божеский вид привести возможностей не было, так что стоял домик пустым, только вздыхал тяжело...

Машенька приезжала только изредка, навещала старичка, прогревала его старые косточки – печку топила, да и сама грелась.

Как-то шла Машенька с работы и увидела на обочине дороги собачку. Живую, только сильно покалеченную. Кто-то ее, бедолагу, из машины выбросил. Видно, хотел вывезти за город, но бензина жалко стало, не довез. Машенька не зря тут Машенькой названа, а не Машкой. Подобрала собачку, к ветеринару отвезла, подлечила. Увезла к себе в общагу, стала с собачкой жить. Только собачка оказалась голосистая да вредненькая. По любому поводу лай поднимает. А соседи у Машеньки были детные и вредные, чаду своему в попу дули. Не понравилась им собачка, стали они Машеньке намекать – или ты от своего "звонка" избавишься, или мы хозяевам комнаты настучим, и выгонят тебя на все четыре...

Так что решила Машенька завязать с арендой. Договор закончился, она упаковала пожитки, взяла свою псинку – и решила двинуть туда, где собака никому не помешает. В деревню то есть.

Для перевоза пожитков вызвала такси.

Таксист, как водится, разговорчивый оказался, то да се... Приехали они, мужик дом старый увидел. Как же, говорит, ты жить-то в нем будешь? Это ж вообще развалюха какая-то!

Дом обиделся и подставил мужику порожек, так что тот запнулся и чуть не упал.

Выругался.

Дом на него старой посудой звякнул – нехорошо!

Но мужик уже оглядывался деловито.

Тут надо поправить и здесь...

В общем, так он с Машенькой и остался.

Такой ремонт забабахал – даже на чердаке спальное место сделал, я там ночевала как-то... В общем, неплохо Машенька живет, не жалуется. Славный домик у нее.

Она-то сама, конечно, не скажет: все хорошо, у нас не принято так, чтоб не сглазить. А я-то как ночевала у них, слышала... по крыше легонечко так шелестело. Я знаю, что это: ангелы на крышу садятся, как на печку. Ноги греют.

Я все знаю-то. Иной раз бывает на свете и справедливость.

Вот ты бы поехала жить в старый дом, полуразваленный, из-за пса-трезвона, соседей задолбавшего? Чтоб до работы добираться два часа, да на перекладных? Вот. То-то и оно.

Чертик, чертик, уходи!

Моя начальница – такая тетка... с легким прибабахом. Мистика всякая – её тема. Нравится ей такое. А тут недавно приходит – лица на ней нет. Говорит: в новостях слышала, самолет разбился. Тем самолетом подруга ее школьная летела с отдыха.

Никто не выжил.

Ну, тут начальница моя и рассказала историю.

Подругу эту звали Томой. Правда, не сказать, что это была настоящая дружба. Они учились в одном классе, жили в одном доме, вот и ходили в школу и из школы вместе. А так-то эта Тома была в классе кем-то вроде изгоя. Одевалась она простецки: кофточки какие-то с чужого плеча, колготы толстые (Это ж как себя не уважать надо, чтоб в толстых-то колготах ходить? Пусть на улице хоть -30, а настоящая девчонка всегда в капронках придет, в крайнем случае – капронки поверх толстых колгот натянет), коса растрепанная, нос вечно в чернилах. В общем, какой-то унылой была Томка. Училась неплохо, только у доски всегда мямлила, стеснялась, видимо.

Так вот как-то раз позвали Олю (ах да, мою начальницу Олей зовут) две другие подружки – Светка и Катька – как-то раз в гости, да не просто так, а погадать.

Ну, как у нас школьницы гадают: вызывают чертика. Выдрали из тетради двойной лист, нарисовали круг (обвели тарелку), написали по краям все буква алфавита, цифры, слова "да" и "нет". Затем Светка, самая смелая, взяла в руки иголку с ниткой, установила иголку в центр круга и сказала:

– Чертик, чертик, появись!

Три раза.

Потом спросила:

– Чертик, ты здесь?

Иголка дернулась и медленно повернулась в сторону слова "да".

Оля и Катя сдавленно пискнули.

– Ну, ну, спрашивай давай...

Светка принялась спрашивать чертика, разумеется, в первую очередь о том самом: когда замуж выйду да как мужа будут звать. Чертик отвечал.

"Павел, в 22 года".

– Неужто наш Пашка! – воскликнула Светка. – Не может быть! – Но щеки у нее алели как-то уж очень довольно, хоть и смущенно.

Девчонки резвились.

– Да ты все врешь! Подкручиваешь нитку! Видно же!

– Чего, чего видно? – злилась Светка. – Вы смотрите на руку мою, где я что подкручиваю?

– Дай я! – Катька вырвала у нее из рук нитку с иголкой.

– Ну-как, чертик, как мужа моего будут звать?

Иголка задрожала, а потом как-то нервно задергалась:

– В-л-ы-ф-ь... Что за бред? – Катька расхохоталась, демонстрируя прекрасные белые зубы. – Говорю же, подкручивала ты!

– Это тебе он бред говорит, потому что ты с ним не поздоровалась, а сразу полезла с вопросами, – обиделась Светка. Она покраснела еще больше, на этот раз – гневно.

– Влюбилась в Пашку, вот и все! А чертика никакого не существует! – гнула свою линию Катька. – И как можно влюбиться в Пашку, он же ногти на контрольных грызет, как девчонка!

– Дайте мне! – вдруг вмешалась Оля. – Я хочу спросить кое-что.

Она взяла у Кати иголку с ниткой, установила иголку в центр круга, как положено, призвала чертика... Ей хотелось, очень хотелось спросить, когда она выйдет замуж и за кого, но вдруг стало страшно: а вдруг чертик скажет ей, что ее будущий муж – какой-нибудь общеизвестный школьный придурок, над которым все ржут? Какой-нибудь прыщавый жирдяй или хулиган, отбирающий карманные деньги у первоклашек? Девчонки же тогда обхохочутся! Но спросить что-то надо было, и Оля выпалила:

– Чертик, чертик, скажи, а когда Тома выйдет замуж?

Иголка зашевелилась. Возможно, от движения воздуха: разве недостаточно даже чьего-то легкого дыхания для того, чтобы привести в движение швейную иглу?

Сперва иголка ненадолго остановилась возле цифры "3", затем поползла дальше и окончательно замерла у восьмерки.

– В тридцать восемь лет! – вскрикнула Светка. – Не может быть! Вот умора!

И тут уж хохотать принялись все три – потому что смешнее тридцати восьми лет самих по себе для двенадцатилетних девчонок могла быть только свадьба в тридцать восемь лет.

Они так веселились, что даже забыли спросить, за кого же все-таки выйдет замуж Тома. И так было ясно: не за принца. В такие-то годы! Воображение рисовало им какого-то пузатого дядечку вроде директора их школы, у которого прядки жидких волос противно лепились к круглой лысине.

Потом позвонила мама Оли и потребовала, чтобы та скорее возвращалась домой. Было уже поздно.

Оля пошла домой дорогой, по которой обычно ходила с Томкой. Было темно, горели фонари, и Оле вдруг стало грустно-грустно: она пожалела сразу о двух вещах – что ничего не спросила у чертика о себе и что Томка, оказывается, такая несчастливая. Ведь в глубине души Оля хорошо к ней относилась.

Она решила ничего Томке не рассказывать о чертике и вообще забыть об этой истории навсегда.

Светка, правда, назавтра жаловалась, что из-за того, что они нормально не попрощались с чертиком, кто-то всю ночь дышал у нее над ухом, но Оля и Катька ей не поверили.

А потом... потом Светка действительно стала встречаться с Пашей и вышла за него замуж. Не в 22, а еще раньше, в 19, по залету. Потом разошлись, Светка кого-то другого себе нашла. Катька выскочила замуж за немца по имени Вольфганг. Живет в Берлине, размещает в "Одноклассниках" фотки: такая же улыбчивая, аж сверкает. А Тома... Тома и верно была одна, все время одна, пока вот недавно не удивила всех – вышла-таки замуж, в 35 лет, да, чертик немного ошибся.

А вот сегодня эта Тома умерла. Погибла вместе с мужем в том самом самолете. Тридцать восемь лет ей даже не успело исполниться.

И моя начальница... Оля, Ольга Викторовна, которая так вообще и не вышла замуж, сидела и плакала, плакала, плакала... словно потеряла очень дорогого человека, хотя не общалась с этой Томой со дня школьного выпускного.

А потом сказала:

– У нее профиль очень красивый был. Когда мы из школы возвращались, шли рядом, я косилась в ее сторону, любовалась – и завидовала. И теперь даже, как вспомню – завидую...

Козы, свиньи и собаки

Лето мы в деревне проводили. Хорошо там. Глазу голубым и зеленым объесться можно, а животу – редиской, луком, огурцами-помидорами и прочим садом-огородом.

А душу волей можно порадовать. Огородные повинности отбыл – и гуляй, хоть угуляйся.

Счастье.

Помню, каждые выходные мы обязательно ходили бабу Лиду проведать. Баба Лида – подруга бабушкина, они всю жизнь продружили.

Жила она одна, муж ее давно умер. Были у бабы Лиды коза Дашка, кабан Пафнут, а еще пес Валет.

Дашка была безухой – кабан Пафнут ей ухо отъел. Она, Дашка, уж больно любила чужую еду воровать. Как-то раз просунула голову между прутьями решетки в свиной загородок и давай из корыта Пафнута есть. А Пафнут в это время сам за обе щеки еду наворачивал. Вот он случайно ухо козье и прикусил – коза заблеяла отчаянно, рванулась – а рога зацепились за решетку и не дают голову вытащить! Беда! Баба Лида услышала ее вопль, прибежала, отогнала Пафнута, спасла Дашку. Только ухо обратно не приделаешь. Зато Дашка бабу Лиду очень полюбила. Не бодала ее. И нас терпела. Хотя мы-то козу Дашку еще как мучили – и за рога дергали, и за бороду. Весело же!

А пса Валета баба Лида выдрессировала. Говорила:

– Валет, ну-ка пошепчи на ушко бабушке, как себя Дашка и Пафнут вели?

Валет прыгал на лавку, рядом с бабой Лидой и "шептал" ей на ушко, а мы прислушивались: неужто на своих доносит?

Баба Лида вела с нашей бабушкой разговоры о жизни: что болит, что хорошо в огороде растет, а что плохо, кто, по их мнению, из соседей по ночам у всех картошку роет.

Ну и вспоминали всякое.

У бабы Лиды муж был хороший, любил ее сильно, покупал всякие подарки, а наш дед, наоборот, выпить любил и погулять. Зато бабушка моя трех детей родила, а баб Лида никого не рожала, сама забыла, сколько абортов сделала – пять или шесть, все к старости в голове мешается". Бабули нас не стеснялись, не берегли от жизни, как есть, так и говорили обо всем. Поэтому их было так интересно слушать.

– Нет, Люсенька, таких конфет, которых я не пробовала! – говорила баба Лида. – По крайней мере, из советских.

– Ой, дуреха, ты, Лидка! Только зубы попортила! – смеялась бабушка.

– А твои-то зубы где? – парировала баба Лида.

– И мои там же, где твои, – соглашалась бабушка. – Уже яблоко не угрызу.

– Угрызешь, куда ты денешься! Я тебе вот насобирала, у тебя таких в саду нет, это редкие, покойный муж мой саженцы где-то достал лет тридцать назад, а теперь вот я собираю... Хороший сорт, гляди – я вот отобрала покрасивше, а что похуже – то Дашка с Пафнутом съедят.

– Спасибо, Лида! Я вот, гляди, сшила тебе фартук новый – это сынок мой отрез передал хороший, я вот девочкам справила платьица, а остался кусок, так думаю: пошью Лиде фартук, она свой совсем заносила...

– Девочкам – платья, Лиде – фартук, а себе ничего? Ой, дуреха ты, Люся, что с тебя взять! Ну спасибо за обнову!

Баба Люся улыбалась, как всегда, довольная, что потрафила, пес Валет изучал взглядом хозяйку в обновке, коза Дашка смотрела на нас из сарая желтым глазом и шевелила единственным оставшимся ухом, а мы с сестрой – в одинаковых летних сарафанчиках – грызли вкусные, ароматные яблоки.

Сперва баба Лида умерла, а потом наша бабушка. Похоронили их в разных концах кладбища, рядом с мужьями.

Дом мы, наследники, продали, деньги поделили, разъехались. Все дети бабушки Люси живут теперь на разных концах света, да и внуки тоже. Правнуки ее уже ходят в школу. Мы с сестрой стали ужасно разными и почти не общаемся. Про нашу деревню известно, что она пришла в упадок и там почти никто не живет.

В заброшенном саду осыпаются с деревьев яблоки, которые никто не собирает – и воздухе висит хмельной запах брожения, трава высокая – по пояс, так что не видать, кто там бродит, чего ищет...

А на старом кладбище баба Люся и баба Лида обмениваются подарками:

– Вот я тебе какое красивое нашла – ни одной червоточинки!

– А я вот цветочков принесла – а то тебе нечего и в вазочку на могилке поставить...

– Ох и дуреха ты, Люся!

– Ох и дуреха ты, Лидка!

Но никто их не видит и не слышит – все мы: козы, собаки, дети – далеко-далеко, каждый в своем аду или раю, в своей заботе, в своей радости, и только они две остались друг у друга, так, что время обогнуло их, как вода – камни, и уносится прочь – от этого островка, где бродят души и яблоки.

Вид с верху

Никто не знает, что у другого на уме, никто...

Только кажется, что все в мире описано, расписано, расставлено – а сверху над этим Бог.

Да, пожалуй, в иные дни так и есть: все на своих местах – бабушка в огороде, вон белеет ее косынка среди зелени, дедушка в саду, надо отпилить засохший сук яблони, мама возится у плиты, вся раскрасневшаяся – шутка ли готовить на такую ораву! – тетка рядом на низком стульчике чистит картошку, я даже знаю, о чем они говорят – моют кости своим мужьям. Отец с дядькой сегодня косят траву, надо запасать сено, вроде передавали по радио, что на этой неделе дождя не будет, успеет высохнуть. Сестры в саду, вешают на уши вишни, как сережки, а к ногтям лепят, послюнив, лепестки цветов – от бабушки им потом перепадет. Но красавицы-красавицы!

А вон я – иду по дороге, везу на тележке бидон с водой от колодца, шлеп-шлеп-шлеп – отбиваю по горячему асфальту модными шлепами (сандалиями, у которых отрезаны ремешки). Мне десять лет, на мне короткие шортики (бывшие штаны, обрезанные), полосатая майка с Микки-Маусом, порезанная снизу лапшой – так модно, волосы я завязала в высокий хвост на макушке. Я не просто везу бидон от колодца, я привлекаю внимание. Мне не очень-то удобно в этом теле, оно как-то стало странно распухать в последний год, ноги такие толстые, как будто слоновьи, и в груди тоже стал накапливаться жирок, так что, если стать боком, то немножко уже заметен этот самый, ну... бюст.

Вон соседский мальчишка Вова смотрит на меня из-за забора, он весь черный от загара, только зубы сверкают:

– Ой, Мила, шо було, то зйила! – кричит он мне.

И я, презрительно смерив его взглядом, произношу:

– Ой, Вова, голова дубова!

И спешу удалиться в свой двор, царица с бидоном.

Толстая царица.

Я завожу бидон на кухню, ворую из кастрюли оладушку, уминаю ее на ходу и направляюсь за дом – к туалету.

Огибаю сарай и вижу, как дверь туалета открывается и наружу выходит мой дядька.

Я иду ему навстречу – с одной стороны дорожки стена сарая, с другой – навозная куча. Вонь слегка ударяет в нос, но я привыкши, это же мой дом, мой двор, мой туалет.