Текст книги "Посюстороннее (СИ)"
Автор книги: Эмилия Галаган
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Annotation
Всякая дичь. Картинка для обложки, как водится, нагло украдена с Пинтереста.
Галаган Эмилия
Галаган Эмилия
Посюстороннее
От автора
Копится в закромах нажитое непосильным трудом – со мною случившееся, с другими (но прочувствованное так, будто – со мной), подслушанное в электричках (часть истории украдена стуком колес и досочинена автором), рассказанное подругами в пьяной исповеди. В чужой истории чувствуешь себя как в арендованной квартире: вроде и право жить тут имеешь, и вещи твои вокруг разложены, а все же не дом родной. Но что делать – обживаешься...
Долго я жила в этих историях, прежде чем гостей решила позвать.
Ничего особенного тут нет. Какая оригинальность, что вы! Все привидения – с конвейера, все странности – из-под копирки... вы уже читали что-то похожее на форуме? соседка вам почти такую же историю рассказывала? а можно помедленнее, я ж записываю, записываю...
Преисполненные высокой нравственности и ниспровергающие традиционную мораль, непонятные даже автору и простые, как задачки по физике за десятый класс (шутка!) – вот они, перед вами, зарисовки, рассказики, байки, черт знает что из сборника "Посюстороннее".
Условия: идете вечером с электрички домой – ты и две твои тени, длинные, несуразные. И каждая из трех думает, что она – изначальная. Вопрос: кто войдет в дом?
О вощ ам тоже бывает больно
В первый раз придя в офис, я сказала:
– Полуподвол, вечный сумрак... У вас тут привидения не водятся?
А он засмеялся:
– Только если духи овощей! На первом этаже раньше была столовая, а здесь – овощехранилище...
Прошел год. Я привыкла к духам, а они – ко мне.
И еще я влюбилась. Он не видел этой любви, никто не видел. Духи тоже не видели, они вообще были глуповаты, овощи они и есть овощи. Даже когда духи.
В тот вечер капуста, как обычно, сильно переживала, что верхние листья подгнивают и скоро гниль начнет пробирать и сердцевину. Морковка думала о чем-то неприличном – у нее была больная фантазия. Лук горевал, что его жизнь не состоялась: он никого не успел заставить плакать.
А я смотрела на его руки, в краске, в царапинах, с обломанными ногтями, и мне хотелось гладить их и целовать.
– Где вы так оцарапались?
– Работал на даче. Ничего страшного...
– Шрамы останутся.
– Это хорошо... Говорят, шрамы украшают? Или укрощают? Как думаете?
Я думаю, что ты самый красивый и самый кроткий.
И я говорю:
– У вас красные глаза. Вы устали?
У духа лука делается припадок.
– Много работал на компьютере.
Я смотрю в его глаза, мысленно кладу на них пакетики со спитым чаем, мне самой этот способ помогает снять усталость с глаз.
– Я сделал для дочки детский домик во дворе. Хотите посмотреть фото?
– Не надо, не показывайте.
– Почему?
– Я не хочу.
Дух морковки мечтает воткнуться в чью-нибудь глазницу. Это морковка-убийца, озверевшая от небытия.
– Пойдемте попьем чайку, – предлагаю я.
– Вы замерзли?
– Да подмерзаю как-то.
Обними меня. Обними меня. Обними меня.
Я сажусь как можно дальше от него. Мы говорим, я грею руки о чашку и потом ухожу.
Я сдеру тебя с сердца, обдеру, как гнилые листья с кочана капусты.
Но я буду целовать твои руки в мыслях своих весь вечер.
И дух моей убитой любви станет еще одним из духов в этой тесной комнатке.
Но я люблю тебя. Люблю тебя. Все еще люблю.
И обдирая каждое "люблю", я не знаю, когда они закончатся. И останется ли от меня хоть что-то...
Мой г ерой
Деревня. Вечер. В комнате друг напротив друга стоят два кресла. В одном – бабушка (она в халате, наброшенном поверх ночной сорочки, на носу у нее очки) читает народный календарь. В другом мама – листает газету «Сильски висти». Мы с сестрами беснуемся в спальне: заворачиваемся в покрывала – типа мы древние греки – и пытаемся говорить речи, то и дело срываясь на безудержный гогот.
– Та-ань, подывы, шо пышуть, – говорит бабушка и зачитывает вслух какой-то диковинный метод избавления от бородавок при помощи сырой картофелины и длиннющего заклинания.
– Киньтэ, мамо, воно дурнэ! – презрительно бросает мама. – Дивчата, а ну тыхо!
Мы еще какое-то время дурачимся, но потом все-таки расползаемся по кроватям, и я – после долгих уговоров ("Да я уж вам сто разив рассказувала!") все-таки начинаю свою историю...
Я всегда тренировалась на сестрах. Ну а для чего еще человеку дано целых три младшие сестры? Правильно, испытывать на их силу своего творческого дара.
Этот, в высшей степени напрасный и случайный, дар то и дело преобразовывал реальность во что-то странное. Например, в чорнэ волохатэ. Чорнэ волохатэ было моим любимейшим творением. Про него я рассказывала сестрам на ночь. И только по их настоятельным просьбам!
Эта живая жуть имела облик огромного черного косматого шара с крошечными алыми глазками. (Образ, родившийся во время мытья полов, когда из-под кроватей шваброй я выкатывала на свет огромные клубки темной, мягкой и как будто живой пыли). Чорнэ волохатэ владело искусством гипноза – когда оно ночью (ну а когда еще промышлять подобному монстру?) вкатывалось в спальню, то тут же наводило на всех спящих странное оцепенение – они не могли пошевелить ни рукой, ни ногой. И тогда чорнэ волохатэ принималось за свой адский пир. Оно открывало огромную, красную пасть, полную зубов, напоминающих зубья пилы (это я выдумала, когда мы с сестрами пилили дрова) и принималось грызть ноги несчастной жертвы! Вжик-вжик-вжик! Челюсти отпиливали человеку сперва ноги до колен... Брызги крови летели во все стороны, а жертва не могла даже закричать от боли (на нее же действовал гипноз чорного волохатого)... И так продолжалось до самого утра... Когда на залитой кровью постели находили только лежащую на подушке голову с выражением нечеловеческой муки на лице (Я никогда не брезговала штампами)... Когда я добиралась до выражения "нечеловеческая мука", самая младшая из сестер, как правило, не выдерживала:
– Ми-ми-лочка, можно я лягу с тобою?! – заикаясь, спрашивала она, и я, разумеется, великодушно разрешала.
Ночью я несла заслуженную кару – самая младшая сестра, довольно крупная девочка, лягалась во сне, так что мне приходилось ютиться на самом краешке кровати.
Но как-то раз ночью в нашей спальне оказался кот Сирык (обычно его не пускали в дом, это был уличный котяра с бандитскими повадками). Прятавшийся где-то под кроватью Сирык, когда все уснули, выбрался наружу и, увидев торчащую из-под одеяла ногу младшей сестры, отреагировал по-своему, по-кошачьи – впился в эту ногу зубами. Какой стоял ор, мне не забыть никогда! Кот был вышвырнут на улицу, младшую сестру еле-еле успокоили, а я поклялась больше никогда никого не пугать.
Превратившись во взрослую тетку, я сдержала слово: стала писать унылую прозу для унылых людей и никогда никого не пугала (ну только если чрезмерной правдивостью).
Но иногда, получая критические отзывы типа "Обстановка лишена объема", "Идея какая-то безыдейная", "Вода в описании дождя недостаточно мокрая", я страстно хочу вызвать из темного чулана моего детства чорнэ волохатэ, чтобы оно неслышно прикатилось в комнату критика посреди ночи... и вжух-вжух-вжух!
А главное – выражение нечеловеческой муки, исказившее лицо. Лицо, которое бессильно будет даже прохрипеть: "Это же штамп!"
Ха-ха, думаю я, ха-ха.
И пишу критику вежливый ответ.
Самая младшая сестра уже замужем, у нее есть маленький сын. А еще она ни за что не хочет заводить в квартире кота.
Куда нам идти?
Как же я радовалась, что общагу дали. Конечно, комнатка убитая, но ничего, жить можно.
Хуже всего была кровать, такая с железной сеткой, провисавшей до самого пола. Считай что гамак. И скрипит! Перевернешься с боку на бок – так взвизгнет, что аж подскочишь. А как спина наутро болит!.. Правда, я быстро выход нашла: в коридоре стояла бесхозная дверь, снятая кем-то с петель, ее я и уложила на кровать поверх сетки. Тут возникла другая проблема: с лакированной поверхности двери соскальзывал матрас. Пару раз за ночь съехав на пол, я решила убрать матрас в шкаф, а на двери-кровати просто постелила простыню. Жестко, конечно, вышло, но ничего, привыкла: спала на спине, даже не ворочалась ночью. Лежала себе как труп в пустыне, то есть на простыне, и смотрела свои студенческие сны.
В комнате напротив жила Валя, девушка с диваном. Не могла она на общаговской кровати спать. Купила диван этот, его еще грузчики привезли, сильно ругались, когда в дверь пройти не удавалось. Еле-еле его втащили в ее комнатку.
Валя была общительная, много говорила, часто жаловалась.
– Ехала, собиралась впопыхах! Утюжок для волос не взяла. Как я теперь без утюжка? А он дорого стоит! А я уже диван купила! Теперь вот думаю: потерпела бы и на кровати!
Я пожимала плечами.
– Не могу без утюжка, – снова повторяла она. – Это моё всё.
– Всё – это Пушкин, – попыталась пошутить я, но она не поняла.
– При чем тут Пушкин? Его можно в библиотеке взять...
Валя очень гордилась тем, что была замужем. Три года! Сразу после школы вышла за одноклассника. С ее слов, они хорошо жили, очень, но потом почему-то разошлись, и она поступила в вуз.
Мы с Валей не очень-то дружили. Она слишком много говорила, и словечка не вставить, ну а если самой потрепаться нельзя – разве ж это дружба?
С деньгами было кисло, стипендии не хватало, и я устроилась на работу, в колл-центр. В общагу приходила поздно и сразу валилась спать.
Тогда мне и стали сниться эти сны. Каждый день – одно и то же. А ведь я была уставшая, вымотанная, да и спала на неудобной деревяшке, почему бы не вырубаться полностью, так нет – сны, каждый день сны!..
Какая-то женщина ходила по моей комнате, женщина в ярко-синем халате с красными узорами, что-то типа иероглифов. На ногах – толстые шерстяные носки и розовые сланцы.
Женщина просто слонялась по комнате, бесцельно, то в одном углу постоит, то в другом, то выбившуюся прядь волос за ухо заправит, то рукава халата закатает. А потом спрашивает, растерянно так:
– Зачем я сюда пришла?
Как, знаете, бывает в своей квартире, когда отправишься в другую комнату, а по дороге забудешь, зачем шел. Так вот и она.
И снова ходит, ходит...
А потом вдруг замрет, взгляд – прямо на меня, но как будто не видя – и говорит:
– А куда мне теперь идти?
Жалобно так. А меня бесить начала эта ее жалобность. Откуда я знаю, куда идти ей? И вот говорю я про себя во сне как-то раз:
– Да куда хочешь, туда иди, только уходи отсюда!
На следующую ночь она мне не приснилась. И потом тоже.
А через несколько ночей я проснулась от того, что кто-то дико орал в коридоре.
Вышла, смотрю: народ бежит на кухню. А там Валя, у которой диван – сейчас и муж – раньше. Ее уже кто-то из прибежавших первыми девочек обнял, утешает. Я спрашиваю:
– В чем дело?
Народ только сонно моргает, ничего не понимает.
Успокоили Вальку. А назавтра вечером она сама ко мне пришла и рассказала, что случилось.
– Не спалось мне. Муть какая-то на душе стояла, муть. Я вышла из комнаты, прошлась по коридору. Слышу: на кухне кто-то есть. А мне поговорить так охота! Подхожу к кухне, вижу: свет горит. Захожу: нет никого. Вот думаю, странно. И свет горит! Мой Слава очень не любил, когда я забывала выключить свет... Кричал: "Не работаешь, так хотя бы экономь!" Так и приучил меня, я всегда-всегда за собой свет тушу и за другими тоже... Я только повернулась к выключателю, свет погасить, как вдруг, знаешь, этим... боковым зрением вижу: что-то двинулось рядом со мной. Оборачиваюсь – так и есть, стоит женщина. Стоит прямо напротив меня. Как она тут оказалась, когда только что тут никого не было? В кухне-то никаких закутков нет, все на виду: две плиты, столы, мойка... А она стоит просто напротив меня. С меня ростом, в синем халате фланелевом, волосы в хвостик собраны. На ногах носки толстые и эти... тапочки для душа... Стоит, смотрит... Я ей начала говорить что-то, а она мне резко так: "А некуда мне отсюда идти!.." И исчезла! Просто взяла и исчезла! Как не было ее, понимаешь? И тут я как заору!
Валька заплакала.
– Страшно мне, страшно...
– Да ладно тебе... Подумаешь, глюк словила... Или призрака увидела...
– Я с ума не сошла? Может, я свихнулась? Может, я ненормальная?
– Нет, нет, что ты... Я ее тоже... видела.
И я рассказала ей про свои сны.
– Может, это такой общажный дух, – подытожила я. – Ему некуда идти, вот и слоняется здесь. Ничего интересного.
– Ага, – согласилась Валя, – ага.
Она вздохнула.
– А я уже думала, что свихнулась. Я ведь немножечко того, ты же заметила. Говорю, как из пулемета. А я просто нервничаю... Я ведь никогда так далеко от дома не была, никогда. Сперва с родителями жила, потом с мужем, а потом Слава меня выгнал... Сказал: готовишь плохо, не хозяйка ты... а я так плакала, плакала... а потом в универ этот подала документы, чтоб подальше, подальше от всего этого...
– Ну... а я от родителей сбежала...
Мы проговорили всю ночь. И когда она уже уходила, в дверях, вдруг как-то виновато сказала, с улыбкой:
– Но ведь... у нас есть куда идти, правда?
– Ну конечно, – сказала я. – Конечно. Иди спать.
И я завалилась на свою дверь-кровать – и мне открылась пустота – только на пару часов, потому что потом взревел будильник: пора на работу.
Валя вскоре устроилась продавцом в салон сотовой связи. Работа – это всё.
Женщина в черном
– Он бы ко мне не ушел.
– Откуда ты знаешь? – Я была зла. На тот момент поступок Марины казался мне глупым и жестоким: забеременела от женатого любовника и, ничего ему не сообщив, сделала аборт. – Может, это как раз и был твой шанс! Ну те дети его уже большие! Может, его жена и не держала бы!
Мы сидели друг напротив друга за столиком в кафе. Я иногда бросала взгляды на улицу – поздняя осень, темнота, дождь, фонари... Красиво. А выйдешь – пахнет в лицо шумом города, вонью машин... Да уж, хорошо там, где меня нет...
– Люд, ну чего ж ты тупая такая! – Марина была явно раздражена, но не навязчивой заботой о ее семейном счастье, а моей непонятливостью. – Я специально себе такого мужика нашла, который от жены не уйдет! И детей, кроме тех, что есть, не захочет!
– А почему тогда ему не сказала? Раз точно не захотел бы?
– Да потому... чтобы наверняка! Да и я сама детей... ни за что! А вдруг он бы уговаривать стал? А мне он нравится, ему могла бы и... а я – не хочу!
– Марин, а почему так? – Я растерялась. – Хотят же обычно...
– Обычно – хотят. А я – нет. Ты-то сама, можно подумать, сильно хочешь ребенка...
– Так я это... я это... ну это...
– Чего это? Чайлд-фри?
– Наверно.
– Балда ты. – Марина вздохнула.
– Извини. – Я топила взгляд в чашке с кофе.
– Да я не обижаюсь на тебя, дурочка... Ты пойми... Тебе вот нравится жить, а, Людка? Нравится? – Она это так говорила, как будто о меня сейчас окурки тушит, я ору, а она издевательски так: "Нравится? Нравится?"
Я продолжала смотреть в глубины кофейной темноты.
– Не нравится, значит. И мне. Знаешь, я думала сперва, что оно только в детстве так будет. Ну, ты мелкая, беззащитная, все тебя обижают, а вырастешь – и все круто станет.... потом оказалось, что чем старше, тем хуже. А еще обещают всякое – любовь там, секс, восторг неземной. Не знаю. Где это такого ебаря найти, чтобы жизнь полюбить? Хоть на минуточку! – Марина скрежетнула зубами.
– Я думала, тебе нравится. Ты вся такая... крутая...
– Ага. Потому что с самого начала решила – буду себе самое лучшее в этом мире добывать. Чтоб почувствовать это самое... удовольствие от жизни. Чтоб хлебнуть так хлебнуть. Чтоб понять, чего тут хорошего. И временами – на пару секунд что-то мелькало... и гасло к хуям...
– Может, тебе к психологу обратиться? Таблетки попить...
– Таблетки пьют, чтоб не было плохо. А мне не плохо. Мне – не хорошо. Улавливаешь разницу?
– Да.
– Мне бы наркотики попробовать, но подсесть боюсь. Ну и мама... жалко ее... хотя это она виновата...
Марина коротко вздохнула, а потом продолжила:
– Бред, конечно, не верю я в это все, но... Рассказывала она мне. Как-то раз дома, когда я была младенцем еще, она оставила меня в колыбельке, а сама отошла в кухню, обед готовить. А я была неугомонная, плаксивая, спала плохо, каждые полчаса просыпаюсь и реву... Ну вот, а тут что-то тишина... Мать и встревожилась... Входит в комнату и видит: около моей кроватки женщина какая-то, в темное платье одета. На голове – черный платок. А я сплю тихонько, соплю в две дырки. И эта женщина так спокойненько на руки меня берет... И как будто уносить собралась. Тут мама и опомнилась: откуда вообще эта тетка взялась в нашей запертой квартире? Чего она к ребенку руки тянет? Ну и как крикнула мать на нее! Женщина отступила на шаг от кроватки, посмотрела на маму и только головой покачала – как мать мне потом сказала: у-ко-риз-нен-но. И отступила – прямо в стену отступила – шаг, и ушла в стену... Мать тогда еще громче завопила, я проснулась и тоже в ор, а с кухни дым валит – там на плите еда сгорела... Болела я после этого, долго болела – менингит. Но выздоровела, как видишь. Только думаю иной раз: зря.
– Марин, ну ты что...
– Ничего, Люд, ничего... Я на самом деле мать люблю. Только и живу, что ради нее. Но не хочу, чтоб мой ребенок жил так же. Понимаешь? Продолжать эту безрадостную цепь нет желания.
– Ну а вдруг бы ребенок был... другой?
– Не рисковая я. Знаешь, я ведь думала: просыпаюсь я, а он плачет-кричит, я к нему – а он не меня, а ее, эту темную, зовет, чтоб пришла, забрала...
Марина взъерошила короткие светлые волосы, потом сдавила пальцами виски:
– Что-то в голову дало... Выпивка – вероломная сука, когда хорошо от нее, а когда – прямо голова раскалывается...
На пальцах у Марины было много золотых колец. И умопомрачительный маникюр.
– Все иногда ее зовут, – наконец сказала я.
Марина только отмахнулась:
– Глупости! По-настоящему зовут только когда такие – маленькие, неразумные, пока не полюбили никого...
Я молчала.
– Как только научился говорить "ма-ма" – все ты здесь, прикован...
– Но некоторые же... в окошко там сигают, вены режут...
– Дебилы. Пока родители живы или еще кто, к кому хоть искорка чувства есть, живи, тварь! Тошно тебе, но живи!
У меня зазвонил телефон. Пора уходить.
– Ты иди, я еще посижу.
Я встала и направилась к двери. У меня было черное пальто и шаль, которую я обмотала вокруг головы – на улице холодно.
И когда я открывала дверь кафе, на стекле мой взгляд поймал мое отражение: женщина в черном – и мне показалось – она смотрела на меня так... укоризненно...
Рыжая глина
После похорон каждый день начинался с вопроса:
– Не снилась тебе бабушка?
Я качала головой.
– Не снилась.
Мама смотрела на меня с недоверием и некоторым разочарованием.
– Мне тоже.
Мама – мистик. Одно время она читала псалтирь по покойникам, что немало нас сестрой радовало, так как мы на целую ночь оставались одни и могли смотреть телек, ужинать, валяясь на ковре в зале, и ложиться спать глубоко за полночь.
Мама приходила с таких чтений усталая, приносила какие-то вещи – обычно старушечьи нелепые наряды – и рассказывала нам что-нибудь необычное.
– Я читаю, читаю... глаза слипаются... и тут я слышу голос такой над ухом, шелестящий: "Таня!" Я сразу вскинулась и дальше читаю...
– А покойница-то знала, что тебя Таней зовут? – спросила сестра.
– Ну она-то меня при жизни вряд ли знала, конечно, но после смерти-то душенька ее в комнате витала, слышала же, как ко мне обращаются...
– А чего вообще духи после смерти возле своих тел зависают – они же духи? Летели бы куда хотели! Все же поинтереснее, чем болтаться в комнатке, полной народа, да еще рыдающего! – Сестра непонимающе пожала плечами. – Мертвый – свободный. Умер – и забыл всю эту жизнь к чертям собачьим. – Поймав мамин сердитый взгляд, сестра на секунду стушевалась. – Ну хорошо... Я грубо сказала, виновата. Но ведь если подумать: мы же не помним, что было до нашего рождения, значит, забываем об этом, когда рождаемся... а если смерть – это рождение для новой жизни, то было бы логично, если бы, умирая, мы забывали все, что с нами было здесь...
– Ну что ты говоришь! – рассердилась мама – Как будто ничего не помнишь ни про мытарства, ни про ад и рай! Да будет тебе известно, что душа, наоборот, как только умирает, так сразу и вспоминает всю жизнь в подробностях... Да что и говорить – покойники вообще жутко памятливые! Рассказывала мне одна знакомая, тоже вот, читала псалтирь по покойникам... Умерла одна девушка молоденькая, от какой-то страшной болезни, вроде рака. Уже перед самой смертью попросила она схоронить ее в любимом платье. Ну, понятное дело, волю покойницы исполнили. Ночью чтица сидела с псалтырью, как вдруг видит: покойница привстала, открыла глаза, оглядела и ощупала себя, убедилась, значит, что похоронена в том самом платье, и вновь легла в гроб...
– И спасибо не сказала! – ехидно бросила сестра.
– Ну, если б с ней покойница заговорила, эта тетка вряд ли б читать псалтырь продолжила, – заметила я. – У нее бы дар речи тут же отшибло. Только приврала твоя знакомая, мам. Я об этой истории в книжке читала. Все то же самое: девушка, платье, чтица...
– А я ей доверяю!.. – вспыхнула мама. – И если рассуждать логически: разве только одна-единственная девушка настолько озабочена своим внешним видом, что даже в гробу хочет хорошо выглядеть? Почему бы и не повториться истории, а?
– И то верно. – Сестра покачала головой. – Раз живые ведут себя как инкубаторские, почему бы покойникам не повторять друг за другом?
Несмотря на свою непреложную веру в то, что надо во всем следовать воле усопшего, с похоронами бабушки мама прокололась по полной программе. Бабушка хотела, чтоб ее похоронили в деревне, там, где лежат ее родители. Но ничего не вышло: то кладбище уже закрыли, то есть, может, и открыли бы за какую взятку, но мы так растерялись и запутались с этими похоронами, что упустили все возможности. Похоронили нашу ба на обычном городском кладбище, в бледной песчаной почве, поставили металлический крест, крашенный черной краской, повязали на него полотенце вышитое, воткнули пару искусственных ядовито-розовых цветочков. И все.
Мама все ждала, когда бабушка явится ей во сне – грозная, взбешенная, и спросит: "Вы где меня зарыли, гады?"
Но бабушка не приходила. Прошел год, я переехала в другой город. И вот однажды бабушка все-таки явилась. Мне приснилось, будто я сижу в старой бабушкиной квартире и вдруг вижу: входит она, такая же, какой была в последние годы жизни, сгорбленная, и начинает ходить по квартире. В руке у нее внезапно – тряпка, которой она вытирает пяль с серванта, комода и прочей мебели. И статуэтки аккуратно переставляет.
Только ноги у нее грязные-грязные. Прямо все покрыты какой-то жирной, рыжей грязью, которая оставляет следы на ковре.
– Бабушка! – кричу я ей. – Что ты здесь делаешь? Ты же умерла!
– Знаю, знаю! – бурчит бабушка себе под нос. – Я не надолго, только прибраться! Ишь какую грязь развели!
"Надо вымыть ей ноги..." – подумала я и проснулась.
Потянулась к телефону, набираю маму:
– Бабушка приходила.
– И что?
– Вы бы прибрались в ее квартире...
Мама вздохнула:
– Ну, это ничего страшного... Больше ничего не говорила, не ругалась?
– Нет, в порядке все.
– Ну слава богу...
Решила я и с сестрой посоветоваться.
– Слушай, я вот одного не могу понять: она из ада или из рая пришла? В аду, говорят, страшный жар. Или жуткий холод. Но не грязь же! Но и в раю грязи быть вроде как не комильфо... Это чистилище какое, что ли?
– Чистилище – это баня! Ты подумай логически, как наша мать говорит... где ты видела такую грязь? Ты как сказала мне "рыжая грязь" – я все поняла тут же!
И тут перед моими глазами вспыхнуло видение – мы с бабушкой собираем грибы в лесу, начинается дождь, мы выбираемся из лесу, выходим на грунтовую дорогу... Пока мы добрались до дому, наши ноги отяжелели от грязи...
Рыжая, тяжелая грязь...
– Она сама нашла дорогу туда, в деревню?
– Ага, вылезла из могилы и пошла. Как зомби.
– Ну тебя!
Сестра ржет.
Я закрываю глаза и произношу молитву: самую странную за всю мою жизнь (и вообще первую за последние несколько лет): "Дорогой Господи, пошли, пожалуйста, калоши нашей бабушке! У нее были любимые, старые, лежали всегда на крыльце, грелись на солнышке... можешь послать и новые, бабушка будет не в обиде, ты же знаешь, она не привередливая..."
Но для подстраховки через полгода мама купила галоши и договорилась, чтобы их положили в гроб какому-то помершему как раз вовремя дедку, бабушкиному знакомому. Народная примета гласит: он передаст.
За окном
Вид из окна отвратительный: глухая стена, возле нее – мусорные баки.
Как можно было снять комнату в таком депрессивном месте?
– Задерни шторы!
Я послушалась.
– Да, действительно смотреть тут не на что. Хотя если бомжи роются в баках, то порой можно наблюдать забавные сценки...
– Не говори глупостей!
Он положил руки мне на плечи.
– Я глупая?
– Нет. У меня никогда не было глупых женщин. – Он хотел поцеловать меня, но я отстранилась. – Почему ты волнуешься?
– Не знаю.
Он сам задернул шторы.
– Чай? Кофе? Коньяк?
– Кофе с коньяком.
Я села на кровать. Но окно, теперь зашторенное (шторы золотисто-желтые, тени так красиво лежат в желобках-складках), продолжало притягивать взгляд, как занавес театре. Казалось, главное должно было произойти за ним. Хотя, конечно, все самое главное должно было произойти здесь. Да, вот здесь.
Провожу рукой по покрывалу на кровати. Бархатистое.
Он приносит кофе.
– Нравится?
Не очень понимаю, к чему относится его вопрос, но киваю. Не слишком-то много в моей жизни таких встреч, то есть, если быть честной, это вообще первая. Я не знаю, нравится мне или нет. Он не мерзкий – вот пока и все впечатления.
– Я бы не смогла тут жить...
– Почему?
– Как-то тесновато. Потолок низкий. И вид из окна мерзкий.
Я хотела, чтоб он понял: я не претендую на то, чтоб остаться.
– Любишь смотреть в окно? – Какой-то вызов в голосе.
– Да. – Я пожала плечами. – Все любят. Наверное.
– Я не люблю.
– Скучно?
– Конечно. Одно и то же.
Не знаю, что на меня нашло, но вдруг я встала и сказала:
– Хочу домой. Прости. Я вызову такси.
Он посмотрел на меня не отрываясь несколько секунд, а потом бросил:
– Если не хочешь, ничего не будет. Просто будем пить кофе с коньяком и говорить всю ночь. Или просто... пить коньяк? Говорить по душам?
– У нас не очень-то получается...
– Все получится.
Мы молча сидели несколько минут. Потом он начал
– Я люблю хороший коньяк. Позднюю осень еще люблю. Девушек курносеньких... – Он дотронулся до кончика моего носа. – А не люблю... окна. Мне было лет пять или шесть, я играл один в большой комнате. Окно было не зашторено – мы жили на пятнадцатом этаже. Мама никогда не задергивала занавесок – наш дом самый высокий в округе, ничто не загораживало неба, всегда в окне одно небо... тогда мамы дома не было, только бабушка... она возилась в другой комнате, а я катал машинки по ковру. И вдруг поднял взгляд и вижу... во всю ширину и высоту окна – огромное лицо. Я не понял, мужское оно или женское... просто взрослое лицо... Я зажмурился. И закричал. Прибежала бабушка: "Что с тобой? Что с тобой?" Я ей все рассказал. Она только головой покачала... сказала: "Оно-то всех видит, в том нет беды... а вот что ты его увидел – плохо, плохо..."
– Страшно как...
– Да нет, это-то не страшно... Просто родители потом погибли. На машине разбились. Вроде связи нет, а знаешь...
– Да уж...
– Ты славная. Я тебе совсем не нравлюсь?
– Нравишься. Просто я... не могу. – Я несколько секунд молча гладила ладонью покрывало. – А это лицо, как ты сказал... Я как будто тоже вижу... иногда – по телеку, иногда – в чужих глазах, иногда – в зеркале. Почему оно такое... безликое, а?
– Должно всем подходить. Универсально. Бисексуально. Каждого отымеет. Прости. Так будешь коньяк?
Я кивнула. Сегодня я с ним останусь. Не так уж важно, врет он или нет. Иногда достаточно и того, чтобы чья-то выдумка соприкасалась с твоей правдой.
За окнами, как всегда, стояло оно – огромное, видимое только тем, с кем оно случается.
Крылья халатов
Ярко помню этот вечер. Ранняя осень, еще тепло.
Пахтусова пришла на встречу с цветком из воздушных шариков.
– Вот, блять, вручили! А я, дура, взяла!
В кожаном плаще нараспашку, тяжеленных берцах, драных джинсах и черной майке – и с шариком в руках она действительно смотрелась нелепо.
– Иду такая, а ко мне девчонка подходит, возьмите, говорит, шарик, за пожертвование в фонд борьбы с лейкозом. Ну я ей сотку дала и взяла шарик. Не могла, дура такая, просто деньги дать, на кой мне этот шарик вообще сдался? Хошь шарик? – Она протянула его мне, я взяла.
– Вот и отлично.
Пахтусова шлепнулась на лавку.
– Устала. Я закурю?
Никто не стал возражать.
Наша компашка собиралась на лавочке возле моего подъезда каждую пятницу.
– Чего смурные все такие? – Пахтусова не любила тишины.
– Да у меня маму на операцию кладут, – тихо сказала я. – Щитовидку будут удалять.
– Хреново. – Пахтусова затянулась, выпустила дым, а потом бросила: – Но не смертельно. Если вовремя, то не смертельно. Верь в лучшее, Людок.
– Да я стараюсь.
– Я вот в свое время не старалась.
Мама Пахтусовой умерла три года назад. Я не очень хотела говорить ей о том, что моя ложится в больницу, не хотелось напоминать о ее горе, но как-то не вышло сохранить хорошую мину при плохой игре, извини, подруга.
– Да чего ты... – Юрик, наш тихоня, отставил свое пиво. – Не старалась она... Как могла, так и старалась.
– Ага... бухала с вами день и ночь... страшно мне было... – Пахтусова махнула рукой. – Дело прошлое.
– Я сегодня ночью так испугалась, – решила я перетащить разговор из прошлого в настоящее. – Просыпаюсь, открываю глаза и вижу черный силуэт в дверном проеме. "Вот и смерть к нам пришла", – думаю. Зажмурилась и давай молиться. Господи, пусть она меня заберет, пусть меня, не маму. Мама сестре нужнее, сестра маленькая еще, короче, молюсь, молюсь, меня уже и пот прошиб от напряга... в конце концов думаю: пора. Пора взглянуть в глаза смерти. Собралась с духом, открываю глаза... Силуэт на месте, но... тут-то я понимаю, что это – мой халат, который я сама повесила на дверь, когда спать ложилась!
Юрик прыснул. Пахтусова как-то криво улыбнулась.
– Надо же... Как бывает... – Она вздохнула. – У меня иначе получилось. Меня ведь рядом не было, когда мама умерла. Она ведь в больнице... думали, она дольше протянет, так бы выписали домой... а она...в общем, я пришла тогда домой, что-то по дому поделала, и надо было мне в ее комнату заглянуть... а халат ее на двери висел... ну как она оставила, когда уходила, была у нее такая же, как у Людки, привычка – халат на дверь вешать... И вот дверь толкнула, а халат возьми и соскользни... И так, знаешь, странно упал... прямо на меня... и рукава... как будто меня обняли... и еще запах этот... мамин... вот правда было такое чувство, что это она меня обняла... А потом мне позвонили, сказали, что она всё... где-то в это самое время... я даже думаю: может, это она попрощаться приходила?
