Текст книги "Посюстороннее (СИ)"
Автор книги: Эмилия Галаган
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Я ревела.
– Ну что ты, Люд, ну что ты... Ну, правда, хватит...
Юрик вздохнул:
– Бабы...
– Это у тебя просто все живы, – бросила ему Пахтусова. – Ну-ну, Люд, не надо, а то я тоже сейчас...
– Я схожу за пивом еще. – Юрик поднялся. – Не обижайтесь. Я тупо не люблю слез.
– Да ладно. Иди уже. – Пахтусова только махнула рукой.
Я уткнулась в ее кожаное плечо, а она мне говорила и говорила про то, что надо верить, обязательно надо верить, что она вот верит: мама ее простила. Если даже мертвые прощают, то нет ничего невозможного, просто надо верить...
Потом пришли другие ребята и все говорили мне то же самое, мы пили, шутили, а в руках у меня был цветок из шариков, такой неуместный и такой обнадеживающий.
Прошло уже два года. Маме сделали операцию, пьет гормоны, все хорошо.
Юрик написал очень смешной рассказ под названием "Свитер-душитель", мы поняли намек и слегка его отмузили, а так все компания по-прежнему собирается на лавочке, пока не наступают холода и не приходится прятаться в подъезд.
Вниз-вверх
Конечно, хорошо работать по призванию. Но в наше время не то что по призванию – по специальности работают единицы.
Вот охранник Гусев, к примеру, по образованию журналист. Да-да, тот самый Гусев, который сильно заикается еще. Такой высокий мужчина, с залысинами, в очках.
С ним историй приключилась ой-ой.
Не слышали? Да ладно!
Хотя это хорошо, что не слышали: я вам расскажу так, как я сама эту историю представляю. А то неизвестно, как бы ее кто другой рассказал. Есть же люди, которым совершенно нельзя доверять истории: все переврут, а под конец еще и какую свою мораль привяжут – хлебом не корми, а дай народ жизни поучить.
Короче, Гусев после вуза пошел работать журналистом в газету. Его там гоняли – мама не горюй! Снег выпал: Гусев, поди узнай, что народ думает о снеге. Президента выбрали: Гусев, поди узнай, что народ думает о президенте. Конец света предсказали: Гусев, поди, узнай, что народ думает о конце свете. А народ одно твердит: летом – жарко, зимой – холодно, у власти жлобы, денег нет. Но Гусев был старателен, да и с людьми ладил неплохо, по крайней мере хамить ему никто не пытался, так как росту он, как вы помните, высокого, и вид у него внушительный. В общем, как-то раз послали его не народ опрашивать, а взять интервью у местной знаменитости. Отправили Гусева к самому писателю Н., который когда-то прославил наш город своим романом "Вечное падение". Роман этот писатель создал уже давно и с тех пор выступал лишь с небольшими рассказами и эссе, которые с охотой печатали журналы. Однако все знали, что Н. над чем-то работает, вот Гусеву и поручили узнать – над чем.
Писатель жил в центре города, окна его дома выходили в тихий дворик, где деревья давали густую тень, детишки громыхали ржавыми качелями, а старушки кормили полчища бродячих котов, которыми благоухало на лестничной клетке.
Квартира писателя напоминала музей – всякие старинные предметы вокруг, на стенах картины, фотографии девятнадцативечные, где все такие из себя дамы, а рядом кавалеры с подкрученными усами.
Говорили они недолго.
Писатель больше жаловался на здоровье да на то, что сейчас все стало каким-то другим, не таким, как раньше. Вот он пишет, пишет новую книгу и все пытается понять: какой он, сегодняшний читатель, как написать так, чтоб донести до него свою мысль?
– Боитесь оказаться непонятым? – спросил Гусев.
Писатель только махнул рукой:
– Чего уж! На понимание и не надеюсь... Боюсь умереть прежде, чем закончу...
– А если в двух словах, то какова главная мысль вашего романа?
– В двух словах? Жизнь бессмысленна.
– То есть вы боитесь умереть прежде, чем закончите роман о том, что жизнь бессмысленна?
Писатель улыбнулся.
– Все верно. Подумайте об этом на досуге.
"Выпроваживает", – подумал Гусев и поэтому попрощался и ушел, немного обидевшись.
В дверях он бросил последний взгляд на писателя. Крепкий старикан, только ссутулился сильно да кашляет то и дело. Вон и горло шарфом замотано. Хотя шарф, может, это стильный аксессуар, кто их, писателей, разберет...
Гусев начал спускаться по лестнице, раздумывая о том, надо ли описывать ее в статье. Ничего особенного в лестнице не было, поэтому он решил ее не упоминать. (Гусев старался писать так, чтоб каждая деталь несла смысл. Вообще втайне он мечтал написать роман, но, конечно же, не о бессмысленности жизни, а о ее смысле.) Перебравшись на серьезную тему смысла и лестниц, Гусев вышел из подъезда – сделал несколько шагов и... дикий вопль пронзил его мозг, как будто в ухо воткнули вязальную спицу. Звук шел откуда-то сверху: Гусев задрал голову и увидел, как к нему стремительно летит человек, размахивая в воздухе руками и ногами. Секунда – и Гусев не поверил своим глазам – человек так же стремительно полетел вверх, а потом снова вниз... а потом вверх... словно кто-то огромный привязал к нему резинку и играл с ним как с мячиком... Гусев отчетливо разглядел его серые брюки, белую рубашку и развевающийся красный шарф на шее... Перепуганный журналист пулей влетел в подъезд и, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, добежал до квартиры писателя и забарабанил в дверь, забыв про звонок.
– Т-т-там... ч-ч-человек...в-в-в-ерх... в-в-в-низ... – начал он, когда дверь открылась.
Писатель тонко улыбнулся.
– И вы? И вы видели его?
Гусев усиленно закивал.
– Проходите.
Когда Гусев немного пришел в себя, писатель сказал:
– Это наша местная достопримечательность. Передумавший самоубийца. Выбросился из окна, да в полете передумал.
– Т-т-то есть к-как?
– Да так. Летел, да передумал. Упал, конечно, разбился, а вот дух его с тех пор так и болтается тут постоянно. Как будто вечно обречен передумывать.
– И м-м-ногие его в-в-видели?
– Многие. Я вот не видел, хотя всю жизнь тут живу. Обидно даже. У нас уже примета сложилась: кто Передумавшего увидит, тот непременно что-то передумает делать из того, что собирался...
– А в-второй р-р-аз...
– Второй раз вы его не увидите... По крайней мере я ни разу не слышал, чтобы кто-то видел его дважды.
Гусев облегченно вздохнул. Пора было прощаться и уходить.
Когда он уже отошел от подъезда шагов эдак на двадцать, то вдруг услышал:
– Постойте!
В одно из окон выглядывал человек. Ветер развевал его красный шарф.
Гусев припустил бегом.
– Постойте, – кричал в окно писатель, – погодите, вы забыли свой блокнот!
Но Гусев уносил ноги подальше от проклятого дома.
Журналистику он бросил, устроился работать охранником, а о писателе, если его кто-то спрашивал, всегда отзывался так:
– Т-т-варь лживая!
Писатель Н. по-прежнему пишет эссе и рассказы и так и не окончил свой роман. Уже никто и не верит, что закончит когда-нибудь. Да и его первый роман народ уже стал подзабывать. Ведь несусветная чушь – "Вечное падение". Если падение вечное, то это уже никакое не падение – а полет.
Да, по призванию я философ, а что сижу за кассой – ну так это игра случая...
Потусторонний пендель
Приятель был у меня Паша-гей. Он рассказывал, что у него домовой был добрый, ласковый, бывает, проснется маленький Паша – а рядом спит что-то мохнатое, теплое, вроде кошки. Паша погладит его – а оно глазками красными блеснет и исчезнет. Паша домового не боялся, боялся только своего бати, который бил его страшно – да не за ориентацию, тогда еще вообще ничего с этим делом в Пашиной жизни ясно не было, а за то, что бедный Паша часто по ночам писался. Как будто побоями лечат энурез! Ну да что этому бычью объяснять...
И у нас домовой есть, это точно, только он вид имеет не кошачий, а... не знаю какой, но ноги у него явно человеческие, по крайней мере пендели прописывать он умеет.
Как-то раз, лет в шесть, поругалась я с родителями. То ли мультика меня лишили, то ли сладкого...
В общем, разбушевалась я не на шутку.
Отец ко мне подход знал, сказал:
– Милка, реветь много будешь – чертенком станешь. Смотри-ка: у тебя уже рожки пробиваются!
– Где?
– Да вот! – Отец принялся ощупывать мою голову. – Так и есть: два холмика, точно рожки режутся. Когда зубки резались, ты нам спать не давала, а теперь вот рожки...
– Я не хочу рожек! – закричала я и бросилась к зеркалу. – Я их отпилю!
– Больно будет! – уверенно заявил папа. – Это же как палец отпилить! Хочешь, проверим?
– Нет! Не надо! – Я долго и старательно изучала свое отражение в зеркале и ощупывала голову.
"Не хочу быть чертенком, – думала я. – Уж лучше стать кем-то побольше, покрасивее, например, драконом... Дыхну огнем – и спалю маму с папой. Зачем они мне, когда я – дракон? Оставлю только бабушку, она добрая".
Решив так, я принялась раздумывать о том, как стать драконом.
Дальнейший ход моих мыслей сейчас мне совершенно неведом, но додумалась я до странного: запершись в ванной, я принялась готовить волшебное зелье. Суть этого приготовления заключалась в том, что я просто смешивала в старой эмалированной чашке – в нее мы набирали воду для полоскания рта – все имеющиеся в ванной жидкости, включая те, что стояли на полочке за шторкой, то есть использовались отцом в сугубо хозяйственных целях. Получившаяся жидкость имела черный цвет и совершенно крышесносный по отвратительности запах. Но я была не из пугливых – к тому же закалена рыбьим жиром – да и стать драконом мне ужасно хотелось, я уже представляла, какой у меня будет длинный гребенчатый хвост и мощные крылья такого отливающего золотом зеленого цвета, какой бывает спинка у жуков.
В общем, я поднесла кружку к губам...
Однако сделать хоть один глоток мне было не суждено – какая-то сила вдруг дала мне, извините, смачного подсрачника. От удара я не устояла на ногах и упала – прямо лицом на ванну. Падение вышло болезненное – я разбила губу, драгоценный эликсир расплескался по полу, а на эмалированной кружке появилась выбоина.
Девочки-дракона не получилось.
Конечно, родители ничего не узнали про мое чудо-зелье и просто решили, что я поскользнулась на кафельном полу.
Потом домовой проявил себя тем, что как-то пребольно дал под ребро бабушке, когда она смотрела телевизор, забыв про варящийся на кухне суп.
После смерти бабушки, когда отец стал жить один, у него самого вдруг прорезались рожки. И вовсе не в том похабном смысле, о котором вы сейчас подумали. А в другом – самом настоящем чертячьем. Отец начал сильно пить. И не драконье зелье, а обычную водку (хотя...).
Мы приходили к нему, прибирались в квартире – и пытались прибраться в его голове.
И вот как-то раз, когда мы с мамой хором произносили речь о вреде алкоголя, отец не выдержал. Он топнул ногой и рявкнул что-то вроде:
– Пил, пью и буду пить!
Был он так суров, что мы с мамой решили уносить ноги и бросились к выходной двери.
Туп, туп, туп – отец проследовал за нами. И вдруг – бабах! – он растянулся в коридоре во весь рост. Коридор у нас не такой уж длинный, так что отец упал практически нам под ноги. Пришлось помогать ему подняться. Что за наваждение! Отец был трезв и даже не с похмелья, а споткнуться в коридоре было не обо что – там даже дорожки не лежало (а смысл класть в коридоре дорожку, когда там все время топчутся в обуви?).
– Подножка! Чертов домовой поставил подножку! – кричал отец.
– Какому домовому понравится хозяин-алкаш! – ухватились мы за поданную идею, но отец только рукой махнул.
Так мы и ушли от него.
Через несколько месяцев он снова упал в квартире – даже стекло в серванте разбил. Руку поранил сильно. На ковре с тех пор кровавое пятно – как в "Кентрвильском привидении". Только пятно мы даже не пытаемся свести. Толку-то!
Мы давно уже в ту квартиру не ходим. Пусть домовой, если хочет, дальше рукоприкладством отца уму-разуму учит – а мы руки умыли.
У Паши-гея отец тоже один сейчас живет. Кошковидный домовой ему не показывается, тихарится где-то. Сам Пашка за границу уехал и мамку перевез.
Пусть живут с домовыми, эти папашки-черти, раз с людьми не умеют.
Тихо в аду
Иногда идешь по улице – и входишь в тяжелое, душное облако чужого беспокойства, или вляпываешься в вонючую кучку мелкого страха, или поскальзываешься на небрежно брошенном изумлении – «а-а-х!»
Я всегда избегала работать с людьми – слишком много они оставляли вокруг себя эмоций, особенно в общественных местах.
Но были нужны деньги, а тут пришло само собой хорошее место – книжный киоск в стенах вуза. В мои обязанности входила торговля печатными изданиями, ну и ведение отчетности, на которую я, разумеется, старалась подзабить, так как ее все равно никто не проверял.
Продавцом я была так себе: постоянно что-то путала или вбивала деньги не в тот отдел кассы. Бывало, становилось скучно – как будто сползала на глаза шапка, закрывала мир. Бывало, какие-то амбиции начинали покалывать в зад: пойди, поищи что получше, чего тут сидеть! Бывало, хотелось чего-то необычного, сосало под ложечкой, манило что-то вдали...
Но в общем и целом было терпимо. По субботам я ходила в церковь. В такую... вроде клуба... Парень там был один славный, такой блондинчик щекастый, все говорил про совершенный замысел бога, про любовь, про всепрощение... Иногда я улавливала приятное дуновение светлого ветерка. Может, с небес? Могу ли я улавливать что-то божественное? Я ведь всегда знала, что я не такая, как все, особенная, но откуда этот дар – от бога или от дьявола? И что с ним делать? Открыться кому-то я пока опасалась – а вдруг прогонят?
Однажды утром – в том особенном полусне, в котором в темное время года обычно пребывают жители наших широт часиков до двенадцати, – я вдруг столкнулась с чем-то страшным. Несколько покупателей прошло, человек, может, семь или восемь – и тут оно... Как сосулька-убийца сердце прошила. Дышать нечем. Пальцы заледенели, кажется, согну – сломаются.
Это кто-то оставил.
Кто-то из этих покупателей, которых я даже не старалась запоминать.
И это сейчас убивало меня.
Но я знала способ спастись.
Я схватила бумагу, ручку и стала писать:
Зимняя звезда
Дребезжит от холодного ветра
Зачем вы мучите меня
Не разжимаете рук,
Не дадите мне улететь вниз
Или вы боитесь, что я выживу?
Отпустите,
Если нет никого, кто бы подхватил меня на руки,
Я лучше стану мешком, полным переломанных костей и крови.
Держать меня бесчеловечно.
Вынесите приговор, если нужно казнить.
А потом разожмите руку
И смотрите на меня сверху,
Я буду вся ваша, мертвая, окровавленная,
Новая жертва вашему совершенному плану мира.
Я сложила листок вчетверо и засунула под край обложки кассового журнала. Снова взялась за работу. Прошло.
Перед Новым годом наступил час расплаты за разгильдяйство – сдача отчетности о продажах. Бухгалтерия выела душу так, что праздники я встретила почти пустой – только на донышке плескалось немного усталости.
Выход с каникул удивил. На первом этаже витало характерное смешение страха с печалью, которое бывает, когда умер кто-то не слишком близкий, чтоб скорбеть по-настоящему, но достаточно знакомый, чтобы пожалеть покойного и задуматься о смерти вообще. К этому примешивалось еще какое-то нервное любопытство. И что-то еще...
Но традиционной тумбочки с фотографией в траурной рамочке не было. Значит, не препод.
Бухгалтерша, на которую я наткнулась в коридоре, округлив глаза, спросила:
– Не слышала еще?
Я отрицательно качнула головой.
– Первокурсница насмерть разбилась. В общагах праздновали Новый год, напились сильно, никто ничего толком не помнит... Она вышла на балкон покурить – и упала... С одиннадцатого этажа. Но не насмерть. Скорая час ехала. Как приехали, еще жива была, по дороге в больницу умерла. Все переломано. Страшная смерть! Видела проректора по работе со студентами? На нем лица нет! Точно снимут его теперь! Кстати, кассовую книгу принеси мне, пожалуйста!
Моя начальница изложила свою версию событий (она не курила, но в тот момент вокруг нее вился табачный сыщицкий запах):
– Я в том общежитии на инвентаризации была. И выходы на балконы видела! Я, конечно, не заостряла внимания, но помню: высокие там борта, не могла она сама упасть, точно кто-то помог!
– Может, и сама сиганула... – качала головой заглянувшая к нам на чай кладовщица. – Они там, думаете, только пили? Наверняка наркота какая-то была! А эти обдолбанные с собой чего только не сделают...
На следующий день я снова столкнулась в коридоре с бухгалтершей.
– Не слышала еще? Тех ребят, что вместе с ней были, исключают теперь... И главное: полная неопределенность: вроде и свалиться там самой трудно, и поводов для самоубийства не было... – тут бухгатерша понизила голос: – Не беременная она была и.... вроде как вообще девственница... Вот с чего бы... Кстати, кассовую книгу не забудь мне принести...
Начальницу едва было видно из-за клубов дыма:
– Если в общагах завелся маньяк, то скоро мы услышим о новых жертвах...
Кладовщица снова у нас в гостях наливалась чаем:
– Там у них охранники – все взяточники... Студенты им пятисотенную, а они глаза на все закрывают... Вот и догулялась молодежь!..
Потом приехали родители девочки, забрали тело.
Шум поутих. Даже проректора не сняли. Студентов тех, правда, таки исключили.
В очередной раз столкнувшись с бухгалтершей в коридоре, я услышала лишь краткое:
– Кассовая книга!
И только в тот день, небрежно схватив чертову кассовую книгу, я увидела выпавший из нее листок... И вспомнила.
Заседание церкви-клуба оказалось каким-то особенно восторженным.
– Поймите, – сказал щекастый блондинчик, – ада-то нет! Господь своим воскресением упразднил ад!
– Это ты что-то еретическое несешь, – возразил ему кто-то.
А я вдруг сказала – гневно, резко:
– Она час лежала на снегу и умирала. Час. С раздробленными костями. Ей было нечеловечески больно. Один нечаянно оброненный обломок ее судьбы чуть не убил меня. И вы говорите, что ада нет? Да страна, где так работает скорая помощь, ад и есть! И планета, где есть такая страна, – ад и есть! И вселенная, где такая планета есть, – ад и есть! Я не знаю, как именно она упала: намеренно, нечаянно, кто-то помог... Но она тоже была не такой, как все. Я знаю. Я не могу вспомнить ее лица, но знаю: какой-то частью себя она знала обо всем... Она не боялась своей судьбы и в свою последнюю вечеринку веселилась, как могла. А потом мир разжал руки...
– С тобой вообще все нормально? Ты это... про политику лучше молчи... – произнес кто-то рядом.
Я схватила своя пальто и вышла на улицу.
Темнело. Я шла вдоль дороги к автобусной остановке, а жестокость, которая превыше всего, наблюдала за мной из междзвездного пространства.
Снег хрустел под ногами, на глазах замерзали слезы, а в носу – сопли.
Н еопознанная летающая кепка
На лестнице по-прежнему пахнет ее духами.
Настоящая женщина – иначе ее не назовешь.
Сколько ей лет было? Может, восемьдесят, а может, и вся сотня. Но все равно она была красавица.
В шляпке, в каком-нибудь ярком пальтишечке, с зонтиком-тростью в руках. И непременно – наманикюренные ногти, так и помню ее руку на перилах...
Мы встречались только на лестнице, обменивались приветствиями и улыбками – и спешили каждая по своим делам.
Я была типичной пацанкой в старой куртке, которой вытерла, наверное, все близлежащие заборы (сидеть на лавочке неинтересно, надо ж всенепременно забраться на забор, и, болтая ногами, пить пиво из банки), носила мешковатые штаны с кучей карманов, верные, неубиваемые кроссовки и распрекрасную кепку, которую когда-то нашла на сиденье в метро. Я носила ее и козырьком назад, и козырьком вперед, в зависимости от настроения. В этом, собственно, и заключались все мои манипуляции с внешностью. Кепка, скажу честно, была старая и бесформенная, пожалуй, даже уродливая. Но я к ней как-то сильно привыкла, да и меня все в ней привыкли видеть. Как-то сроднились мы.
Соседку звали красивейше: Екатерина Александровна Двигубская.
Меня звали просто: Катька-Паровоз. Моя фамилия Гудкова. А еще и голос громкий. Поэтому сперва звали Гудок Паровозный, а потом просто Паровоз. Мне нравилось – увесисто. Нравилось, когда друзья приветствовали меня пением: "А поезд чух-чух-чух... Огни мелькали, огни мелькали, когда поезд уходил..."
Екатерина Александровна звала меня Катюшей или тезкой, очень приветливо всегда обращалась: на вы.
– Катюша, как у нас с погодкой?
– Да по-питерски: пока из дому выйдешь, дождь начнется и закончится!
Как-то раз она сказала:
– Милая тезка, не сменить ли вам головной убор? Этот вам совершенно не идет!
Я ответила:
– Не могу, Катерина Санна, в этой кепке весь мой ум! Как сниму – сразу глупею!
А она мне:
– Не сомневаюсь, Катюша, что ваш образ мыслей очень зависим от этой детали туалета, но все-таки советую вам от нее избавиться...
Ну я ей честно и сказала:
– Оно, Катерина Санна, может, и так – все-таки поизносилась она уже. Но вот как выбросить вещь, которая тебе верой и правдой столько лет служит?
Она улыбнулась:
– А, так это другое дело. Пора тебе, кепка, уходить. Подумай об этом. Хватит на девочке паразитировать.
И тут у бабули как будто на секунду даже глаза почернели.
Ну, думаю, наша красавица стала с ума сходить – с неодушевленными предметами беседы ведет. Даже пожалела ее про себя. А ну как совсем рехнется, кто за ней ухаживать будет? Одинокая ведь старушка.
На другой день поздно вечером шла я по берегу славной питерской речки Фонтанки. Темень: ноябрь. Иду, тороплюсь – ветер холодными пальцами все ребра перебрал. И вдруг очередным порывом кепку срывает с головы. Как будто рукой – хоп! Только и заметила, как она мелькнула между прутьями решетки какого-то из дворов. Что за напасть! Подхожу к решетке, заглядываю во двор. Ни черта не видно! Перед глазами как выключенный монитор – сплошная чернота. Поискала вход во двор – заперто, замок висит. Уж не знаю, может, у них какой другой ход есть, но с набережной в тот двор не войти. Я-то в джинсах была, как всегда, ломанулась лезть через ограду. Забралась наверх, но почему-то решимость быстро угасла. Фонарика у меня нет, в телефоне батарея почти села. Сперва подсвечу себе – а если потом окажусь во тьме кромешной, как потом выбираться? В общем, спрыгнула я с ограды обратно на тротуар. Да еще и рукав куртки о пики решетки разодрала. Вот дуреха-то! Посмотрела во тьму, шепнула: "Прощай, кепарик!"– и пошла домой.
Дома в прихожей посмотрела на себя в зеркало: да уж, хорошо, что никто меня при попытке залезть в тот двор не поймал. Ни дать ни взять выгляжу как малолетняя хулиганка.
Кепку новую купить оказалось трудно. Ни одна мне не шла. Да и куртку надо было сменить, не ходить же с драным рукавом. Зашла как-то в сэконд – смотрю: висит на вешалке пальто клетчатое. Не носила никогда ничего такого. Примерила – село как влитое. Взяла. Подобрала к нему и шапку, и сапожки. Такая вся стала аккуратненькая, что даже другое прозвище себе придумала: Катя Гуд. Хорошая Катя. А что?
Екатерина Александровна ничего мне не сказала, все по-прежнему про погоду спрашивала, если мы встречались. Потом заболела она, как-то поднималась я по лестнице, а она из квартиры выглянула – грустная такая, волосы белым пухом, глаза прозрачные, выцветшие. И все равно красавица!
– Зайди ко мне, Катюша!
Я зашла. А она:
– Катюш, у меня руки дрожат, а я тут в Интернете увидела, как теперь ногти красят – в разные цвета, так охота попробовать.
Ну я и накрасила ей ноги – в разные оттенки фиолетового.
Она повеселела, подвела меня за руку к шкафу, достала оттуда красивую синюю шаль и говорит:
– Прими в подарок!
Я шалей отродясь не носила, но взяла, обидеть не хотела.
Екатерина Александровна умерла той же ночью.
Я в синей шали на похороны и пришла. Пусть не по правилам, а ей бы понравилось. На похороны приехала какая-то ее дальняя родня: тетки, дядьки – самые обычные люди, безо всякой красоты.
А когда уходила уже с кладбища, услышала за спиной чей-то голос:
– Передала-таки дар, старая ведьма!
Обернулась: поди догадайся, кто из родни это сказал – вон та кривобокая в сапогах, которые всегда забредают не туда, тот длинный в костюме-карьеристе или толстая, одышливая тетка, у которой на руках загребущие перчатки?
Ведьма? Вот идиоты! Но мне эта мысль понравилась, и, чтобы слегка напугать суеверную публику, я купила в магазине ее любимые духи и регулярно распыляю чуток на лестничной клетке.
Мистика – чушь. А вот красота – совсем другое дело.
Одна из
В любой ситуации есть плюсы и минусы, правда, обычно плюсы достаются одним, а минусы – другим.
Мой бывший парень всегда говорил мне, что я пессимистка. И чокнутая.
Прав был. По крайней мере в тот вечер в кафе "Одно из", когда я вписалась лбом в зеркальную стену, я сама подумала: рехнулась. Но ведь была уверена, что иду к выходу! Мне казалось, что в кафе два зала. Официантка потом говорила, что так многие ошибаются, неудачный у них дизайн, с этой зеркальной стеной... Но дело в том, что я... я не видела в том зеркале себя, то есть нет, иначе: я видела, как мне навстречу шла девушка, да, какая-то девушка, и я даже подумала, что она чем-то похожа на меня... но это была не я! Пальто похожего фасона, но не песочного цвета, как мое, а такое... скорее горчичное... и волосы...чуть длиннее моего каре "до плеч" и не русые, а такого приятного рыжевато-каштанового цвета... и лицо, его черты... что-то в нем было от меня, что-то неуловимо мое, знакомое по отражению... овал? разрез глаз? но вот рот был другой... не будь этого рта, я бы поверила, что это все-таки была я – мало ли какая игра света: искажение цвета, формы... но та девушка улыбалась! Легкая, светлая, летящая улыбка на лице, а я – я шла раздавленная, униженная, едва сдерживала слезы... я даже чувствовала, как болезненно дергается уголок моего рта... это не могло быть мое отражение... и поэтому, вдруг натолкнувшись на зеркало, я так испугалась, что аж вскрикнула.
Женщина, сидевшая за ближайшим ко мне столиком, опрокинула бокал с вином, а официантка чуть не выронила поднос. Все уставились на меня. Позор! Никогда больше не пойду в это кафе...
– Ты просто была в стрессовом состоянии из-за того, что этот гад тебя обозвал чокнутой психопаткой, – утешала меня Машка, подруга. – Вот и примерещилось тебе чего-то там...
– Не психопаткой, а пессимисткой, – поправила я, но настаивать на том, что все-таки видела перед собой в тот момент другую девушку, не стала, а то так чего доброго превращусь в глазах людей из безобидной чокнутой в опасную психопатку.
Но я часто думала об этом. Растягивала эту историю-резинку, и в два-три охвата перевязывала ей все свои мысли, как волосы. Ни о чем другом думать не получалось, даже о дипломной работе. Ее третья, последняя, глава получилась отстойной и на встречу с научным руководителем я шла с замиранием сердца.
Но он меня почему-то похвалил:
– Все хорошо, мне понравилась ваша идея насчет того, что даже в классическом тексте при желании можно найти скрытую возможность другого финала... Аргументацию вы, правда, порой притягиваете за уши, но в нашей науке это делают даже некоторые маститые ученые...
Профессору за пятьдесят, он большой, высокий, носит бороду и волосы до плеч. И он рыжий. Такой большой горячий человек. Я его очень люблю.
– Я сегодня не смогу с вами обсудить все детали, понимаете: у дочери день рождения, намечается семейный обед. Я обещал жене помочь на кухне. – Он улыбается.
У него на столе – фотография: жена – какая-то холодная блондинка с рыбьими глазами – и дочка – девушка моего возраста, светло-рыжая, лицо в веснушках.
Я недолюбливаю жену профессора, а Машка говорит, что это потому, что я сама в него влюблена.
– Глупости, – говорю я, – профессор меня совершенно не возбуждает, а эта его баба на самом деле мерзкая. По ней же видно.
– Ты ее ни разу не видела!
– По фото заметно. Я бы человеку с таким лицом запрещала в холодильник заглядывать. От одного ее вида молоко скиснет! И что он в ней нашел? Неужели не встречалось ему лучшей женщины?
Машка только пожала плечами.
– Встречалось наверняка. Но влюбился-то он в эту.
– А что если... если человек влюбляется в того, кто оказывается в определенный момент в определенном месте. Например, в метро "Восстания" в центре зала, в таком-то часу в такой-то день такого-то года... И там может оказаться кто угодно вообще... какая угодно женщина или мужчина... все, механизм сработал... мышеловка захлопнулась...
– Ну ты нагородила!
– Ну а что! Это все объясняет!
– Что – все?
– Почему люди так себя ведут! Почему бросают лучших ради худших! Просто срабатывает программа...
Машка уставилась на меня. Я – на нее. Машка как Машка. Короткая стрижка, косая челка, кольцо в носу. И тут она порывисто обняла меня и сказала:
– Твой бывший мудак. Обычный мудак. Не суши мозги.
– Ага, и отец – тоже мудак?
– И отец мудак, если хочешь. – Машка продолжала меня обнимать. – Ты меня покрасишь в синий? Я сама боюсь, что плохо промажу волосы... тут, на затылке... – и она смешно взъерошила свои волосешки.
Наверное, я бы забыла об этом всём, если б...
Если б не та поездка на старую квартиру. Старую квартиру, которая давным-давно пустовала. Мама хотела ее сдавать, но для этого нам надо было вывезти оттуда горы хлама. Летом мы собирались устроить там генеральную уборку, ну и косметический ремонт заодно.
И вот мне пришлось туда съездить, маме понадобились какие-то записные книжки еще со времен студенчества, она хотела найти адрес какой-то подруги и написать ей, вроде так.
Я давно не была в том районе, и у меня вообще топографический кретинизм, так что я не удивилась, когда вышла из автобуса и поняла, что не знаю, куда идти. На секунду мне вообще показалось, будто я никогда раньше не была здесь.
Но потом я сориентировалась и все-таки нашла дорогу. Правда, меня не оставляло странное чувство: все так, да не так. И дома вроде знакомые, и магазины, и качели во дворе, которые я смутно помню по детским играм, но что-то все равно не так. Ну, я несколько лет здесь не была, за это время и деревья подросли – а некоторые были спилены, и стены домов перекрасили, киоск "Ремонт обуви" куда-то исчез – но это точно тот же самый дом, вон и табличка с адресом. Я вошла в парадное. Как же тут убого все-таки! И лифт зассан. Я задержала дыхание, чтобы не вдыхать вонь, и лифт, как-то подергиваясь, будто у него нервный тик, потащил меня на 9-й этаж.
Я вышла на лестничную клетку. И снова все не так... Хотя что? Плитка на полу, беленый потолок, соседский велик. Дверь обита дерматином, только мне почему-то казалось, что он темно-коричневый, а не черный... стала искать в сумочке ключи... и тут услышала голоса.
Из-за двери.
– Мама, ма-ам, я возьму у тебя в ящике колготки...
– Я же тебе покупала две пары...
– Порвались!
– Ну какая же ты неаккуратная!
– Это стулья!
– Ну конечно... У стульев заговор против тебя!
Я стояла замерев и сжав в руке ключ.
Голос этой женщины был мне знаком. Очень знаком. Я готова была поклясться, что это моя мама!
