Текст книги "Собрание сочинений. т.3. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

У Рене похолодело сердце. Ей представилось, как Селеста прибирала комнату, в то время как она, Рене, целовалась с Максимом, как камеристка ходила позади них с полным безразличием, мечтая накопить пять тысяч франков. И все же Рене попробовала ее удержать, ужаснувшись предстоявшего ей одиночества, надеясь, несмотря ни на что, уговорить эту упрямую дуру, которую она считала преданной и которая оказалась такой эгоисткой. Селеста улыбалась и, качая головой, бормотала:

– Нет, нет, это невозможно. Я и родной матери отказала бы… Я куплю двух коров, может быть, заведу молочную торговлю… У нас очень хорошо. А если вы приедете ко мне в гости, я буду очень рада. Я вам оставлю адрес, это возле Кана.

Рене перестала настаивать. Оставшись одна, она горько заплакала. На другой день она захотела из болезненного каприза проводить Селесту на Западный вокзал в собственной карете. Она отдала горничной свое дорожное одеяло, подарила ей денег, суетилась вокруг нее точно мать, провожающая в тяжелый дальний путь родную дочь. Сидя в карете, Рене смотрела на горничную влажными глазами. Селеста болтала, говорила, как она рада, что уезжает. Потом, осмелев, она распоясалась, стала давать хозяйке советы:

– Вот уж я-то, сударыня, не стала бы жить по-вашему. Я не раз думала, когда заставала вас с господином Максимом: «Ну можно ли делать столько глупостей ради мужчин!» Это всегда плохо кончается… Недаром я всю жизнь остерегалась их.

Она смеялась, откидываясь в угол кареты.

– Пропали бы мои денежки! – продолжала она. – А нынче я бы себе слезами глаза испортила. Поэтому, как начнет, бывало, мужчина улещать меня, так я метлу в руки… Я не смела вам сказать об этом… Да и не мое это дело… Ваша была воля, а я только честно зарабатывала деньги.

Приехав на вокзал, Рене выразила желание заплатить за ее проезд и купила Селесте билет первого класса. Они приехали слишком рано. Рене задержала свою бывшую горничную, сжимала ее руки, повторяла:

– Берегите себя, будьте осторожны, милая Селеста.

Та позволяла себя ласкать. Счастливое выражение не сходило с ее свежего, улыбающегося лица, когда она смотрела на заплаканные глаза хозяйки. Рене снова заговорила о прошлом, и Селеста вдруг воскликнула:

– Я и забыла вам рассказать про Батиста, баринова камердинера… От вас скрывали…

Рене созналась, что действительно ничего не знает.

– Ну вот, вы ведь помните, какой у него был важный вид, как он презрительно смотрел на! всех, вы сами говорили мне… Все это одна комедия… Он не любил женщин, никогда не спускался в буфетную, если мы были там; и даже – теперь можно это повторить – он уверял, что ему противно входить в гостиную из-за декольтированных дам. Конечно, он не мог любить женщин!

Селеста нагнулась и сказала ей что-то на ухо. Рене вся покраснела, а сама Селеста хранила невозмутимо благопристойный вид.

– Когда новый конюх, – продолжала она, – рассказал обо всем барину, барин только прогнал Батиста, не захотел отдать его под суд. Оказалось, что все эти гадости годами делались на конюшне… И подумать только, этот верзила притворялся, будто любит лошадей. А любил-то он конюхов.

Ее разглагольствования прервал звонок. Она проворно подхватила десяток узлов, с которыми не хотела расстаться, позволила себя поцеловать и ушла, даже не обернувшись.

Рене оставалась на вокзале, пока не раздался свисток паровоза. А когда поезд ушел, она в отчаянии не знала, что ей делать, ей казалось, что перед ней тянется ряд дней, таких же пустых, как этот большой зал, где она осталась одна. Она снова уселась в карету и велела кучеру ехать домой. Но по дороге раздумала; ей стало страшно своей комнаты, ожидавшей ее скуки, у нее даже не хватило мужества вернуться домой и переодеться для обычной прогулки вдоль озера. Ей нужна была толпа, нужно было солнце, и она приказала кучеру ехать в Булонский лес.

Было четыре часа. Булонский лес пробуждался после тяжелой дневной жары. На авеню Императрицы вились клубы пыли, вдали виднелись зеленые пространства, граничащие с холмами Сен-Клу и Сюрена, увенчанные сероватой массой Мон-Валерьена. Солнце высоко стояло на горизонте, обливая светом и осыпая золотой пылью углубления в темной листве, зажигая верхушки деревьев, превращая море листьев в море света. Только что полили аллею, ведущую к озеру позади городских укреплений, экипажи катились точно по коричневому плюшевому ковру, от которого поднимался свежий запах влажной земли.

По обе стороны аллеи, среди низких кустарников, в глубь лесных чащ уходили стволы молодых деревьев, теряясь в зеленом сумраке, пронизанном то тут, то там солнечными лучами; чем ближе к озеру, тем больше стояло на тротуарах стульев, а сидевшие на них целыми семьями буржуа с молчаливыми, спокойными физиономиями взирали на нескончаемые вереницы колес. На перекрестке перед озером картина становилась ослепительной: косые лучи солнца превращали водную гладь в огромное круглое зеркало из полированного серебра, в котором отражался яркий лик светила. Приходилось жмурить глаза, и ничего нельзя было различить, кроме темного пятна лодки для прогулок по озеру, слева, у самого берега. У сидевших в колясках плавным одинаковым движением наклонялись зонтики и поднимались только в аллее, идущей вдоль озера; в тени деревьев поверхность его казалась с высокого берега темной, с металлическим оттенком, отливавшим золотом. Справа выстроились колоннады прямых и тонких сосен, их нежно-лиловые тона золотил и окрашивал пурпуром закат. Слева, точно изумрудные поляны, тянулись залитые светом лужайки, простиравшиеся до кружевных ворот Мюэт.

Ближе к каскаду по одну сторону озера там и сям темнели перелески, а в дальнем конце на фоне голубого неба возвышались острова с пронизанными солнцем берегами, четкой тенью елок и беседкой, похожей на детскую игрушку, заброшенную в дремучий лес. Вся природа вокруг трепетала и радовалась солнцу.

Рене стало стыдно, что в такой чудесный день на ней надет темный шелковый костюм. Она откинулась в угол кареты и смотрела в открытые окна на сверкающую поверхность воды и зелени. На поворотах аллей перед ее глазами, точно золотые звезды, вертелись колеса, оставляя длинный ослепительный след. Лакированные стенки экипажей, вспышки молний на меди и стали, яркие туалеты – все это уносилось равномерной рысью лошадей, прорезало извилины шоссе широкой движущейся полосой, словно упавший с неба луч. В этом луче Рене, прищурившись, видела то промелькнувший белокурый шиньон какой-нибудь женщины, то черную спину лакея, то белую гриву лошади. Переливчатые куполы раскрытых зонтиков сверкали, точно луны из металла.

И вот, в этом ярком свете, среди солнечного сияния ей вспомнились сумерки, мелким пеплом сыпавшиеся на пожелтевшую листву; она каталась в тот вечер с Максимом. В то время в ней только еще пробуждалась страсть к этому мальчику. Перед глазами ее вновь пронеслись лужайки, окутанные влажной вечерней дымкой, темные перелески, пустынные аллеи. Вереница экипажей катилась тогда с печальным шумом мимо пустых стульев, меж тем как ныне грохот колес, стук лошадиных копыт звенели радостно, точно звуки фанфар. Потом ей вспомнились все их прогулки в Булонском лесу: там прошла ее жизнь, там рядом с нею, на подушках ее коляски вырос Максим. То был их сад. Там настигал их дождь, туда приводило их солнце, оттуда и мрак ночной не всегда выгонял их. Они катались там во всякую погоду, там переживали и огорчения, и радости жизни. Рене черпала горькую радость в этих воспоминаниях, чувствуя себя одинокой, покинутой всеми, даже Селестой. Сердце говорило ей: все прошло навсегда! навсегда! И она вся застыла, представив себе зимний пейзаж: замерзшее, помутневшее озеро, где они катались на коньках, небо черное, как сажа, деревья в снежных кружевных узорах, ветер, будто засыпавший мелким песком глаза и губы.

Между тем налево, на дорожке для верховой езды, Рене заметила герцога де Розан, г-на де Мюсси и г-на де Сафре. Ларсонно убил мать герцога, представив ей просроченные векселя на сто пятьдесят тысяч, подписанные ее сыном, и теперь герцог проживал вторые полмиллиона франков с Бланш Мюллер, оставив первые пятьсот тысяч в руках Лауры д'Ориньи. Г-н де Мюсси, атташе посольства, сменив Англию на Италию, обрел прежнее легкомыслие и с новым изяществом опять стал водить котильон; а г-н де Сафре по-прежнему остался милейшим в мире скептиком и жуиром. Рене видела, как он направил лошадь к дверцам коляски графини Ванской, в которую, как говорили, был по уши влюблен с тех пор, как увидел ее у Саккаров в костюме Коралла.

Впрочем, все дамы были налицо: герцогиня де Стерник в неизменном восьмирессорном экипаже; г-жа де Лауранс с баронессой Мейнгольд и маленькой Даст – в ландо; г-жа Тессьер и г-жа де Ганд – в виктории. Среди светских дам на подушках великолепной коляски развалились Сильвия и. Лаура д'Ориньи. Даже г-жа Мишлен проехала в карете; хорошенькая смуглянка побывала в округе г-на Юпель де ла Ну и с тех пор выезжала в Булонский лес в карете, к которой надеялась в недалеком будущем присоединить открытую коляску. Рене заметила также маркизу д'Эспане и г-жу Гафнер; неразлучные подруги, закрываясь зонтиками, смеялись и нежно заглядывали друг другу в глаза, раскинувшись бок о бок в экипаже.

Потом следовали мужчины: Шибре – в плетеной коляске, Симпсон – в догкарте; почтенные Миньон и Шарье, еще более жадные к наживе, несмотря на их мечту удалиться вскоре на покой, – в карете, которая поджидала их на углу аллеи, когда им хотелось пройтись пешком; г-н де Марейль, все еще в трауре по дочери, ожидавший поздравлений после своего первого выступления в палате, с важностью политического деятеля катался в экипаже г-на Тутен-Лароша, который успел еще раз спасти «Винодельческий кредит» после того, как чуть было не погубил это предприятие; сделавшись сенатором, Тутен-Ларош еще больше похудел и приобрел еще более внушительный вид.

И, наконец, заключал это шествие, как само воплощение величия, барон Гуро, грузно восседая в солнечном сиянии на подушках, в два ряда украсивших его экипаж. К своему удивлению и отвращению, Рене увидела рядом с кучером осанистую фигуру и бледное лицо Батиста. Долговязый лакей поступил на службу к барону.

Перелески все так же бежали мимо, вода в озере под косыми лучами солнца отливала всеми цветами радуги; вереница экипажей разбрасывала пляшущие отблески. Радостный поток подхватил и Рене, но до сознания ее смутно доходили алчные вожделения всей этой залитой солнцем толпы. Рене не возмущалась этими пожирателями добычи. Но она ненавидела их за радость и за торжество, которые видела на их лицах в блеске солнечных лучей, спускавшихся с небес и пронизанных золотой пылью. Они были великолепны и улыбались; женщины, белотелые, жирные, разлеглись в экипажах; у мужчин был живой взгляд, приятные манеры счастливых любовников. А Рене в своем опустошенном сердце не находила ничего, кроме усталости и глухой зависти. Она ли оказалась лучше других, что так быстро сложила оружие перед радостями жизни, или те, другие, достойны похвалы за то, что они сильнее ее? Рене не знала, ей хотелось начать жизнь сызнова, чтобы испытать новую страсть; и вдруг, обернувшись, она увидела рядом, на тротуаре, тянувшемся вдоль перелеска, зрелище, которое окончательно потрясло ее.

Саккар и Максим шли мелкими шажками, взявшись под руку. Отец, вероятно, заходил в гости к сыну; они вместе вышли из аллеи Императрицы и, разговаривая, спустились к озеру.

– Слушай, – говорил Саккар, – ты просто болван… У тебя столько денег, и, право, глупо держать их непроизводительно в ящиках стола. На деле, о котором я тебе говорил, можно нажить сто процентов. Барыш верный. Ты прекрасно знаешь, что я не стал бы тебя подводить!

Но молодому человеку, видимо, надоела настойчивость отца. Он мило улыбался и разглядывал экипажи.

– Посмотри-ка на эту бабенку, вон там, в лиловом, – сказал он вдруг. – Она прачка, ее пустил в ход это животное де Мюсси.

Они посмотрели на даму в лиловом. Затем Саккар вынул из кармана сигару и обратился к курившему Максиму:

– Дай-ка мне огня.

На минуту они остановились друг против друга, лица их сблизились. Закурив сигару, отец продолжал:

– Видишь ли, – он снова взял сына под руку и крепче прижал ее к себе, – ты будешь дураком, если не послушаешься меня. Итак, решено, а? Завтра ты принесешь мне сто тысяч?

– Ты прекрасно знаешь, что я у тебя больше не бываю, – ответил Максим и сжал губы.

– Э! Глупости! Пора это прекратить!

Они молча прошли несколько шагов; Рене, чувствуя, что ей делается дурно, и не желая, чтобы ее видели, откинулась головой на мягкую обивку кареты; в эту минуту гул усилился, пробежал по ряду экипажей; пешеходы на тротуарах останавливались, оборачивались и, разинув рот, смотрели на что-то. Колеса застучали громче, экипажи почтительно отъехали в сторону; появилось двое берейторов в зеленых костюмах и круглых шапочках с широкими золотыми кистями; слегка наклонившись, они ехали рысью на крупных гнедых лошадях, оставляя за собой пустое пространство. И вот в этом пустом пространстве показался император.

Он ехал в ландо и сидел на скамейке один, во всем черном. На нем был наглухо застегнутый сюртук и очень высокий блестящий шелковый цилиндр, надетый слегка набекрень. Напротив него, на передней скамеечке, сидели двое господ, одетых с той элегантной корректностью, которую так ценили в Тюильри; они держались молчаливо, важно, сложив руки на коленях, точно свадебные гости, которых развозят напоказ любопытной толпе.

Рене нашла, что император постарел. Густые нафабренные усы скрывали ставший еще более вялым рот. Тяжелые веки почти до половины опустились на изжелта-серые угасшие глаза с помутневшим зрачком. Прежним остался на этом тусклом лице только горбатый костистый нос.

Дамы в экипажах скромно улыбались, прохожие показывали друг другу императора.

Какой-то толстяк утверждал, что император сидит спиной к кучеру, слева. Несколько рук поднялось для приветствия. А Саккар, снявший шляпу еще до того, как проехали берейторы, подождал, пока императорская коляска поровнялась с ним, и крикнул с резким провансальским акцентом:

– Да здравствует император!

Император удивленно оглянулся, очевидно, узнал энтузиаста и, улыбаясь, ответил на приветствие. Все исчезло в солнечном сиянии, экипажи вновь сомкнулись; Рене видела только поверх лошадиных грив, между спинами лакеев, зеленые шапочки скачущих берейторов с болтающимися золотыми кистями.

С минуту перед ее широко раскрытыми глазами стояло это видение, напомнившее ей другую пору ее жизни. Ей показалось, что появление императора, ландо которого смешалось с вереницей экипажей, послало последний луч, необходимый для того, чтобы осмыслить это триумфальное шествие. Теперь его овеяла слава. Все эти колеса, мужчины в орденах, томно раскинувшиеся женщины уносились, осиянные блеском императорского ландо. Ощущение это с такой остротой и болью отозвалось в Рене, что она почувствовала непреодолимое желание вырваться из этого торжествующего хоровода, не слышать крика Саккара, еще звеневшего у нее в ушах, не видеть отца с сыном, которые мелкими шажками шли об руку и болтали. Прижав руки к груди, словно сжигаемой внутренним огнем, она искала выхода, и вдруг ее осенила внезапная надежда, пахнувшая на нее спасительной свежестью, и с облегчением она нагнулась и крикнула кучеру:

– К дому Беро!

Во дворе было прохладно, как в монастыре. Рене обошла аркады, и ей приятна была сырость, как плащом охватившая ее плечи. Рене подошла к позеленевшей, обомшелой кадке с блестящими от долгого употребления краями, посмотрела на полустершуюся львиную голову с приоткрытой пастью, из которой через железную трубу била струя воды. Сколько раз она и Кристина брались за эту голову своими детскими ручонками, чтобы дотянуться до ледяной струйки воды, – они так любили плескаться в ней. Потом Рене поднялась по широкой каменной лестнице и увидела отца в глубине анфилады просторных комнат: выпрямив высокий стан, он медленно удалялся, чтобы скрыться под сенью старого жилища в том гордом одиночестве, в какое окончательно замкнулся после смерти сестры. Рене невольно подумала о мужчинах, которых видела в Булонском лесу, о другом старике – бароне Гуро, который, развалившись на подушках, заставлял катать себя на солнце. Она поднялась еще выше, вышла по коридорам на черный ход, направилась в детскую. На самом верху она нашла ключ, висевший на своем обычном месте, на гвозде, – огромный ржавый ключ, покрытый паутиной. Замок жалобно скрипнул. Какой печальной стала детская! У Рене сжалось сердце при виде пустой, серой и немой комнаты. Она притворила оставшуюся открытой дверцу вольера со смутной мыслью, что, должно быть, в эту дверь упорхнули ее детские радости. Потом остановилась перед жардиньерками, еще наполненными затвердевшей землей, потрескавшейся, как засохшая грязь, сломала стебель рододендрона; тощий, побелевший от пыли скелет растения – вот и все, что осталось от цветущих корзин с зеленью. И даже циновка, выцветшая, изъеденная крысами, печально лежала, словно саван, годами поджидающий покойницу. В углу среди этого немого отчаяния, в уныло рыдавшей тишине Рене нашла старую куклу: фарфоровая головка улыбалась эмалевыми губами, но из дырявого тряпичного туловища опилки высыпались, и оно казалось истощенным безумствами жизни.

Рене задыхалась в этом испорченном воздухе прежней своей детской. Она раскрыла окно, стала глядеть на необъятный пейзаж. Там ничто не было загрязнено, там она вновь находила вечную радость, вечную юность простора. Должно быть, заходило солнце; она видела лишь последние лучи, золотившие с бесконечной нежностью знакомые ей улицы. То была словно прощальная дневная песня, веселый припев, медленно замиравший на всех предметах. Внизу сверкала огнями эстакада, черное кружево железных канатов Константинского моста выделялось на белизне его столбов. Дальше, справа, тени Винного рынка и Ботанического сада, точно огромная лужа стоячей зацветшей воды с зеленоватой поверхностью, сливались в туманной мгле небес. Слева, на набережных Генриха IV и Рапе, тянулся тот же ряд домов, на который двадцать лет назад смотрели обе девочки, с теми же коричневыми пятнами сараев и красноватыми заводскими трубами. А над деревьями Рене увидела шиферную крышу больницы Сальпетриер, голубевшую в прощальных лучах заката, вдруг возникшую перед ней, точно старый друг. Но больше всего успокаивали, вливая свежую прохладу в грудь, бесконечные серые берега, и особенно Сена, великанша Сена; она надвигалась прямо на Рене от самого горизонта, как в счастливые времена детства, когда Рене со страхом казалось, будто река набухает, поднимается, подступает к самому окну. Рене припоминала, с какой нежностью они относились к реке, как любили ее могучее течение, зыбь рокочущей воды, широко расстилавшейся у их ног и вдруг позади них делившейся на два рукава, которых они не видели, но всегда чувствовали их великую, чистую ласку. С пробуждающимся кокетством девочки говорили в погожие дни, что Сена оделась в свое нарядное зеленое шелковое платье с белыми крапинками, а там, где течение зыбило воду, они украшали в воображении это платье атласными рюшами; дальше, за поясом мостов, световые пятна ложились полосами солнечного цвета. Рене подняла глаза к необъятному небосводу, нежно-голубому, постепенно сливавшемуся с сумерками. Она думала о городе-сообщнике, о сверкающих огнями ночных бульварах, знойных полуденных часах в Булонском лесу, бледном или резком дневном свете в больших новых особняках. А когда Рене опустила голову и окинула взором знакомый с детства мирный горизонт, этот буржуазный и трудовой уголок города, где она мечтала о спокойной жизни, к губам ее подступила горечь, и, сложив руки, она зарыдала в темноте наступавшей ночи.

Когда следующей зимой Рене умерла от острого менингита, ее долги оплатил отец. Счет от Вормса достиг суммы в двести пятьдесят семь тысяч франков.

1872

КОММЕНТАРИИ

РУГОН-МАККАРЫ

ЕСТЕСТВЕННАЯ И СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ОДНОЙ СЕМЬИ ВО ВРЕМЯ ВТОРОЙ ИМПЕРИИ

Идея создания многотомной серии романов о Второй империи окончательно сложилась у Эмиля Золя в начале 1868 года. В то время даже ближайшие друзья писателя отнеслись скептически к его начинанию. Да и сам он, видимо, ясно не представлял в ту пору всей широты и грандиозности размаха, который обретет впоследствии его монументальное сочинение. Золя предстояло разрешить целый ряд сложнейших проблем не только чисто творческих, профессиональных, но и политических, идейных, научных.

В течение года (1868–1869) он работает в Парижской национальной библиотеке, изучает огромное количество книг, справочников, исследований по психологии, медицине, физиологии и истории. Особенно внимательно он перечитывает «Происхождение видов» Чарльза Дарвина и «Введение в экспериментальную медицину» Клода Бернара.

Сохранились выписки, сделанные Золя из книги «История Второй империи» Т. Делора, конспект «Трактата о наследственности» доктора Люка. Собранный им обширный материал он систематизирует в своих предварительных работах: «Общие замечания о развертывании произведения», «Общие замечания о характере произведения», «Различие между Бальзаком и мною». Здесь Золя изложил свои идейно-художественные и эстетические установки, дал характеристику эпохи, которую намеревался воссоздать.

Писатель указывал, что его серия будет покоиться на двух идеях: «первая – изучить в одной семье вопросы крови и среды, проследить шаг за шагом причины, которые способствуют развитию у детей одного и того же отца разных характеров, разных страстей вследствие скрещивания и особых условий жизни… вторая – изучить всю Вторую империю, начиная с государственного переворота до наших дней, воплотить в типах современное общество подлецов и героев. Запечатлеть таким образом целую социальную эпоху в фактах и показать ее в тысячах подробностей нравов и событий».

На примере представителей семьи Ругон-Маккаров, которую Золя наделил чертами, характерными для времен Второй империи – «необузданностью вожделений» и «безудержным стремлением к наслаждению», – он хотел проанализировать с научной объективностью взаимоотношения самых различных социальных слоев французского общества. «Я хочу показать небольшую группу людей, ее поведение в обществе, показать, каким образом, разрастаясь, она дает жизнь десяти, двадцати существам, на первый взгляд глубоко различным, но, как свидетельствует анализ, близко связанным между собой. Наследственность, подобно силе тяготения, имеет свои законы…» Золя полагал, что наследственность – это именно та связь, которая крепкими нитями соединит важнейшие персонажи его серии и сольет самостоятельные романы в единое законченное произведение.

В первоначальном списке серии, составление которого относится, видимо, к 1869 году, значилось десять романов:

«Роман о священниках (провинция).

Военный роман (Италия).

Роман об искусстве (Париж).

Роман о больших перестройках Парижа.

Роман о судебном мире (провинция).

Рабочий роман (Париж).

Роман из высшего света (Париж).

Роман о женской интриге в коммерции (Париж).

Роман из семейной жизни выскочки (влияние внезапного обогащения отца на его дочерей и сыновей) (Париж).

Начальный роман (провинция)».

Эмиль Золя мучительно долго искал название своему циклу романов. Оно должно было состоять из двух легко сочетаемых фамилий. Сначала он избрал Ришо и Давида, потом Ришо уступил место Гуарану, а затем – Ругону. Давида он заменил на Бергасса, Машара… Маккара. Золя хотел, чтобы фамилии эти были звучными, запоминающимися. И писатель искал: Ругон-Лантье, Ругон-Турньер, Ругон-Микулен… Ругон-Лапегр, Ругон-Бюва, Ругон-Сарда и, наконец, Ругон-Маккары.

В 1869 году Эмиль Золя договорился с фирмой Лакруа об издании десятитомной серии и передал ее владельцу план своего произведения. В этом плане писатель дает развернутые характеристики эпизодов, составляющих серию, и их главных героев.

Все десять эпизодов, предусмотренные Золя в «Первоначальном плане, представленном издателю Лакруа», были использованы писателем и легли в основу романов серии, правда иногда претерпев существенные изменения. Так, например, роман из военной жизни, который сначала Золя предполагал создать на материале итальянской войны, развязанной Наполеоном III в 1859 году, впоследствии превратился в роман «Разгром», завершающий всю серию, рассказывающий о франко-прусской войне, Седанской катастрофе и крушении Второй империи.

Два эпизода – «Роман из семейной жизни выскочки» и «Роман о больших перестройках Парижа» – были реализованы в одном произведении «Добыча». Эпизод из жизни священников был расчленен на два романа – «Покорение Плассана» и «Проступок аббата Муре» и т. д. Некоторые из этих изменений нашли отражение в третьем плане серии.

Золя предполагал в течение пяти лет завершить создание «Ругон-Маккаров», выпуская ежегодно по два тома. В последующие годы (1872–1873) в процессе работы над своим сочинением и в связи с тем, что падение Империи подвело итог «нелепой эпохе безумия и позора», Золя стало ясно, что задуманное им произведение не укладывается в десять эпизодов, что оно должно быть значительно расширено.

В архиве писателя сохранился еще третий список, который включает восемнадцать романов. Он был составлен, видимо, в 1871–1873 годах, уже после издания «Добычи», но до выхода в свет «Чрева Парижа».

«Карьера Ругонов.

Добыча.

Чрево – Лиза.

Проступок аббата Муре – Серж и Дезире Муре.

Политический роман (газеты) – Эжен Ругон.

Роман об искусстве – Клод Лантье.

Роман о пожизненной ренте – Агата Муре.

Роман из народной жизни – Жервеза Леду и ее дети.

Роман об итальянской войне – Жан Маккар.

Роман о крупной коммерции (модные товары) – Октав Муре.

Возвращение к семье Муре – Серж и Дезире.

Роман о полусвете – Анна Леду.

Судебный роман (железные дороги) – Этьен Лантье.

Роман о разгроме. – Вновь вывести Аристида, Эжена и других (очерк о газетах конца Второй империи).

Роман о войне, осаде и Коммуне. – Вновь вывести Максима и детей.

Научный роман – Паскаль, Клотильда. – Вновь вывести Пьера Ругона и др. Паскаль лицом к лицу с детьми Максима.

Покорение Плассана. Роман, по-видимому, с Франсуа Муре и Мартой Ругон.

Второй роман о народе, с подчеркнуто политическим характером. Рабочий – революционное орудие восстания, Коммуны, приводящей к 10 мая 1871 года. Фотография убитого в 1848 году повстанца».

Судя по этому третьему и последнему сохранившемуся списку, писатель еще не установил очередности расположения своих романов в серии. В дальнейшем, как известно, Золя расширил серию «Ругон-Маккары» до двадцати томов:

1. Карьера Ругонов, 1871.

2. Добыча, 1872.

3. Чрево Парижа, 1873.

4. Завоевание Плассана, 1874.

5. Проступок аббата Муре, 1875.

6. Его превосходительство Эжен Ругон, 1876.

7. Западня, 1877.

8. Страница любви, 1878.

9. Нана, 1880.

10. Накипь, 1882.

11. Дамское счастье, 1883.

12. Радость жизни, 1884.

13. Жерминаль, 1885.

14. Творчество, 1886.

15. Земля, 1887.

16. Мечта, 1888.

17. Человек-зверь, 1890.

18. Деньги, 1891.

19. Разгром, 1892.

20. Доктор Паскаль, 1893.

Двадцать пять лет трудился Эмиль Золя над созданием своего великого произведения, которое является летописью жизни французского общества второй половины прошлого века.

КАРЬЕРА РУГОНОВ

Первый эпизод своей двадцатитомной серии – роман «Карьера Ругонов» – Эмиль Золя начал писать зимой 1868 года в Париже и завершил работу над ним в мае 1869 года.

В отличие от других произведений цикла, подготовительные материалы и предварительные заметки к «Карьере Ругонов» невелики по объему и содержат мало подробностей. Они составляют всего 93 страницы рукописного текста: общий план «Карьеры Ругонов» и план города Плассана, краткий конспект книги Эжена Тено «Провинция в декабре 1851 года, исторический этюд о государственном перевороте», планы отдельных глав «Карьеры Ругонов», первоначальный план всей серии, переданный издателю Лакруа, предисловие, написанное Эмилем Золя к первому отдельному изданию книги и датированное 11 июля 1871 года, рекламная заметка к «Карьере Ругонов», составленная автором. Все эти документы, а также рукопись романа и корректурные оттиски с правкой Эмиля Золя хранятся в Парижской национальной библиотеке.

Значение этих предварительных заметок для изучения творчества Золя трудно переоценить. Писатель и сам не раз говорил, что они дают возможность увидеть, «как ого мозг действует и мыслит под стеклянной черепной крышкой».

Значительный интерес в этих предварительных заметках представляют характеристики основных персонажей первого эпизода серии, который имеет научное название «Происхождение» и служит введением ко всей серии.

Родоначальницей семьи Ругон-Маккаров является Аделаида Фук (тетя Дида). В «Карьере Ругонов» ей отведена роль второстепенного, эпизодического персонажа. Поэтому Золя в своих заметках ограничивается лишь голым перечислением наиболее значительных фактов ее биографии. Писатель указывает, что восемнадцати лет, «в 1786 году она вышла замуж за Ругона, неповоротливого и спокойного садовника; в 1787 году у нее родился сын (Пьер); овдовела в 1788 году. В 1789 году она сошлась с неуравновешенным пьяницей-контрабандистом Маккаром; прижила с ним в 1789 году сына (Антуана) и в 1791 году дочь (Урсулу). В 1851 году потеряла рассудок и была помещена в Тюлет, в дом для умалишенных, где и умерла от удара в 1873 году, ста пяти лет от роду». Заметки об Аделаиде Фук не содержат никаких социальных оценок, Золя было важно подчеркнуть душевный недуг родоначальницы семьи.

Ее старший сын Пьер Ругон, который является одним из основных персонажей «Карьеры Ругонов», охарактеризован писателем в ином плане. Золя прежде всего интересуют моральные качества Пьера, его политические взгляды: «…он консерватор по своим убеждениям. Вся деятельность Пьера в период подготовки государственного переворота и во время осуществления его сводилась к тому, чтобы извлечь из происходящих событий личную материальную выгоду. Любыми средствами Пьер Ругон стремится сколотить состояние». Если мы обратимся к роману и вспомним, какими путями Ругон добивался столь вожделенной для него должности частного сборщика налогов, то станет совершенно очевидно, что в трактовке Пьера Золя полностью придерживался своих предварительных заметок.

В образе Антуана Маккара, судя по заметкам, Золя стремился воплотить столь характерный для того времени тип беспринципного политического болтуна. «Лень и непомерная зависть, – отмечает писатель, – сделали из Антуана демагога, прикрывающегося демократической фразой». Золя указывает, что Антуан унаследовал от своего отца страсть к пьянству, которая и свела его в могилу в 1873 году. Две его дочери – Лиза и Жервеза – выведены в романах «Чрево Парижа» и «Западня».