Текст книги "Судьба короля Эдуарда"

Автор книги: Эмиль Людвиг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Но именно то, что давало ему преимущество в глазах одних, отдаляло его от других. За последнее столетие ни один король при восшествии на британский престол не чувствовал себя таким одиноким. У него не было ни жены, ни наследника, чтобы вместе с ними сделать первые шаги на новом поприще. Братья и мать вынужденно отдалились от члена семьи, которого судьба вознесла так высоко. Он не мог похвастаться другом, который стал бы для него тем, кем, например, лорд Розбери был для его отца. Ни один министр не был его ровесником – все гораздо старше. Ему в наследство достались пожилые или совсем старые министры, придерживавшиеся реакционных взглядов, и глава церкви, всегда с недоверием относившийся к Эдуарду.

Однако все министры, даже в палате общин, признали его поведение безупречным и полным достоинства, когда он в Сент-Джеймском дворце провел с ними первое заседание, произнеся предварительно благодарственную речь по адресу покойного короля. Правда, они немного (а общество гораздо больше) встревожились, как только им стали известны некоторые поступки нового короля. Ибо он, проведя многочасовой осмотр строившегося тогда лайнера «Куин Мери» – продолжалось это так долго, что сопровождавшие его лица выбились из сил, – спросил у директора судостроительной компании: «Каким образом вам удается примирить в сознании рабочих, построивших этот могучий корабль, его роскошные каюты с нищими кварталами, через которые мы проезжали?» И еще неприятнее было написанное о нем лидером лейбористов Лендсбьюри: «Я снимаю перед ним шляпу. Мы делаем только то, что делаем, а вот он заходит в дома к рабочим. Не мы».

Эдуард отменил приказ солдатам шотландского полка выстраиваться вдоль главной аллеи, встречая короля, возвращающегося во дворец. А ведь так встречали королей уже сто лет. Однажды директор какой-то больницы позвонил во дворец и по ошибке телефониста попал в покои короля. «Но кто у телефона?» – спросил директор и услышал ответ: «Король». Директор пришел в ужас, бормотал извинения. «Пустяки! Могу ли я чем-либо вам помочь?» Потом случайный собеседник короля говорил: то, что его случайно соединили с королем, всего лишь забавный эпизод, но то, что он предложил помощь незнакомому человеку, было совсем не по-королевски и свидетельствовало о многом.

Некоторые поступки короля, конечно, можно легко истолковать не в его пользу. Мне кажется, например, что он допустил ошибку, уволив большую часть слуг в Сэндрингеме. Он был бережлив и таким образом намеревался сократить свои расходы. Экономя на слугах, король был движим к тому же весьма демократичным желанием иметь их как можно меньше, тем более что в этом дворце он не жил. Однако Эдуарда упрекали за это и, несомненно, обоснованно. Из всех обвинений, какие позднее были выдвинуты против него, это было одним из двух самых существенных.

Но следует понимать, что он скучал в Бэлморале и в других королевских резиденциях, куда не намеревался больше приезжать, предпочитая жить в Форт-Бельведере, где все соответствовало его вкусам. Шотландцы сердились на него за это, хотя они же в целом ряде воспоминаний высмеивают двор королевы Виктории в Бэлморале. Канадцы тоже были недовольны тем, что Эдуард продал свою канадскую ферму, на которую теперь не мог приезжать.

Пока Эдуард был принцем, он безумно нравился всем девушкам, а светские мужчины считали вполне приличным и допустимым присутствие «boy» [58]58
  Малый (англ.).


[Закрыть]на вечеринках. Теперь все удивлялись: с какой стати этот очень молодо выглядящий мужчина смеет выражать собственное мнение? Богатых людей настораживали многие его критические замечания по поводу существующих социальных конфликтов – как можно сравнивать убогие лачуги портовых рабочих с каютами самого комфортабельного пассажирского судна в мире? «Boy» внезапно превратился в «большевика». Припомнили, что в Торговой палате Манчестера он упрекал большинство английских предпринимателей за производство слишком дорогих товаров. Этим господам следовало бы почаще путешествовать, говорил он, чтобы изучать рынок сбыта и учиться у американцев искусству рекламы.

Как всегда, если только речь заходит о глубоко внутреннем и неразрешимом конфликте, причины его принято сваливать на чужаков. Так случилось и на этот раз: те, кто был недоволен поведением короля, обвинили во всем иностранцев, которые, разумеется, сбивают его с толку. Он же, признаться, всегда тяготился обществом, – это было самодовольное скучное сборище, а его столпы и законодатели не разделяли взглядов Эдуарда по поводу необходимости проведения социальных реформ. Зато ему было весело в компании не скованных условностями англичан и американцев, которые относились к нему не столь требовательно. Позднее я слышал по радио выступление одного епископа, где он говорил об «этой алчной группе, которая претендует теперь на то, чтобы управлять лондонским высшим светом, этой шайке иностранцев, эмигрантов, не важно, есть у них английское гражданство или нет, настоящих интервентов, самых презираемых в Англии людей».

Публика, вызывавшая такие эмоции, была вполне безобидна, самое большее, их могли бы обвинить в том, что они совершенно неинтересны. Завсегдатаями уединенного замка Форт-Бельведер в основном были состоятельные американцы, а также офицеры, большинство из которых, в силу своего образования, не могли серьезно заниматься политикой… Но чем же, все-таки, они занимались, когда были гостями Эдуарда, почему на следующий день дворцовые отчеты доводили до сведения англичан их почти никому неизвестные имена? Они танцевали, потому что в этом пристанище греха был джаз-оркестр, купались в бассейне, заключали пари, кто быстрее разгадает кроссворд, вкушали французский ужин (следовательно, он был слишком вкусный, не то что типичный английский), и, несомненно, флиртовали в парке. Вот пример одной из выдумок, что начали тогда распространяться и привели к неизбежному краху: в Форт-Бельведере якобы повсюду на виду у всего «космополитического общества» разбросаны чертежи военных кораблей и на них даже ставят бокалы с коктейлями! Подобные картины грезятся авторам опереток, изображающим «высший свет» и «любовь принцев»!

Но больше всего раздражало, что король постоянно смеялся, когда его фотографировали в кругу веселых и жизнерадостных друзей, хотя на своем первом официальном приеме он явно скучал, что явствует из кинохроники: вот король среди гостей в парке своей официальной резиденции; он сидит в широком плетеном кресле, вскакивая с юношеской прытью всякий раз, когда какая-нибудь дама склоняется перед ним в глубоком поклоне; его движения слишком порывисты, соломенный трон выглядит, пожалуй, чересчур легкомысленно, а лицо, тем не менее, приобретает все более угрюмое выражение, которое, похоже, покидает его лишь в Форт-Бельведере.

Поэтому уже в первые месяцы правления сложилось мнение, что новый монарх проявляет интерес к народу, с недоверием относится к высшему обществу и вообще ведет себя независимо. В привилегированных клубах несколько дюжин людей, закулисно управлявших Англией, прежде чем завести разговор об этой женщине, которая летом собиралась развестись и вообще слыла подругой короля, непременно обсуждали его идеи, его социальную программу.

Тем временем обстановка в мире усложнялась, Европа стояла на пороге мировой войны: сначала вспыхнула война в Абиссинии, потом в Испании; Великобритания постоянно вынуждена была решать важные вопросы, связанные с внешней политикой. Какова же оказалась позиция короля в этом вопросе? Парламентское большинство и консервативное правительство, унаследованные Эдуардом от отца, относились враждебно к его главным идеям. Молодой король не подписывал бумаги не глядя, поэтому не удивительно, что иногда ему приходилось требовать справки у компетентных министров, для чего документ приходилось откладывать в сторону на несколько дней. Чиновники государственного аппарата жаловались, что это «задерживает» дела, приписывая такое промедление не интересу к ним со стороны короля, но тому, что тот поступает так из чувства противоречия. Поэтому Эдуард, располагавший кабинетом министров, где у него не нашлось ни одного единомышленника, вынужден был соизмерять шансы на успех своих планов, в том числе и личных, с могуществом и политической ориентацией этого кабинета; точнее – премьер-министра. Именно он, в действительности, повелевал королем.

Поскольку премьер-министра назначили до того, как Эдуард занял престол, он не имел права отправить его в отставку до новых выборов. Вот почему короля так интересовал вопрос, что же представляет собой этот премьер-министр, Стэнли Болдуин.

XI

Отец Стэнли Болдуина был крупным промышленником, а мать его выросла в семье методистского священника. В нем соединились доставшиеся по наследству философия больших денег и философия веры, мировоззрение богатейших владельцев сталелитейных заводов и взгляды полунищих священников, мораль могущественных хозяев, от которых зависят тысячи рабочих, и мораль квакеров, которые, обращаясь к этим рабочим, называют их «братьями».

Несправедливо было бы утверждать, что в Болдуине преобладал миллионер или что миллионер воплощал самую мрачную сторону его характера. Болдуин никогда не страдал от раздвоения личности: он был счастлив всегда, вплоть до той поры, пока не потерял здоровье; благополучно существуя с противоречивой, казалось бы, наследственностью в крови, он, похоже, не осознавал отсутствия гармонии в собственных инстинктах. Поскольку премьер-министр был честный человек, находившийся в согласии с самим собой, с Богом, а также с сильными мира сего, поскольку он никогда не становился игрушкой страстей, жертвой любви или неутоленного честолюбия, – вся его жизнь протекала в довольстве собой, и ему неведомы были бессонные ночи. Необходимые обязанности по отношению к ближнему, к обществу, государству и народу он всегда исполнял, следуя наставлениям своих духовных отцов. Ему не было свойственно высокомерие богача – он никогда не хотел унизить или хотя бы обидеть подчиненного, и свои наследственные привилегии возмещал услугами, которые охотно оказывал нуждавшимся в них.

Из десяти человек, составлявших коалиционный кабинет 1931 года (замечу, что я лично был знаком с половиной из них), мне кажется, безоговорочно доверять можно было лишь двоим – лорду Реддингу и Сноудену. Чтобы проверить свое впечатление, взгляну-ка я на их фото, относящееся к тем годам. Да, в то время вид у них был довольно усталый и озабоченный. Вот Макдональд разыгрывает из себя великого человека, с заметным усилием входя в образ грозного Юпитера; позади сэра Герберта Сэмюела, который потупил взгляд, словно Тартюф, и Невилла Чемберлена с его напускным добродушием сидели несколько англичан, имена которых едва ли известны за границей, и сэр Сэмюел Хор, чью душу, судя по всему, сжигает честолюбие. Но между Макдональдом и Сноуденом сидит человек гораздо более интересный, чем все присутствующие; это Стэнли Болдуин, соединяющий в себе неукротимую энергию с абсолютным душевным спокойствием. На этом официальном снимке уверенный в себе господин запечатлен со скрещенными на груди руками; он весел и лукав, мужествен и очень хитер. Кажется, что только у них с Хором хватит решимости – в той мере, в какой дозволяют понятия чести, – пойти наперекор всем, чтобы добиться собственных целей. У Хора цель – удержаться у власти, утоляя свое непомерное честолюбие, а у Болдуина – быть первым всегда и во всем наперекор любым обстоятельствам.

Ведь его карьера была блестящей: казалось, он не прилагал никаких усилий, когда дважды, трижды внезапно и стремительно возносился на вершины власти, скорее по воле случая и судьбы. Если верно, что каждый английский джентльмен мечтает выиграть дерби и стать премьер-министром, то Болдуин мечтал обо всем этом меньше, чем кто-либо другой. Он был вполне счастлив, управляя своим сталелитейным заводом, имел прекрасную семью. Но он считал своим долгом отдать себя на службу общества и твердо верил, что именно таков единственный мотив его поступков. Поскольку Болдуин состоял со Всевышним в очень доверительных отношениях и хорошо к Нему относился, он не сомневался, что и Господь относится к нему так же.

Прадед премьер-министра основал металлургическое производство около 1800-го года, тогда же, когда в Германии Круппы открыли первый завод. Сын его расширил производство, а сын этого сына – отец Стэнли Болдуина – сумел стать хозяином тысяч рабочих, главой крупного банка и железнодорожной компании. Женился он при этом по любви на бедной девушке, и чутье финансиста его не обмануло – он, вероятно, понял, что этот брак придаст его дому больше блеска, чем все его золото могло бы придать скромному дому пастора, в котором выросла его невеста. Две сестры его жены вышли замуж за двух известных художников Пойнтера и Берн-Джонса, а третья за отца будущего поэта Редьярда Киплинга. Мать Стэнли Болдуина писала стихи и романы, не лишенные таланта.

И совершенно естественно, что Стэнли Болдуин учился в Кембридже. Но эта учеба была всего лишь приложением к основному занятию, ибо, как и принц Уэльский, он вынужден был стать служащим у своего отца, чтобы потом достойно выглядеть в роли его преемника. Дело Болдуина-старшего все расширялось, а сын его оказался очень способным промышленником и финансистом. Естественно, как то принято было у всех богатых людей в конце XIX века, семья Болдуинов была строго консервативной. Кстати, вот что интересно с политической точки зрения: в этой династии объединились три британских народа, потому что кроме англичан в роду были еще шотландские и уэльские предки матери. Они бежали из горной Шотландии в 1750 году, и Болдуин рассказывал, что, когда был молод, ему приходилось делать над собой величайшее усилие, чтобы вставать, когда играли «God save the king!».

В пятьдесят лет его отец, благодаря своему влиянию, вошел в палату общин, получив мандат тори от родного городка. Стэнли Болдуин стал управлять всеми делами фирмы и вел их вполне успешно. Когда ему исполнилось сорок два, отец его умер, и будущий премьер-министр стал полноправным владельцем всего дела.

В двадцать пять лет Стэнли Болдуин женился на дочери уважаемого в городе буржуа, и она подарила ему двух сыновей и четырех дочерей. Обстоятельства его личной жизни, как и государственной карьеры, схожи были с вехами жизненного пути короля Георга V. Собственную судьбу и уверенность в завтрашнем дне – вот что видел король в невозмутимом спокойствии и незыблемости положения Болдуина.

В каждую годовщину свадьбы Болдуин приезжал в родной город, в дом жены, вместе с семьей и подраставшими детьми; он приезжал сюда в своем личном вагоне – разве не был он директором железнодорожной компании! – и проводил этот праздничный день, молча куря трубку. Вечером, расположившись в кресле, он разгадывал кроссворды, по-прежнему не выпуская трубки изо рта. Зная об этой традиции, король Георг думал, что хорошо иметь среди друзей или родственников такого человека.

Наряду с богатством, Болдуин унаследовал от отца и его место в палате общин, то есть, благодаря своей фамилии, он мог считать, что ему обеспечено это место. Итак, на протяжении всей его жизни обстоятельства складывались самым благоприятным для него образом. Чтобы хорошо делать свое дело и служить Господу и своей стране, ему не надо было преодолевать трудности и бороться с обстоятельствами. А кроме того, Стэнли Болдуин являл собою тип джентльмена, которому не чуждо истинно английское лицемерие.

Он заседал в палате общин уже десять лет, ничем не выделяясь и не обращая на себя внимания. Свою первую речь депутат Болдуин произнес после девяти лет молчания. Именно во время войны, когда страна особенно нуждалась в светлых головах, Болдуин предоставил себя в распоряжение отечества и получил пост в министерстве финансов; кстати, произошло это лишь в 1916 году – до этой поры крупные военные поставки заставляли его заниматься делами принадлежавших ему металлургических заводов. Позднее в одной из речей он говорил: «Мне предложен был пост при правительстве, и особенно обрадовало то, что служба, на которую меня прочили, не оплачивается… Я счел себя обязанным служить моей родине».

За эту службу ему действительно не полагалось жалованья… Болдуин был одним из самых богатых людей, в новую эпоху вошедших в английское правительство. В начале войны ему было всего сорок семь лет, он был в отличной форме и чувствовал себя прекрасно. Во время войны стоимость акций фирмы Болдуина возросла втрое; таким образом выросла и стоимость контрольного пакета акций, которым он владел, и будущий слуга отечества заработал на этом примерно двести тысяч фунтов.

Итак, он отошел от дел своей фирмы, чтобы стать личным секретарем министра финансов Бонара Лоу. Как пишет Стид в своей превосходной книге о Болдуине, он был обязан этим назначением двум обстоятельствам: с одной стороны, его считали «достаточно сдержанным, чтобы не обмануть чужого доверия, и достаточно „туповатым“, чтобы не погрязнуть в интригах».

После войны Болдуин счел, что его долг – пожертвовать часть своего огромного состояния обедневшей стране: он решил отдать государству пятую часть того, что имел, и резонно подумал, что должен сделать это публично, чтобы разбудить здоровый дух конкуренции среди богатейших людей Британии. Он мог принести дар от собственного имени или, если бы усматривал в этом тщеславие, анонимно. Но существовал и третий путь, позволявший сочетать скромность с признательностью общества, одобрение Всевышнего с восхищением света. Болдуин пошел по этому третьему пути: в письме, опубликованном в «Таймс», он объяснил, что, поскольку надо же было кому-то начать, это пришлось сделать ему: из своего состояния в пятьсот восемьдесят тысяч фунтов он отдает государству двадцать процентов, вернув ему на сто пятьдесят тысяч фунтов облигаций военного займа. Письмо заканчивалось словами: «Искренне ваш – F. S.T.».

Письмо произвело сенсацию; все задавались вопросом, кто скрывается за инициалами, и скоро нашли ответ: «Financial Secretary Treasury» [59]59
  Секретарь министерства финансов (англ.).


[Закрыть]. «Анонимный» автор письма, ничего не оставляя на волю случая, прислал в «Таймс» свою визитную карточку.

«Смирение нередко оказывается притворной покорностью, цель которой – подчинить себе других; это уловка гордыни, принижающей себя, чтобы возвыситься…» – утверждал Ларошфуко.

Характер Болдуина был, наверное, малоприятен, а такие люди, как Ллойд Джордж или Черчилль, внушали ему опасения. Он предпочитал иметь дело с посредственными умами, что и доказал составом своих кабинетов. Болдуин выказывал глубокое уважение к выдающимся умам эпохи и сильным личностям, но, в основном, использовал их лишь для того, чтобы оправдывать свои собственные оплошности. Как-то раз его упрекнули за ошибку, допущенную его вторым кабинетом, в ответ на что он сказал: «Я думал, что мы должны были действовать иначе. Но явился Уинстон (Черчилль) со своим мозгом в сто лошадиных сил… и что я мог поделать?»

В 1922 году он, став министром торговли, объединился с двумя своими коллегами и поднял бунт против главы правительства Ллойд Джорджа, чтобы заменить его лордом Керзоном. На знаменитом заседании заговорщиков в Карлтон-клубе он говорил: «Премьер-министр – это воплощение энергии и натиска, и от этого происходят все наши неприятности. Энергия и натиск – абсолютно страшные вещи. Они способны нас раздавить, но это не значит, что это будет сделано во благо государства».

На следующий день Ллойд Джордж был вынужден подать в отставку, и причиной отставки послужила главным образом речь Болдуина. Эти «энергичные натуры» приходили к власти только потому, что война предъявляла к правительству очень жесткие требования. Но война закончилась… Снова подтвердилось, что народы, как и некоторые женщины, терпят сильных мужчин лишь пока им угрожает опасность, а после покидают своих спасителей. Подтвердилось и то, что народы никогда не бывают благодарными: французы и англичане изгнали из правительства тех, кто их спас. Может быть, признательность сограждан – чувство противоестественное? Поэтому прогнали Ллойд Джорджа, Черчилля, Остина Чемберлена, Бальфура, и к власти пришли люди, лишенные «энергии и натиска», годные в лучшем случае для раздачи постов, любимцы общества: Хор, Инскип, Ллойд-Грэнер. Впрочем, ненадолго, всего на несколько месяцев: Бонар Лоу, заболев, подал в отставку, а вместо него король предложил не лорда Керзона, как все ожидали, а Болдуина. Последний был неизвестен никому, кроме узкого круга хорошо информированных людей, что и дало лорду Керзону повод назвать своего соперника «безликой фигурой», а одной светской даме спросить: «А новый премьер-министр хотя бы принадлежит к тем, кого принято называть хорошо воспитанными людьми?» Однако один из самых проницательных журналистов написал о Болдуине: «В палате общин не найдется большего англичанина, чем он».

Король Георг превосходно разбирался во вкусах своих соотечественников. Прошло всего полгода с того времени, когда Болдуина еще никто не знал, а он уже выиграл партию, потому что не рвался вперед, не отличался блестящим умом, не был «человеком с идеями», но в особенности потому, что был консерватором и человеком религиозным, следовательно, мог оказаться полезен как society, так и церкви. Стиль и даже тон его речей производили впечатление удивительной скромности, а это качество в Англии всегда любили и власть имущие, и представители среднего класса… особенно ценят его в наши дни, когда оратор выступает по радио, и выражение лица не может раскрыть его истинный характер. Вот что сказал Болдуин сразу после назначения: «Я больше нуждаюсь в ваших молитвах, нежели в поздравлениях». Это он заявил прессе в первый день, а некоторое время спустя изрек следующее: «Я предпочел бы молчать на семи языках, нежели говорить». Впрочем, затем он не умолкал добрых полчаса.

Вот как премьер-министр представился своим избирателям: «Я всего лишь один из вас, но ныне меня призвали сделать для нашей страны особую работу. Я никогда не добивался этого поста. Я никогда не планировал свою жизнь. Мною руководит одна идея, унаследованная от предков, и состоит она в том, чтобы служить, служить людям этой страны. Мой отец всю жизнь прожил согласно этой идее, а до него так же жили все члены моей семьи… Такова традиция, такова наша суть, таков наш долг… Водит ли человек трамвай, подметает ли он улицы или занимает пост премьер-министра – это не составляет большой разницы, если только он целиком отдается своей работе и выполняет ее во имя любви к человечеству». Как это напоминает воскресные проповеди его предков по материнской линии! В его словах добродетель богатых наследников, которым никогда не приходилось бороться за место под солнцем, и которые теперь, стремясь выказать смирение перед избирателями, хотят выставить свою жизнь, посвященную личной выгоде, благосостоянию семейства и интересам своего класса, угодной Богу.

В каждой значительной речи Болдуин красочно описывал свою исполненную самопожертвования жизнь, не забывая отметить, что тяжкое бремя обязанностей много лет мешало ему насладиться весенним цветением родных английских яблонь. Однако причем тут жертвы… если речь идет о власти и деньгах? Приберегая капитал для деловых операций, он, когда можно было просто поразглагольствовать, иногда любил подпустить даже немного поэзии – это у него было от матери. Сидя за изысканно сервированным столом, он обожал рассуждать о пейзажах и цветах Англии, только описывал он картины давно минувших времен.

Разумеется, когда его рабочие вынуждены были бастовать, он целых полтора месяца выплачивал им зарплату из собственного кармана, и нет ничего странного в том, что он не преминул рассказать об этом в палате общин. Получилось так, что в ночь перед началом всеобщей забастовки, когда лидеры профсоюзов пришли к нему с окончательными предложениями, желая заключить соглашение, он уже спал. Впоследствии, став главой правительства, он вел против забастовщиков жесточайшую борьбу. Когда по окончании забастовки к правительству обратились с ходатайством оказать помощь шахтерам, Болдуин порекомендовал просителям обратиться за поддержкой к частным лицам, которые, конечно, им не откажут, ибо, согласно Священному писанию, милосердие и любовь едины. Но когда лейбористы отправились в Америку собирать средства для своих нуждающихся братьев, Болдуин устроил им бойкот и организовал публикацию статей в американской прессе: там говорилось, что среди английских шахтеров голода нет и в помине.

Исчерпав все доводы, Болдуин воспользовался услугами радио, чтобы попытаться восстановить доверие к себе: «Вы дали мне власть полтора года назад, причем огромным большинством… Разве я совершил что-либо такое, чтобы предать ваше доверие? Разве вы не можете на меня положиться теперь, когда требуется принять решение, справедливое для обеих сторон?».

«Молитва», «доверие», «ширококрылый ангел мира», «яблоневый цвет», «я говорю с вами как человек с человеком»… Подобные слова неизменно помогали Болдуину во всех критических ситуациях завоевывать расположение если не палаты общин, то, по крайней мере, тысяч читателей и слушателей. Он говорил о себе почти так же часто, как Гитлер, но каждый раз просил за это прощения. Прибавьте к этому его искусство признавать собственные ошибки. «В сложный момент Болдуин поспешно усаживался на скамью подсудимых, – писал его замечательный биограф Робертс, – и восклицал: „Я согрешил!“, или, чаще всего: „Я запутался и согрешил“; засим его со слезами и криками восторга выносили на руках, и он получал свою долю обожания. Похоже, он всякий раз исполнял этот обряд совершенно неосознанно. Неважно, кого принесли в жертву, для Болдуина всегда находилось место за пиршественным столом… Чем настойчивее он твердил, что именно на нем лежит ответственность за непопулярные меры, тем тверже его сторонники были убеждены в обратном».

В 1934 году он заявил, что Германия вооружена вдвое хуже Англии, потом, полгода спустя, признал, что прежняя оценка была «совершенно ошибочна»… Эта роковая ошибка привела к тому, что не прошло и нескольких месяцев, как он снова стал премьер-министром. Робертс по этому поводу остроумно заметил, что всем англичанам доставляет истинное удовольствие подобная манера обвинять самого себя: «Раз премьер-министр способен совершать такие ошибки, то обычный человек вполне мог бы управлять страной, если бы его не отвлекали другие занятия».

Новое назначение премьер-министром после столь чудовищной ошибки могло объясняться лишь одним: Англия желала видеть во главе правительства посредственность. Итак, что же в итоге оставил Болдуин после многих лет пребывания у власти? Три решающих просчета: в 1927 году он отказался вступить в Лигу наций; лорд Сесил после этого вышел из состава правительства, обвинив Болдуина в том, что тот выступает «против мира» и против «безопасности, решения спорных вопросов и разоружения». Вскоре после этого принц Уэльский произнес в Альберт-Холле пацифистскую речь, в которой определенно встал на сторону Сесила против Болдуина. В 1923 году, во время своей единственной официальной поездки за границу, Болдуин заключил с Америкой соглашение об английском долге: отныне Англии предстояло отчислять три с половиной процента с миллиарда долларов, позаимствованных у американцев, тогда как ей самой союзники платили не более полутора процентов с одолженных сумм. Поэтому через десять лет продлевать соглашение не стали. Наконец, была допущена историческая ошибка в отношении вооружения Германии: раскаянием ее уже было не поправить, поскольку четыре года спустя она привела к капитуляции в Мюнхене.

Болдуин нашел для себя другой способ выходить из положения во время кризисов: он стал приносить в жертву своих министров. Самый известный случай – с Сэмюелом Хором. Произошло это в декабре 1935 года, незадолго до кончины Георга V; в палате общин принц Уэльский, подавшись вперед и приложив ладонь к уху, слушал Болдуина, говорившего о своем коллеге и друге, которым он собирался пожертвовать в этот же день из-за соглашения с Лавалем по поводу Абиссинии. Это был непревзойденный образец коварства под личиной смирения. Сначала, обрисовывая ситуацию, Болдуин попросил проявить к нему сочувствие, затем сообщил, что Хор так устал, что нельзя было не отпустить его покататься на лыжах в Швейцарии, а теперь, когда он находится в Париже, с ним невозможно связаться, в то время как принято исключительно важное для судеб всего мира решение, и оно наносит серьезный ущерб интересам Англии.

Пробормотав эти оправдания, словно школьник, объясняющий, что опоздал на урок из-за задержавшегося в пути автобуса, Болдуин продолжал: «Вы, наверное, станете утверждать, что я проявил слабость. Конечно, было принято ошибочное решение… Если бы ураган поднялся в то время, когда я был уверен в своей правоте, я дал бы ему обрушиться на мою голову и либо выжил бы, либо отступил». Тут голос его задрожал от волнения: «Но если, спросив свою совесть, я понял бы, что хоть отчасти причиной этого урагана стало некое мое деяние, пусть даже неосознанное, и оно было бессмысленным или вредным, я бы покорился». Да, он склонился перед судом общества, этот потомок праведных священников, он признал свои ошибки. Хотя в Англии принято, что премьер-министр несет полную ответственность за свой кабинет, Болдуин не ушел в отставку, вместо этого он бросил на произвол судьбы своего министра Хора; потомок рачительных хозяев, он сохранил за собой влиятельный пост. Он не забыл о главном и непосредственно перед тем, как пожертвовать Хором, заявил: «Никогда не бросать друга – такова традиция моей партии, и я ей буду следовать!».

Одна газета сообщила, что в ту минуту, когда Болдуин демонстрировал палате общин и стране свою манеру заступаться за друзей, принц Уэльский, стараясь не упустить ни одного слова, приложил руку к уху и свесился с балкона, так что чуть не свалился вниз. Ровно через год тот же министр в этом же зале вынесет окончательное решение, направленное против принца.

XII

Вернувшись домой после заседания, Эдуард, должно быть, крепко задумался. Вот, значит, каков самый могущественный человек в Англии, тот, кто достанется ему вместе с Империей, когда покинет этот мир больной король-отец. Георг V скончался пять недель спустя, и новый монарх вскоре убедился, что характер премьер-министра во всем противоположен его собственному. Позднее, в критический момент, Болдуин объявил себя другом короля, однако в тот вечер Эдуард вряд ли признал бы за ним право на это звание. Можно ли представить себе людей, более непохожих друг на друга? Едва ли, разве что Бисмарка и Вильгельма II.