Текст книги "Убийство в Орсивале"

Автор книги: Эмиль Габорио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– А графиня? – спросил отец Планта не столько наивным, сколько ироничным тоном.

– Берта! – воскликнул мэр. – Да я несколько раз даже ставил ее в пример своей жене! Берта!.. Она была достойной и Соврези, и Гектора, двух мужчин, лучше которых я не встречал за всю свою жизнь. – И, заметив, что его энтузиазм несколько удивил слушателей, он продолжил: – У меня свои причины так выражаться, и я не опасаюсь делать это перед людьми, профессия и характер которых гарантируют мне их скромность. Соврези при жизни оказал мне большую услугу… когда я добивался поста мэра. Что же касается Гектора, то я считал его совершенно покончившим с увлечениями молодости и даже думал, что он неравнодушен к моей дочери Лоранс. Я даже мечтал о том, как бы поприличнее устроить эту свадьбу. И если у графа Тремореля был титул, то и я дал бы за дочерью такое приданое, что их герб можно было бы отлить из золота. К несчастью, события изменили мои планы.

В это время в передней вдруг раздался страшный шум. Там происходила, несомненно, борьба, крики и вопли доносились оттуда до самой гостиной.

Все вскочили.

– Я знаю, что это такое, – сказал мэр. – Это, наверное, несут труп графа Тремореля.

IV

Мэр Орсиваля ошибался.

Дверь в гостиную быстро распахнулась, и на пороге появился какой-то худощавый человек, которого с одной стороны держал жандарм, а с другой – один из лакеев. Он с яростью отбивался от них, делая это с необычайной энергией. В прихожей и во дворе тем временем все еще раздавались крики сотни голосов. Толпа кричала:

– Вот он! Смерть убийце! Вот он! Это Геспен!

И несчастный в страшном испуге продолжал защищаться.

– Помогите! – кричал он хриплым голосом. – Спасите! Оставьте меня, я невиновен!

И он ухватился за дверь в гостиную, так что его нельзя было оторвать от нее.

– Оставьте его! – скомандовал мэр, которого испугало ожесточение толпы. – Оставьте его!

Но это было легче приказать, чем исполнить. Ужас придал Геспену страшную силу. Но вдруг доктору пришла в голову мысль отпереть одну створку этих дверей. Тогда, потеряв точку опоры, несчастный сорвался и кубарем покатился к самому столу, за которым писал судебный следователь. Затем он вскочил на ноги и стал искать глазами, куда бы удрать. Но, увидев, что все двери и окна были облеплены любопытными, он в бессилии опустился в кресло. Его лицо выражало ужас, все тело его сжималось в судорогах. Эта сцена была настолько тягостна, что мэр Орсиваля счел необходимым повлиять на толпу морально. Он обернулся к ней и, показав на Геспена, трагическим голосом произнес:

– Вот преступник!

Доктор, следователь и отец Планта переглянулись.

– Если он виновен, – пробормотал старик судья, – то какого черта ему было приходить сюда?

Потребовалось еще много времени, чтобы удалить толпу. Жандармский бригадир должен был прибегнуть к помощи своих людей, а затем расположился около Геспена, признав, что неудобно оставлять такого опасного преступника одного с невооруженными людьми.

Но несчастный Геспен в эту минуту был уже совершенно безопасен. Наступила реакция, его напряженная до крайних пределов энергия погасла тотчас же, как пламя от сгоревшей соломы.

А тем временем бригадир давал отчет обо всем, что произошло.

– Я обыскал его, – начал он свой рассказ, – и вот что нашел в его карманах: носовой платок, садовый нож, два маленьких ключа, клочок бумаги, покрытый какими-то буквами и значками, и карточку магазина «Кузница вулкана». Но это еще не все…

Бригадир с таинственным видом оглядел слушателей. Он приберегал самое эффектное к концу.

– Это еще не все, – продолжал он. – Когда его втащили во двор, он попытался было отделаться от своего кошелька. К счастью, я заметил это и, улучив момент, поднял его портмоне, которое упало в клумбу с цветами около ворот, – вот оно. В нем оказались: стофранковая купюра, три луидора и семь франков мелкими монетами. Вчера же у этого разбойника не было ни гроша.

– Откуда вы знаете? – спросил Куртуа.

– Лакей Франсуа сообщил мне, что Геспен просил у него взаймы двадцать пять франков на дорогу.

– Позовите сюда Франсуа! – скомандовал судебный следователь.

Лакей тотчас же явился.

– Точно ли вы знаете, – обратился к нему строго следователь, – были ли вчера у Геспена деньги?

– У него их было так мало, – не задумываясь, отвечал лакей, – что перед отъездом он просил у меня взаймы двадцать пять франков, сказав мне, что если я их ему не дам, то ему придется остаться дома, так как не на что даже купить билет на поезд.

– Но у него могли быть сбережения. Так, например, эта стофранковая банкнота, которую здесь негде было разменять.

С недоверчивой улыбкой Франсуа покачал головой.

– Геспен не таков, чтобы иметь сбережения, – сказал он. – Все тратил на карты и на баб. Не далее как на прошлой неделе трактирщик из «Коммерческой гостиницы» пришел к нему, устроил из-за неуплаты целую сцену да еще грозился, что пожалуется господам.

Но, увидев, какое впечатление произвели его показания, лакей спохватился и стал выгораживать Геспена.

– Я вовсе ничего не имею против Геспена, – сказал он. – До самой последней минуты я считал, да и считаю его славным малым, с которым весело. Он немножко горд, но ведь его воспитание…

– Можете идти, – обратился к нему следователь, не желавший выслушивать мнение Франсуа.

Лакей вышел.

Тем временем Геспен мало-помалу пришел в себя.

– Пить… – сказал он.

Ему принесли стакан воды, и он выпил его с выражением крайнего наслаждения, а затем поднялся.

– Способны ли вы сейчас давать показания? – обратился к нему следователь.

Геспен задрожал, но овладел собой.

– Вам известно, что произошло в эту ночь? – начал следователь. – Граф и графиня Треморель кем-то убиты. Отправившись вчера из замка вместе со всеми слугами, вы бросили их на Лионском вокзале около десяти часов и возвратились теперь обратно тоже один. Где вы провели ночь?

Геспен опустил голову и молчал.

– Это еще не все, – продолжал следователь. – Вчера у вас не было ни копейки, это подтверждено одним из слуг. Сегодня же в вашем портмоне найдена порядочная сумма денег. Где вы их взяли?

Несчастный зашевелил губами, точно хотел ответить, а потом вдруг раздумал и промолчал.

– Еще одна вещь, – продолжал следователь. – Что это за карточка из магазина металлических товаров, которую нашли у вас в кармане?

Геспен сделал жест отчаяния и проговорил:

– Я невиновен.

– Да я вас еще и не обвиняю, – возразил следователь. – Вам было известно, что в день вашей поездки граф получил большую сумму денег?

Горькая усмешка пробежала по губам Геспена.

– Мне известно только то, что все факты против меня, – отвечал он.

Последовало продолжительное молчание. Врач, мэр и отец Планта, крайне заинтересованные, не шевелились.

– Посмотрим, – нарушил наконец молчание судебный следователь. – Где вы провели эту ночь, где взяли эти деньги и что это за адрес?

– Э! – воскликнул Геспен с яростью затравленного зверя. – Ну, скажу я вам это!.. Разве вы мне поверите?

Следователь хотел было что-то сказать, но Геспен перебил его.

– Нет, вы мне не поверите, – продолжал он, и глаза его засверкали гневом. – Разве такие люди, как вы, поверят такому человеку, как я? У меня прошлое, судимость, скажете вы. Да разве же прошлое может служить обвинением для будущего! Ладно! Хорошо! Это правда, я скандалист, игрок, пьяница, лентяй, но что же из этого? Правда, меня судил мировой и приговорил за нарушение общественной тишины и спокойствия… Что же это может доказать? Я загубил свою жизнь, но ведь это касается только одного меня. Мое прошлое! Точно я тяжко его не искупил!

Геспен уже вполне овладел собой, его волнение придало ему красноречия, и он выражался с дикой энергией, точно хотел добить своими словами слушателей.

– Я не всегда был хамом, – продолжал он. – Мой отец имел средства, был почти богатым! Меня учили и, когда мне исполнилось шестнадцать лет, меня поместили к господам Леруа в Анжере. Не прошло и четырех лет, а на меня там уже смотрели как на выдающегося, талантливого молодого человека с хорошим будущим. К несчастью, в это время умер мой отец. Мать умерла еще раньше. Он оставил мне превосходное имение стоимостью в сто тысяч франков. Я продал его за шестьдесят тысяч и махнул в Париж. Я был точно сумасшедший. Моя жажда удовольствий была ненасытна. В Париже открылось широкое поприще для пороков. Для удовлетворения моих желаний не хватало вещей. Я воображал, что мои шестьдесят тысяч франков никогда не закончатся.

Геспен остановился. Тысяча воспоминаний об этом времени пришла ему на ум.

– Хорошее было время! – тихо проговорил он. – Моих шестидесяти тысяч франков, – продолжал он затем, – едва хватило на восемь лет. У меня не осталось ни одного гроша, но я все-таки хотел продолжать такую же жизнь… Теперь вы понимаете? Именно в одну из ночей меня и забрали полицейские. Меня осудили на три месяца. В полицейском управлении вы найдете обо мне целое дело. Знаете, что оно сообщит? Оно расскажет вам, как, выйдя из тюрьмы, я попал в отчаянное, позорное положение. В то положение, когда не едят, но насыщаются, ходят без сапог, а жилище заменяют харчевни. Это дело обо мне сообщит вам также, что я очутился в обществе подозрительных лиц, мошенников и проституток… и это будет правда.

Мэр Орсиваля ужаснулся. «Боже правый! – подумал он. – Что за смелый и циничный разбойник! И сколько времени он провел в этом доме в качестве прислуги! Какой негодяй!»

Судебный следователь молчал. Он отлично понимал, что Геспен находится в одном из тех душевных состояний, когда человек позволяет заглянуть в самую глубину своих мыслей и выкладывает все.

– Но дело мое, – продолжал несчастный, – не расскажет вам, как я, испытавший омерзение к такой жизни, стал искать из нее выход, чуть не покушался на самоубийство. Оно ничего не расскажет вам о моих усилиях, о моем раскаянии, о желании возвратиться к прежней порядочности. Но такое прошлое, как мое, тяжкая вещь. Но вот я выбрался на дорогу. Последовательно я сменил четыре места, пока наконец через одного из своих патронов не получил место здесь, где мне было недурно. Правда, я всегда забирал вперед жалованье, но что делать? С собой не сладишь. Зато спросите, кого я обидел?

– Все это очень хорошо, – отвечал судебный следователь. – В свое время мы вернемся к вашему признанию. А теперь речь идет лишь о том, как вы провели эту ночь и откуда добыли деньги?

Настойчивость судьи привела Геспена в отчаяние.

– Чего вы хотите от меня? – воскликнул он. – Правды? Но ведь вы ей не поверите. Лучше молчать. Такова уж, значит, судьба!

– Я должен предупредить вас о том, что отвечать в ваших же интересах, – продолжал судебный следователь. – Если вы не захотите отвечать, я буду вынужден арестовать вас как подозреваемого в убийстве графа и графини Треморель.

Эта угроза произвела на Геспена страшное впечатление. Энергия оставила его, он упал на колени и заплакал.

– Умоляю вас, – сказал он, – ради бога, не лишайте меня свободы. Клянусь вам, я не виноват, заклинаю вас!

– Тогда говорите.

– Вы этого хотите… – продолжал Геспен, вставая. – Что же…

А потом он внезапно изменил свое решение.

– Нет! – воскликнул он и со злобой топнул ногой. – Нет, не скажу, не желаю! Только один человек на всем свете и мог бы меня спасти, это сам граф. Но его уже нет в живых. Я невиновен, но если не найдут настоящих убийц, то я погиб. Все против меня, я знаю это… А теперь делайте со мной что вам угодно, я больше не произнесу ни слова.

Решение Геспена нисколько не удивило судебного следователя.

– Подумайте, – просто сказал он. – Только и тогда, когда вы подумаете, я не буду иметь большего доверия к вашим словам, чем сейчас. Весьма возможно, что ваше участие в этом деле косвенное. В таком случае…

– Ни косвенное, ни прямое! – перебил его Геспен, а затем воскликнул в отчаянии: – Какое несчастье! Быть невиновным и не иметь возможности защищаться!

– Если так, то, может быть, – обратился к нему следователь, – для вас не составит труда стать лицом к лицу с телом госпожи Треморель?

Эту угрозу обвиняемый выслушал без малейшего волнения.

Его повели в залу, где находилось тело графини. Хладнокровно и спокойно он осмотрел труп и сказал:

– Она гораздо счастливее меня. Она уже умерла и не страдает, а меня, невиновного, обвинят в том, что я ее убил.

Домини попробовал последнее средство.

– Послушайте, Геспен, – сказал он, – если каким-нибудь образом вы знаете что-нибудь об этом преступлении, заклинаю вас – говорите. Если вам известны убийцы – назовите их. Постарайтесь заслужить свободу искренностью и раскаянием.

Геспен сделал безнадежный жест, который указывал на то, что убийцы ему неизвестны.

– Клянусь всем святым на свете, что я невиновен, – отвечал он. – Но я знаю, что если не найдут настоящих виновников, то я погиб.

Следователь поручил Геспена жандармскому бригадиру, приказав не выпускать его из виду. Затем он потребовал к себе старого Берто.

Жан был не из таких, чтобы бояться. Столько раз ему приходилось иметь дело с юстицией, что допросы его мало беспокоили. Отец Планта заметил, что он более упрям, чем обеспокоен.

– Этот человек пользуется у меня в общине очень дурной славой, – сказал мэр судебному следователю.

Жан Берто услышал эти слова и усмехнулся.

На вопросы судебного следователя он откровенно, чистосердечно и в то же время очень подробно рассказал все, что произошло утром, как он сопротивлялся, как его сын настаивал, и объяснил, почему именно они сочли нужным солгать. Таким образом, появился вопрос о поступках Жана до совершения преступления.

– Я сам лучше, чем моя репутация, – сказал он, – а сколько людей на свете, которые не имеют права этого сказать! Я знаю кое-что кое о ком, – и он поглядел при этом на Куртуа, – и если бы только захотел об этом болтать!.. Чего только не увидишь, когда не спишь по ночам!.. Да вот, например…

Он хотел было объяснить свои намеки, но ему не дали.

– Вы, кажется, хотите засадить меня в тюрьму, – сказал он, – и продержать там, пока не найдутся виноватые? Если бы это было зимой, то я не стал бы упираться. В тюрьме тепло, хорошо. Но сейчас ведь самое время охоты – вот что подло! Впрочем, это послужит хорошим уроком Филиппу, объяснит ему, что значит подслуживаться господам.

– Довольно! – строго прикрикнул на него следователь. – Вы знаете Геспена?

Маленькие глазки Жана засветились беспокойством.

– Конечно, – отвечал он, смутившись. – Мы не раз играли с ним в карты и выпивали…

Его поведение поразило всех. Отец Планта в особенности выказывал крайнее изумление. Старый мародер отлично понял, какое впечатление произвели его слова.

– Черт возьми! Тем хуже! – воскликнул он. – Я все могу рассказать вам, каждый ведь сам за себя ответчик, не правда ли? И если Геспен совершил это преступление, то от моих слов он не станет преступнее, а сам я от них не сделаюсь хуже. Я знаю этого малого. Он давал мне сливы и виноград из графской оранжереи. Полагаю, что он их крал. Я продавал их, и мы делили деньги пополам.

Жан Берто не обманулся в том, что его хотели посадить в тюрьму. Судебный следователь отдал приказ о его аресте.

Дошла очередь и до Филиппа.

На бедного малого жалко было смотреть: он плакал горючими слезами.

На этот раз он чистосердечно и просто рассказал обо всем, виня себя в том, что осмелился проникнуть в парк через ров.

Он знал Геспена. В разное время тот приходил к ним в дом. Он знал, что его отец имеет с ним дела, но какие именно – не знал. С Геспеном он говорил всего только четыре раза.

Судебный следователь приказал отпустить его на свободу не потому, что убедился в его невиновности, а потому, что если в одном и том же преступлении подозреваются несколько человек, то требуется одного из них оставить на свободе, следить за ним, а остальных упрятать за решетку.

А тело графа все еще не было найдено. Напрасно обыскали, насколько возможно, весь парк, осмотрели кусты, обшарили цветочные клумбы.

– Его бросили в воду, – настаивал мэр.

Так предполагал и Домини. Вызвали рыбаков и приказали им обыскать Сену в районе того места, где найден был труп графини.

Было уже три часа. Отец Планта заметил, что с самого утра никто еще ничего не ел. Не лучше ли, сказал он, перехватить чего-нибудь, чтобы потом уже без помех продолжать расследование до самой ночи?

И, усевшись за тем самым столом, который был еще влажным от вина, пролитого убийцами, судебный следователь, отец Планта, врач и мэр принялись за наскоро сервированный обед.

V

За едой Домини приводил в порядок свои заметки, пронумеровывая страницы и крестиками отмечая некоторые ответы допрошенных, которые могли иметь более серьезное значение и на основании которых он мог составить свое донесение начальству. Усевшись рядком, отец Планта и доктор разговаривали о болезни, что могла свести в могилу Соврези. А мэр Куртуа то и дело прислушивался к шуму, долетавшему со двора. Весть о двойном убийстве распространилась уже по всей округе, и толпа росла с каждой минутой. Люди, заполнившие весь двор, стали даже выказывать дерзость. Жандармы еле справлялись с ними.

– Пойду уйму их, – сказал мэр, – и выпровожу со двора. – Бросив на стол свернутую трубочкой салфетку, он вышел.

– Было два или три консилиума, – продолжал отец Планта, – которые не привели ни к каким благоприятным результатам. Соврези жаловался на какие-то странные, причудливые боли. Его страдания были столь непонятны, столь неведомы медицине, что даже знаменитые доктора разводили в недоумении руками.

– Кажется, его лечил доктор Р. из Парижа?

– Совершенно верно. Он приезжал каждый день и часто оставался ночевать в замке. Много раз я видел его идущим по улице, когда он отправлялся к нашему аптекарю лично наблюдать за составлением лекарства по своему рецепту.

– Конечно, – согласился доктор Жандрон, – ваш аптекарь человек ученый, но у вас в Орсивале есть один молодой человек, который заткнет его за пояс. Это малый, который занимается продажей разных лечебных трав и знает, как извлечь из этой дряни деньги. Это Робело…

– Робело, костоправ?..

– Он самый. Я подозреваю его в том, что он негласно практикует и тайком готовит лекарства. Он ведь учился у меня. Более пяти лет он состоял у меня лаборантом, и даже еще теперь, когда мне нужно тщательное приготовление…

Доктор не договорил, пораженный переменой, произошедшей вдруг в лице доселе бесстрастного отца Планта.

– Что с вами? – спросил его Жандрон. – Вам дурно?

Судебный следователь бросил свои бумаги и тоже посмотрел на Планта.

– Правда, правда… – сказал и он. – Господин мировой судья страшно побледнел.

Но отец Планта тотчас же пришел в себя.

– Это ничего, – ответил он, – совершенно ничего. Беда с моим проклятым животом… Стоит только не вовремя поесть! Вот что я хотел сказать: из всех нынешних слуг во всем замке не найдется ни одного, который бы знал Соврези. Мало-помалу заменили всех.

– Вероятно, вид старых слуг был так неприятен Треморелю… – сказал на это доктор.

Но в это время вошел мэр.

– Хотели расправиться с Филиппом, – сказал он. – С общественным мнением шутки-то плохи!

Он вернулся, чтобы закрыть дверь, но в этот момент столкнулся нос к носу с каким-то господином, лица которого не мог видеть, потому что тот низко поклонился, плотно прижав к своей груди шапку.

– Что вам угодно? – грубо спросил его Куртуа. – Как вы смели войти сюда? Кто вы такой?

Господин выпрямился.

– Я – Лекок, – ответил он с приятной улыбкой. И, видя, что его фамилия не произвела на слушателей никакого эффекта, он добавил: – Лекок, сыщик, посланный префектом полиции в соответствии с телеграммой для участия в расследовании.

Эти слова сильно удивили всех, даже судебного следователя, так как Лекок, войдя в залу замка Вальфелю, совершенно не выглядел как полицейский сыщик.

– Так это вас командировал префект полиции, – спросил его следователь, – на случай, если окажутся необходимы кое-какие поиски?

– Так точно, меня, – ответил Лекок. – Я к вашим услугам.

Пристально оглядев его, следователь пожал плечами.

– Так как вы наконец-то явились, – сказал он, делая ударение на слове «наконец-то», – то потрудитесь выслушать, в чем дело.

– О, это бесполезно! – весело ответил Лекок. – Это совершенно бесполезно!

– Но ведь нужно, чтобы вы все узнали…

– Что именно? То, что скажет господин судебный следователь? Я уже все знаю. Я знаю, что имело место убийство, причиной которого считают кражу, и что это полагают отправной точкой для следствия. Затем мы видим штурм, взлом и разгром апартаментов. Труп графини найден, а тело графа бесследно исчезло. Что еще? Арестован Жан Берто, но это курам на смех, так как при всей своей дурной репутации он не заслуживает тюрьмы. Пришел пьяный Геспен. Ах, против него, этого Геспена, – тяжкие улики! Его прошлое плачевно. Кроме того, следователь не знает, где он провел ночь, а он отказывается это говорить и не заботится о своем алиби… О, это важно, очень важно.

Отец Планта с видимым удовольствием слушал веселого сыщика. Другие же не скрывали своего удивления.

– Кто же вам все это сообщил? – спросил судебный следователь.

– Все понемножку, – отвечал Лекок.

– Но где?

– Здесь. Я уже целых два часа околачиваюсь здесь и даже слышал, как господин мэр убеждал толпу разойтись.

– Как! – воскликнул Домини недовольным тоном. – Вы не знали, что я вас здесь дожидаюсь?

– Виноват, – ответил сыщик, – но я надеюсь все-таки, что господин судебный следователь захочет меня выслушать. Необходимо было осмотреть следы преступления, сориентироваться, принять меры. Я стою на том, чтобы прислушиваться к народной молве, или, как говорят, к общественному мнению.

– Все это, – строго ответил Домини, – никак не оправдывает вашего промедления.

Лекок посмотрел на висящий на стене портрет.

– Если бы господин судебный следователь осведомился в сыскном бюро на Иерусалимской улице, то там ему сказали бы, что я знаю свое дело. Для успеха следствия важно быть никем не узнанным. Полиция-то ведь тайная! Теперь же, когда уже знают, кто я такой и зачем сюда пришел, я могу уходить подобру-поздорову назад, так как мне уже больше никто ровно ничего не скажет, а если я и спрошу, то мне солгут. Меня будут бояться и сторониться.

– Это верно, – сказал Планта, защищая сыщика.

– Ну-с, – продолжал Лекок, – когда мне сказали, что надо отправляться в провинцию, я тотчас же и обратился в провинциала. Приезжаю сюда – и все при виде меня говорят: «Вот какой любопытный! Впрочем, он не злой». И я верчусь вьюном, подкрадываюсь, подслушиваю, вызываю на откровенность. Я спрашиваю, и мне чистосердечно отвечают. Меня снабжают сведениями, делают указания. Со мной не стесняются. Славные здесь люди, в Орсивале! У меня здесь уже есть несколько друзей, и на нынешний вечер я получил приглашение на обед.

Домини не любил полицию и не скрывал этого. Слушая Лекока, он не мог не признать его правым, но в то же время смерил его взглядом далеко не дружелюбного характера.

– Если вам уже известно все, – сухо сказал он, – то пойдемте осмотрим место преступления.

– Я к услугам господина следователя, – ответил сыщик.

И когда все поднялись со своих мест, он воспользовался этим, чтобы подойти к отцу Планта и протянуть ему коробку конфет.

– Употребляете, господин мировой судья? – предложил он.

Отец Планта не счел нужным отказываться, взял оттуда конфету, и спокойствие отразилось на лице сыщика, которому, как и всем великим актерам на свете, необходима была всеобщая симпатия.

VI

Лекок прежде всего принялся за лестницу, и капли крови сразу же бросились ему в глаза.

– Ого! – восклицал он при каждом новом признаке преступления. – Ого! Несчастные!

Куртуа был очень удивлен такой чувствительностью сыщика. Он думал, что эти слова сожаления Лекок относит скорее к жертвам. Но он ошибся, потому что, поднимаясь по лестнице дальше, Лекок продолжал:

– Несчастные! Так испачкать весь дом, да вдобавок еще и перила! И не принять мер предосторожности! Дурачье!

Поднявшись на первый этаж, сыщик остановился у двери будуара, ведущей в спальню. Прежде чем войти, он сначала пристально оглядел эту комнату.

Увидев то, что ему было нужно, он сказал:

– Надо войти, пока еще ничего не понятно.

– Но мне кажется, – заметил судебный следователь, – что в нашем следствии уже имеются детали, которые должны были бы значительно облегчить вашу задачу. Ясно, что если Геспен и не причастен к преступлению, то ему кое-что известно о нем.

– Я это знаю, – ответил Лекок. – Геспен страшно скомпрометирован. Почему именно он не хочет сказать, где провел ночь? С другой стороны, против него общественное мнение. Я, например, тоже не доверяю ему.

Сыщик вошел в комнату один – все остальные остались по его просьбе у порога. Пристальным взором он огляделся вокруг, как бы отыскивая какой-то смысл в этом ужасном беспорядке.

– Негодяи! – проговорил он с чувством. – Полузвери! Впрочем, так не поступают, так не действуют, когда хотят убить с целью грабежа. Все подряд не ломают. Запасаются отмычками и без всякого шума достигают превосходных результатов. Какие, право, неловкие! Идиоты! Не говоря уже о… – Он остановился с открытым ртом. – А что, если эта неловкость проявлена с некоторой целью? – проговорил он.

Свидетели этой сцены с глубоким интересом и даже с удивлением следили за движениями Лекока.

Став коленями на ковер, он провел рукой по его поверхности между черепков фарфоровой посуды.

– Влажно, очень влажно, – сказал он. – Весь чай еще не был выпит, когда грохнули посуду на пол.

– Но могли оставить чай недопитым на столе… – возразил Планта.

– Я знаю это, – ответил Лекок. – Влажности этой, конечно, еще недостаточно для того, чтобы определить момент преступления.

– На него с большой точностью указывают часы, – воскликнул Куртуа.

– Совершенно верно, господин мэр. Они остановились в то время, когда их бросили на пол.

– Время, указанное на этих часах, поразило меня, – сказал отец Планта. – Стрелки остановились на трех часах двадцати минутах, а между тем нам известно, что графиня еще вполне одета, точно в момент ее смерти была не ночь, а полдень. Могла ли она в три часа ночи быть одетой и пить чай? Едва ли.

– Меня тоже поразило это обстоятельство, – ответил сыщик. – Но мы еще увидим!

Затем он с большими предосторожностями поднял с полу часы и поставил их на камин.

– Три часа двадцать минут, – проговорил Лекок. – Разве в это время чай пьют? Черта с два! А реже в такой час, в середине июля, когда уже светит новый день, убивают людей!

Он открыл циферблат и передвинул большую стрелку до половины четвертого.

Часы прозвонили одиннадцать.

– Здравствуйте! – воскликнул весело Лекок. – Вот она где, правда-то! – Достав из кармана конфетку, он положил ее в рот и сказал: – Шутники!..

Простота такого средства проверки, которая до того и в голову никому не приходила, поразила присутствующих.

Куртуа был удивлен особенно сильно.

– Итак, – продолжал Лекок, – перед нами не столько озверевшие люди, как я ошибочно предполагал ранее, сколько негодяи, которые видят гораздо дальше своего носа. Но надо отдать им справедливость, они плохо рассчитали, хотя факт, что они рассчитывали. Указание ясное. Они имели в виду сбить с толку следствие, изменив время.

– Я не вижу в этом цели, – сказал Куртуа.

– Она ясна, – ответил Домини. – Разве не в интересах убийц было заставить поверить, что преступление совершено уже после ухода последнего поезда в Париж? Покинув своих товарищей в девять часов на Лионском вокзале, Геспен возвратился сюда на десятичасовом поезде, убил хозяев, забрал деньги и вновь возвратился в Париж с последним поездом.

– Эти предположения очень занимательны, – возразил отец Планта, – но тогда как же Геспен не попал к Вельперу на свадьбу в Батиньоль, где ждали его товарищи? Тогда у него было бы алиби.

В самом начале разбирательства доктор Жандрон уселся на единственный уцелевший стул, не переставая думать о болезни, которая заставила вдруг отца Планта побледнеть, когда зашел разговор о костоправе Робело. Эти объяснения судебного следователя вывели его из раздумья. Он встал.

– Можно и иначе истолковать факты, – сказал он. – Это перемещение стрелок вперед, очень полезное для Геспена, может служить отягчающим обстоятельством для сообщника Жана Берто.

– Весьма возможно, что Берто тут и вовсе ни при чем, – ответил следователь. – Геспен мог иметь достаточно поводов не приходить на свадьбу. Его душевное состояние после такого преступления могло повредить ему еще больше, чем его отсутствие.

Лекок не произносил ни слова. Как врач у постели больного, он желал точнее поставить диагноз. Он вернулся к камину и вновь стал двигать стрелки по циферблату. Часы последовательно прозвонили половину двенадцатого, затем двенадцать, а потом половину первого и час.

– Еще ученики! – проговорил он. – Случайные преступники. Хитрецы, все предусмотрели, но не все обдумали. Пальцем-то стрелку передвинули, а бой переставить не сумели. И вот приходит сыщик, старая обезьяна, которую не проведешь, – и злой умысел как на ладони.

Домини и отец Планта хранили молчание. Лекок обратился к ним.

– Теперь господин судебный следователь может быть уверен, – сказал он, – что это преступление совершено до половины одиннадцатого вечера.

– А если бой был испорчен еще раньше? – заметил отец Планта. – Это часто бывает!

– Очень часто, – добавил Куртуа. – У меня в гостиной уже целый век не звонят часы.

Лекок подумал.

– Очень возможно, что вы правы, – сказал он. – Мне лично это мое предположение кажется вероятным, но вероятность еще не есть уверенность. К счастью, у нас имеется еще один шанс удостовериться в истине – это постель. Держу пари, что она измята. – И, обратившись к мэру, он сказал: – Мне необходим лакей. Нужна его помощь.

– Не стоит! – ответил отец Планта. – Я сам вам помогу, это быстрее.

И тотчас же они вдвоем подняли с кровати полог и положили его на пол. Затем подняли занавески.

– Ну? – воскликнул Лекок. – Прав ли я?

– Совершенно верно, – ответил немного удивленный Домини. – Постель измята.

– Да, измята, – сказал сыщик, – но в нее еще не ложились.

– Ну, положим… – вздумал было возражать Куртуа.

– Я в этом уверен, – перебил его сыщик. – Правда, постель раскрыли, быть может, даже валялись на ней, помяли подушки, скомкали одеяло, измяли простыню, но опытному глазу незаметно, чтобы на ней спали двое. Помять постель гораздо труднее, чем привести ее в порядок. Для того чтобы ее измять, необходимо по-настоящему на ней лежать, согреть ее. Постель представляет собой одного из самых серьезных свидетелей, которые не обманывают никогда и против которых никакие уловки не спасут. На этой постели не спали…

– Но можно предположить, – заметил Планта, – что графиня еще не раздевалась, а граф уже лежал в постели.