Текст книги "Страхи царя Соломона"

Автор книги: Эмиль Ажар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

33

Проснулся я от поцелуя в нос и увидел солнышко, аппетитный кофе и маслянистые круассаны. Действительно счастливыми бывают только краткие моменты.

– Я читал в газете про одного кота, который потерялся и нашел дорогу домой за тысячу километров. Поразительный инстинкт ориентации. А в прошлом году писали про собаку, которая сама села на поезд и приехала к хозяйке. У животных это в крови.

Я съел второй круассан. Алина ела бутерброды. Правильно говорят, что Франция расколота надвое: одни предпочитают круассаны, другие – бутерброды.

– Ты скажешь, когда мне надо…

– Мне на работу к половине десятого. Но ты можешь остаться. Это было сказано так легко!

– Можешь переселяться ко мне насовсем. Я онемел.

– Ты меня еще не знаешь, – выговорил я наконец. – Я никогда не бываю у себя, всегда у других. Что называется, закоренелый бродяга.

– Что ж, вот и будешь теперь у меня.

Она говорила спокойно, уверенно, откусывая бутерброд. Я подумал было: должно быть, она ужасно одинока, но это, наверное, опять были мои штучки.

– А чем ты еще занимаешься, на что живешь?

– У меня есть треть такси, и еще я могу чинить что угодно. Ну, не все, но электричество, трубы, кое-какие механические приборы. Так, мелкий ремонт. Но спрос большой. Сейчас я от этого дела отошел, меня заменяет приятель. Я слишком занят у месье Соломона. В сущности, тут тоже мелкий ремонт и починка…

Алина слушала. Где-то через час я заметил, что говорю уже целый час не закрывая рта. Про голоса в любое время суток, про людей, которых мы пытаемся наладить, и т. д. И про месье Соломона, который иногда, если никого нет, сам отвечает на ночные звонки. А в экстренных случаях высылает меня прямо на дом – как с мадемуазель Корой.

– Опять-таки настройка и наладка.

Про то, как наш царь Соломон тридцать пять лет живет бобылем в отместку мадемуазель Коре за то, что она не приходила к нему, когда он во время войны сидел в подвале.

– Говорят же, что у евреев очень суровый Бог.

Про стариков, которых надо проведывать каждый день и проверять, живы ли они еще. Еще чуть-чуть – и дошел бы до старой нищенки с пустым тандемом.

– У меня есть один приятель, Чак, так вот он говорит, и, сдается мне, он прав, – что я потому все время вожусь с другими, что мне не хватает самодостаточности. Я плохо знаю, кто я такой, чего хочу и что могу сделать для себя, вот и не занимаюсь собой. Понимаешь?

– Я понимаю, что уж у этого твоего приятеля самодостаточности больше, чем надо. Ему себя вполне хватает. Чего не могу сказать о себе. Свинство, конечно, но знаешь, что я почувствовала, когда увидела тебя в первый раз?

– Что?

– Что у тебя можно много взять.

Говоря это, она встала и отвернулась – чтобы одеться, но больше от стыда за себя.

– Теперь это все твое, Алина. Все, что у меня есть. Бери!

– Да ладно… Только ты переезжай ко мне. Правда, ты и так уже здесь отчасти поселился, без спроса. А теперь я сама тебя прошу. Иногда люди обманываются друг в друге, и лучшее средство поскорее разойтись – это пожить какое-то время вместе. Я уже сколько раз вот так ошибалась. Может, я и хищница, но готова удовольствоваться крохами.

Она повернулась ко мне лицом, так и не успев надеть свою обычную форму – зелено-оливковые брюки с блузкой. В другом я ее никогда не видел.

– Если и на этот раз все кончится тем, что мне плюнут в рожу, то уж лучше поскорее. Полюбила ли я тебя – не знаю и вообще не уверена, что могу кого-нибудь полюбить. Но будем надеяться. Так что переезжай.

– Алина…

– Что?

– Чего мы все боимся?

– Что все скоро кончится.

Я смотрел на нее, пока все не кончилось.

– Алина…

– Что?

– Теперь у меня одна ты. С другими покончено.

И тут же подумал о Жофруа де Сент-Ардалузье из мансарды.

– Кстати, у меня есть один знакомый, ему семьдесят два года, и он только что выпустил книжку из своего кармана.

– На средства автора?

– Угу. Он на нее положил всю жизнь. Нельзя ли его пригласить к тебе в лавку и устроить, знаешь, такую встречу по этому случаю, как делается, когда писатель знаменитый?

Алина посмотрела на меня с таким выражением… не то весело, не то ласково… поди разбери, когда у нее и так в глазах всегда улыбка.

– Ты хочешь ему помочь?

– Что в этом смешного?

– Я думала, ты решил больше не заниматься другими.

– Ну вот как раз напоследок.

– Чтобы подвести черту?

– Вот-вот. А то у меня неприятный осадок от этой его мансарды и своекарманной книжки. Родных у него никого нет, одни социальные работники, и он похож на Вольтера. Я как-то видел Вольтера – по телевизору показывали, так вот он на него похож. Вольтер – это же имя, а?

Алина закурила и все разглядывала меня.

– Не пойму, Жанно, то ли ты нарочно, с горя, паясничаешь, то ли таким уродился, что называется, комик милостью божьей… Я задумался.

– Может, и так. А может, заразился от царя Соломона. Или это у меня от киномании. Больше всего на свете люблю, когда кругом потемки, а ты себе смеешься, глядишь – и уже легче. Но, – я взял ее за руку, – это не мешает мне все чувствовать.

Она вдруг как будто чего-то испугалась. Даже вздрогнула.

– Что с тобой?

– Какой-то ветер. Повеяло как из могилы – холодом и прахом.

И тут я ее удивил. Уж так удивил! Я хорошо запомнил бессмертные стихи, кото рые месье Соломон читал мне примерно в таком же контексте, и, услышав про ветер, продекламировал:

 
Поднялся ветер!.. Жизнь зовет упорно!
Уже листает книгу вихрь задорный!
 

Алина застыла, не донеся чашку кофе до рта и уставившись на меня. А я продолжал на едином дыхании:

 
Не презирай любовь! Живи, лови мгновенья,
И розы бытия спеши срывать весной.
 

– Твою мать! – выпалила она, и я страшно обрадовался, что в кои-то веки это сказал не я.

Я поднял палец и назидательно произнес:

– Ага!

– Где это ты набрался?

– У царя Соломона. Он иногда, от нечего делать, занимается моим образованием. На всякий случай. Говорят, есть такая школа клоунов, только я не знаю где. Может, везде. Лучше кривляться, чем кусаться. Я ему однажды сказал, что я самоучка, он сначала засмеялся, а потом смиренно заметил: все мы, все мы, в сущности, самоучки. Так самоучками и помрем, все, дорогой мой Жанно, все, хоть трижды дипломированные и приобщенные. Знаешь, Алина, «приобщенные» – это такое забавное словечко. А противоположное – «разобщенный». Я смотрел в словаре. Тот старый господин с мансарды, автор труда всей жизни, о котором я тебе говорил, некий Жофруа де Сент-Ардалузье, – вот он совсем разобщенный, живет один, у него артрит и сердце, жизнь перед ним в долгу как в шелку, а ждать компенсации неоткуда, разве что от социального обеспечения. Так что он действительно совсем разобщен. «Приобщить» значит «присоединить, причастить, сделать участником», а «разобщить» – «лишить связи, разъединить, прекратить общение». Выходит, мадемуазель Кора живет разобщенно, а месье Соломон завел телефонную службу, чтобы иметь возможность приобщиться, и даже читает брачные объявления: «обаятельная парикмахерша, 23 года». Никогда не видел, чтобы старый болван вроде него так хорохорился и так упорно желал «оставаться участником». Он, видите ли, шьет себе роскошный костюм из добротной ткани, которой сносу не будет, и нагло ходит к гадалке, чтоб она ему предсказывала будущее, как будто оно у него есть! Одно слово – воитель! Только обычные воители ведут наступление, а этот воюет отступая. Уверен, если бы ему дали сорок лет, он бы их взял. Всем бы не вредно овладеть военным искусством, как он, чтобы уметь держать оборону. Так-то, Алина!

– Так-то, – отозвалась Алина. Она натягивала колготки.

– Раньше такие вещи назывались «укрепляющими средствами», – заметил я.

– Их прописывали для поднятия духа. У меня он тоже здорово поднимается, когда я вижу, как ты надеваешь чулки.

Я поцеловал ее в ляжку.

– Толстой ушел из дома чуть ли не в девяносто лет, – сказала она, – но дойти никуда не успел – умер по дороге на полустанке…

– Астапово, – подсказал я.

Зря я это сделал. Сразил Алину наповал. А зря.

– Где это ты, сукин сын, нахватался? – еле выговорила она.

– Не только же в школе учатся. Есть еще обязательная программа общего кругозора. Так сказать, дело жизни самоучек.

Алина надела туфли и встала, ни разу на меня не взглянув. Чтобы сменить тему, я спросил:

– Так как насчет месье Жофруа де Сент-Ардалузье?

– Можно устроить ему встречу с читателями и раздачу автографов.

– Только поскорее – ему недолго осталось.

Алина взяла сумку и ключ, чуть поколебалась – из соображений женской независимости – и сказала:

– Я оставлю тебе ключ под половиком.

– Спокойное местечко на Антилах – если кто знает места. Алина обернулась и посмотрела на меня. Без всякого выражения. Просто хорошенькое личико. Или красивое – в зависимости от настроения смотрящего.

– Послушай, Жанно, сколько можно морочить голову. Всему есть предел.

– Не стоит снова обсуждать все сначала. Мы же не на торгах. Да и поздно уже. Двадцать минут десятого. Спорить лучше всего на рассвете. Потом начинается рабочий день.

– Жанно, – повторила она.

– Жанно, мой Зайчик – так меня зовут в определенных кругах. А ты знаешь, что в Америке был один заяц, который прославился тем, что всех кусал, – его звали Харви. Не читала?

– Читала.

– Вот видишь, значит, и зайцы бывают террористами.

– Ключ будет под дверью.

– А что ты мне посоветуешь делать с мадемуазель Корой?

– Я не собираюсь тебе ничего советовать. Не имею права.

– Лучше продолжать и потихоньку опустить все на тормозах или порвать разом?

– Это ничего не изменит. Ну пока, надеюсь, до вечера. Но если ты больше никогда не придешь, я пойму. Нас ведь на Земле что-то около четырех миллиардов – у меня много конкурентов. Но мне бы хотелось, чтобы ты пришел. До свиданья.

– Чао.

«Чао» – милое словечко. Интересно, террористы из Красных бригад сказали «чао» Альдо Моро? Ведь их чувство к нему тоже носило не личный, а обобщенный характер. А слово «любовь», похоже, выходит за словарные рамки и скоро пополнит медицинскую лексику.

34

Я попросил Тонга подменить меня на такси, а сам отправился в муниципальную библиотеку почитать «Саламбо» – страшно люблю, когда старик Флобер принимается играть словами и уходит в эту игру с головой. Потом я пошел к Жофруа де Сент-Ардалузье сообщить приятную новость. Он сидел в кресле с укрытыми одеялом коленями. Пришлось у него убраться – больше было некому. Домашняя прислуга скоро совсем переведется. Я сказал ему, что ему устроят встречу с раздачей автографов в настоящей книжной лавке. И он так обрадовался – я даже испугался, не умрет ли он от избытка эмоций. На голове у него была ермолка, как у Анатоля Франса, длинные усы были чистые и ухоженные. Он еще мог вставать и следить за собой. А потом переберется в дом престарелых, и там ему тоже будет не так плохо.

– А это хорошая лавка? – спросил он своим блеющим голоском.

– Самая лучшая. Там работает молодая женщина, которой ужасно понравилась ваша книга.

– Вам бы тоже стоило прочесть ее, Жан.

– О, я, знаете ли, не любитель чтения. Еще в школе опротивело.

– Понимаю, понимаю… Да, наша система образования просто ужасна.

– Вы абсолютно правы. Того и гляди все станут ходячими энциклопедиями.

Я сходил купить ему продуктов. Он любит сладости, поэтому я купил фиников – это так экзотично, наводит на мысль об оазисах и вообще расширяет горизонт. Он был доволен.

– Обожаю финики.

Что ж, отлично – на том я и ушел. Об остальном пусть позаботится социальная работница – она навещает его дважды в неделю. У стариков самое слабое место – кости. Чуть что – сразу ломаются, и больше уж беднягам не встать. Их бы надо посещать дважды в день.

Потом я зашел в нашу хату, там Чак и Йоко сцепились из-за выеденного яйца.

Убить готовы были друг друга. Я смотрю, чем дальше, тем больше у них появлялось поводов для смертоубийства. Чак хвалил кубинцев, Йоко их костерил. Я разглядывал Йоко в плане того, что женщины часто бывают неравнодушны к чернокожим, но если я подставлю мадемуазель Коре вместо себя Йоко, Алина мне этого не простит. Я поставил пластинку, где мадемуазель Кора бросается с моста в Сену со своим внебрачным ребенком, а на другой стороне она сходила с ума и бродила по парижским улицам в поисках возлюбленного. Я попробовал изложить свои проблемы Чаку и Йоко, но они слушали совершенно безучастно, их интересовало только выеденное яйцо.

– Да что случится, если ты ее бросишь? – сказал Йоко. – Ну попереживает – ей же лучше.

– Нет, – возразил Чак, – женщина, которая начиталась дурацких книжек, – это действительно опасно. С нее станется тебя застрелить. Я задумался.

– А где, по-твоему, она возьмет револьвер? Я бы ей дал, но у меня у самого нет.

– Видали – у него еще и суицидные замашки, у этого сукина сына, – ругнулся Йоко. – Тебе бы…

– Знаю, мне бы повкалывать каждый день по восемь часов в шахте. Тогда бы я поумнел. Да если б я был шахтером, я бы сейчас просто-напросто дал вам обоим в морду.

– Зачем тебе с самого начала понадобилось ее трахать? – возмутился Чак.

– В знак протеста. Чтобы показать им всем.

– Все эти твои знаменитые версии о любви… – Йоко плюнул, вернее, просто сделал губами «тьфу», он был помешан на гигиене.

– Я тебе уже объяснял, что это был порыв. Над ней посмеялись на дискотеке, и я решил им показать. А потом пришлось продолжать в том же духе, чтобы она не подумала. Она когда-то была молодой и красивой женщиной, так за что же… И вообще не в ней дело.

Тут Чака разобрало любопытство:

– А в чем же, может, скажешь?

Но я только пожал плечами и ушел, довольный, что напустил туману.

Добрался до спортзала и там полчаса колошматил мешок с песком, пока не полегчало. Побить обо что-нибудь кулаками – отлично помогает при бессилии. Для меня единственным избавлением было бы, если бы месье Соломон соизволил забыть обиду и забрал мадемуазель Кору себе. Для них обоих лучшим решением было бы помириться. Я, конечно, понимаю, для месье Соломона те четыре года, когда он сидел в подвале, а мадемуазель Кора никак не давала о себе знать, навсегда остались кровоточащей раной, но, с другой стороны, он должен ей быть благодарен за то, что она его не выдала как еврея в то время, когда это только поощрялось. Бывают времена, когда к людям не следует быть слишком требовательным и надо ценить, если они просто не делают вам зла. При мысли о том, что они целых тридцать пять лет портили жизнь себе и друг другу, обижались, угрызались и терзались, вместо того чтобы сидеть вдвоем где-нибудь на скамеечке и нюхать близрастущие лилии, меня захлестнул благородный гнев. Я вскочил на свой велик и рванул прямо к месье Соломону – он один мог меня спасти.

35

Я уже был одной ногой в лифте, когда из привратницкой высунулся месье Тапю:

– А, это опять вы!

– Я, месье Тапю, я самый. И еще долго буду появляться, если, конечно, кирпич на голову не свалится.

– Вы бы попросили этого еврейского царька, чтоб он вам показал свою коллекцию марок. Я тут вчера был у него – кран чинил и успел взглянуть одним глазком. Так вот у него собраны все марки Израиля в удесятеренном виде – каждой по десять экземпляров!

Я ждал. Предчувствие говорило мне, что это еще не все. Месье Тапю – человек неисчерпаемый, дна не видно.

– Вы же понимаете, у евреев деньги прежде всего. Сейчас они все вкладывают капитал в израильские марки. У них ведь какой расчет: скоро арабы уничтожат Израиль ядерными бомбами и от него останутся одни-марки! Вот тогда-то… А? – Он поднял указательный палец. – Когда государство Израиль исчезнет, его марки приобретут огромную ценность. Вот они и закупают!

Стоял август месяц, но меня прямо-таки мороз продрал по коже от его глубокомыслия. Чак говорит, что таким был создан мир и что на дури держится свет, – он, конечно, волен думать как хочет, но, по-моему, все было не так: по-моему, это просто кто-то пошутил без всякого злого умысла, а вышло вон что, шуточка прижилась и разрослась. Отступать мне было некуда, за спиной – стенка, и, почтительно глядя на месье Тапю – несокрушимого и бесподобного, – я стал боком подбираться к ступенькам и снял перед ним кепку – она и так уже приподнялась на вставших дыбом волосах.

– Простите, государь, но я вынужден вас покинуть… Я называю вас государем, ибо так принято обращаться к королям мудаков – наследникам древнейшей династии!

Тут месье Тапю разорался, а я пошел наверх довольный собой – всегда приятно лишний раз сделать доброе дело.

Месье Соломон лежал на кровати, но глаза у него были открыты и он дышал. Он был обряжен в свой роскошный халат, руки сложил на груди и не двигался, я даже подумал, что он тренируется. Смерть – штука непостижимая, понять ее можно только изнутри. Вот он, наверно, и пытается принять соответствующую позу, войти в роль и прикинуть, что же он почувствует. Даже взгляд его был уже упокоенный, так что я чуть не разрыдался – испугался, что он оставит меня одного с мадемуазель Корой на руках.

– Месье Соломон! – умоляюще-недоверчиво воскликнул я, и он тут же повернул ко мне голову, а я чуть не прибавил: месье Соломон, не надо думать об этом все время, и главное, не надо заранее принимать горизонтальное положение тренировки ради в этом вашем тренировочном костюме с английской надписью «training» на груди, что надет на вас под роскошным халатом. Месье Соломон, хотел я ему сказать, вы должны меня вытянуть, потому что вы же меня втянули, это ваш моральный долг – взять себе мадемуазель Кору, и быть с ней счастливым до невозможности, и мирно закончить путь рука об руку – тихий закат под звуки музыки, – вместо того чтобы посылать к ней меня в иронических целях. Но ничего этого я не сказал. Царь Соломон смотрел на меня с тысячелетней разницей во взоре, от которой глаза его искрились и видели насквозь, – рассчитывать не на что, он был неумолим, не просить же его на коленях, чтобы он забрал мадемуазель Кору.

– Что-нибудь случилось, Жан? У тебя озабоченный вид, – сказал он, и еще больше искр заплясало в его глазах.

– Ничего особенного, месье Соломон, все то же: я ведь вам говорил про чайку, которая увязла в нефти, но все еще бьет крыльями и пытается взлететь. Это у меня экологическое обострение…

– Надо уметь абстрагироваться, отключаться. Говорят, теперь есть такие группы медитации, где учат забываться. Все садятся в позу «лотос» и воспаряют. Неплохо бы и тебе попробовать.

– У меня нет таких ресурсов, как у вас.

– Каких ресурсов?

– Иронических.

Он уже не смотрел на меня, но даже в профиль была видна улыбка, залегшая в углах губ и глаз еще лет тридцать пять назад, когда он с ней пришел в комиссию по чистке и заявил, что мадемуазель Кора спасла его жизнь, – как залегла, так и осталась.

Я сел.

– Она все время говорит о вас, месье Соломон. По-моему, это ужасно – загубить себе жизнь из гордости. По-моему, нет ничего хуже самолюбия. Особенно для такой грандиозной личности, как вы. Конечно, она должна была заходить к вам в подвал хоть изредка, узнавать, не надо ли вам чего, ну и поздравить с Новым годом или ландышей принести в мае, но вы же ее знаете, она слушается только сердца, а тут угораздило ее связаться с этим типом, так всегда бывает, сердце, оно ведь безглазое. Вы слишком большой стоик, месье Соломон, можете заглянуть в словарь и убедиться. По-моему, ваш принцип «подохнуть, но не быть счастливым» никуда не годится. Вы, может, думаете, что вы слишком старый и для счастья слишком поздно, но уверяю вас, вы можете прожить до ста тридцати пяти лет, если поедете в одно местечко в Эквадоре, или в другое, в Грузии, или еще в третье, оно называется Гунза – я специально выписал для вас названия, на случай, если у вас появятся долгосрочные планы, не зря же вы тренируетесь, и вообще вас голыми руками не возьмешь. Я очень рад, что забавляю вас, месье Соломон, но, право же, лучше бы вы взяли и зажили счастливым, чем вот так улыбаться да и все. Я вас очень уважаю, месье Соломон, но этот ваш стоицизм, как будто все должны, вот так осклабившись, разом отбросить копыта, – нет, я против, это уж слишком, это сверхчеловечно. На что сдалось такое отсутствие страданий, если в результате страдаешь еще больше?

Но уговоры были бесполезны. Царь Соломон оставался «непростительным». Он так свыкся со своим готовым платьем, что и слышать ничего не хотел. Я даже не знаю, действительно ли я все это говорил, а он выслушивал мои мольбы, умолял ли я его громко, шепотом или молча, мы ведь были почти как отец и сын, а при таком взаимопонимании и говорить-то нечего.

Я посидел еще немного, подождал, не подбросит ли он мне что-нибудь такое, что можно будет принести мадемуазель Коре, но, видимо, он это приберег для другого раза. И даже глаза закрыл в знак окончания беседы. С закрытыми глазами, неподвижный и отключенный, он был еще серее, чем на полном ходу.