Текст книги "Страхи царя Соломона"

Автор книги: Эмиль Ажар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

29

Однажды ночью, когда мадемуазель Кора спала в моих объятиях, мне стало страшно, по-настоящему страшно, потому что я почувствовал, что мне легче задушить ее, когда она счастлива, чем бросить. Мне надо было только чуть крепче ее сжать, и мне больше не пришлось бы причинять ей горе. Я поспешно оделся. Перед тем как выйти, чтобы быть уверенным, что все в порядке, я оглянулся, нет, нет, я ничего не сделал, она спокойно спала. Я не мог пойти разбудить царя Соломона, довериться его легендарной мудрости, спросить у него совета. Перед глазами у меня все время стоял образ чайки, увязшей в нефти у берегов Бретани, и я уже не знал, олицетворял ли этот бред меня или мадемуазель Кору. Я кружил ночью на своем велике по городу, а потом решил, как и многие другие, которые так кружат, позвонить в службу SOS. Я остановился у закусочной «Пицца миа» на Монмартре, которая открыта всю ночь, спустился в подвал и позвонил. Я не сразу дозвонился, потому что было около двух часов ночи, а в это время звонят больше всего, но в конце концов мне ответили:

– «SOS альтруисты-любители».

Черт возьми! Это был месье Соломон. Я мог бы это предположить, я знал, что он часто встает ночью и сам садится к телефону, освобождая своих сотрудников, потому что ночью страхи его всегда усиливаются, и когда он чувствует себя наиболее одиноким, ему особенно нужен кто-нибудь, кому нужен он.

– Алло, SOS вас слушает.

– Месье Соломон, это я.

– Жанно! С вами что-то случилось?

– Месье Соломон, я предпочитаю вам это сказать издалека, на расстоянии, но я трахнул мадемуазель Кору, чтобы ее удержать…

Он совсем не был удивлен. Мне даже показалось, честное слово, я слышал, как он довольно засмеялся. Но я, похоже, совсем растерялся. Потом он меня спросил как бы с научным интересом:

– Ее удержать? Что значит ее удержать, Жанно?

– Это потому, что мадемуазель Арлетти пишет в журнале: Жаль, что мы позволяем прошлому уйти, не пытаясь даже хоть что-то от него удержать.

Месье Соломон долго молчал. Я даже подумал, что он от волнения покинул нас.

– Месье Соломон! Вы здесь? Месье Соломон!

– Я здесь, – раздался голос месье Соломона, и от ночного времени он был более глубоким, чем всегда. – Я хорошо себя чувствую, я здесь, я еще не умер, что бы ни говорили. Вы весь во власти страхов, мой юный друг.

Я хотел было ему сказать, что это он мне передал свои страхи, но не станем же мы вступать в спор, чтобы выяснить, кто был первым, возможно, эти страхи уже были задолго до всех нас.

– Малыш, – сказал он, и я никогда еще не слышал столько волнения в его голосе, я представил себе его там, на конце провода, представил себе, как он склонился к нам со своих величественных высот.

– Да, месье Соломон. Что мне делать? Я люблю, люблю одну девушку. Я не люблю мадемуазель Кору, и поэтому я ее, конечно, еще больше люблю. Короче, я ее люблю, но не лично ее, а в общем виде. Вы понимаете? Месье Соломон, вы все еще здесь? Месье Соломон!

– Твою мать! – заорал месье Соломон, и у меня мороз пробежал по коже. – Я еще здесь и не собираюсь не быть здесь, а буду здесь столько, сколько захочу, даже если никто больше в это не верит.

Он снова замолчал, и на этот раз я не стал прерывать его молчание.

– Как звучит эта фраза мадемуазель Арлетти?

– Жаль, что мы позволяем прошлому уйти, не пытаясь даже хоть что-то от него удержать…

Царь Соломон молчал на том конце провода, а потом я услышал глубокий вздох.

– Очень верно, очень точно…

И вдруг он снова рассердился и заорал:

– Я не виноват, если эта мудачка… Он прервал себя и кашлянул:

– Извините. В общем, я сделал что мог. Но у нее птичьи мозги и… Я думаю, он говорил о мадемуазель Коре. Но он снова прервал себя:

– Одним словом, вы ее… Как это вы выразились?

– Я ее трахнул.

– Вот именно. Я так и думал. Судя по вашему типу…

– Если вы думаете, что я сутенер, месье Соломон, то смею вас уверить, это не моя профессия.

– Вовсе нет, вовсе нет. Я просто хотел сказать, что ваш тип внешности не мог ей не понравиться, что она потеряла от него голову. Ничего плохого здесь нет.

– Да, но как мне из этого выпутаться?

Месье Соломон подумал, а потом сказал что-то совсем нелепое:

– Что ж, может, она влюбится еще в кого-нибудь.

Это меня возмутило. Он просто издевался надо мной среди ночи.

– Вы глумитесь надо мной, месье Соломон. Это не очень-то любезно, я вас с великим почтением всегда, не можете не быть в курсе.

– Жанно, следите за тем, как вы говорите, язык надо уважать. Не пытайтесь и его трахнуть. Ребенка вы ему не сделаете, смею вас уверить. Самые большие писатели пробовали, как вы знаете, но ничего хорошего у них не родилось. Обойти тут что-либо невозможно. Грамматика безжалостна, и пунктуация тоже. Мадемуазель Кора, быть может, все же найдет себе другого, менее молодого. Спокойной ночи.

И он повесил трубку, что никогда не делают в SOS, вешать должен всякий раз тот, кто звонит, чтобы он не подумал, что его отшивают.

Я несколько секунд еще послушал гудки – это было приятнее, чем тишина, а потом вернулся к Алине. Она не спала. Разговаривать с ней было не нужно, она и так все понимала. Она сварила кофе. Мы посидели несколько минут не разговаривая, но казалось, что разговариваем. В конце концов она улыбнулась.

– Она этого ждет, поверь. Она должна чувствовать, что длиться это не может, что это не…

Она не сказала последнего слова, а отхлебнула кофе. Я сказал его вместо нее:

– …что это неестественно? Ты это хотела сказать?

– Да, неестественно.

– Именно это самое отвратительное в природе.

– Не спорю, но ты не можешь изменить природу.

– Почему? Почему не изменить ее, эту бля? Она уже столько веков обращается с нами как с пустым местом. Может, она фашистка, эта природа? А мы должны все молча терпеть?

– Что ж, обратись к своему другу месье Соломону, брючному королю, и попроси его скроить нам природу по тем меркам, какие мы ему дадим, а не по шаблонам готового платья. Либо обратись к другому царю Соломону, к тому, что стоит выше, которого давно уже нет и которому возносят мольбы уже несколько тысячелетий. О'кей?

– Я прекрасно понимаю, что тут ничего не поделаешь: у месье Жана Риктуса есть такая песня.

– Поговори об этом с мадемуазель Корой. Она в этом разбирается. Ты сам мне сказал, что это ее репертуар.

– Репертуар, надрывающий сердце, – осточертело! А если она поступит как героини ее жанровых песен и бросится в Сену? Алина рассердилась.

– Замолчи. Конечно, я ее не знаю, но… Послушай, ты должен понять, что дело тут не во мне, Жанно. Мне безразлично, что ты с ней спишь. Это не имеет значения. Но то, что имеет значение, этого ты ей дать не можешь. Это несправедливо ни по отношению к ней, ни вообще.

– Для женщин вообще?

– Не будем залезать в такие дебри, Жанно. Бывают ситуации, в которых доброта превращается в милостыню. И еще мне кажется, что ты судишь обо всем этом исходя из своей чувствительности, а для нее все это может оказаться совсем другим. – И она добавила, улыбнувшись: – Тебе не приходила, например, в голову мысль, что она взяла тебя за неимением лучшего!

Я посмотрел на нее, но не возразил. Я вдруг испугался, что Алина меня тоже взяла за неимением лучшего. И что все мы за неимением лучшего. Твою мать! Я допил кофе и закрыл свою пасть, так будет лучше.

– Что она взяла тебя за неимением лучшего и что ей больше всего нужен покой, чье-то общество, главное, не быть в одиночестве?..

Быть может, это верно. Быть может, я для мадемуазель Коры тот, про кого говорят «сойдет на худой конец».

30

Мадемуазель Кора купила на следующий вечер билеты на «Королевские фиалки», а потом мы с ней должны были пойти ужинать в одно бистро, где у нее были все свои. Эти самые «Фиалки» были, как раньше говорили, «опереткой». Мадемуазель Кора видела ее еще до войны с Ракель Меллер, которую она обожала. Она вообще знала всех звезд эстрады того времени, когда сама была еще девчонкой и поджидала их всех у артистического входа: Ракель Меллер, Мод Лоти и Мистенгет – теперь их афиши можно найти на лотках у букинистов.

– Мисс еще и в семьдесят лет танцевала. Ну, правда, ее поддерживали три партнера.

В антракте она потащила меня за кулисы. Там у нее был один знакомый человечек, этакий упитанный живчик, звали его Фернандо, не помню, как дальше. Мадемуазель Кору он встретил довольно кисло. А на меня посмотрел с тем же чувством, что и я на него: дескать, не было печали… это очень сближает – такая взаимность.

Мадемуазель Кора чмокнула его в щечку.

– Фернандо, котик, привет! Сто лет не виделись…

Фернандо явно обошелся бы без этого свидания еще лет пятьдесят и ответил сдержанно:

– Здравствуй, Кора, здравствуй…

– Последний раз, помнится… Постой, когда же это было…

– Да-да, я отлично помню.

Он сопел, скрипел зубами – сдерживался изо всех сил, чтобы оставаться в рамках вежливости.

– Извини, Кора, я страшно занят…

– Я только хотела… Я взял ее за талию:

– Пойдем, Кора…

– Я только хотела представить тебе молодого актера, которого я опекаю… Я протянул руку:

– Марсель Беда. Очень приятно.

Этот самый Фернандо посмотрел на меня как на представителя древнейшей профессии.

– Я защищаю его интересы, – сказала мадемуазель Кора. Фернандо пожал мою руку, глядя в пол.

– Кора, извини, но сейчас у меня ничего нет. Статистов и так предостаточно… Ну, если вдруг будет нехватка…

Я понял, что разыгрывается классическая сцена. Сакраментальная. Почувствовал амплуа и с ходу вошел в роль:

– Я могу принести вырезки из прессы.

– Да-да.

– Я певец, танцор, эксцентрик, говноглотатель. Могу, если хотите, прямо сейчас показать смертельное сальто… Я принялся снимать куртку.

– Только не здесь! – взмолился Фернандо. – Да что с вами! Я запричитал:

– А франка у вас не найдется?

Фернандо благоразумно промолчал – видно, почувствовал, что следующим номером будет оплеуха. Мадемуазель Кора между тем так и светилась, это надо было видеть: она была так счастлива снова очутиться в артистической среде, где ее еще помнили и ценили.

– Пойдемте, мадемуазель Кора.

– А как же второе действие?

– На сегодня хватит. Досмотрим в другой раз.

– Тебе известно, что Жан Габен начинал танцовщиком в Фоли-Бержер? Ты слишком застенчив, Жанно. Но ты произвел на него впечатление. Я сразу заметила.

Бистро находилось на улице Доль, около площади Бастилии, которую мадемуазель Кора называла «Бастош». Едва войдя, она кинулась обниматься с краснолицым, пропитого вида хозяином в серых в мелкую клеточку брюках и табачном кашемировом пуловере. Повсюду висели портреты велосипедистов и боксеров. На почетном месте, над баром – Марсель Сердан, который в расцвете славы разбился на самолете, а вдоль по стенам – победители Тур де Франс: Коппи, Антонен Мань, Шарль Пелисье, Андре Ледюк. Были также прыгуны, герои снежных трасс: чемпионы по прыжкам с трамплина, по бегу на короткие и длинные дистанции. Покорители дорог. Призеры автогонок по Монако с именами внизу: Нюловари, Широн, Дрейфус, Вимиль. Славный малый этот хозяин, подумал я. Память о людях так быстро стирается, особенно когда их не знаешь. Фотографии – их спасение, но мы редко думаем об их жизни за кадром.

Мадемуазель Кора отлучилась в туалет, хозяин тем временем предложил мне выпить.

– Мадемуазель Кора в свое время была знаменитостью, – сказал он мне для поднятия духа. – Талант! Тяжело, когда после такой славы тебя забывают. Он и сам был велогонщиком, трижды участвовал в Тур де Франс.

– Вы до сих пор тренируетесь?

– Только иногда по воскресеньям. Ноги уже не те. Скорее так, по старой памяти. А вы, похоже, тоже спортсмен?

– Да, боксер. Марсель Беда.

– О, конечно, простите! Еще рюмочку? – Нет, спасибо, надо держать форму.

– Она, то есть мадемуазель Кора, приходит сюда каждую среду, когда у нас подают зайца в вине. Так, значит, бокс? – сказал он и непроизвольно прибавил: – Как Пиаф и Сердан… Для меня эта пара – образец самой возвышенной любви.

– Он бьет, она поет.

– Что-что?

– Есть такой фильм.

– Если бы Сердан не разбился, они бы всегда были вместе.

– Что делать, такова жизнь.

– А мадемуазель Кора лет десять назад, я уж думал, совсем пропадет. Она нанялась прислугой в туалет при пивной. И это Кора Ламенэр – шутка сказать! Угораздило ее связаться при немцах с этим подонком! Но, на счастье, она встретила одного из своих бывших поклонников, и тот о ней позаботился. Определил ей приличную ренту. Так что она ни в чем не нуждается.

Тут он доверительно на меня взглянул, словно намекая, что и я не буду ни в чем нуждаться.

– Он вроде бы король готовой одежды. Какой-то еврей. Я усмехнулся.

– Точно.

– Вы его знаете?

– Не иначе!

У меня поднялось настроение.

– Пожалуй, выпью еще аперитива. Хозяин встал.

– Только это между нами, ладно? Мадемуазель Кора ужасно стыдится этой своей работы в туалете. Никак не забудет унижения.

Он принес графинчик аперитива и пошел заниматься другими посетителями. А я чертил ногтем вензеля на скатерти и радовался, думая о премудром царе Соломоне. Он достоин верховной власти. Посадить бы его туда, на самый высший престол, который так зияет без него, где так не хватает державного подателя готового платья. Стоило бы только обратить взор наверх – и тут же тебе – бац! – пара штанов. Так и вижу нашего месье Соломона на троне, милостиво расточающего штаны всем нуждающимся. Ведь самая насущная нужда всегда в низах. А уж что повыше – это роскошь. По телевизору передавали, что в мире миллиард человек обоего пола, с позволения сказать, живут меньше чем на тридцать франков в месяц. Так что мои возвышенные запросы явно с жиру. Поработать бы тебе, голубчик, в шахте, по восемь часов в день… А то, ишь, подавай ему патернализм и крупные накопления. Но царя Соломона в высших сферах нет, то-то и тоска. Я все чертил ногтем по скатерти и размышлял, откуда у меня эта тоска по роскоши. Пока не спохватился, куда это за девалась мадемуазель Кора, она ведь просто пошла в туалет: может, затосковала по прежним временам, когда она там служила – кому не случается взгрустнуть о былом? – теперь, когда месье Соломон осыпал ее щедротами, можно и поблагодушествовать. Ей небось часто случается зайти где-нибудь в кафе в туалет и порадоваться, что ее там нет, а на ее месте кто-то другой. Бывшим знаменитостям вредно опускаться до писсуара! Надо будет пойти спросить царя Соломона: может, он меня нарочно послал к мадемуазель Коре, потому что решил, что я – это то, в чем она нуждается, и пожелал не ограничиваться только финансовыми щедротами. Счел, наверно, что я смахиваю на того мерзавца и потому должен ей понравиться – так у него выражается ирония, или сарказм, или что-нибудь похуже: злорадство или месть за то, что она его бросила ради фашиста. Да он еще и король иронии, наш старик Соломон. Наконец мадемуазель Кора вернулась.

– Извини, Жанно… Я звонила одной приятельнице. Ты уже выбрал? Сегодня у них заяц в вине.

Тут она сострила:

– Заяц и вино для Зайчика Жанно!

Шутка вышла такой убогой, что я рассмеялся из жалости к ней. Посмеяться убогой шутке – значит оказать Коре моральную поддержку. Я как-то видел передачу по первой программе: там были сплошные убогие шутки, так что герои все время смеялись из жалости, а зрители жалели героев.

Мадемуазель Кора очень любила красное винцо, хотя пьянчугой не была. Я думал о том, что сделал для нее месье Соломон, и диву давался – похоже на сказку! Женщина на старости лет осталась без средств, и вдруг появляется самый настоящий король, вызволяет ее из писсуара и дает ренту. А потом решает, что этого мало, и дарит ей кое-что еще – вашего покорного слугу Марселя Беду. У нас на улице Шапюи есть одна бездомная нищенка, седая, с обмотанной тряпьем вздутой ногой, – и, что хуже всего для клана Беда, она все время толкает перед собой тандем – это, кто не слыхал, такой двухместный велосипед. Не знаю уж, кто там у нее: муж или, может, сын, которого она потеряла, – всего знать нельзя, что, может, и к лучшему.

– Где ты витаешь, Жанно? О чем задумался?

– Я здесь, рядом с вами, мадемуазель Кора. И думал об одной знакомой, с которой, по счастью, не скрестились ваши пути. Мадемуазель Кора скорчила гримаску.

– А что, она ревнивая?

– Не понял, к чему это вы?

– Ну, если бы она нас с тобой увидела, она бы мне выцарапала глаза? Хозяин поставил пластинку с аккордеоном, и я воспользовался случаем, чтобы переменить тему:

– Мадемуазель Кора, а почему в жанровых песнях всегда одни несчастья и разбитые сердца?

– Иначе нельзя.

– А-а…

– Понимаешь, специфика жанра.

– Но все имеет пределы. У вас там одинокая мать идет на панель, чтобы вырастить дочку, та становится красивой и богатой, а старая обнищавшая мамаша замерзает на улице. Кошмар!

– Да, у меня была такая песенка: музыка Людовика Самбла, слова Луи Дюбюка.

– Но это уж через край!

– Зато хватает за душу. Людей не так легко пронять.

– Конечно, кому-то, может, и приятно такое слушать и сознавать, что им, по крайней мере, не надо бросаться в Сену или замерзать на улице, но, на мой вкус, в жанровых песнях должно быть побольше оптимизма. Будь у меня талант, я бы прибавил им счастья, а не заставлял стонать и страдать. Не такой уж это, по-моему, реализм, когда женщина бросается в Сену из-за того, что ее бросил дружок.

Мадемуазель Кора пригубила вина и посмотрела на меня дружелюбно.

– Ты уже подумываешь меня бросить?

Я весь сжался. Это я говорю буквально – на самом деле сжался. Первый раз она угрожала мне броситься в Сену.

И я хохотнул ей в лицо с видом этакого подонка, который ей так нравится, потому что женщинам необходимо страдание. Действительно, я совсем забыл: в жанровых песнях любовь всегда трагична, иначе не схватишь за душу.

Но я и сам мучился. Сказать ей: «Мадемуазель Кора, я вас никогда не брошу» – я не мог. Это не в моих силах.

И я снова увильнул:

– Что у вас было с месье Соломоном? Она как будто ничуть не удивилась.

– Это было так давно. – И прибавила для моего успокоения: – Теперь мы просто друзья.

Я не поднимал глаз от своей тарелки, так мне хотелось засмеяться, хоть было совсем не до смеха. Она имела право воображать, что я ее ревную. Ничего смешного. Хотя и ничего трагического. Она же не нищенка, которая толкает перед собой пустой тандем. Она хорошо одета в лиловое и оранжевое, с белым тюрбаном на голове, и каждый месяц получает с неба приличную ренту. У нее обеспеченное будущее. И каждую среду она приходит сюда отведать зайца в вине.

– У нас был роман еще до войны. Он был безумно в меня влюблен. И страшно меня баловал: меха, украшения, автомобиль с шофером… В сороковом он достал визу в Португалию, но я не захотела ехать с ним, и он остался. Укрылся в этом подвале на Елисейских полях и просидел взаперти, не видя дневного света, четыре года. И ужасно на меня обиделся, когда я влюбилась в Мориса. Морис работал на гестапо, и после Освобождения его расстреляли. А месье Соломон не мог мне простить. Он вообще, если хочешь знать, неблагодарный. Жестокий человек, хоть по нему и не скажешь. Так он меня и не простил. А ведь он мне обязан жизнью.

– Как это?

– Я же его не выдала. Знала, что он скрывается в подвале на Елисейских полях как еврей – и не выдала. А мне стоило только слово сказать… Морис как раз занимался розыском евреев, так что одно слово… Но я молчала. Потом, когда у нас был разговор с месье Соломоном, я ему так и сказала: вы, месье Соломон, неблагодарный человек – я ведь вас не выдала. И на него подействовало. Он побелел как полотно. Я даже испугалась, не стало ли ему плохо с сердцем. Но ничего подобного, он, наоборот, вдруг так и зашелся смехом.

– Смех – это его главное устойчивое средство.

– Смеялся-смеялся, а потом указал мне на дверь: прощай, Кора, я больше не хочу тебя видеть. Вот он какой. А много ли, скажи-ка, ты знаешь людей, которые во время оккупации спасали евреев?

– Не знаю, мадемуазель Кора, меня, слава богу, тогда еще не было на свете.

– Ну вот, а я спасла. И это при том, что я любила Мориса как сумасшедшая и сделала бы что угодно, чтобы доставить ему удовольствие. А я молчала целых четыре года, знала, где он скрывается, и не сказала.

– Вы его навещали?

– Нет. Я знала, что у него все есть. Консьержка этого дома приносила ему еду и все прочее. Верно, он ей отвалил приличный куш.

– Почему вы думаете? Может быть, она это делала просто из добрых чувств.

– В таком случае каким образом она вдруг сразу после войны открыла шляпный магазин на улице Ла Боэти? На какие деньги?

– Может, месье Соломон просто отблагодарил ее, уже потом.

– Ну, меня он, во всяком случае, никак не отблагодарил. Единственное, это когда у меня после Освобождения были неприятности из-за Мориса, он явился в комиссию по чистке, куда меня вызвали, и сказал им: «Не трогайте ее. Мадемуазель Кора Ламенэр знала, где я скрывался четыре года, и не выдала меня. Она спасла еврея». Потом опять захохотал как ненормальный и ушел.

Тут я тоже развеселился. Я всегда любил царя Соломона. А теперь полюбил еще больше.

Мадемуазель Кора говорила, не поднимая глаз.

– Между нами была большая разница в возрасте. Двадцать лет – тогда это было гораздо больше, чем сейчас. Сейчас ему восемьдесят четыре, а мне… Это уже не такая большая разница.

– Вы и сейчас намного моложе его, мадемуазель Кора.

– Нет, сейчас не то, что раньше.

Она улыбнулась хлебным крошкам на скатерти.

– Он живет один. Так и не полюбил никакую другую женщину. А простить меня не может. За то, что я его бросила. Но я если влюбляюсь, то без памяти. Я из тех женщин, которые отдаются целиком, Жанно.

Обрадовала! Я, однако, и глазом не моргнул. А она посмотрела на меня, чтобы подчеркнуть намек.

– Сначала я не знала, что Морис работает на гестапо. Когда любишь человека, Жанно, ничего о нем не знаешь. Он держал бар, и туда, как в любой другой, заходили немцы. Я смотрела только на него, а когда так смотришь, ничего не видишь. В него два раза стреляли, но я думала, что это связано с какими-то делами на черном рынке. В сорок третьем я узнала, что он занимается евреями, но тогда это было легальное занятие, как все, так и он. Но даже когда узнала, про месье Соломона ничего не сказала, хотя, говорю же, ради Мориса сделала бы что угодно.

Хозяин принес десерт.

– Соломону этого не понять. Это каменный человек. Когда любит, жалости не ведает. Знал, что я бедствую, и в отместку назначил ренту. Десерт тоже оказался недурен.

– Вы ему написали, что сидите без гроша?

– Я? Нет. У меня есть гордость. Он узнал случайно. Я устроилась прислугой в туалет при пивной на улице Пюэш. Зазорной работы не бывает. И все надеялась, что на меня наткнется какой-нибудь журналист и напишет, например, в «Франс диманш»: так и так, Кора Ламенэр служит в писсуаре… ну, ты понимаешь… и мое имя опять всплывет, и это даст мне новый толчок – бывает же!

Я глянул на нее – нет, она и не думала шутить.

– Три года я там проработала, и никто на меня не обратил внимания. И вдруг однажды сижу при своем блюдечке и вдруг вижу: по лестнице спускается месье Соломон – зашел по нужде. Прошел мимо меня не глядя – они все вечно спешат. Я думала – умру. Двадцать пять лет я его не видела, но он совсем не изменился. Поседел, конечно, и бородку завел, но все тот же. Бывают такие люди: чем больше стареют, тем больше становятся похожи на себя. И те же черные искрящиеся глаза. Прошел и не заметил, этакий франт: шляпа, перчатки, тросточка, строгий костюм. Я знала, что он отошел от брючных дел и занялся службой SOS, – так, видно, одиноко ему жилось. Уж как мне хотелось его окликнуть, но мешала гордость – я не могла ему простить ту давнюю неблагодарность, когда я его спасла от гестапо. Ты представить себе не можешь, каково мне было на него смотреть. Он как был, так и остался царем Соломоном, а я, Кора Ламенэр, состою при писсуаре. Оно конечно, профессия ничем не хуже других – грязной работы не бывает, но для меня, с моим именем быть любимицей публики и… понимаешь?

– Я понимаю, мадемуазель Кора.

– Трудно передать, что я чувствовала, пока месье Соломон мочился рядом со мной, в кабинке. Чуть не сбежала. Но мне было нечего стыдиться. Я наспех привела себя в порядок. Скажу тебе честно, во мне вдруг вспыхнула надежда. Мне было тогда всего пятьдесят четыре года, и я еще была хоть куда, а ему как-никак семьдесят четыре. Недурной шанс. Мы могли бы снова жить вместе. Ты ведь меня уже знаешь – я страшно романтична, и сразу загорелась. Все начать сначала, все исправить, свить гнездышко где-нибудь в Ницце. Ну, я, значит, почистила перышки. Встала, жду его. И вот он вышел из кабинки и увидел меня. И замер – я думала, упадет. Стоит, судорожно сжимает свою тросточку и перчатки – он всегда отличался элегантностью. Смотрит и слова не может выговорить. И тут я его добила. Улыбнулась, села и подвинула ему блюдечко с однофранковыми монетками. Вот когда он и вправ ду пошатнулся. Клянусь тебе – я видела своими глазами, его шатнуло, как будто земля под ним дрогнула. Он стал весь серый и как загремит – ну, ты знаешь, как он может… «Что?! Вы?! Здесь?! Не может быть! Боже правый!» А потом перешел на шепот: «Кора? Это вы? Прислуга в писсуаре! Нет, я брежу!» У него таки подкосились ноги, и он с размаху сел на ступеньку. А я сижу себе, руки на коленках и улыбаюсь. Вот это победа! Он вынул платок и трясущейся рукой утер лоб. «Нет, – говорю я ему, – нет, месье Соломон, вы ничуть не бредите, совсем даже наоборот». Спокойно так говорю и даже перебираю монетки на блюдечке. А он все бормочет: «В писсуаре! Вы! Кора Ламенэр!» И вдруг, ты не поверишь, у него по щеке скатилась слеза. Одна-единственная, но ты же знаешь, они такие…

– Да уж, это племя плакать не заставишь…

– Потом он встал, схватил меня за руку и потащил по лестнице наверх. Мы сели за столик в уголок и стали разговаривать. То есть как раз разговора-то никакого не было: он все не мог опомниться, а я уже все сказала. Ну, он выпил воды и пришел наконец в себя. Быстренько купил мне квартиру, назначил приличную ренту. А что касается остального…

Она снова уставилась на крошки.

Я крикнул хозяину: «Пару кофе!» – как будто сам был официантом в роскошном ресторане.

– Что касается остального, мадемуазель Кора…

Остальное премудрый Соломон препоручил мне. Была ли в его улыбке божественная ирония, нежность, дружба или что-то большее – я так и не понял. Во всяком случае, этой улыбкой я был предусмотрен весь, с потрохами.

– Я заходила к нему пару раз. Он меня приглашал.

– В коммутаторскую?

– Да, туда, где они принимают звонки. Иногда он садится и отвечает сам. Им туда все время звонят, кто испытывает дефицит общения, кому нужен кто-нибудь. А я тебе говорю, ему самому нужны эти звонки, чтобы было не так одиноко. И меня он так и не забыл, иначе не оставался бы таким непростительным, когда прошло уже тридцать пять лет. Какое злопамятство! Каждый год нарочно присылает мне в день рождения букет цветов.

– Надо же, какой подлец!

– Нет, он не злой. Но слишком жесток к себе.

– Может, он только делает вид, мадемуазель Кора. Вы же сами заметили – он и одевается с иголочки. Это все стоицизм. Стоицизм – это когда человек не хочет больше страдать. Не хочет верить, не хочет любить, не хочет привязываться. Стоики – это люди, которые пытаются жить так, как им не позволяют средства.

Мадемуазель Кора грустно прихлебывала кофе.

– Понимаете, они пытаются выжить.

– Ему, месье Соломону, это совсем ни к чему! Чего ради цепляться за жизнь, когда и под конец не можешь пожить в свое удовольствие? Мы могли бы путешествовать с ним вдвоем. Не понимаю, что он хочет доказать? Ты видел, что у него висит на стенке, над столом?

– Не обратил внимания.

– Портрет де Голля с журнальной обложки и его высказывание о евреях: «Избранный народ, полный достоинства и силы». Он это вырезал вместе с де Голлем и вставил в рамку.

– Вполне естественно для патриота держать портрет де Голля над столом.

Тут я не выдержал и засмеялся. Во мне взыграл кинолюб – в этом месте так и просился взрыв смеха.

Мадемуазель Кора, несколько сбитая с толку, замолчала, но потом ободряюще погладила мою руку: ничего-ничего, хоть ты и дурачок, но мамочка тебя любит.

– Хватит, Жанно, не будем же мы целый вечер говорить о Соломоне. Это просто несчастный старый чудак. Он сам мне рассказывал, что часто встает ночью, чтобы подойти к телефону. По три-четыре часа каждую ночь выслушивает чужие несчастья. Всегда особенно плохо бывает по ночам. А в это время я, единственная, кто могла бы ему помочь, – на другом конце Парижа. Зачем, спрашивается, это надо?

– Я думаю, он не хочет возвращать вас, потому что боится вас потерять. Однажды он точно по такой же причине решил не покупать собаку. Это все стоицизм. Загляните в словарь. Стоицизм – это когда человек так боится все потерять, что теряет нарочно, чтобы уже не бояться. Это называется навязчивые страхи, или попросту мандраж.

Мадемуазель Кора смотрела мне в лицо.

– У тебя странная манера выражаться, Жанно. Как будто ты хочешь сказать совсем не то, что говоришь.

– Не знаю. Я кинолюб, мадемуазель Кора. В кино ведь как: кругом потемки, а ты себе смеешься, глядишь – и уже легче. Вот и месье Соломону, по-моему, очень трудно под конец привязаться к женщине, которая настолько моложе его. Это как в «Голубом ангеле» Джозефа Штернберга с Марлен Дитрих: там пожилой профессор безумно влюбился в молоденькую певицу. Вы видели «Голубого ангела», мадемуазель Кора?

– Конечно, видела! – умилилась она.

– Ну вот. И месье Соломон, разумеется, тоже видел, и поэтому боится.

– Я не так молода, как Марлен в том фильме, Жанно. Со мной он был бы счастлив.

– Но он именно этого больше всего и боится! Я же вам только что объяснил! Когда человек счастлив, жизнь становится для него ценной, и тогда еще страшнее умирать.

Мадемуазель Кора слюнявила палец, собирала им крошки и слизывала – вместо хлеба, от которого толстеют.

– Если я тебя правильно поняла, Жанно, ты связался со мной, потому что я не прибавлю ценности твоей жизни и ты можешь не бояться, верно?

Приехали. С женщинами всегда так: им дашь палец, а они норовят всю ногу откусить.

– Слишком долго объяснять, мадемуазель Кора.

– Сделай милость, объясни.

Но как объяснить ей, что я люблю ее безотносительно к ней? Я предпочел бы отмолчаться, но она смотрела на меня с такой острой нуждой во взгляде и Б улыбке!

Сказать ей: мадемуазель Кора, я люблю вас как исчезающий вид, – вряд ли она это оценит. Если она почует, что тут пахнет чайками и морскими тюленями, – наверняка обидится. Лучшее, что я мог придумать, это взбодрить ее воспоминаниями. И я прорычал:

– Ну, что пристала-то!

Она мигом присмирела. Это она понимала: покорная дева – это укладывалось в поэтические рамки.

– Если ты мне иногда подкидываешь деньжат, так можно, по-твоему, мне мозги полоскать!