Текст книги "Страхи царя Соломона"

Автор книги: Эмиль Ажар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

7

Я не видел мадемуазель Кору довольно долго, две или три недели. Я иногда думал о ней, понимал, как трудно должно быть женщине, у которой жизнь все отняла, особенно если она прежде имела успех у публики. Как-то вечером она позвонила в SOS, чтобы вызвать меня как таксиста, но это был не мой черед, поехал Тонг, и он мне рассказал, что она была недовольна и почти не разговаривала с ним, только спросила, что я делаю в жизни, правда ли, что я хожу чинить домашнюю технику и как я могу работать на SOS, ведь для этого надо обладать психологическими знаниями и интеллектуальным развитием, которых у меня явно не было. Меня это рассмешило, и я вспомнил, что месье Соломон спросил меня в свое время, не сидел ли я в тюрьме. Короче, обо мне судили по моей физиономии. Тонг объяснил ей, что я из тех ребят, которые никак не могут найти свое место в жизни и что меня волнуют проблемы окружающей среды. Это было правдой, а еще меня интересовали разные виды животных, особенно те, которые вымирали, и что именно по этой причине я так привязался к месье Соломону. Тонг попытался было поговорить с мадемуазель Корой о восточной религии, где жизнь считается священной, и не только жизнь коров, как в Индии, но даже мельчайших букашек, но это не вызвало у мадемуазель Коры никакого интереса, она думала о чем-то совсем другом, и он перестал говорить, чтобы ей не надоедать. Мы обсуждали все это в нашей конуре, и Чак, который занимался за столом у окна, спросил, о чем мы говорим. Я ему вкратце объяснил:

– Это женщина, которой, должно быть, лет шестьдесят пять, а может, и больше и которая прежде имела известность. Она забавная, потому что сохранила свои старые привычки.

– Какие?

– Быть молодой и красивой. В общем, нравиться. Все проходит, но не это.

– Нет ничего более печального, чем женщина, которая цепляется за прошлое.

– Ты попал пальцем в небо. Мадемуазель Кора не цепляется, она не жеманничает, она ведет себя с достоинством. Лицо у нее, конечно, заметно увяло, время прошлось по нему, как положено, и, наверное, поэтому месье Соломон послал ей корзинку глазированных фруктов из Ниццы. Она будто бы спасла ему жизнь во время оккупации – ведь он еврей.

– Ну он дает! – воскликнул Чак, которого месье Соломон очень любил как своеобразное явление. – Мне сказали, что он тратит каждый месяц не меньше лимона на свои благодеяния, и все это старикам, б/у, как он их называет. Он думает только о себе.

– Если ты хочешь этим сказать: он, мол, по собственному опыту знает, что значит быть старым и одиноким…

– У него это стремление к власти. Все благодетели жаждут царить над людьми. Он был брючным королем так долго, что теперь вообразил себя просто королем. Царь Соломон, как тот, другой, из Библии.

Когда Чак ушел, я посмотрел в толковом словаре. Я прочел, что тот царь Соломон был наследником Давида, строил крепости, вооружил свою армию колесницами, нашел союзников, но все равно умер и стал ничем, никем. В маленьком Ларуссе говорится, что его мудрость слывет легендарной на всем Востоке и в Ветхом завете. Он прославился также своими праздниками, и в этом он был похож на месье Соломона, который тоже обрушивал на людей свою щедрость. Я думал об этом не раз, когда отвозил его подарки тем, кто уже ничего не ждал. Многие настолько привыкли быть всеми забытыми, что, когда я оставлял у их дверей эти анонимные дары, они думали, что все это упало с небес, что Тот, кто там, наверху, вдруг вспомнил о них. Я не считаю, что месье Соломоном движет желание власти, безумное представление о своем величии, но, может быть, Чак прав, когда утверждает, что это вежливая форма критиковать Небо, желание вызвать у Небожителя раскаяние.

Как-то я ездил по магазинам с мадемуазель Корой, которая заказала такси накануне, и я помог ей отнести наверх ее пакеты. Она меня снова напоила сидром, а когда я хотел уйти, она сказала:

– Садись. Мне надо с тобой поговорить.

Я сел на стул, а она на белый пуф, и я стал ждать, а она в это время медленно потягивала сидр, погрузившись в какие-то размышления, вид у нее был озабоченный и серьезный, словно она собиралась предложить мне какое-то дело.

– Послушай, Жанно. Я наблюдала за тобой. Поэтому я и звала тебя приходить ко мне, мне было необходимо удостовериться… Внешность у тебя такая, как надо. Я это сразу заметила. У тебя есть то, что называется животным магнетизмом. Поверь мне, я в этом разбираюсь. Это из области моей профессии, я понимаю, что к чему. Такой внешности, как у тебя, теперь нет у актеров. Сцену захватил шоу-бизнес, и прежний тип потерян. После молодого Габена никого нет. Бельмондо мог бы стать таким, но он потерял вес. Лино[1]1
  Имеется в виду французский киноактер Лино Вентура.


[Закрыть] – да, но он уже стар. Я займусь тобой, сделаю из тебя звезду, ты покоришь экран. Ни у кого теперь нет животного магнетизма. Все они юнцы, пижоны. Все легчайшего веса. Доверься мне. Я давно уже хочу заняться кем-нибудь, дать шанс на успех. Но все молодые люди, которых я вижу, какие-то липовые. Нету настоящих парней. А вот у тебя есть от природы то, что надо. Я это сразу почувствовала, как только тебя увидела. Я могу тебе помочь.

Я оказался в затруднительном положении. Испытываешь неловкость, когда видишь, что пожилой человек в такой безысходной беде, что предлагает тебе помочь. Для себя она уже ни о чем не могла мечтать, вот она и принялась мечтать для меня. Слава, очереди в кассы, повсюду фотографии. Все то, что она хотела бы иметь для себя, но ее поезд уже ушел.

– У тебя богатая натура, Жанно. Обаятельная внешность человека из народной гущи. Теперь это редко встречается, не знаю почему, но это куда-то делось. Посуди сам, ни один француз не хочет заниматься физическим трудом, это делают только алжирцы или негры, словом, кто угодно, но не французы. На сцене выступают теперь какие-то слабаки. Они не дышат полнокровно, не выкладываются до седьмого пота, у них нет нутра, за ними не чувствуешь жизни их квартала, их улицы. Дай мне год-два сроку, и все антрепренеры будут у твоих ног.

Я сидел со своей самой дурацкой улыбкой на губах и даже сжимал коленки, словно красна девица. Я понимал, что это она просто размечталась у меня за спиной и что нельзя ее разочаровывать. Если хочешь помочь другому, то главное – не разрушать его мечты.

– Знаешь, Пиаф ведь сделала Азнавура и Монтана и еще этого… как его, не помню имени, она стольким помогла стать артистами. Нет более прекрасного занятия, чем помочь молодому человеку найти свой путь.

– Послушайте, мадемуазель Кора, я готов, но…

– Но что?

Она рассмеялась.

– Но шутки в сторону, ты же не думаешь, что у меня в голове всякие глупости, это в моем-то возрасте? Чего-чего, а мужиков у меня было с избытком, в них я недостатка не испытывала, поверь. Но со всем этим делом я давно завязала. Ты будешь мне платить двадцать процентов своих гонораров, и все. Не десять, как остальные, а двадцать, потому что у меня будут лишние расходы.

Я был согласен на все, чтобы ей помочь. Я всегда был готов делать что угодно, лишь бы другой не страдал. Во мне это есть – дурацкое желание защитить природу и те виды животных, которым грозит вымирание, тут ничего не поделаешь. Чак говорит, что, будь у меня возможность, я стал бы первым христианином. Но мне кажется, что это я делаю из эгоизма, я думаю о других, чтобы не думать о себе, потому что такие мысли меня пугают больше всего на свете. Как только я начинаю думать о себе, меня охватывает тоска…

– Что ж, я согласен, мадемуазель Кора. Я очень люблю кино.

– Тогда доверься мне. Я еще многих знаю в артистическом мире. Но ты сам понимаешь, что спешить не надо, карьера не делается за два дня. Приходи ко мне почаще, и надо, чтобы я всегда могла тебя найти, если подвернется подходящий случай. Ты заработаешь миллионы, и твои фотографии будут повсюду. Поверь, у меня есть нюх на такие вещи. – Она была довольна. – Я сразу увидела. У тебя физиономия любви, так это называют.

– Есть такой фильм с Жаном Габеном – «Физиономия любви».

– Я знала Габена до войны, когда он снимался в «Папаше Моко». Мирей Ба-лен была моей товаркой, как раньше говорили. Ее тоже забыли, она умерла в полной безвестности. Тебе здорово повезло, что встретил меня. Считай, ты родился в рубашке.

Я сказал осторожно, чтобы это выглядело правдоподобно:

– Посмотрим. – И даже добавил, чтобы она подумала, что я поверил: – Двадцать процентов – это все же слишком.

– У меня будут расходы. Прежде всего надо будет заказать хорошие фотографии. И у известного, фотографа, с именем.

Она пошла за своей сумочкой. В-туфлях на высоком каблуке она выглядела еще очень женственно. И ноги не были одеревенелыми, как это обычно бывает у женщин ее возраста. При ходьбе она естественно опиралась рукой о бедро. Годы читались только на лице. Она вынула из сумки несколько купюр и протянула их мне просто так, даже не пересчитав. У меня заныл живот, и мне едва удалось сохранить на лице свою знаменитую улыбку. Мадемуазель Кора была в состоянии паники, бог весть, что с ней творилось, если она в это верила.

– Возьми. Я знаю хорошего фотографа, Симкена. По-моему, он еще жив. Он был самым лучшим. И всех снимал: Ремю, Габена, Гарри Бора.

Голос ее дрожал. Она протягивала мне купюры с таким видом, словно просила милостыню. Я не мог их не взять.

– Я не заставлю тебя заниматься дикцией, это ни к чему. Ты говоришь, как надо. По-парижски, как уличные парни, это необходимо сохранить. Правильная дикция будет неестественной, насилием. А теперь беги. И будь спокоен.

И тут она сказала нечто невероятное:

– Я тебя не брошу.

Я ушел. Зашел в первое попавшееся бистро и выпил две рюмки коньяка, чтобы взбодриться. Если бы мое состояние могло материализоваться, у меня капала бы кровь на стойку. Я чувствовал себя как пойманная собака, которая смотрит сквозь решетку на волю. У собак бывает особый взгляд. В нем мольба. Негодяи называют это сентиментальностью.

8

Я не видел мадемуазель Кору десять дней. Она три раза звонила мне в SOS, но я не хотел часто приходить, чтобы она к этому не привыкла. Она размечталась на мой счет, но я понимал, что сильно поощрять ее не следовало, только чуть-чуть, потому что иначе можно погибнуть. Я часто о ней думал, я хотел ей помочь найти какое-нибудь место для выступлений, снова выйти на подмостки – так это у них называется. В один из этих дней мне в очередной раз довелось везти крупнейшего кинопродюсера месье Сальвера. Заказ был сделан накануне, он хорошо ко мне относился, и во время езды мы всегда разговаривали о кино. Я как раз незадолго до этого еще раз посмотрел в «Мак-Магоне» «Суп из утки». Там есть эпизод, поражающий своим великим презрением к опасности, когда Граучо', после того как в комнату через окно влетает бейсбольный мяч, вскакивает на стул, не отложив сигары, и задергивает занавеску, чтобы не ворвался следующий. При этом он становится живым воплощением неодолимого презрения, лучше сыграть это невозможно. Нужно обладать воистину неслыханной, святой наглостью, чтобы так обращаться с пушечными передачами убойной силы, но Граучо этой святой наглости было не занимать. Смерть больше всего не выносит, когда к ней относятся с презрением, когда ею полностью пренебрегают, и это роскошно умел Граучо Маркс. К слову сказать, он уже умер… Так вот, когда я вез в своем такси месье Сальвера в Руасси, у нас было время поговорить, и я им воспользовался, чтобы спросить, знает ли он Кору Ламенэр, звезду довоенных лет. Он сам был из того времени и всю свою жизнь имел дело с актерами.

– Кора Ламенэр? Что-то знакомое.

– Она была жанровой певицей.

– Она умерла?

– Нет, но она больше не выступает. Думаю, потому, что пела только про несчастья. Это вышло из моды.

– Кора Ламенэр, Кора… Ну конечно. Тридцатые годы, время Рины Кетти. Я те-бя всю жизнь бу-ду ждать. Она еще жива?

– Она вовсе не такая уж старая, месье Сальвер. Думаю, ей никак не больше шестидесяти пяти. Он засмеялся.

– Во всяком случае, моложе меня… Почему вы спрашиваете? Вы что, с ней знакомы?

– Мне бы хотелось дать ей возможность снова выступать, месье Сальвер. Перед публикой. Вы, может быть, могли бы ей найти какой-нибудь ангажемент?

– В песне теперь господствуют молодые, мой мальчик. Как, впрочем, и во всем остальном.

– Я думал, ретро снова стало модным.

– Это уже прошло.

– Снять зал – это дорого?

– Зал надо наполнить публикой, а кто пойдет слушать старую да к тому же никому не известную даму?

– Маленький зал, где-нибудь в провинции, один-единственный раз, это не должно стоить миллионы. У меня отложено немного денег. И у меня есть богатый друг, царь Соломон, вы знаете.

– Царь Соломон?

– Ну да, он прежде был брючным королем. Магазины готового платья. Он очень щедрый. Он, как говорится, осыпает людей дождем благодеяний.

– Да? Так говорится? Я не слыхал такого выражения.

– Уверяю вас, это человек удивительной щедрости. Неужели совсем невозможно снять какой-то зал и собрать немного публики? Это просто отвратительно, месье Сальвер, забывать людей, которые были знаменитыми, как, скажем, Рита Хейворт, Гедди Ламар или Дита Парло.

Месье Сальвер был явно поражен.

– Ну вы даете! Таких кинолюбителей, как вы, днем с огнем не сыщешь!

– Может, все же удастся дать ей возможность хоть раз выступить, я готов потратить на это все свои сбережения.

Граучо Маркс-один из трех знаменитых братьев-киноактеров гротескного плана.

Я видел в зеркале лицо месье Сальвера. Глаза его округлились.

– Друг мой, такого удивительного шофера такси, как вы, я еще не встречал! Я засмеялся.

– Я это нарочно, месье Сальвер. Вербую клиентов.

– Я не шучу. Это удивительно! Одно то, что вы знаете имя Гедди Ламар и… кого вы еще назвали?..

– Дита Парло.

– Да. Но оставьте в покое вашу подопечную. Она провалилась бы с треском, и это ее убило бы. Пусть живет воспоминаниями, так куда лучше. К тому же это была певица второго сорта.

Я не стал возражать только из вежливости, но мне его слова не понравились. Он едва вспомнил имя мадемуазель Коры, так откуда ему знать, какого сорта она певица – первого, второго или третьего. Если кого-то совсем забыли, то нечего пасть разевать. А мадемуазель Кора сохранила свой голос, странный голос с каким-то забавным дребезжанием. Я считал, что он не имеет никакого права ее оценивать.

Я был по-настоящему расстроен тем, что мне не удавалось помочь мадемуазель Коре, не мог смириться с мыслью, что ей так и не придется больше никогда выступить. Месье Сальвер, видимо, известный продюсер, но он не настоящий кинолюбитель, раз он даже не помнит имени Диты Парло. Я был в бешенстве и перестал с ним разговаривать. Я довез его до аэропорта, оставил машину в гараже для Тонга, сел на свой велик и отправился в муниципальную библиотеку Иври, взял толстый толковый словарь и четыре часа кряду, а то и больше, читал слова, полные смысла. Я настоящий фанат словарей. Это единственное место в мире, где все объясняется, где торжествует трезвый взгляд на вещи. Те, кто составляют словари, во всем абсолютно уверены. Вы ищете слово «Бог», и вы его находите, да еще приводятся примеры, чтобы отмести любые сомнения: Вечное существо, создатель и властитель, владыка Вселенной (в этом смысле пишется с заглавной буквы), стоящий над человеком, благожелательно защищающий все живое. Так прямо и написано, надо только посмотреть на букву «б», между «Бобыль» и «Богаделенка» – уменьшительное от «Богадельня». Есть еще и другое слово, которое я очень люблю и часто им наслаждаюсь, открывая на нем мой карманный словарь Бюдэ – я вожу его с собой в такси, чтобы всегда был под рукой: Бессмертный – тот, что не подвержен смерти. Это слово мне всегда доставляет радость, и приятно знать, что оно вот тут рядом, в словаре. Это как раз то, что мне хотелось бы добыть для мадемуазель Коры и месье Соломона, и я собираюсь подарить ему в день его восьмидесятипятилетия толковый словарь.

9

Каждый вечер в семь часов я отправлялся на улицу Мениль и ждал, когда из магазина выйдет Алина. Проходя мимо, она мне всегда улыбалась, ну просто так, дружески. А в один прекрасный день она вдруг перестала мне улыбаться и проходила мимо, глядя прямо перед собой, словно не видя меня. Это было хорошим знаком и означало, что теперь она стала в самом деле обращать на меня внимание. Я не собирался ее кадрить, хотел потянуть немного. Всегда хорошо, если что-то можно себе вообразить. Правда, случается, что так заходишь слишком далеко и потом можно погибнуть. Я уже не раз замечал, что поддерживать соотношение между реальным и воображаемым не так-то просто. И вот в какой-то вечер она вышла из магазина и прямо направилась ко мне, словно заранее знала, что я буду стоять у двери, словно об этом думала.

– Добрый день. Мы получили новый словарь, который может вас заинтересовать. Вышли уже все тома. – Она улыбнулась. – Но, конечно, если вы сами точно не знаете, что именно вы ищете…

– По-моему, так и должно быть, разве нет? Когда знаешь, что именно ищешь, то начинает казаться, что ты уже это как бы нашел…

– Вы студент?

– Я? Нет. Хотя можно сказать, что да, как все. Я самоучка. – Я засмеялся, чтобы разрядить обстановку. – У меня есть товарищ, Чак, так он говорит, что я самоучка страхов.

Она окинула меня внимательным взглядом. С головы до ног. Словно раздела донага. Разве что не попросила мочу для анализа.

– Интересно.

И ушла. А я остался стоять. И терзаться. «Интересно». Черт-те что.

Я плохо спал, а наутро заехал за месье Соломоном, чтобы отвезти его к зубному врачу, как договорились. Он решил переделать все зубы, чтобы были совсем новенькие. Он мне сказал, что теперь делают коронки, которые не выходят из строя двадцать пять лет, а то и больше, настолько усовершенствовалось производство зубных протезов. Так что месье Соломону придется их поменять, только когда ему будет сто десять лет. Никогда не встречал человека, который так твердо решил бы не умирать, как он. Новые коронки будут стоить ему два с половиной миллиона, и я недоумевал, зачем они ему нужны там, где его уже ждут. И зачем ему все шить по мерке, причем из материалов лучшего качества, которые долго носятся? Когда он заканчивает свой туалет перед зеркалом, то кажется, что он хочет еще нравиться женщинам, и он всегда вкалывает в галстук булавку с большой жемчужиной, чтобы выглядеть еще элегантней.

Пока он готовился к выходу, я рассказывал ему о мадемуазель Коре.

– Ах да, я и забыл… Как у вас все получилось?

– Она мне сказала, что внешностью я похож на героев ее песен и кого-то ей напоминаю. Она поставила пластинку, где речь шла о всяких несчастьях людей из народа. Все это пели еще раньше, чем она стала выступать, но она любила петь именно эти песни. Апаши, всякие подозрительные улицы, последняя ява и в конце – пуля в сердце. Мне кажется, что это на самом-то деле было совсем неплохое время, потому что только тогда, когда нет настоящих забот, можно придумывать всю эту белиберду.

Похоже, мой рассказ позабавил месье Соломона. У него даже вырвался радостный смешок, словно я доставил ему большое удовольствие. А потом он меня просто удивил, потому что принялся хохотать так, как я еще ни разу не видел, от всего сердца, и заявил:

– Бедняга Кора. Она не изменилась. Так я и думал. Я не ошибся.

Вот тогда я понял, что он знает мадемуазель Кору куда лучше, чем делает вид. Я вспомнил, что во времена немцев она спасла ему, еврею, жизнь, и я бы дорого дал, чтобы понять, почему он на нее за это сердился, словно ей не следовало так поступать.

– Я думаю, вы должны ее по-прежнему навещать, Жанно. Я спросил его, правда ли, что она была когда-то знаменитой?

– Насколько я знаю, она была известной певицей. Нет ничего печальнее забытой славы и ушедшего обожания толпы. Приносите ей время от времени цветы, ей это доставит удовольствие… Возьмите.

Он вынул из бумажника несколько стофранковых купюр и, держа двумя пальцами, протянул их мне.

– Ей, наверно, нелегко приходится… Годы бегут, и когда нет никого… Она в свое время сделала завидную карьеру, у нее был такой странный, хрипловатый, чуть дребезжащий голос…

Он умолк, словно прислушиваясь в памяти к хрипловатому, чуть дребезжащему голосу мадемуазель Коры.

– Несколько дней назад я нашел на Блошином рынке одну из ее старых пластинок. Совершенно случайно. У нее был свой особый жанр. Его трудно было забыть, поверьте. Да, приносите ей цветы, чтобы помочь ей вспомнить то время. Она могла бы продолжить свою карьеру, но у нее было глупое сердце.

– Не понимаю, каким еще может быть сердце. Если оно не глупое, значит, его просто нет.

Он был удивлен моими словами и очень внимательно посмотрел на меня, и я тогда подумал, что до этой минуты он меня как бы вообще не видел.

– Это весьма точно, весьма верно, Жанно. Но одно дело иметь глупое сердце, а другое – иметь абсолютно идиотское. Идиотское сердце может принести большие несчастья, и не только себе, но и другим. Оно может сломать жизнь и даже две жизни… Впрочем, я ее очень мало знал.

– Говорят, она спасла вам жизнь, месье Соломон.

– Что?

– Да, говорят, что она спасла вам жизнь как еврею, когда здесь были немцы.

Я не должен был этого говорить, ни за что не должен был. Когда я это вспоминаю, у меня и теперь еще холодеют руки и ноги. Я подумал, что месье Соломона сейчас разобьет инсульт. Он весь напрягся, как бы одеревенел, а голова его стала судорожно трястись, хотя этот человек никогда, ни при каких обстоятельствах не дрожал, напротив. Лицо стало сперва серым, а потом каменным, таким твердокаменным, что я как бы засек момент, когда наступает полная неподвижность, словно я превратил его в статую. Брови сдвинуты, челюсти сжаты, он был в такой нечеловеческой ярости, что, казалось, в своем божественном гневе вот-вот начнет метать молнии с небес.

– Месье Соломон! – завопил я не своим голосом. – Что с вами? Вы меня пугаете!

Он чуть отошел, потом еще немного, а потом молча улыбнулся, но мне эта улыбка тоже не понравилась, потому что она была очень горькой.

– Она болтает всякие глупости, – сказал он наконец, – но все же приносите ей цветы.

Он встал с кресла, слегка опершись руками о подлокотники, но без особого усилия, и сделал несколько шагов, чтобы размять ноги. Остановился посреди своего просторного кабинета. На нем был серый костюм в мелкую клеточку. Он взял свою безупречную шляпу, перчатки и трость с серебряной головой лошади – месье Соломон был завсегдатаем ипподрома. Он постоял еще несколько мгновений в задумчивости, разглядывая свои ботинки.

– В общем, такие вещи случаются, – сказал он.

Он не уточнил, какие именно, потому что, если перечислять, что случается, конца этому не будет.

Он вздохнул и повернулся к окну, выходящему на бульвар Осман. На той стороне бульвара над парикмахерской на втором этаже была школа танцев. В окне мелькали пары, они танцевали здесь уже пятьдесят лет, с тех пор как месье Соломон выбрал себе эту квартиру, в начале своих больших успехов в области брюк. Он говорил, что не перестает удивляться, думая о всем том, что произошло в мире за время этих танцев. Впрочем, по воскресеньям школа была закрыта, их надо вычесть из этого срока. Музыки слышно не было, были только видны танцующие пары. Эта школа была создана итальянцем из Генуи, которого месье Соломон хорошо знал. Он покончил с собой в 1942 году из антифашистских соображений, хотя все соседи считали его простым альфонсом. У месье Соломона в кабинете висела его фотография в серебряной рамке, он мог бы стать его другом, если бы не исторические события, которые заставили месье Соломона как еврея просидеть четыре года в подвале на Елисейских полях, а итальянца повеситься. Нельзя было представить себе человека, меньше похожего на антифашиста, чем этот Сильвио Больдини. Его всегда густо напомаженные волосы были разделены пополам пробором, и будь он менее уродлив, он походил бы на Рудольфе Валентине. Это он поместил месье Соломона в тот подвал на Елисейских полях, прежде чем повеситься, поэтому месье Соломон испытывал к нему самые дружеские чувства и вечную благодарность. Месье Соломон рассказывал, что итальянец одевался очень броско, носил только розовые рубашки и был чересчур маленького роста для человека, живущего за счет женщин, – относительно этого сомнений ни у кого не было. Лишь гораздо позже выяснилось, что на самом-то деле он был активным антифашистом – это узнали из подпольной прессы, издававшейся во времена Виши. А школу танца после его смерти перенял кто-то другой. Может вызвать удивление у читателя, с какой стати я вспомнил здесь о нем, когда в мире хватает других несчастий, которые ждут своей очереди, чтобы о них рассказали, но ведь всегда надо помнить, что жизнь человека может начаться и кончиться где попало, поэтому на соблюдение какой-либо очередности рассчитывать не приходится.

– Надо ее навещать, надо ее навещать, – рассеянно повторял месье Соломон, держа в одной руке свою элегантную шляпу, а в другой – перчатки и трость с лошадиной головой; он уже был готов выйти на улицу, но все еще следил глазами за парами, вот уже пятьдесят лет кружившимися в школе танцев.

Резким движением он надел шляпу, чуть сдвинув ее набок для большей элегантности, и мы вышли из дома, чтобы отправиться к зубному врачу, где ему сделают новые коронки, которым не будет сноса всю его жизнь. В такси, сидя на заднем сиденье, месье Соломон оперся руками, в которых держал перчатки, на красивую лошадиную голову своей трости и заметил:

– Знаете ли вы, Жанно, что выясняется, когда ожидаешь появления вдали, на горизонте, старости – а это вскоре будет мой случай?

– Месье Соломон, вам еще рано думать о старости.

– Нет, о ней надо думать, чтобы привыкнуть к этой перспективе. Если ничего неожиданного не случится, то в июле мне исполнится восемьдесят пять лет и пора уже примириться с мыслью, что где-то там меня поджидает старость. Ей сопутствуют, как я слышал, провалы в памяти и сонливость, теряется интерес к женщинам, но зато возникает безмятежность, обретаешь душевный покой, выходит, в этом есть и своя хорошая сторона.

Мы оба посмеялись. Лучшее, что осталось у евреев в результате их массового истребления, – это чувство юмора. Как кинолюбитель я уверен, что мировое кино много потеряло бы, не будь евреи вынуждены смеяться.

– Знаешь, что тебе открывается, когда ты стареешь, Жанно? – Впервые месье Соломон обратился ко мне на ты, и меня это сильно взволновало, я еще ни разу не слышал, чтобы он кому-нибудь говорил «ты». Я увидел в этом проявление дружеских чувств, и мне это было приятно. – Вдруг обнаруживаешь свою молодость. Если я признался бы, что я, находящийся здесь Соломон Рубинштейн, хотел бы посидеть в саду, а может быть, даже в городском сквере, где цветет сирень и мимозы, впрочем, это даже не обязательно, и нежно держать в своей руке руку девушки, люди померли бы со смеху.

Мы оба умолкли, впрочем, я и прежде молчал.

– Вот почему я тебя прошу время от времени навещать эту бедную Кору Ламенэр, – сказал месье Соломон после минуты молчания. – Нет ничего печальнее б/у, Жанно. «Бывшие» во времена Французской революции, – ты, может, о ней слышал, – это те люди, которые перестали быть теми, какими были прежде. Они потеряли молодость, красоту, любовь, мечты, а часто и зубы. Вот, например, молодая женщина, ее любили, обожали, ее окружали поклонники, все ею восхищались, и вдруг она оказывается б/у, все теряет, становится как бы другой, хотя она все та же. Раньше стоило ей появиться, как все поворачивались к ней, а теперь, когда она проходит, никто не смотрит ей вслед. Она вынуждена показывать старые фотографии, чтобы доказать, что она кем-то была. У нее за спиной произносят ужасные слова: «Говорят, она была красива, говорят, она была знаменита, говорят, она была кем-то». Так приносите ей цветы, чтобы она вспомнила. Надо относиться…

– С жалостью?

– Вовсе нет. С почтением. То, что прежде называли «уважение к личности». Жалость всегда унижает, в ней есть доля снисхождения. Мне мало что известно про эту мадемуазель Кору, помимо того, что она испытывала слабость к темным личностям и причинила много горя одному моему другу своими ветреными любовными похождениями, но все мы всегда повинны в том, что не приходим на помощь тем, кто в опасности, а чаще всего мы даже не знаем этого, так что, если мы случайно узнаем, что кто-то в тяжелом положении, как, скажем, эта дама, о которой мы говорим, над сделать все, что в наших силах, чтобы ей помочь жить.