355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Емельян Марков » Астра » Текст книги (страница 2)
Астра
  • Текст добавлен: 14 февраля 2022, 17:02

Текст книги "Астра"


Автор книги: Емельян Марков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

У Юли, только она увидела Степана, глаза повлажнели, как у ее воспитателей-мясников. Это был он, его она жаждала, он явился. Юля передала ему тяжелую сумку с мясом и стихами.

– Тут еще стихи. – сказала она стыдливо и одновременно коварно.

– Стихи?

– Да, папины.

– А почему стихи?

– Потому что они о звездах.

– Неужели?

– А что? – оступилась в его сторону Юля.

– Ничего, – замер Степан.

Отец и среди мясников дочь держал, но и образование ей, конечно, давал приличное: из языковой школы в языковой институт, потому она знала, как держаться с сыном космонавта.

* * *

У Ромы был большой прямоугольный аквариум со всевозможными, какие только доступны через зоомагазин на углу, рыбками: гупи, скаляриями, золотыми, неонами и другими. Водоросли колыхались, пузырьки всплывали блаженно. Рома крошил рыбкам и наблюдал за ними восторженно и умиленно, как малый ребенок.

У Ромы были большие коровьи глаза в мать, густо-алые губы в нее же, а тонкий нос в отца, только переносица не уступом, а плавная, и округлый выпуклый лоб, тоже в мать, глаза темные, а волосы светлые и густые. Степан был по-былинному красив, богатырски; Роман – дивно, сказочно, с истончением Палеха.

Вошла Юля. Она свободно тут появлялась на правах без пяти минут жены Степы. Дома больше не было никого.

– Что ты тут делаешь? – подступила она. – Любишь рыбок?

– Люблю.

– А еще что ты любишь?

– Кроме рыбок? – Рома смущенно улыбнулся. – Еще люблю женщин и портвейн.

– Да ты что? – обрадовалась, как подарку, Юля. – Когда ты успел это полюбить? В детском саду?

– Портвейн – недавно. А женщин – да, в детском саду.

– Ты любил своих воспитательниц?

– Я не то чтобы их любил. Я их не любил. Я их хотел.

– А что ты хотел? Ты же ничего не знал. И сейчас, наверное, не знаешь ничего.

– А что я должен знать?

– То есть ты действительно не знаешь?

– Нет. Ты мне покажешь?

– Что?

– Что-нибудь. Я ведь ничего не знаю.

– Похоже, ты знаешь больше, чем нужно.

– Ты рыбок когда-нибудь кормила?

– Нет, не приходилось. Мой отец по мясу, а не по рыбе, по рыбе другое ведомство.

– Давай я тебе покажу, как кормить рыбок, – предложил Рома простодушно.

Когда Степан вернулся домой, его брат Роман крепко и кротко спал на груди у Юли.

– Как ты тихо вошел, – глянула на него зелеными еловыми глазами Юля. – Впрочем, хорошо, ты не разбудил младшего брата. Видишь, как он сладко спит?

– За что? – спросил Степа.

– Ты же хотел невесомости. Это и есть невесомость. Чувствуешь? Я думала, ты меня хочешь. Оказалось, тебе нужна от меня невесомость. А брат твой просто захотел меня, как игрушку. Я и дала ему игрушку.

Юля выбралась из-под головы Ромы. Тот продолжал спать действительно как дитя. Бесстрашно Юля прошла мимо Степана и исчезла, как показалось, навсегда.

После случившегося Степа схватился за учебу в летном училище и через пять лет был уже в космосе.

* * *

Юля привыкла по отцовой прикладной кровавой философии перерубать необратимо. Но разъярили Юлю необратимо не так мечты Степы о невесомости. Ее развернуло преступно высокомерие его сестры Марины. Та сразу не приняла Юлю на дух.

– Мясо любишь? – спросила она брата.

– Да, с капустой, – ответил Степан.

– Она не с капустой, она тебя сырое мясо заставит есть, с кровью.

– Не выдумывай.

– Выдумщица не я, выдумщик ты. А выдуманная жизнь чревата кровью и сырым мясом. Как великий выдумщик, ты и подобрал себе девушку со скотобойни. Только смотри, и всю жизнь себе дальнейшую не выдумай. А то обнаружишь себя на скотобойне в роли закланного животного. Я вижу ее задор в глазах, я примечаю ее широкую ладонь.

– Не выдумывай, у нее небольшая рука. – Степан глядел исподлобья твердо и светло.

– Руки небольшие, а ладони широкие, плоские. Надо искать невесту с глубокой ладонью, чтобы и на паперть вместо тебя могла пойти. А такие, как Юля, рубят верно и наотмашь.

И всё это при самой Юле. Под видом компанейского шаловливого трепа.

– Мой отец был мясником в своей романтической юности, – твердо ответила Юля. – Да, копейку в мах тупицей разрубал. Но теперь он большой человек, сам туши не разделывает. И я уже не дочь мясника из гастронома, а дочь большого человека, и мясо сама рублю просто для наслаждения, а не на развес. Вам бы я посоветовала не кичиться своим космосом, до которого семь верст и всё лесом и в котором к тому же побывали не вы, а только ваш папа. Не кичиться, а держаться нас, людей серьезных. За нами скорое будущее. Мы возьмем всё.

– А за нами вечность! – закричала ожесточенно Марина.

Юля только плавно усмехнулась.

Старший Чашников, Иван Степанович, тоже посматривал на Юлю как бы издалека, говорил с ней вкрадчиво и прохладно на «вы»:

– Ваш отец – ранимая душа. Он пишет трогательные стихи о звездах, у него душа доверчивая, как незабудка. Разве можно идти со стихами о звездах к космонавту? Мы, космонавты, подопытные животные, от Белки и Стрелки мало чем отличаемся. У нас своя, собачья, лирика, а не звездная. Я посоветовал ему обратиться в Союз писателей. У них там да, звездная лирика. Их воображению миры подвластны, созвездия и черные дыры! А мы что? Боимся на лишний шаг отлететь от Земли, как пуповиной к ней приросли.

И всё под видом полного согласия на брак. Почему такое презрение? Ведь отец им мясные деликатесы прямо из цеха присылает сумками! Потому Юля отомстила, потому разрушила весь балаган.

Глава вторая
I

Появление Астры Степан понял как свободу от Юли, от проклятия ее присутствия, хоть она где. Началась тогда так называемая бронзовая осень. Так ту осень обозначали сами Степан и Астра. Бронзовая осень стояла везде, и в Москве, и в Горбылях, она стояла в тополях и там и там. Она не закончилась и в декабре. Снег не выпадал, словно завис высоко в небе, как поднятый белый занавес.

– Почему ты не летишь в космос второй раз? – спросила внезапно Астра.

– Ты хочешь, чтобы я улетел? – загрустил Степа ласково.

– Не знаю. Ну а что… Надо же проверить, везде ли наступила наша бронзовая осень. Тем более если космос, как ты говоришь, везде.

– Это не я говорю, а мой отец.

– Какая разница?

– Да никакой. Но, понимаешь, мне не нужен уже собственно космос, мой космос – это ты, кроме тебя, мне никто не нужен. Хотя, если бы я не слетал в космос, я бы не отважился на тебя, не сумел бы вырваться из круга своей застоялой молодости. К тому же я уже проверил.

– Что проверил?

– Да там стоит бронзовая осень, стоит, как закопченный иконостас в нашей горбылевской церкви: стоит и стоит. Я и раньше догадывался, но тут удостоверился. И в тебе поэтому различил ее безошибочно. И вот она настала у нас.

Бронзовая осень продолжалась и в январе. Снег несколько раз покушался на нее, она удерживала на себе и снег, а потом просачивалась сквозь него. Весной Астра забеременела. Встречали теперь весеннюю бронзу как вариацию бронзовой осени. Свербящую патину весенней бронзы уже не осилили.

Астра стала чересчур хлопотать. Постоянно отвлекалась от весенней бронзы. Пробовала немножко понукать Степой, проявляла особую волю, какая у мужчин обычно вызывает отчаяние и панику. Другие мужчины от отчаяния начинают или драться, или глухо пить, или мельчать; Степан от такого отчаяния уходил к отчаянию большему, но другому, уходил без паники. Так он прогудел примерно лето с местными мужиками и по новой осени подался к Юльке Лубиной.

II

Лука так и родился в деревне. Астра ходила петь в местную церковь. Схватки у нее начались на самом клиросе. Астрой ее в храме не называли, а называли по крещению Надеждой. Она откликалась не всегда, сознавала себя Астрой. Ее и тут приняли за юродивую. Но так проще выходило, юродство немного извиняло ее московскую принадлежность. Ее покойная бабка была местной, но тоже со странностями. Соседка бабушке трубу с водой для острастки перекрыла, а та нет чтобы по-человечески погалдеть и помириться – ни слова. Стала ходить к шаткому уличному колодцу, таскать ведра. А этим колодцем только нерадивые дачники пользуются, у всех приличных людей вода по участкам. Да и не совсем она была местная, муж ее привез откуда-то с Рязани. У них в Рязани пироги с глазами, их едят, они глядят. Такая и эта Марфа была: ее едят, а она разве что глянет. Соседка Капа и забор притиснула на метр, не по скаредности, а так, от обиды, что Марфа терпит, а значит, не уважает, уважала бы – не терпела. Не ругается, а значит, мириться не хочет. Такая злыдня, ей на голову сядь – она промолчит.

И внучка двуродная вся в бабку. Художница. Нарисовалась вдруг в развалюхе, сама такая же. И еще бородатого мужика привезла. Здоровый такой мужик, красивый, поумнее, видать, этих. От того, что поумнее, Надьку с брюхом тут оставил. Хотя тоже дурак. Был бы умный, не попался бы на крючок, не мотылял бы вокруг и около или избу на другой конец хотя б поправил. Капа думала добрым сердцем, молодые оборкнутся друг при друге. Нет, куда им.

Астру вывели из храма, как выводят обморочных. Предложили вызвать «скорую» из райцентра. Она себе упрямится: «Ничего, ничего, это пока ничего. Уже так было, пройдет само». И повлеклась в свою избенку. Крылечко седое было заколочено за ветхостью, заходить приходилось через темный сарай по земляному полу. Астра в сарайке ступила узкой ступней на лесенку в дом и – ахнула. Повело ее. Тут лодочка стояла.

Степан катал Астру в этой лодочке по осенней Волге, когда вместо кувшинок плавали березовые листья. От его тяжких гребков схватывало дух, холодело в утробе, и ребенок внутри словно поеживался. А раньше, весной, когда река открылась, как небо, они со Степой с этой лодки высаживались на острова, где на теплом ветру доверчиво распускались кудрявые ивы. Счастье – такое же верное, словно означенное бакенами, как фарватер. Астра сейчас повалилась плавно через борт в эту лодку.

Соседка Капа презирала Астру за упущенное хозяйство. Двуродная бабка хоть по хозяйству спешила, а эта художница запустила вконец участок. Одновременно Капа завидовала, что яблони, сливы и терн, красная и черная малина, крыжовник и вишня просто бешено плодоносят. А Надюха, да и не Надюха она теперь, а Астра какая-то бродит оглашенная только по участку и ягоду почти не берет; если возьмет, то сразу лицо будто в синей или красной крови, мимо рта, что ли, ложит. А у рачительной Капы вот нет на участке похожего избытка. По осени еще девичий виноград к Астре кинулся от противоположных соседей, объял, как пожаром, пол-участка. Капа ей указывает: «Оборвать бы надо». А та: «Наверное. Но красиво ведь» – «Да не красиво, а ужасно», – возмутилась правильно Капа. А та что? Стоит-де как приведение с лохмами по плечам и всё на свой лад слышит. Хотя вроде стала алые лиственные гирлянды стягивать, рассвирепела молчаливо, увлеклась. Но больше сама в плетях запуталась, как в сетях. Бьется, а вырваться не может. Смех!

Сегодня Капа присутствовала в церкви. Ходила исправно. Возвращается. Избы-то – стенка к стенке, щель только тесная промежду. Слышит – детский ор. Сразу поспешила. Забор между свалился давно и в земле пропал, сорняк только стеной, а сейчас зимой у Астры этой на участке снегу до пояса, тоже красиво ей, наверное. Астра калитку сдуру заперла. Маленькая коренастая Капа полезла задами через снег. Наст гудит, преодолела насилу. Вошла в сарай, а тут.

С родившимся уже ребенком Астру увезли в райцентр.

* * *

Степан приехал к роддому. Роженицы повскакивали, прильнули к окну. Любуются. Одна узнала в нем космонавта.

– Так что ж он, космонавт у тебя?

– Нет, он художник.

– Да я помню! По телевизору показывали. Только он был без бороды.

– Нет. Он художник, – упрямствовала Астра.

– А ты сама-то кто?

– И я художница. Мы художники.

– А я подумала, к нам занесло космонавта. Это почти инопланетянина увидеть. А тут еще сын от него родился, – недоверчиво рассуждала роженица.

– А художника? – спросила Астра хмуро.

– Что – художника?

– Художника увидеть?

– Художников мы тут видывали, барыня! – сказала с койки грузная, поздно родившая баба. – У нас тут у всех мужики художники. Такие художества откалывают, чего доброго. Так что ты своим художником нас не удивишь. Красивый, конечно, мужик, – сказала она почему-то, хотя к окну не подбегала. – Но у нас тут бабы красивые, а не мужики. Мужикам вроде не положено. Красивые, те мужики у нас больше по тюрьмам сидят. А выходят еще краше. Вот если космонавт.

Но Астра не призналась, что Степа действительно космонавт.

* * *

Астра была не из самой Москвы. Родители ее жили в ближайшем Подмосковье в научном городке, работали там инженерами. Родители не дышали на свою единственную дочь, пока она не придумала стать Астрой. Они не захотели называть ее Астрой.

– Почему Астра? – удивлялся расстроенно отец. – Почему ты изменила себе имя?

– Потому что с именем Надя я ничего не дождусь.

– А с именем Астра дождешься, вот дождешься! – болезненно возмущалась мать.

– А с именем Астра дождусь, – настырно соглашалась дочь.

Астра отучилась в училище прикладного искусства по деревянной росписи. Ближе ей была, с одной стороны, городецкая роспись, а с другой – мезенская.

Степана Астра от родителей скрыла. Что поселилась в бабушкиной заброшенной избе, тоже скрывала, даже беременность утаила. Сказала, что уезжает в длительную командировку на Мезень совершенствоваться в тамошнем письме. Она темнила, потому что пугалась в себе мещаночки Нади, ужасалась возмечтать о новом холодильнике и новой стиральной машине, хотя и старой нет. Боялась замирать о том, что скажут люди, боялась сама думать о людях. Соседка Капа была хороша тем, что с ней удобней делать всё вопреки и назло. Она, конечно, спасла при родах. Но спасла тоже вопреки, а так могла и не спасти.

Появление сына на время вернуло Степана к Астре. Когда Астра ждала Степу, она ставила его подмалевок на мольберт, разводила краски и начинала тревожно похаживать возле. Свежий запах именно масляных красок стал ей необходим во время беременности. Пока Степан писал, Астра сидела так близко, что он задевал палитрой ее голову. Чтобы светлее ему было в темной избе, зажигали по комнате хозяйственные и церковные свечи вместе с тусклым электричеством. Когда же Степанов след простывал, все равно разводила краски и ходила подолгу возле мольберта. Теперь она под запах красок кормила Луку из грудей, ставших огромными, как ростовские колокола.

III

Первое детство Луки проходило больше здесь же, в Горбылях. Конечно, его появление на свет быстро было рассекречено. Живал он и у Чашниковых, и у бабки Валентины, гостил у родителей Астры. Но мать отовсюду его почти как похищала.

Луке радостнее было не с родными бабушками, а с приемной Миррой. С ней правда каждому становилось радостнее.

Своим родителям Астра сына не оставляла, позволяла видеться только в своем присутствии.

А мать отца, бабушка Валентина, почему-то, только внук попадал к ней, начинала его сразу стращать Бабой-ягой. Зачем – непонятно. Пугала и пугала. Ночью притискивала Луку к стене, словно и сама боялась Бабы-яги, что та как-то повредит внуку. Утром пахло разогретым утюгом. Бабушка Валентина по-старинному засветло гладила чугунными утюгами. Казалось, что за окном море, так влажнел от раскаленного чугуна воздух.

Бабушка Валентина действительно оберегала внука от Бабы-яги, только от той Бабы-яги, что приходила под личинами Юли и других Степкиных баб. Лука уже изнемогал от страха, а бабушка Валя бдительно сверкала глазами, хмурилась настороженно и прочила опять Бабу-ягу. Иногда только рассмеется недоверчивым показным смехом, чтобы все-таки повеселить внука.

Вот приемная бабушка Мирра скромно расцветала с Лукой из-под ига деда Ивана. Устраивала мальчику городскую сказку с волшебными глазированными сырками, рассказывала ему старые, редко ныне читаемые книги – «Сагу о Форсайтах» и «Камо грядеши». Лука внимал беззаветно.

Но мать возвращалась из паломничества, странничества, скитания, фольклорной экспедиции или выходила из бревенчатого затвора и забирала Луку. Внук и бабка Мирра впадали в одинаковый созерцательный ступор. Непонятно было, в полном ли они отчаянии от навалившейся разлуки или сразу же забыли друг о друге, как забывается сон.

Матери всякий раз чудилось, что упущено воспитание, что сын избаловался. Она сажала его в деревне на строгий пост и на неусыпаемую молитву.

* * *

По соседним селам Астра отыскала себе единомышленниц, с которыми создала что-то вроде общины. В каждой деревне нашлась похожая Астра, такая неявная звезда. Одна полуброшенная многодетная мамаша, другая учительница музыки и старая дева, третья разгульная и оттого вдвойне строгих убеждений фельдшерица, разменявшая третьего обалдевшего от жизни с ней мужа. Съезжались в Горбыли к литургии. Изба Астры была возле храма, в ней и собирались для сверхурочных молитв и духовных бесед.

Кто-то мог подумать, что Астра мстит строгостью сыну за непостоянство его отца. Обстояло иначе. Отец в первом детстве Луки приезжал нечасто. Но ведь он приостановил тогда кутеж с Юлькой и ей подобными. Отправился, противоположно, расписывать храм в Омске.

Астра явственно различала в храмах космические корабли.

– Тебе не хотелось расписать свой космический корабль, когда ты летал? Как Гурий Никитин расписал Преображенский собор в Суздале? Так расписано, будто он в невесомости с кистью плавал, – интересовалась она проницательно.

– Хотелось, конечно, – соглашался Степа. – Но там, скажу по секрету, небесный свод уже расписан святыми сюжетами. Нам не положено разглашать, но тебе, так и быть, говорю. Потому что тебе все равно никто не поверит как городской сумасшедшей и деревенской дурочке.

– Тем более! – не очень вслушиваясь, настаивала Астра. – А сколько нерасписанных космических кораблей стоит по Руси!

– Да-да, ты права, – беспокойно соглашался Степа и ходил по избе, как медведь. – Гагарин требовал восстановить Храм Христа на съезде ВЛКСМ. А я что? Водку глушу, а потом жалею. Но я же к тебе вернулся насовсем. И ты меня сразу на четыре стороны отправляешь?

– Тебе самому хочется сразу на четыре стороны, а я тебе в одну велю.

Астра, кроме устремленности Степы на четыре стороны, боялась длительных его постоев из-за себя. Когда Степа задерживался, она опять неминуемо начинала мечтать о семейном самодовольном счастье, о благоустройстве. Изба уже ее тяготила, и сам Степа почти тяготил. В избе он становился пускай красивым, но мужиком-крестьянином, с пригоршней в затылке пишущим не отличимые от избы, от леса и от Волги картины. Его картины, казалось, можно выплеснуть в реку, как воду со дна давшей течь лодки черпаком; высаживать, как саженцы, весной в саду; подходило латать ими избяные прорехи. Астра же выросла в совсем другой обстановке, в скупо и образцово обставленной городской квартире на шестнадцатом этаже, с которого деревня смотрелась жалкой и несущественной.

Родители, наоборот, поднялись от деревни на шестнадцатый этаж. Слушали альпинистские чистые и разреженные, как горный воздух, песни, занимались отвлеченной наукой, к быту относились, как к приборам. В быту и были приборы: телевизор, холодильник, стиральная машина, и о приборах надо было ответственно заботиться, при малейшей поломке чинить или менять их. Потому что с неисправными приборами и эксперимент под названием «жизнь» может пройти с помехами, привести к ошибочным результатам, что недопустимо. Родители интересовались искусством, но тоже с позиций четкой классификации. Есть верное искусство, а есть неверное, есть частично верное, но частично неверного нет. То есть интересовались тоже с прямотой научного подхода.

Степа же всё делал не так. И Астра начинала с ним задыхаться – то ли от досады, то ли от счастья. Когда же его не было, обида, скорбь и страстная тоска по нему обжигала ей душу, как глину, изнутри и снаружи.

Астра воспитывала сына постником и молитвенником, не замечая, что в церковном воспитании держится того же самозабвенного научного метода.

IV

Мирра Михайловна не следила за собой. Отчасти она впала в детство с рождением Луки. Чашников больше не обращал на нее мужского внимания, и Мирра, сама за тем не уследив, запустила себя. У нее осталось единственное выходное платье космической расцветки: в каких-то созвездиях, сполохах комет и метеоров; на груди криво висела поржавелая брошь с бежевым кварцем, единственное ее украшение. Платье это она надевала редко, зато постоянно курила сигареты «Космос».

Прежде она читала Достоевского, Бальзака, Стендаля. Теперь блаженно заблуждалась в знакомых лабиринтах приключенческой литературы. В положенном возрасте она не дочитала некоторые тома. Отец-литературовед был арестован и приговорен с необратимой формулировкой «десять лет без права переписки». Приключенческий том выпал тогда из рук.

Дочка Марина из приключенческой литературы выбрала только «Графа Монтекристо». Зато сын Рома заходился над толстенными томами до такой горячки, что обратно соблазнил мать. Потихоньку она оставляла и без того вызубренных Гончарова, Толстого и Голсуорси и открывала, как ларцы, тома Майн-Рида и Дюма.

Роман вырос, ушел в армию. С уходом любимчика в двухгодичную неясность приключенческая книга опять повалилась было из рук Мирры. Но Степан привез к деду жену и младенца-внука. Астра подичилась-подичилась и уехала куда-то в дикое предгорье искать снежного человека. «Чем я тебе не снежный человек?» – недоумевал Степан. «Может быть, тебя я и еду искать», – с надсадной улыбкой ответила Астра.

Маленький Лука, только отнятый от большой материнской груди, остался с приемной бабушкой. Бабушка Мирра, как было сказано, устроила ему рай, читала над колыбелью не «Курочку Рябу», а «Копи царя Соломона» и «Королеву Марго». Когда мать, не найдя снежного человека и заочно охладев к нему, возвращалась и забирала Луку в деревню, Мирра от тоски самостоятельно впадала в детство, читала самой себе «Черного корсара» и «Остров сокровищ». При Луке она не курила, а тут курила опять одну за другой.

– Куришь? Курилка, – замечал Чашников.

– Где курю? – Мирра прятала бычок в карман стеганого капронового халата и в который раз прожигала его. – Что ты выдумываешь? А если курю иногда, то потому, что поговорить хочется капельку по душам.

После космоса ты совсем потерял склонность к сердечному разговору, – дерзила вдруг Мирра.

– Хочешь сказать, что я вошел в контакт?

– Я хочу сказать, что ты вернулся другим.

– Нет! Я вернулся не другим. Я улетал другим. Я лгал себе, искренне лгал, но лгал. А ты этому потакала, тебе нравилось, что я лгу.

– Да когда ты лгал? Ты никогда не лгал. Всё ты выдумываешь.

– Ты не хочешь слышать правду! – стонал истошно Чашников. – Ты намеренно не моешь уши, чтобы не слышать правду.

– Я мою уши.

– Нет! И ноги не моешь в знак протеста против правды. Читаешь взахлеб свои приключенческие романы, дымишь сутки напролет, только бы не различать правды.

– А надо ли ее различать, такую-то правду? Если ты в космосе узнал какую-то другую, лучшую, правду, то я, извини, в космосе не была. Я мечтала съездить в Лондон. С детства. Но когда мне предложили, я отказалась. Так вот!.. – Мирра клевала носом плаксиво.

– Себя жалеешь! Вся в грязи ходишь, только чтоб себя пожалеть, и куришь для этого, и детские книжки читаешь.

– А что в этом дурного? Ты меня не жалеешь, вот и приходится самой. – Мирра блеснула огромными беззащитными глазами.

– Как тебя жалеть, если ты сама себя беспрерывно жалеешь? Сострадание вызывают люди, наоборот, безжалостные к себе, – втолковывал Чашников.

– Но ты ведь озверел тоже от жалости к себе, – качала непокорно головой Мирра.

– Я?! Ложь! Мерзкая ложь! – взвивался легко Чашников.

– Не ложь. А как раз правда, за которую ты ратуешь, – изображала мрачную привередливость Мирра наивно.

– Клеветница! Презираешь меня. А на каком основании? Откуда гонор такой? Из приключенческих книжек? – подскакивал уже и словно на крыльях подвисал Чашников.

– Да! Гордость происходит от счастья. А приключенческие книги дают счастье, – слезилась Мирра.

– Так ты счастлива? – озарялся жаркой иронией Чашников.

– Конечно!

– Убью! – искажал ноздри Чашников.

– Что ж, умру счастливой, – не боялась Мирра.

– Нет… Хоть кол на голове теши. Только к гробу моему с «Тремя мушкетерами» и «Детьми капитана Гранта» не подходи! – умолял почти униженно Чашников.

– Как хочешь. А как бы я описывала твои космические похождения, если бы не читала приключенческие романы?

– Да, ты сделала из меня посмешище, – соглашался Чашников обреченно. – Я предполагал сеять разумное, вечное, а вышел по твоей милости посмешищем.

– Но ты сам так захотел. Ты сам городишь про космос невесть что.

– У, дура!

– Какая есть.

– Вот такая и есть: дура! Дал тебе, остолоп, на откуп свою жизнь. Теперь сам хожу в дураках.

– Но ты же мне всего не рассказываешь, – вздохнула Мирра.

Чашников сделал непроницаемое лицо и гордо заперся в кабинете.

Минут через пять Мирра скреблась к нему, чтобы утешить, отвлечь, размять ему ступни – после полета в космос у Чашникова болели ноги.

V

В армию Рома пошел по общему призыву, следуя дворовым идеалам равенства. Отец думал его устроить в элитные части. Но Рома сказал, что будет «страдать вместе со своим народом». Вернулся он словно бы угорелый. Потемневший, но одновременно с напряженными ноздрями, охотливый до жизни, словно эту жизнь хочет он ноздрями пить. Родители при нем почувствовали неловкость, словно вину. Отец, не отличавшийся щедростью, стал давать ему значительные суммы. Мать таращилась на него несоображающим взглядом, как вдруг распелёнатый ребенок, и лепетала прежние ласковые слова, вызывающие у Ромы презрение на грани с отчаянием. Своими раздутыми ноздрями он сразу учуял отступничество матери, ее яркую страсть к чужому Луке. Прозвучал ставший потом риторическим вопрос. Только Мирра заикалась о Лучике, Роман спрашивал сосредоточенно: «Лучик… А кто это?» А мать упорно смотрела в одну точку, продолжая помышлять о Лучике.

Вскоре после демобилизации Рома решительно объявил родителям:

– В детстве я мечтал о космосе. Но что космос? Что космос? Летали американцы на Луну… Но величие Штатам прибавили именно постановочное кадры этого полета. Ты великий космонавт, папа, великий. Ты установил непревзойденный рекорд по времени выхода в открытый космос. Я не достигну твоего величия, тем более не превзойду его. Но я сыграю тебя в кино, я стану актером. И ты уже в моем исполнении слетаешь на Марс, на Сатурн, на Кассиопею.

– Заманчиво, сынок, очень заманчиво. Но мой продолжительный выход в космос был нарушением, за которое меня, собственно, и не пустили больше в космос, – ответил вкрадчиво Чашников. – Я стал монгольским космонавтом.

– Почему монгольским? – щурился пристально Роман.

– Потому что меня пускают теперь только в Монголию. Собираются отправить в Париж, в Лондон, но в последний день решают все-таки в пользу Монголии. Но я нарушил. А актер ведь не может отойти от роли.

– Но импровизация? Импровизацию ты не учитываешь, пап.

– Всё зависит от рамок импровизации, от рамок, – разъяснял Чашников. – Одно дело – импровизация в рамках роли, другое – в рамках космоса, у которого, к слову сказать, нет рамок.

– Ты же сам говорил, что космос он везде. Значит, и в театре. А у кино тоже ведь рамок почти нет ни во времени, ни в пространстве.

– Так-то оно так, сынок. Но и небо может показаться с овчинку. Ты для чего хочешь идти в актеры? Для славы?

– А ты для чего полетел в космос?

– От отчаяния.

– А я, может быть, тоже. хочу пойти в актеры от отчаяния. От отчаянного желания – быть. Быть всеми. И Юлием Цезарем, и д’Артаньяном, и Ричардом Третьим.

– Тогда иди, – благосклонно разрешил Чашников.

– Ну что вы выкобениваетесь? – высказалась Мирра.

– Мы-то?.. – переспросил рассеянно Чашников. – Конечно. Рылом не вышли. Ты другое дело. Халат уже просидела на кухне – и радехонька! А все равно и великая ты актриса, и первый космонавт.

– Я актриса? Как тебе не стыдно. Я не актриса. А космонавт – да, вполне! Что космос? С тобой, Ваня, каждый день, как в космосе. А о театральной сцене я никогда не мечтала, не смела мечтать. Если же мой сыночек удостоится сцены, я буду счастлива.

– Опять о счастье затеяла. Вон у тебя таракан в тарелке, а ты о счастье рассуждаешь. А впору поговорить как раз об отчаянии.

– Я никогда не отчаиваюсь.

– Героиня!

– Да! В космос что? В космос, по чести говоря, всякий может отправиться. А на сцену только герои выходят и героини.

– Ума палата. А посуду вот не моешь.

– Мою.

– Не моешь. Грязная вечно посуда.

– Да как не мою, вон все руки кипятком обожгла.

– А ты, Маринушка, что думаешь о решении брата? – спросил Чашников у вошедшей на кухню дочери.

– Думаю, что после театра военных действий театр ему уже не поможет от отчаяния.

– Но он не участвовал в военных действиях. А ты полагаешь, доченька, что война обеспечивает человеку отчаяние?

– Конечно. Откуда же тогда радость победы? Настоящий праздник всегда обеспечен отчаянием. Только вот праздник проходит, а отчаяние остается.

– Откуда же ты знаешь, доченька? Разве ты уже пережила свой праздник? Как же так случилось? Ты ведь сама и есть праздник.

– А я уже знаю, что после меня остается.

– Что?

– Как что? Отчаяние. – Марина шаловливо и одиноко опустила глаза.

– Как после войны? – усмехнулся в костяшку указательного пальца Рома.

– Как после победы, – смиренно и чуть снисходительно объяснила брату Марина.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю