Текст книги "Я (СИ)"

Автор книги: Эман Фридман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Не люблю такое. Для меня контакт «глаза в глаза» неприемлем с незнакомцами, хотя Жизнь со мной, как это ни парадоксально, с самого рождения. Опускаю глаза и замечаю, что одежда совсем не моя.

– Красивая рубашка,– щупаю золотые запонки, касаюсь пальцами маленьких пуговиц, поглаживаю узкий галстук.

– Хоть в гроб клади, – кажется, Евгений тяжело вздыхает. Хм…

Внезапно вокруг гаснет свет. Так же внезапно загорается знакомый красный огонек на посохе нашего проводника. Чуть не вскрикиваю от ужаса: моя персона стоит наверху очень высокой лестницы. В моих руках золотой, как эти запонки, микрофон. Делаю шаг вперед. Лестница чуть качается.

Страшно, очень страшно упасть вниз. Впрочем, вся моя жизнь похожа на эту лестницу, шатающуюся из стороны в сторону. И вот, стоит мне потерять равновесие, я грохнусь в самый низ.

– То есть, у меня сейчас нулевая жизнь? – вспоминаю, как в старых играх на приставке всегда была попытка переиграть уровень, последняя попытка под номером «ноль».

– Он прекрасен! – это сказал Смерть, но мне послышался еще и женский голос. Жизнь? Катя? Или Крот? А впрочем, не так это и важно.

Мои волосы аккуратно причесаны, рубашка сидит идеально. Мне даже нравится собственное отражение, что было… Да никогда.

Меня называли лошадью из-за овальной формы лица, слепым из-за бледно-голубого цвета мутных глаз, каланчой из-за роста и телосложения. От меня воротили нос, а после и мне самому становилась противной собственная внешность. Крот поймет меня лучше остальных.

Пыталась ли ты полюбить себя? Найти людей, что поддержат и поймут? Разочаровывалась ли в тех, кому когда-то доверяла? Не отвечай. Да.

Точно так же и у меня.

Дети жестоки. Всегда, во все времена они были жестокими. Дети никогда не считались за людей, для них до сих пор существует крепостное право. Дети – собственность родителей, обязанная выполнять все приказы. Дети обязаны уважать родителей, какими бы те ни были тварями и что бы ни творили. А еще им нужно уметь изображать правильную эмоцию в правильное время. Конечно, места злости в идеальном ребенке – а такой должен быть в каждой семье! – попросту нет, и потому «идеальные» дети срываются на сверстниках, которые внешне, мягко говоря, не стандартны.

– Читай! – требует Смерть. Но мое внимание приковано к отражению в микрофоне.

Подобные мне ненавидят свою внешность. Но наступают моменты, когда они замирают, смотря на свое отражение, понимая на долю секунды, что они хороши. Здесь. И. Сейчас.

Стоит ценить такие моменты.

Эй! Не вставайте на карниз

И свет не заслоняйте!

Забудьте прыгать сверху вниз,

Вон, снизу вверх – валяйте!

Слова разносятся по всему миру. Мой мир, что создал для меня Смерть, только лишь лестница, ведущая к креслам, где, освещенные красным огоньком, сидят Смерть, Жизнь и Харон.

Почему-то мне не дали рассказать о себе. У меня бы получилось его растрогать, он бы похлопал меня по плечу и отпустил наверх…

Вздыхаю, продолжая чтение:

И запылают сто костров

Не жечь, а греть нам спины,

И будет много катастроф,

А жертвы – ни единой.

У меня много историй. Могу рассказать все, что угодно. Но почему-то читаю это.

Сложилось в жизни, что мне пришлось родиться в маленьком городке, где население такое, что каждый знает, какого цвета у тебя носки. Это был дом на два хозяина. В одной части жили мы с матерью, в другой – бабка, которая много курила, разводила кошек и пила много спиртного по воскресеньям, оплакивая погибшего на войне сына.

Всякий раз, когда люди пишут или говорят о своих проблемах в личной жизни и на работе, они никогда не задумываются, что есть те, кому еще хуже. Есть те, как эта бабка, чья ситуация представляет собой безысходность.

Она сидела со мной, еще совсем мелким, рассказывая истории о том, как ее мужа сбила машина, и отважный сын, чтобы прокормить семью, пошел воевать по контракту. Каждый день она рассказывала мне истории о том, как не смогла дождаться его, что, мол, лучше бы они помирали с голоду на ее пенсию, чем так.

У Смерти бы сейчас спросил про этого парня, только вот имени… Имени не помню.

Меня в те годы бесило то, что она постоянно плакала. Бесила и мать, которая ревела после того, что ее кинул очередной ухажер.

В одиннадцать мне пришлось услышать, увидеть и даже почувствовать запах Смерти.

От непотушенной сигареты в доме начался пожар. Старуха, которая к тому времени уже не могла ходить, сгорела заживо.

– Слава! Помоги мне! – кричала она. Мне бы хотелось, но только что мог сделать одиннадцатилетний тощий мальчишка?

Бледно-голубые, словно бы подернутые белой пленкой глаза смотрели, как Смерть пожирает ее тело.

Пожарные приехали слишком поздно, сколько бы звонков к ним не поступало. Наша часть дома уже начинала гореть, а они только вошли. Страховка смогла покрыть ремонт нашей стороны. Та сторона так и осталась пустой и черной. Чтобы зимой в нашей части не было очень холодно, ее было решено заколотить досками, утеплить и никогда туда не заходить.

Мать, напившись после очередного расставания, приходила ко мне, плача о том, что слышит голос старухи. Мол, та винит меня в чем-то. После чего она кричала, иногда била и плакала, плакала, плакала… Наутро – объятья, поцелуи и просьбы простить. Скромный завтрак: подгорелая яичница, чай из заваренного третий раз пакетика, засохший хлеб из местного ларька.

Гены дали о себе знать. Ростом я вышел высоким, прямо в отца. Однако недоедание сделало из меня тощего, слабого урода. Внешне мое тело походило на идеального поэта-романтика XIX века. Но кому в нашем мире нужно это?

У меня было все: душа, необычная внешность, ум, тяга к труду и знаниям.

Все, но не деньги.

На стройку, где неплохо подрабатывали мои одноклассники, меня не взяли из-за параметров, а возраст мешал устроиться на более престижную работу. Приходилось за копейки раздавать листовки, клеить объявления, неофициально работать курьером. Приходилось порой прогуливать школу, а после работы выслушивать пустые обещания матери о нахождении постоянной работы. Верилось с трудом, да и работу она действительно не искала, но зато теперь она находила мужчин побогаче, чтобы тратить заработанные мной деньги на оплату коммунальных счетов, а их – на одежду и еду, что повкуснее.

Так продолжалось до моего поступления в институт.

Собственно, учеба шла без проблем. Книжки читались довольно легко. У меня никогда не было интернета, только книги из библиотеки.

Ничто не в силах помешать

Нам жить, смеяться и дышать,

Мы ждем событья в радостной истоме!

Для черных личностей в Столбах

Полно смирительных рубах

– Пусть встретят праздник

В сумасшедшем доме.

При спуске вниз меня охватывает страх. Странное чувство, словно вот-вот упаду. Внутри все начинает бурлить. Такое чувство, что еще немного – и мои проблемы сварятся в гадком супе. Потом этот суп мне выльют на голову, и так я и останусь ни с чем.

Если вы еще не поняли, то моя персона – никто. Жизнь моя в серых буднях. Для меня солнце – временное явление, которое обязательно спрячется за тучей. Мой мир – очередная книжка. Причем не важно, какого она содержания: роман, детектив, эротика, приключения. Мой институт – место, которое сталкивает меня с людьми с других городов. Вся жизнь – тряска в автобусе четыреста седьмого маршрута, который походит на консервную банку, потому что он ездит по дорогам со времен развала СССР.

Мне нравятся поезда, дороги, тишина, книги, люди, которые меня не трогают, а просто сидят рядом. Так уютно. Неизвестно, что будет дальше. Все, что знаю, так это то, что черный человек ест меня, смакует, отрезая по маленькому кусочку каждый день.

Мне кажется, что Слава Лучнев – это робот, который понимает важность этого мира, наслаждается тем, что часы тикают на стенке, что люди прячутся в дождь, что девушки пахнут цветами, что мир вокруг маленький, и кроме этих мелочей ему ничего не светит.

Нас в институте готовят к тому, что психолог – человек, который видит насквозь собеседника после пары минут беседы с ним. Так может сделать абсолютно любой, только нужно задавать верные вопросы и следить за реакцией.

Меня интересовало только то, как можно сойтись с людьми. Мои сессии были закрыты на «отлично», только практических знаний не хватало. Трудно быть психологом, когда ты интроверт, который не может помочь сам себе.

Спросите меня: «А зачем ты живёшь?», а в ответ получите сухое «Понятия не имею». Ну правда. Ни малейшего понятия.

– Смерть, ты помнишь меня? – шепчу, опуская микрофон, чтобы спуститься еще на пару ступеней вниз. Лестница становится ржавой, сильно трясущейся. Медленно ставлю ногу на ступеньку, но она проваливается в дыру. Успеваю поставить ногу на соседнюю ступень. Дальше идти не хочется. Смотрю за тем, как ступенька проваливается в темноту. И мне страшно… Мертвому, и страшно!

Страшно умереть еще раз…

Психологи говорят, что страх – это надуманное. А та же боязнь высоты, к примеру, это защитная реакция организма. Инстинкт самосохранения бьет по голове, поэтому нам страшно. Кому-то нравится получать дозу адреналина со страхом, и тогда в дело вступают прыжки с парашютом и прочие экстримальные штучки. Ну, или же игры в жанре «хоррор» для особо трусливых. Становится смешно, когда на ум приходит один из персонажей таких хорроров. Вроде бы его звали Майлз, Майлз Апшер. Бледный, испуганный, бегущий по коридорам страшной больницы от психа с дубиной в руках. Моя кожа так же бледна, хотя мне приходится не бежать от смерти, а медленно идти по лестнице ей навстречу.

Смерть меня не помнит. Я так изменился с тех пор? Или же он просто не хочет отвечать мне? Или он не слышит ничего, кроме слов, написанных Высоцким?

Поднимается сильный ветер, лестница шатается сильнее.

– Что за чертовщина?

– Декламация не должна быть приостановлена из-за погодных условий! – вскрикивает Смерть.

Ветер проникает под рубашку, впитывается в кровь, приливает к мозгу. Меня словно бьет чем-то тяжелым по голове. Перед глазами появляются картинки, что сменяются одна за другой. Это все похоже на презентацию старых фото.

Воздух заканчивается. Только сейчас осознаю, что все это время мои легкие могли сжиматься и расширяться. Хватаюсь за ткань рубашки, сжимая ее.

Мать возвращается с работы. Кладу книгу на стол, иду к ней.

В тот момент читаю Эрика Берна и его наблюдения в познании психологии. Мать захлопывает дверь, останавливается передо мной, ставит сумки на пол, развязывает шарф, пропитанный ее любимыми духами. От нее веет холодом.

– Он меня просто трахнул, – сейчас эта ситуация напоминает мне историю с матерью Крота. Конечно, узнавать о том, что муж с другой, больнее. Но осознавать то, что ты всю жизнь ищешь свое счастье, а это самое «счастье» видит в тебе только игрушку для секса, очень сложно.

– Он… он же говорил, что ты ему нравишься.

– Он просто повалил меня и трахнул! Господи! – вскрикивает мать, скидывая прямо при мне свое смятое единственное выходное платье. Я вижу синяки и красные отметины по всему телу.

Ее зеленые, помутневшие от старости глаза, изрезанные лопнувшими капиллярами, наполняются слезами. Она накидывает халат и смотрит на меня. В наушнике Лана Дель Рей поет про большие глаза. В реальности я вижу большие глаза своей матери, глупой женщины, которая не такая, как мать Крота, но так же ищет счастья. Та в одном мужчине, моя – во всех, кто подойдет. Она напоминает мне школьницу, которая идет на свидание и не знает, какие туфли ей подойдут. Поэтому она берет все, мерит, покупает. И раз за разом, приходя на свидания, зарабатывает мозоли от плохой обуви. Почему? Потому что она невысокая и не знает, что обувь на низком каблуке намного удобнее высоких шпилек в пятнадцать сантиметров.

Вот так по нашим городам

Без крови, пыток, личных драм

Катился день, как камнепад в ущелье.

Всем сразу славно стало жить!..

Боюсь, их не остановить,

Когда внезапно кончится веселье.

Настоящего чтеца ничего не остановит. Спускаюсь вновь. Только вот новый прилив кислорода меня не радует. Горло что-то сжимает, хоть галстук и расслаблен. Микрофон опущен, мои волосы растрепаны, рубашка расстегнута, читаю в пустоту, спускаюсь по совсем гнилым, замазанным наспех ступенькам.

Говорят, что общее горе сближает. Так, впервые за все эти годы мои уши услышали голос, исходящий из соседней части дома. Да-да. Той самой части, в которой горела старуха.

Но это был не просто голос, это был плач, причем скорее детский, нежели старческий.

Много лет тому назад мы заколотили эту часть в надежде, что она станет просто плохим воспоминанием о прошлом.

Вскакиваю с кровати, спешу к заколоченной стене. Прижимаюсь тонкими пальцами к ней, прощупываю неровности. Затем слушаю. Сначала тишина, потом шуршание. Нечто тоже подходит к стене, слышно, как оно прислоняется к ней.

Так мы знакомимся. Наш первый контакт происходит через толстую стену.

Ей тринадцать. Ее семья – сброд, которого в нашем городе хватает. Единственное спасение – сбегать.

– Как ты пробралась сюда? – спрашиваю тогда, ставя чайник, чтобы напоить бедняжку.

Она, укутавшись в мой огромный свитер, дрожит, сидя на небольшой табуретке нашей низенькой кухни. Лампочка, которая освещает эту крохотную комнату, мигает. На улице поднимается ветер.

– Вот это буря! – смеюсь, ставя перед ней чашку. – Сильно замерзла?

Замираю, когда она, всхлипывая, роняет мой свитер. Растянутая футболка сползает с плеч, оголяя огромные ссадины и синяки. Две тонкие белые косички покрыты каким-то инеем. Синие крохотные губки дрожат, пытаются что-то сказать. Но из карих глаз по белым как снег щекам начинают литься слезы.

– Нет-нет-нет, – бормочу, хватая свитер с пола и снова натягивая на нее. – Кто тебя обидел?

Так случается, что две души становятся родными, когда они обе одиноки.

Так еще случается, что, когда ребенок – случайность, то он становится обузой или приложением. А иногда, как в случае с Настенькой, и грушей для битья. Причем в прямом смысле.

Бывает такое, что дети сбегают. И делают они это часто, когда в семье начинаются неполадки. Дети в силу своего возраста не могут решать проблемы. Им страшно, поэтому они прячутся.

– Мама говорит, что это все из-за меня, – Настенька не рассказывает, из-за чего ее бьют родители. Настенька боится получить побои от меня. Поэтому, когда она случайно роняет мою сумку с учебниками, молит простить ее.

Она – моя учебная практика. Хоть и не детский психолог, но кое-какие навыки имею. Правда, знания мне не пригождаются, иду и делаю сердцем.

Всю зиму она бывает у меня. Мать работает в ночную смену, поэтому с девчонкой она не сталкивается. Читаю Настеньке книжки, которые есть у меня. В свои тринадцать она уже знает, о чем пишет Буковски и почему Доктор Живаго так грустно заканчивается.

Замазываю ее синяки зеленкой и йодом. Ее раны лечу объятиями. Она забирается ко мне в постель, обнимает. Так мы спим. Под вой ветра, звук моих любимых часов, ее сопение.

– Я тебе нравлюсь? – спрашивает она однажды утром. Глажу ей блузку, от удивления чуть не прожигая ткань:

– Что?

Она краснеет, опуская глаза, расплетая волосы. Вскакивает со стула. Такая маленькая, в грудь дышит мне. Волосы светлые, тонкие, лохматые. Лицо покрыто румянцем смущения.

– Нравлюсь? – говорит тише, подходит ко мне, берет мою руку и кладет себе на талию.

Меня распирает смех.

– У всех девочек в школе есть парни. Но они глупые, а ты умный и красивый, – да, на тот момент я на миг осознаю то, что она – первый человек, который считает меня красивым. Но много ли нужно для счастья? Дети вообще влюбчивы. Поэтому, зная, что женщины рано ищут себе кавалеров, отмахиваюсь, протягивая ей блузку:

– Надевай, иначе мы оба опоздаем.

– Совсем не нравлюсь? – супится она, приближаясь ко мне вплотную, заставляя опустить руку под майку. Дергаюсь, в это время она чмокает меня в подбородок, подпрыгнув.

– Нравишься, но как человек, – накидываю на нее блузку, застегивая пуговицы.

Понимаю, что она плачет. Наклоняюсь, касаюсь губами ее лба:

– Подрастешь и посмотрим, хорошо?

– Я вырасту, – ревет она, обнимая меня,– и стану самой красивой девушкой для тебя.

Но она не выросла. Не успела стать самой красивой для меня.

Из моих рук падает микрофон. Галстук шевелится, сжимает мое горло и душит. Голова кружится, меня тошнит.

– Сука, – бормочу, топая ногой по ступеньке. – Сука! Ты забираешь всех! Мразь!

Рычу, оступаюсь и падаю вниз.

Внутри все захватывает, живот сворачивает, ноги трясутся, руки сами по себе раскидываются в стороны. Падаю на лестничную клетку какого-то заброшенного дома. Вокруг грязь, тараканы, пауки. Насекомые начинают ползать по мне. Они пытаются грызть меня, заползать под кожу, в уши, рот, нос, глаза. Огромный жук пытается протаранить мое веко. На миг осознаю наше с ним сходство. Такой же грязный, пустой, рвется куда-то и зачем-то. Но при этом жуков любят, многих из них коллекционируют, несмотря на то, что насекомые – очень мерзкие твари.

Во рту у меня шевелятся личинки, пальцы покусаны муравьями, а тот жук влезает внутрь глаза, заставляя закрыть веко.

Никакой боли и отвращения. Рубашка почему-то меняет цвет на белый. А после на ней расцветают красные пятна. Кровь. Моя.

Кто мог дерзнуть? Кто смел посметь?

И как уговорили смерть?

Ей дали взятку – смерть не на работе.

Недоглядели – хоть реви!

– Он просто умер от любви,

На взлете умер он, на верхней ноте.

Так заканчивается стихотворение.

– Браво! – кричит Смерть. Жизнь плачет, толкая Евгения, который пытается ее успокоить. Насекомые исчезают. Но я, весь мерзкий, покусанный и в крови, лежу на полу.

– Прекрати, – Жизнь вскрикивает, врезая пощечину Смерти. Тот, замерев, хватает супругу за руку и строго смотрит, клацая акульими зубами:

– Ты, смотрю, страх потеряла?

Евгений разнимает их, хмыкая:

– Спасибо за представление.

– Ты меня помнишь? – спрашиваю у Смерти. Она часто преследовала меня. Сначала старуха, потом Настенька, теперь…

Поворачиваю голову вбок, откашливаясь. Кажется, мои внутренности – это желе. Ничего, кроме опустошения, нет.

У меня иной характер. Лучнев не похож на зажатую в себе Крота, на воинственного Малевича, потерянного и возвышенного Птича, милую и трогательную Колибри. Лучнев – это Жук.

Слышу чьи-то шаги. Такие неспешные. Открываю глаза, откидывая голову назад. Девушка в белом платье со светлыми волосами целует меня в губы.

– Здесь все становятся старше. Сам не люблю держать детей, жена ревет,– бросает Смерть.

Родные карие глаза смотрят на меня.

Самая красивая… И для меня…

– Так кто ты? – спрашивает Смерть.

В голове нет ответа. И только под конец понимаю, что за всю свою жизнь мне не удалось использовать местоимение «Я».

Никто.

– Так зачем жить? – спрашивает Евгений, затушив свечу.

– Чтобы в конце умереть, – мой ответ уходит в темноту.

Примечание к части Используется стихотворение Владимира Высоцкого «День без смерти».

  Конец

По секрету, раньше все люди были бессмертны. Их создавала Жизнь, любила и оберегала. Но потом их стало слишком много. Так много, что Смерть решил создать себе коллекцию мертвецов. Талантливых, прекрасных, самых лучших. Чтобы они были всегда и радовали его вечно. Только Жизнь не особо оценила этот подарок мужа, в особенности потому, что на Земле стало куда больше плохих людей. Смерть пожал плечами, и так вообще все люди стали смертными. Многие совершали суицид. Такие слабаки Смерти не нравились, а возвращать их в мир живых было более чем бессмысленно. Поэтому ничего не оставалось, как поместить эти несчастные души в реку, где они будут находиться до скончания веков.

– Дамы и господа!

Все затихают, внимательно слушая меня. Их глаза направлены на сцену, освещенную ярким светом прожекторов. Сзади расположен огромный экран, где показывают цветущий город. Играет легкая музыка. Отмечаю про себя, что и внизу, и наверху мне приходится выполнять одну и ту же роль – роль ведущего.

– Сегодня перед вами выступят прекрасные юноши и девушки. Весна, друзья, весна! Прекрасная пора, все цветет. Давайте же поприветствуем наших участников восторженными аплодисментами.

Все они выходят на сцену. Все, от мала до велика. От десяти до двадцати. Пятеро ребят с удивлением смотрят на меня, широко улыбающегося. По ним видно, как они дрожат. Я даже чувствую запах, который веет от них. Страх. О…

В первых рядах сидит Смерть со своей супругой Жизнью. Он аплодирует, серьезно смотря за происходящим. Конечно, за все это время он уже подустал от подобных представлений. Сегодня Смерть – мужчина. Его черные, как смоль, волосы растрепаны. И это совершенно не смотрится с его костюмом. Что же, сколько бы веков мне ни приходилось твердить ему о стильном внешнем виде, Смерть только отмахивался.

После этих мыслей, которые, вероятно всего, он услышал, его синевато-белое лицо озаряет улыбка в сотню острых зубов. Крючковатый нос морщится. Он распрямляет узкие костлявые плечи, закидывает ногу на ногу, аплодируя еще громче нашим пятерым знакомым.

Разумеется, они видят его и Жизнь. Она выглядит куда аккуратнее своего мужа и уж куда скромнее обычного: волосы цвета спелой сливы забраны в пучок, вместо разноцветного длинного одеяния бирюзовое платье длиной до колен. Жизнь все еще грустит, однако Смерть уже проявил милосердие, решив забрать одного из ребят.

На сцене выступает группа ребят с танцем, пока мне приходится стоять в углу, за кулисами, щелкая зажигалкой. Да, пришлось свечу переделать в это нечто, чтобы не было так глупо ходить среди людей. А красный огонь нужно зажигать, чтобы поддерживать грань между миром живых и мертвых.

Разумеется, изюминкой вечера и последними выступающими становятся мои пятеро знакомых.

Крот, выходя на сцену, трясется. Я называю автора и название мелодии, жду начала, но…

– Дэниэл Тепер. «Одинокий камушек».

Это не то, что она должна была играть, совсем не то. У нее был заявлен Мартин Херцберг… Но только лишь тихий зал прорывают нежные звуки музыки, как мне становится ясно – она думает, что выбрали ее. Она чувствует себя неуютно в этом черном, совершенно не подходящем ей платье, потому сидит ссутулившись, стараясь не проронить ни слезинки, что у нее очень плохо выходит.

Мелодия короче заявленной, поэтому Крот вдыхает поглубже, и…

Зал рукоплещет, на лицах, заплаканных или просто грустных, появляются улыбки. Она играет мелодию из «Марио» с таким задором, что ноги невольно начинают топать в такт.

Странно, что меня зацепила именно она, такая обычная, даже нелепая. Такая сложная, но в то же время очень простая.

Так же прост и Малевич, рисующий песком под романтичную музыку. О, мальчишка прославился вдвойне. Теперь его картины украшают вход в Дом Культуры. Собственно, умение рисовать красками и песком всегда пригодится, чтобы удивить и порадовать толпу. Ему бы еще научиться рисовать на воде, тогда он не будет знать отбоя от восхищенных им людей. Их тут называют фанатами. Не люблю это слово.

Птич не такой простой. Он хочет выделяться, быть не таким, как все. Маленький бунтарь, неудавшийся революционер. Обычно у таких полно идей, как расположить к себе людей. И вот сегодня он заставляет целый зал зрителей аплодировать себе, пока поет а капелла.

Хороша и Колибри с ее необыкновенной способностью танцами сломить проблемы своей жизни. Ее грацией, красотой не только души, но и тела. Покачивание, взмах, прыжок, и вот она уже не маленькая колибри, что трепещет у цветка, а самый настоящий лебедь, прекрасный и грациозный.

Жук последний. Он завершает концертную программу стихотворением. Грустным, но таким подходящим для сегодняшнего дня. Собственно, жалость и доброта Птича меркнут по сравнению с душой Жука.

Зажигалка начинает тухнуть, приходится щелкать снова и снова, чтобы разжечь пламя.

Все они – та самая молодежь, про которую нынче плохо пишут. Молодежь, которую ругают, которую обливают грязью, оставленной, безусловно, «мудрыми» старшими.

«Мудрые» старшие знают все куда лучше, чем молодежь. Они настолько привыкли быть «мудрыми», что забыли, как когда-то были такими же замкнутыми, или же бунтарями. И они смеют называть нынешних замкнутых или бунтарей плохими. Хм, а как же они назвали бы меня, способного становиться, в зависимости от настроения, злым или добрым?

Меня часто называли Хароном. Иногда даже Сатаной, еще называли Богом. Таких прозвищ вообще много, но сегодня мне выпала роль ведущего, который пополняет коллекции Жизни и Смерти.

– В этой жизни умереть не трудно, – тихо в микрофон произносит Жук.

– Сделать жизнь значительно трудней, – улыбаюсь, договаривая вместе с ним.

Смерть кивает, щелкает пальцами, и чтец падает. Люди суетятся, думают, что он в обмороке, вызывают врача, оказывают первую помощь. И только две девушки и два парня стоят смирно, никуда не убегая. Колибри плачет, Птич украдкой смахивает слезу, Малевич обнимает их обоих. И только Крот, стоя в стороне, кажется, не испытывает никаких эмоций. Она безучастно смотрит на тело Жука. Наверняка ей больно. На время чувствую облегчение, потому что за миллионы лет одиночества разучился испытывать боль.

На заднем дворе здания, где проходит праздник, есть вишневый сад. Сейчас деревья покрыты белыми цветками, от малейшего дуновения лепестки роем опадают на землю. Издали может показаться, что здесь выпал снег. Аромат пьянит, заставляя вспомнить о кисло-сладком вкусе спелых ягод. Погода довольно прохладная, однако меня это не тревожит. Сколько уже мое тело не ощущало тепла, холода или чего-то подобного…

– Почему он?

На ее лице по-прежнему не было ни единой эмоции, хотя в уголках глаз блестели слезы.

– Отличное выступление, – протягиваю ей черную розу, но Крот отшатывается от цветка, словно от открытого пламени. Приходится пояснить ей, что к чему. – Черные розы дарят на похороны или в честь того, что тобой восхищаются.

Она внезапно прижимает меня к себе. Сперва поразившись такой реакции, понимаю, почему она так сделала. В сад выходят люди, и мало ли, что они могут услышать. Прижимаюсь к Кроту щекой и чувствую, как она старается не отпрянуть от меня.

– Почему. Именно. Он? – она шепотом чеканит каждое слово.

– Потому что, – шепчу в ответ, – мы с самого начала знали, кого заберет себе Смерть. Ему нужно пополнять свою коллекцию. Признаюсь, из молодых в его коллекции никто не танцует так грациозно, как Колибри, и никто не поет так проникновенно, как Птич. Но из всей компании ему понравился именно Жук.

Крот наконец-то всхлипывает.

– Встретимся, когда ты меня забудешь.

Касаюсь губами ее щеки, она же отталкивает меня и стирает слезы тыльной стороной ладони. Поднимается ветер, закружив в воздухе тысячи белых лепестков.

– Хочешь увидеть, что ждет тебя, если ты не наложишь на себя руки?

Крот молчит, скрестив руки на груди, и отрицательно качает головой. Но у нее должен быть хоть какой-то стимул жить, иначе… Иначе мне придется навсегда потерять ее. Указываю ей вдаль, туда, где ветер небольшим ураганом закружил лепестки вишни. Она все же устремляет взгляд туда и ахает. Черные волосы, зеленые глаза. И это все, что роднит меня с ее будущим. В остальном мы совершенно разные. Хотя бы потому, что мне никогда не понять, почему желто-голубой кролик-оригами, протянутый Кроту, кажется ей признанием в любви.

Оставляю ее наедине с видением и ухожу прочь.

– Подожди! – кричит она. – Ответь мне на один вопрос!

Ожидаю вопроса о чем угодно: от того, когда наступит показанное мной будущее, до того, получит ли кто-нибудь из родных Крота Нобелевскую премию. Но Крот ошарашивает меня.

– Кто умер самым первым?

Страшно, когда Смерть выбирает тебя к себе в помощники. Страшно, когда тебе на восьмисотлетие дарят гениального скрипача современности, чтобы ты не сошел с ума от скуки. Страшно показывать человеку будущее, в котором с тобой связан только цвет глаз и цвет волос.

– Я.