Текст книги "Развеянные чары"
Автор книги: Эльза (Элизабет) Вернер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
Глава 18
Занавес оставался опущенным, а оперный театр уже гремел дружными, бурными аплодисментами: это чествовали увертюру, последние аккорды которой еще звучали в ушах слушателей. Зал был битком набит, за исключением одной только ложи близ авансцены; в ней сидел единственный зритель – пожилой господин, по-видимому, какой-то богатый чудак, которому доставляло удовольствие получить в такой вечер ложу, ценившуюся на вес золота, в единоличное пользование. Ослепительно освещенные ряды лож и партера, заполненные торжественно одетыми мужчинами и дамами в роскошных туалетах, представляли блестящее и разнообразное зрелище. Аристократы и люди искусства, известные красавицы, знаменитости в той или иной области, выдающиеся политические деятели – все собрались сегодня, чтобы принять участие в новом триумфе прославленного любимца общества. Здесь речь шла не о молодом художнике, представляющем свое произведение на суд публики, нет, гений выступал со своим новым созданием, чтобы присоединить к прежним победам еще одну.
Уверенность в предстоящем успехе композитора ясно выражалась на лице маэстро Джанелли, дирижировавшего оркестром, и надо признать, что ощущаемое им завистливое неудовольствие отнюдь не мешало ему относиться к своему делу с обычным вниманием: он слишком хорошо знал, что если здесь, где успех отчасти зависел и от него, он попробовал бы интриговать против всемогущего Ринальдо, то это не только повлекло бы за собой потерю места, но и стало бы катастрофой для всей его карьеры, так как в немилости публики нельзя было бы сомневаться. Поэтому он усердно исполнял свои обязанности, и увертюра была сыграна блестяще.
Занавес взвился, и в театре наступила полная ожидания тишина. В половине первого акта в зале уже не оставалось ни одного слушателя, который не простил бы Ринальдо тирании, с какой он распоряжался постановкой своих произведений, беспощадно подчиняя все своим требованиям. Исполнение было безукоризненным во всех отношениях, постановка мастерская. Видимо, всем руководил необыкновенный режиссер, здесь чувствовалось влияние руки, сумевшей обычные театральные эффекты возвысить до художественной красоты. Но эти внешние достоинства стушевывались перед той мощной силой, с какой новое произведение увлекало и подчиняло себе всех, слушающих его. Оно было, может быть, совершеннее всего, что до сих пор создал Ринальдо в том особенном, присущем только ему направлении, которому одни поклонялись и о котором другие сожалели. Во всяком случае он достиг кульминационной точки на том пути, по которому его увлекло влияние Беатриче.
Однако вопрос о том, способен ли автор вообще создать что-либо выше этого, в настоящую минуту даже не мог возникнуть среди триумфа и бурных выражений восхищения, которыми публика приветствовала новое произведение любимого композитора. Это был все тот же Ринальдо, со всем пылким одушевлением своего гения, о котором никогда нельзя было с уверенностью сказать, что ему более свойственно: оставаться ли на высоте идеала или погружаться в глубину страстей, и который пробуждал в сердце человека все чувства, составляющие переход от одного из этих двух полюсов к другому.
На северных равнинах шумела буря; у берегов раздавался грозный рев шторма. Подобно туманам, спускающимся на прибрежные высоты, на слушателей неслись в причудливых сочетаниях неясные звуки, и из их хаоса вдруг выделялась прекрасная мечтательная мелодия, легким облачком проносилась в воздухе, неопределенная, незаконченная, и вскоре заглушалась другими звуками, не такими чистыми и нежными, но пленяющими слушателя какой-то странной, необъяснимой прелестью. Из рассеявшегося тумана выступал демонически красивый образ, краеугольный камень всей оперы.
Громкие аплодисменты приветствовали появление на сцене синьоры Беатриче Бьянконы. Сегодня она доказала, что оставалась столь же красивой, как в самом начале своей артистической карьеры. Никто не думал о том, сколько в этом искусственного, перед глазами публики был во всех отношениях совершенный образ. Наружность артистки еще более выигрывала от полуфантастического, полуклассического костюма; темные волосы вились по плечам, глаза горели прежним огнем. Раздался чудный голос, приводивший в изумление и восторг всю Европу, звучный и сильный, доносящийся до самых отдаленных уголков театра. Певица находилась в зените своей красоты и таланта.
Зазвучали горячие, страстные мелодии, и перед слушателями развернулась целая картина звуков, напоминающая своими богатыми красками то яркий солнечный свет, то огнедышащий кратер вулкана. Это была кипящая ключом, дикая жизнь, как наполненный до краев кубок, который надо было осушить до дна. Бесконечное волнение, жар впечатлений и чувств, вся демоническая игра звуков уносила безропотного слушателя в бушующее море страстей, где он переходил от ужаса к восхищению, из неба в ад. Хотя по временам и слышались звуки ликующего торжества, но к ним тотчас же присоединялся резкий диссонанс, и снова выступала забытая первая мелодия, проходящая через всю оперу тихой, скорбной жалобой. Подобно тому как в сердце человеческом, никогда не осуществляясь, проносится мечта о любви и счастье, эта мелодия исчезала и таяла вдали, а на первом плане по-прежнему оставался образ, который Ринальдо обрисовал со свойственным ему драматизмом, окружив волшебством мелодий, и который своей чувственной, соблазнительной привлекательностью очаровывал сердца слушателей.
Беатриче казалась созданной для глубокого понимания и точного воспроизведения именно такой музыки; в основе ее собственной натуры лежала страсть, и в музыке Ринальдо она, как артистка, видела путь к триумфу. И не ошибалась. Страсть звучала в каждой ее ноте, сквозила в каждом движении; с поразительной верностью изображала она ненависть и любовь, самопожертвование и отчаяние, ярость и мстительность, и в этот вечер драматизм ее игры достиг небывалой высоты. Казалось, эта женщина была источником знойного вихря, захватывающего публику, с невольной тревогой следившую за развитием действие в блестящем исполнении артистки.
Никогда еще не исполняла Бьянкона своей задачи с таким совершенством. Никто не подозревал, за что она боролась, что побуждало ее собрать все силы для достижения намеченной цели. Она должна была вновь завоевать того, кто был уже наполовину потерян для нее! Поклоняясь актрисе, он уже не любил в ней женщину, и теперь артистка призвала на помощь всю силу своего таланта, чтобы поддержать власть женщины. Сегодня она в первый раз оставалась равнодушна к грому рукоплесканий, сопровождавших каждую сцену, в которой она появлялась; в первый раз преклонение толпы не имело для нее значения, она ждала лишь одного взгляда с выражением страстного восторга, взгляда, так часто служившего ей наградой после таких вечеров. Увы! Сегодня ожидание было тщетно.
– Синьора Бьянкона превзошла самое себя, – с восхищением обратился маркиз Тортони к сидевшему в его ложе капитану Альмбаху. – Она часто изумляла меня, но такой я еще никогда ее не видел.
– Я тоже, – коротко ответил Гуго.
Чезарио посмотрел на него с нескрываемым удивлением.
– Как холодно звучат ваши слова, капитан! Неужели у вас не нашлось других для выражения восхищения женщиной, которая так близка вашему брату?
Тон, каким Гуго ответил ему, был так же холоден, как и выражение его лица:
– Это вкус моего брата, а мы иногда совершенно расходимся во мнениях. Впрочем, было бы несправедливо не восторгаться сегодня синьорой Бьянконой, и я, как и все, восхищаюсь ею из зрительного зала. Но мне стало бы жутко от близости такой страсти, превосходящей всякую меру, не знающей никаких границ. Я не могу отрешиться от мысли, что когда-нибудь синьора Беатриче перенесет в действительную жизнь свою мастерскую игру и явится своего рода Медеей, несущей с собой смерть и разрушение. Что она способна на это, видно по ее глазам, и хотя я не из трусливых, но не в состоянии был бы полюбить такую женщину.
– А между тем произведения Ринальдо требуют именно того горячего, страстного исполнения, – с упреком сказал маркиз, – на какое способна только такая женщина, как Бьянкона.
– Ну да, она уже давно стала его злым гением, – проворчал Гуго, – и он до тех пор не будет свободен, пока над ним тяготеет этот рок.
Молодые люди уже давно заметили консула Эрлау в его ложе и даже обменялись с ним поклоном; но они, как, впрочем, и никто другой, не подозревали, что, кроме него, в ложе находится дама, скрытая за складками занавеса, наполовину задернутого таким образом, что ей было прекрасно видно все происходящее на сцене. Обращаясь к ней, консул каждый раз из предосторожности вставал и отходил в глубину ложи. По-видимому, она хотела остаться незамеченной и избежать посещения обоих молодых людей.
Элла исполнила свое желание. До сих пор из сочинений мужа ей были известны только немногие небольшие вещи – несколько песен и фантазий. С настоящей ареной его деятельности и успеха – оперой – она была совершенно не знакома. Никогда не переставая ощущать полученное смертельное оскорбление, она не могла заставить себя быть свидетельницей успеха, которым пользовались оперы Рейнгольда даже в ее родном городе, – успеха, возникшего на обломках счастья всей ее жизни; а то, что она узнавала из газет или от посторонних, ничего не знавших об отношениях, существовавших между ней и прославленным композитором, заставляло ее еще сильнее страдать. Сегодня в первый раз перед ней предстал композитор Ринальдо в своем гениальном произведении; сегодня и она испытала на себе могущество его музыки, покорявшей своей властью и друзей, и врагов, потрясающей даже его противников. Она почувствовала себя побежденной. Наклонясь вперед и затаив дыхание, молодая женщина ловила каждый звук и, переживая восторг перед открывавшимися ей красотами, могла заглянуть в то же время в мрачные бездны… В первый раз в жизни поняла она характер своего мужа, поняла страстную натуру артиста со всеми ее противоречиями, порывами, волнениями; в первый раз поняла то, что не хотела понять глубоко оскорбленная женщина, – неудержимое, непобедимое внутреннее стремление разорвать оковы обыденной жизни и следовать призыву своего гения, – поняла то, что для Рейнгольда означало борьбу на жизнь и на смерть.
Вместе с этими оковами Рейнгольд разорвал и те узы, которые должны были при всех условиях остаться для него священными: следуя призванию, он нарушил свой долг как супруг и отец, и это нельзя было оправдать никакой гениальностью. Но из глубины души Эллы теперь всплыл предательский вопрос: чем была она в то время для своего мужа, чтобы иметь право требовать от него силы противостоять искушению, явившемуся в образе Беатриче Бьянконы? Что могла она дать ему взамен той страсти, пылкий романтизм которой увлек тогда не столько мужчину, сколько артиста? В то время она, его жена, связанная с ним только церковными узами, была слишком подчинена влиянию полученного воспитания и окружающей обстановки, чтобы хоть сколько-нибудь подняться и приблизиться к уровню Рейнгольда. А подле него оказалась другая, в полном блеске красоты и таланта, и эта другая указала молодому художнику путь к свободе и славе. Она победила… И Элла должна была сознаться себе, что Рейнгольд не был бы побежден, если бы тогда она узнала его так, как знала теперь.
Занавес поднялся в последний раз. Композитор до самой последней ноты оставался верен себе, и в финале потрясая слушателей своей гениальной музыкой. Но все-таки одного в его произведении не мог заменить весь блеск его гения – гармонии души, примирения с самим собой. В нем самом не было мира, и его опера не могла внести его и в сердца слушателей. Композитор перенес в свое творение собственный неразрешимый душевный разлад; в нем звучало отчаянное разочарование в жизни, в счастье, в самом себе. После бурной ночи не поднималась ясная заря, возвещающая новый, лучший день. Потерпевший крушение после бури в безграничной водной пустыне достиг наконец берега, но – увы! – слишком поздно. Смертельно раненный, падает он на родную землю, и тогда до его слуха из недоступной дали, из какого-то призрачного мира, еще раз доносится первоначальная божественная мелодия, теперь уже законченная, полная… Но с последними каплями крови отлетает жизнь, и вместе с ней умирает мелодия.
Успех оперы оставил далеко позади все прежние триумфы Ринальдо. Перед южной публикой успех такой музыки и такого исполнения был обеспечен. Каждая искра, вспыхивая и разгораясь, охватывала всех пламенем. Общий восторг не знал предела, бурные овации не стихали и в конце концов превратились в настоящий бунт – весь театр шумно требовал выхода композитора.
Ринальдо заставил себя ждать, прежде чем исполнил желание публики; несмотря на громкие вызовы, требовавшие его одного, он долго заставлял выходить одну Беатриче. Лишь по окончании оперы, когда вызовы перешли в бешеный рев, который ничем нельзя было остановить, он наконец вышел к публике. Его приветствовали с таким энтузиазмом, что даже самое безграничное честолюбие могло почувствовать себя удовлетворенным, однако он гордо и спокойно стоял на авансцене, почти не тронутый восторженными овациями. Он давно привык принимать триумф, как нечто само собой разумеющееся, и хотя сегодняшний успех превосходил все предыдущие, он ни на минуту не взволновал Рейнгольда. Взгляд его темных глаз спокойно скользил по рядам лож и вдруг остановился, прикованный к одному месту. Рейнгольд выпрямился, как будто по его телу пробежал электрический ток, и в его глазах сверкнул тот страстный восторг, ради которого сегодня Беатриче тщетно изощряла все свое искусство. Когда показавшаяся на мгновение белокурая головка снова исчезла, Рейнгольд знал, кто скрывается за занавесом ложи, кто был свидетелем его сегодняшнего триумфа.
– Это было неосторожно, Элеонора! – заметил Эрлау, также отходя в глубь ложи. – Тебя видели.
Молодая женщина ничего не ответила; она стояла, крепко держась руками за спинку стула, с которого встала, не сознавая, что делает. Ее полные слез глаза, не отрываясь, смотрели на сцену, куда только что снова вышел Ринальдо, чтобы поблагодарить взволнованную, ликующую толпу, для которой он в эту минуту был единственным притягательным центром. Все взоры были обращены на него одного, из тысячи уст неслась к нему хвала, тысячи поднятых рук возвещали его победу, и, в то время как к его ногам падали лавровые венки и просто ветви лавра, во всем зале звучало его имя, словно подхваченное волной и повторяемое тысячеголосым эхо.
Глава 19
У одного из иностранных послов был назначен большой вечер – первый в сезоне из целого ряда подобных вечеров. По обширным роскошным покоям посольства двигалось многочисленное общество. В салонах, залитых светом и полных благоухающих цветов, шуршали шлейфы, блестели мундиры; в толпе очаровательных дам и важных кавалеров различных орденов виднелось также немало людей просто во фраках. Среди массы давно всем знакомых лиц проскальзывало и множество чужих, возбуждавших, в зависимости от их известности или красоты, больше или меньше внимания и исчезавших затем в толпе приглашенных.
Рейнгольд и капитан Альмбах тоже находились в числе гостей. Первый уже давно стяжал себе в обществе славу знаменитости, а потому и здесь не мог избежать проявлений всеобщего поклонения, хотя, конечно, и не таких бурных, как в театре. Последняя опера, сделала его героем сезона, и, где бы он ни показался, его тотчас, приветствуя, окружали со всех сторон.
Всеобщее поклонение делила с ним и гениальная исполнительница его произведений, синьора Бьянкона. Только на этот раз приходилось выражать восхищение каждому из них в отдельности, потому что они, казалось, избегали друг друга. Внимательные наблюдатели были склонны предположить между ними что-то вроде разрыва, так как они приехали отдельно и почти не подходили друг к другу. Тем не менее артистка постоянно была окружена почитателями, в чем, может быть, играла не последнюю роль ее красота. Беатриче до тонкости владела искусством «драпироваться» как для сцены, так и для гостиных, и если ее туалеты обычно были немного экстравагантны, то это вполне соответствовало ее своеобразной красоте, много выигрывавшей от таких костюмов. Подобно большинству своих соотечественников, Беатриче охотнее всего одевалась в черное; в этот вечер на ней тоже было черное бархатное платье, отделанное атласом и кружевами и стоившее баснословных денег. На темном фоне сверкал убор из драгоценных камней, несколько ярко-красных цветков, размещенных без видимой системы, поддерживали легкий черный кружевной шарф на пышных волосах. Все это, вместе со смуглым цветом лица и сверкающими глазами, составляло одно гармоничное целое, и если имело целью произвести эффект, то цель была вполне достигнута.
– О господин Альмбах, вы здесь? – произнес лорд Эльтон, радуясь, что нашел человека, с которым мог говорить по-английски. – А я уже собирался в ближайшем будущем разыскивать вас. Последняя опера вашего брата…
– Ради Создателя, милорд, не начинайте говорить об этом! – перебил его Гуго с выражением ужаса на лице. – Меня до смерти замучили с оперой моего брата, каждый считает своим непременным долгом поздравить меня. Как часто я уже желал революции, землетрясения или по крайней мере небольшого извержения Везувия, чтобы в обществе стали говорить о чем-нибудь другом!
Лорд, смеясь, неодобрительно покачал головой:
– Господин Альмбах, вы не должны говорить так откровенно. Если бы вас услышал посторонний, то мог бы ложно истолковать ваши слова.
– О, я уже не раз доставлял себе удовольствие отвязаться от самых ярых его поклонников при помощи подобных выражений, – беззаботно воскликнул Гуго. – Я вовсе не чувствую себя обязанным отдаваться на заклание ради популярности моего брата. Как может Рейнгольд так долго выдерживать такое – я просто не понимаю. Должно быть, артисты в этом отношении устроены совсем особенно, мои нервы моряка уже давно спасовали бы!
Лорд Эльтон, казалось, находил большое удовольствие в настроении капитана, так как не покидал его ни на минуту, оставаясь молчаливым, но внимательным слушателем беспощадных замечаний, которыми Гуго, как всегда, щедро награждал знакомых и незнакомых.
– Смотрите, маркиз Тортони летит через зал со стремительностью кометы! – пошутил он. – У тех дверей, вероятно, есть какой-нибудь магнит, против которого он не может устоять… Ах, вот что! Теперь мне понятен этот неудержимый бег!
В последних словах звучала такая несомненная досада, что лорд Эльтон невольно повернулся лицом к входной двери, в которой показался консул Эрлау под руку с Эллой в сопровождении маркиза Тортони. На молодой женщине было белое, совсем простое платье, но нельзя было не заметить, что и в отношении своей приемной дочери Эрлау любил показать себя миллионером. Это кружевное платье, воздушными складками подчеркивающее тонкую талию Эллы, по своей стоимости намного превосходило бархатные и шелковые туалеты большей части находившихся в зале дам, а нитка жемчуга, обвивавшая ее шею, имела столь баснословную цену, что перед ней совершенно исчезали многие сверкающие драгоценности. На голове молодой женщины не было никаких украшений, ни одного цветка, но матовый блеск этих роскошных белокурых волос очаровательно гармонировал с нежно-розовым цветом кожи. Это лицо не нуждалось ни в каких расчетах туалетного искусства, оно и без того было прекрасно. Внимательные глаза дам довольно скоро определили стоимость на первый взгляд простого туалета, а мужчины не отрывали глаз от поэтического явления.
Когда Элла и ее приемный отец дошли до половины зала, одна из групп, в центре которой находился Рейнгольд, расступилась, и он оказался лицом к лицу с женой. Они уже не в первый раз встречались таким образом и на этом вечере могли ежеминутно ожидать встречи. Элла, по-видимому, была подготовлена к ней – только на мгновение дрогнула ее рука в руке Эрлау, а на щеках появилась и исчезла легкая краска; в следующую минуту взгляд темно-голубых глаз уже спокойно скользнул дальше, и она обернулась к маркизу, называвшему ей имена некоторых из присутствующих.
В противоположность жене, Рейнгольд стоял растерянный, как будто утратил представление обо всем окружающем. Хотя теперешний облик Эллы уже был знаком ему, она каждый раз казалась ему иной – при мягком свете горевшей под абажуром лампы в «Фиорине», при неясном освещении в бурный день на веранде, в полумраке аванложи оперного театра. Такой, как сегодня, он еще никогда не видел ее. Посреди ярко освещенного зала, в воздушном вечернем туалете, она, несмотря на совершенно несоответствующую обстановку, напомнила ему то чудное поэтическое утро в «Мирандо», когда синие волны тихо плескались о террасу замка, из садов несся аромат цветов, а на террасе, опершись на мраморную балюстраду, стояла стройная белая фигура… Тогда она тоже отвернулась от него, но теперь она обратилась к другому.
Вид Чезарио, не отходившего от нее ни на шаг, положил конец воспоминаниям; только слова брата, лишившие его покоя – «может быть, для другого», – звучали в его душе. Бросив угрожающий взгляд на Чезарио, Рейнгольд круто повернулся и снова присоединился к только что покинутому кружку, избежав, таким образом, поклона маркиза и лишив его возможности заговорить.
Маркиз был поражен. Он не мог понять причины поведения Рейнгольда, хотя давно догадывался, что здесь крылось нечто совсем иное, чем враждебные отношения между Ринальдо и Эрлау, как он считал раньше. От него не ускользнуло, что между его другом и Эллой существовала какая-то тайная связь, а сегодняшняя встреча лишь подтвердила это предположение. Чезарио был слишком горд, чтобы, подобно Беатриче, прибегать к шпионству, и стойко переносил неизвестность: обратиться за разъяснениями к Элле или консулу он еще не имел права, а Рейнгольд не желал дать ему ключ к разгадке.
Немецкий коммерсант был мало знаком обществу, среди которого находился, но его спутница уже успела обратить на себя внимание. При неожиданной встрече с Рейнгольдом консул сперва нахмурился, но, когда увидел, что Элла сохранила наружное спокойствие, эта встреча доставила ему даже некоторое удовлетворение. Эрлау гордился своей приемной дочерью и с удовольствием отмечал сопровождавшие ее восхищенные взгляды и лестные замечания. Находя, что ее бывшему мужу также не мешает быть свидетелем этого, старик, с трудом скрывая свое торжество, прошел с Эллой мимо группы, к которой присоединился Рейнгольд.
Благодаря массе приглашенных, двигавшихся в различных направлениях, и бесчисленному количеству комнат, открытых для гостей, лица, не желавшие встречаться с кем-нибудь, легко могли избежать этого. С приезда Эрлау прошло уже около четверти часа, пока капитану Альмбаху удалось наконец с ним поздороваться.
– Вы, кажется, вездесущи, капитан! – с удивлением произнес консул.
– Честь имею, – с легкой иронией ответил Гуго. – Неужели это вам так неприятно?
– Вовсе нет! Вы же знаете, что вас я всегда рад видеть, но, к сожалению, чаще вас приходится встречать в обществе вашего брата. Кажется, нельзя шагу ступить, не натолкнувшись на синьора Ринальдо.
– Он дружен с хозяином дома, – пояснил Гуго.
– Ну разумеется, – проворчал консул. – Хотелось бы мне найти такой кружок, где бы его не обожали и не подчинялись ему решительно во всем. Я не мог отказаться от приглашения нашего посланника, да и Элеоноре хотел показать что-нибудь другое, кроме комнаты больного. Вы уже говорили с ней?
– Конечно, – ответил капитан, глядя в противоположную сторону зала, где Элла разговаривала с маркизом, лордом Эльтоном и знакомыми дамами, – то есть насколько мог это сделать в присутствии маркиза Тортони. Он полностью завладел разговором, и мне пришлось скромно отступить.
– Да, к этому вам надо будет привыкать, дорогой капитан, – засмеялся Эрлау. – В обществе Элеонора редко может разговаривать с кем-нибудь одним. Я хотел бы, чтобы вы когда-нибудь посмотрели, как она принимает гостей у меня дома. Здесь нас почти никто не знает, не то, поверьте, вам пришлось бы сердиться не только на маркиза Тортони и лорда Эльтона.
Между тем Элла, закончив разговор, с легким поклоном покинула своих собеседников, чтобы присоединиться к приемному отцу. Так как маркиза, к его великому огорчению, задержали разговаривавшие с ним дамы, молодая женщина одна проходила через зал. Вдруг ее с такой силой задело темное бархатное платье, как будто это было сделано умышленно. Подняв взор, Элла увидела близко наклонившееся к ней красивое, но в данную минуту почти страшное лицо Беатриче Бьянконы. Не выказывая ни испуга, ни смущения, Элла медленно подобрала свое кружевное платье и немного посторонилась, выразив этим движением спокойный, но решительный протест против всякого соприкосновения с певицей. Последняя ясно поняла это, но тем не менее подошла еще ближе, так что Элла почувствовала на своей щеке горячее дыхание.
– Прошу вас, синьора, уделить мне несколько минут! – услышала она тихий шепот.
Взгляд Эллы выразил удивление и гнев.
– Вы просите меня? – спросила она также тихо, но с ударением, в значении которого нельзя было сомневаться.
– Я прошу лишь несколько минут, – повторила Беатриче, – и вы согласитесь на мою просьбу, синьора!
– Нет!
– Нет? – В голосе итальянки послышалась насмешка. – Значит, вы так боитесь меня, что не решаетесь оставаться со мной наедине?
Бьянкона верно рассчитала удар – возможность подобного предположения сломила упорство Эллы.
– Я выслушаю вас, – быстро сказала она. – Но где же?
– На маленькой веранде направо от галереи. Там нам никто не помешает, я выйду первая, вам останется только следовать за мной.
Элла ответила едва заметным кивком. Короткий разговор произошел так быстро, что никто из окружающих ничего не заметил; поэтому никто не обратил внимания, что Бьянкона исчезла из зала, а через несколько минут Элла последовала ее примеру.
Примыкавшая к приемному залу галерея, украшенная картинами и статуями, была пуста. Стеклянная дверь в конце ее вела на веранду, с которой днем открывался чудный вид на окружающие сады; теперь она была украшена высокими цветущими растениями и довольно ярко освещена. О существовании соседней уединенной комнаты знали лишь немногие, и разговору никто не мог помешать.
Беатриче уже находилась на веранде, когда на пороге послышался легкий шелест кружевного платья. Однако Элла остановилась в дверях, не делая дальше ни шага. С тем же гордым, неприступным видом, как при первой их встрече в деревенской гостинице, ждала она начала разговора, к которому ее принудили. Глаза итальянки, не отрываясь, с ненавистью смотрели на стоявшую напротив ярко освещенную белую фигуру, красота которой просто убивала ее.
– Синьора Элеонора Альмбах! – наконец начала она. – К сожалению, мне приходится сообщить вам, что ваше инкогнито уже почти раскрыто; пока оно известно только мне, но я сомневаюсь, чтобы вам удалось долго сохранить его.
– А на ком это отразится? – спокойно спросила Элла. – Принимая его, я не себя щадила.
– Так кого же? Может быть, Ринальдо?
– Я не знаю синьора Ринальдо.
Эти слова прозвучали так холодно и решительно, что в их значении невозможно было сомневаться. Беатриче на минуту потеряла дар речи, она совершенно не могла понять гордость, которая даже знаменитому Ринальдо не простила раз нарушенную верность.
– Я действительно не подготовлена к подобному отречению, – проговорила она. – Если Ринальдо…
– Вы желали говорить со мной, и я согласилась вас выслушать, – перебила ее Элла. – Бесполезно уверять, что мне нелегко было решиться на это, но я по крайней мере не ожидала услышать от вас это имя, да и не желаю его слышать. Прошу насколько возможно сократить этот разговор! Что вы хотите мне сказать?
– Прежде всего я должна просить вас выбрать другой тон для нашего разговора, – с раздражением продолжала Беатриче. – Помните, что вы говорите с Беатриче Бьянконой, имя которой известно вам не только по личным отношениям и которая может перенести вражду соперницы, но не презрение, какое вам угодно выказывать.
Элла совершенно холодно выслушала предъявленное требование. Отойдя немного в сторону, под защиту высокого растения, чтобы ее не было видно из галереи, она снова обратилась к собеседнице:
– Я не искала этого разговора. Вы принудили меня к нему, и потому должны переносить такой тон, какой я нахожу для себя удобным. По отношению к вам в моем распоряжении другого нет.
В глазах Беатриче сверкнула смертельная ненависть, но, чувствуя, что, дав волю своей страстной натуре, она утратит над собой всякую власть, а сопернице доставит новое торжество, она скрестила на груди руки и произнесла с уничтожающей насмешкой:
– Вы заставляете меня дорого платить за то, что я оказалась победительницей в борьбе, за которую наградой была любовь вашего супруга.
– Вы ошибаетесь, – холодно возразила Элла. – Я вообще никогда не борюсь за любовь мужчины, предоставляя это женщинам, которые сперва с трудом добиваются такой награды, а потом вечно дрожат от боязни утратить ее.
Последние слова, казалось, затронули больное место Беатриче; она побледнела, но сказала прежним насмешливым тоном:
– Конечно, вы имели право требовать ее на основании венчального обряда. К сожалению, этот талисман не от всякого несчастья может предохранить, например от измены в любви.
Теперь настала ее очередь попасть в незакрытую рану, нанесенную ее собственной рукой, но стрела отскочила, не произведя желаемого эффекта. Элла гордо выпрямилась и холодно промолвила:
– Если не спасет от такого горя, то по крайней мере защитит от стыда. На долю покинутой жены остаются участие и симпатии всего света, на долю покинутой возлюбленной – только презрение.
– Только это? – глухо произнесла Беатриче. – Вы ошибаетесь, ей остается еще мщение!
– Это угроза? – спросила Элла. – Кто вызвал ваше мщение, тому и надо защищаться от него, меня же это не касается.
– Разумеется! Ведь вы родились на севере, где не знают страсти, как мы понимаем ее. У вас на первом плане стоят предрассудки, обязанности, мнение света и только на втором плане – любовь.
– Конечно, на втором. – В голосе Эллы теперь звучало нескрываемое презрение. – На первом месте – женская честь, мы привыкли всегда и безусловно ставить ее выше всего; конечно, это только предрассудок, от которого синьора Бьянкона свободна.
Молодая женщина не знала соперницы, которую раздражала, в противном случае она сдержала бы свою оскорбленную гордость и, может быть, не решилась бы говорить таким тоном. Действие, произведенное ее словами, испугало ее самое. В итальянку точно вселился демон; казалось, от всего ее существа распространились смерть и погибель. Темные глаза грозно сверкали, с губ сорвалось гневное восклицание, и, забыв все на свете, она быстро сделала несколько шагов вперед. Перед этим угрожающим движением Элла невольно отступила.
