Текст книги "Архистратиг Михаил"
Автор книги: Эльза (Элизабет) Вернер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)
Глава 31
Через два дня в приемной главной квартиры генерала Штейнрюка собрались офицеры, чтобы выслушать распоряжения относительно похода. Их лица поражали серьезностью, а говоря, они понижали голос. Все уже знали, какой тяжелый удар поразил их вождя: его внук, красавец, общий любимец Рауль, по несчастному случаю оступился в темноте упал в реку.
Было ужасно для старика на закате своих дней знать, что погиб последний отпрыск его древнего рода, и не иметь возможности даже проводить тело внука до родового склепа. Долг удерживал генерала во главе корпуса, но и в эти дни скорби, так же как и всегда, он отдавал все свое время этому долгу. И теперь он был занят разговором с капитаном Роденбергом, прибывшим в главную квартиру с важными депешами. Никто из офицеров, конечно, не подозревал, какого рода были эти депеши и эпилог какой страшной драмы развертывался в данный момент перед графом Штейнрюком.
– На заре, – закончил Михаил свой рассказ, – его нашли совсем близко от дома, где мы были. Я успел еще принять первые необходимые меры, но затем мне надо было ехать. Впрочем, я поручил сделать все нужное своему старому учителю, который взял на себя тяжелую обязанность сообщить матери страшную весть и отвезти тело в Штейнрюк.
Генерал, молча выслушавший весь рассказ, беззвучно спросил:
– И никто не знает?
– Никто, кроме нас двоих! Клермон с сестрой будут молчать, должны молчать, хотя бы ради самих себя. Да и стоит им только проронить хоть слово о случившемся, как им уже нигде на свете не будет места в обществе... Вот бумаги. Я возвращаю их своему генералу, честь имени Штейнрюк спасена!
Генерал взял бумаги и подал затем руку внуку.
– Благодарю тебя, Михаил!
Молодой офицер озабоченно взглянул на него: его не могло ввести в заблуждение это мрачное спокойствие, он знал, что крылось за ним.
– Дедушка! – тихо сказал он. – Теперь ты мог бы поплакать о нем!
Генерал резко покачал головой.
– У меня нет теперь времени для слез, да и плачут лишь по дорогим покойникам. Но он... Впрочем, да почиет он с миром!
Он отправился в сопровождении Михаила в приемную, где офицеры встретили его с той серьезной почтительностью, которую вызывает всякое серьезное горе. Один из офицеров выступил вперед и от имени всех выразил седовласому командующему сочувствие в постигшей его потере.
Штейнрюк в ответ поклонился и сказал:
– Благодарю вас, господа! Удар, который в ближайшем будущем постигнет тысячи семей, первым обрушился на меня. Но Небо все же послало мне утешение, потому что вот здесь... – сквозь зловещее спокойствие сверкнула прежняя мощь, и старческая фигура выпрямилась, – здесь, рядом со мной, стоит сын моей рано скончавшейся дочери, мой внук Михаил Роденберг!
Глава 32
Прошел год, год тяжелой борьбы и грандиозных успехов, полный победных кликов и смертельных стонов, а когда лето опять с ласковыми лобзаниями снизошло к земле, оно озарило нововозникшую империю *.
По горной дороге, ведущей из Таннберга в замок Штейнрюк, катил открытый экипаж, в котором ехали два офицера. В молодом человеке, сидевшем справа, можно было узнать военного, хотя он был без мундира. Наоборот, у его спутника, носившего знаки отличия лейтенанта запаса, был вид скорее художника, чем воина, хотя и его лицо тоже покрывал глубокий загар.
– Ты-то можешь похвастать счастьем! – сказал он с прежней шаловливостью. – Ты возвращаешься в объятия невесты в качестве прославленного героя. Мне же далеко не так хорошо – придется выдержать жестокое сражение! Правда, моя спящая царевна выказала большую храбрость и энергию, но стена разросшегося шиповника по-прежнему противится мне со всей надменностью десятого века. В сущности говоря, мундир ужасно стесняет меня, но я надеюсь произвести им впечатление на своего будущего тестя. Может быть, он все-таки оценит эффект, когда девятнадцатый век предстанет перед ним во всей своей воинственной красе!
– Как всегда, ты воспринимаешь все с комической стороны, – возразил Михаил. – Но тебе следовало бы помнить, что в согласии отказывает не только старый барон, но и твой отец!
– Да, ужасная беда с этими отцами, они совершенно отбились от рук! – согласился Ганс. – Мне удалось наконец доказать отцу с помощью писем Герлинды, которые я ему дал прочесть, что она в полном разуме. Но он упорно стоит на том, что в роду Эберштейнов имеется предрасположение к помешательству и что я должен считаться с будущими поколениями. А барон со своей стороны утверждает, что безбожие тоже передается по наследству! Между прочим, он должно быть, пронюхал, что я опять выплыл на поверхность, во всяком случае, он запретил Герлинде ехать в Штейнрюк. Точно это может помешать чему-нибудь! Я в качестве «рыцаря Форшунгштейна» обложу по всей форме Эберсбург и возьму его приступом. А пока что проберусь по стене на террасу, где меня уже поджидает оповещенная обо всем спящая царевна!
Михаил слушал монолог друга несколько рассеянно: все его внимание было устремлено на замок Штейнрюк, стены которого уже стали видны среди зелени. Поэтому он ограничился мимолетным замечанием:
– Значит, вы были в оживленной переписке, строго запрещенной вам!
– Еще бы, обоими отцами! Поэтому-то мы и писали друг другу так часто во время войны! В нашем будущем доме придется в первую очередь устроить архив для всех этих писем, в которых заключена вся история нашей любви и наших страданий. Но теперь эта история уже слишком затянулась, и если старик не образумится, мы посадим его в ту самую тайную темницу замка, где блаженной памяти Кунрад фон Эберштейн держал шестьсот лет тому назад Болдуина фон Ортенау, пока последний не согласился на брак первого с Гильдегундой фон Эберштейн. О, я отлично посвящен в семейную хронику моей невесты! Я даже не путаю больше имен!
Михаил ничего не ответил. Теперь, когда экипаж поднимался по замковой горе, его взор не отрывался от окон замка. Заметив это, Ганс спросил:
– Значит, твой дедушка тоже там?
– Уже целую неделю. Ему пришлось взять продолжительный отпуск, так как поход очень тяжело отразился на нем. Я возлагаю все надежды на живительный горный воздух.
Юный художник покачал головой и ответил, сразу став серьезным:
– Генерал страшно переменился. Я просто испугался, когда увидел его! Конечно, тяжелый поход в таком возрасте и ужасная смерть внука... Оно и понятно! Но все-таки мне кажется, что ты ближе его сердцу, чем когда-либо был граф Рауль.
– Может быть! Но в таком возрасте удары судьбы не так-то легко перенести, – уклончиво сказал Михаил.
Он знал, что именно было трудно перенести генералу, но это оставалось тайной между ними обоими.
Ганс продолжал говорить, но неизменно получал самый краткий и рассеянный ответ. В конце концов Михаил, по-видимому, совершенно перестал слушать его болтовню. Он неотрывно смотрел по направлению к замку и вдруг, выхватив из кармана носовой платок, принялся бурно махать им в воздухе.
– Что с тобой? – спросил Ганс. – Ах, да! Там в ответ реет в воздухе другой носовой платок, а вот и сама графиня Герта на террасе! Да, твоя сказочная златокудрая фея, бесспорно, очень красива! Моя спящая царевна не может соперничать с ней, и кроме упрямого папаши у нее нет ни малейшего следа приданого, не говоря уже о миллионах. Но зато ее род на двести лет старше штейнрюковского, не забывай этого, Михаил! В средние, века моя нареченная имела бы, безусловно, много преимуществ перед твоей!
Экипаж, наконец, подъехал к замку, что совершалось слишком медленно, по мнению Роденберга, который, не дожидаясь его остановки, распахнул дверцу, выскочил и бросился вверх по лестнице. Герта выбежала ему навстречу, и в присутствии слуг Михаил расцеловал свою невесту. Это было в первый раз, что они открыто встретились с объятиями.
– Вот пожалуйста! – ворчал Ганс, медленно поднимаясь вверх по лестнице. – Приходится смотреть на такие вещи и чувствовать, что сам не можешь сделать ничего подобного только потому, что обладаешь неразумным папашей и таким же будущим тестюшкой! Но погодите вы, господа отцы! Я сыграю с вами знатную шутку, так что вам придется сдаться на милость победителя!
Михаил прошел в обшитую деревом комнату, где со стен смотрели портреты предков, а над камином красовался герб семьи Штейнрюк. В ту самую комнату, где генерал впервые встретился с внуком и бросил ему в лицо позорное обвинение в воровстве. Сама судьба взялась отплатить за это графу Штейнрюку, и было видно, насколько тяжелым было ее возмездие.
В последнее время генерал сильно переменился и за двенадцать месяцев постарел на столько же лет. Пока продолжался поход, долг солдата поддерживал его на ногах, но с окончанием похода пошли на убыль и силы. Прежний огонь исчез из его взора, даже в осанке графа стали сказываться усталость и надломленность. Впрочем, в данный момент старик чувствовал себя лучше, чем когда-нибудь, и его взор был направлен на Михаила с выражением глубочайшего удовлетворения.
– Мне кажется, ты можешь быть доволен своими успехами, – сказал он. – Большая редкость, чтобы такого молодого офицера осыпали такими знаками отличия, как тебя, и я должен отдать тебе справедливость, эти отличия были вполне заслужены. То умение и мужество, которые ты проявил в походе, превзошли даже мои ожидания, а я многого ждал от своего Михаила!
– Быть может, эти знаки отличия не посыпались бы на меня с таким изобилием, если бы я не был внуком главнокомандующего! – возразил Михаил с легкой улыбкой. – С того момента, как ты открыто объявил о нашем кровном родстве, меня стали окружать особым вниманием, я это отлично почувствовал!
– Как бы там ни было, но все отличия добыты тобой в бою, а не просто получены, и Герта имеет полное основание гордиться своим героем. Кстати, столковались ли вы относительно срока свадьбы?
– Нет еще! Герта считается с такими вещами, с которыми, как ни тяжело, приходится считаться и мне. Для всего света ее обручение с графом Раулем не было уничтожено, а годовой срок траура только что истек. Мы хотели предоставить решение этого вопроса тебе, дедушка. Если ты находишь, что мы должны подождать еще несколько месяцев, то...
– Нет! – решительно перебил его Штейнрюк. – Ведь мы уже решили, что свадьба должна произойти в полной тишине, а мае хотелось бы самому соединить ваши руки. Через несколько месяцев это, пожалуй, окажется невозможным!
– Дедушка! – с упреком сказал Михаил.
– Неужели я не могу говорить об этом даже с тобой? Ведь ты мужчина и сумеешь взглянуть в лицо неизбежности!
– Но, тут еще нет никакой неизбежности. Стоит только тебе отогнать от себя уныние, подтачивающее тебя. Неужели Рауль унес с собой всю радость твоей жизни? Ведь мы с Гертой около тебя и поможем тебе преодолеть прошлое!
Генерал медленно покачал головой.
– Ты сам отлично знаешь, что представляешь собой для меня, Михаил, но мои силы надломлены, и ты знаешь час, когда они надломились. Удар топора пришелся старому дереву по главному корню, и оно не может уже оправиться!
Михаил промолчал; он не мог не сознавать правды этих слов. Пусть позднейшие разъяснения смягчили жестокость удара, все равно происшедшее нанесло слишком сильную рану самолюбию Штейнрюка. А ведь он был стариком, у него уже не было юношеских сил, помогающих выдерживать подобные удары.
– Значит, графиня Гортензия опять у своего брата и с твоего согласия? – спросил Роденберг, чтобы прервать томительное молчание.
– Да. До тех пор, пока продолжалась война, я не мог согласиться, чтобы вдова моего сына жила во Франции. Теперь подобные соображения отпали, и она вернулась к брату. Ведь здесь она всегда оставалась чужой, а со смертью Рауля порвалась последняя связывающая нас нить. Я обеспечил ей независимость, насколько это в моих силах. Ты ведь знаешь, в каком духе я изменил свое завещание. Майорат перейдет после моей смерти в другие руки, он составляет собственность старшего в роде по мужской линии. Зато замок Штейнрюк завещан тебе и вместе с приданым Герты объединит в твоих руках все владения нашего рода. Я хотел любой ценой объединить все владения в руках своего внука. Так и случилось, хотя и другим образом, чем я думал. Но это, пожалуй, и лучше: ты сбережешь и охранишь его, как сбережешь и охранишь своими сильными руками и Герту тоже, я знаю это. Да благословит Господь вас обоих!
* После победоносной для немецкого оружия франко-прусской войны 1870-1871 гг. прусский король Вильгельм I объявил себя германским императором и северогерманские государства объединились под гегемонией Пруссии.
Глава 33
Ганс Велау сопровождал своего друга совсем не случайно. С этим визитом он связывал коварное намерение привлечь в союзницы невесту Михаила ради последнего натиска на отцов. Этот натиск мог быть произведен только в Штейнрюке, ибо старый чудак Эберштейн больше нигде не бывал, и только здесь можно было свести его с профессором Велау, который в свою очередь гостил в данный момент у таннбергских родственников. Конечно, Герта с самого начала стала на сторону подруги своего детства и сделала все, чтобы переубедить старого барона. Но все было напрасно, как напрасно было сватовство, возобновленное Гансом сейчас же по возвращении из похода. Удо фон Эберштейн твердо намеревался сохранить во всей чистоте свое родословное древо и грозил скорее запереть дочь в монастырь, чем допустить ее брак с человеком без роду и имени. Он оставался непоколебим, и несмотря на настойчивость жениха и слезы Герлинды второе сватовство завершилось не менее решительным «нет», чем первое.
Вызвать профессора Велау в Штейнрюк было вовсе не трудно. Он с удовольствием последовал приглашению Михаила, а Герта «случайно» пригласила на тот же день обитателей Эберсбурга. Впрочем последнее приглашение было принято только наполовину. Сам барон приехал, чтобы повидать генерала после войны, но свою дочь он предусмотрительно оставил дома. К такой мере предосторожности его вынуждала возможность встретить в замке «субъекта», вбившего себе в голову желание стать его зятем и, к сожалению, поддерживаемого Герлиндой в этом святотатственном намерении. Тем не менее на первых порах визит обошелся без всяких осложнений. Враг, грозивший навязать роду Эберштейнов мещанское имя, не показывался нигде, и барон, вдосталь наговорившись с генералом о прежних временах, обретался в чудесном настроении.
В конце разговора графа Штейнрюка отозвали зачем-то на минутку, и барон остался один. Вдруг он услышал позади себя шум шагов и обернулся в полной уверенности, что это возвращается Штейнрюк. Но тут же в ужасе отступил назад: перед ним был собственной персоной сам профессор Велау!
Последний тоже был немало изумлен, так как и он не имел понятия о присутствии здесь барона. В первый момент Велау остановился в нерешительности, раздумывая, не следует ли ему обойтись со старым чудаком так же грубо, как и год тому назад. Но в конце концов более человеческие чувства взяли верх и профессор буркнул:
– Здравствуйте, господин фон Эберштейн!
– Господин профессор Велау! – воскликнул Эберштейн, кивая в ответ. – Надеюсь, вы не прихватили с собой сына?
– Нет, Ганс остался в Таннберге.
– Это меня радует. Моя дочь осталась в Эберсбурге.
Велау небрежно дернул плечом при этом заявлении.
– Тут совершенно нечему радоваться! Готов биться об заклад, что они торчат где-нибудь вместе с того самого момента, как мы отвернулись!
– Этого не может быть! – важено заявил барон. – Я строжайше запретил Герлинде видеться с господином Велау!
– Что же из того? Вы ей запретили также писать ему, а у моего Ганса целый вагон ее писем, да и у девицы наверное имеется тоже не меньшее количество писем Ганса!
– Но это возмутительно! – воскликнул старик, впервые узнавший об акте неповиновения. – Почему вы не употребите в дело своего отцовского авторитета? Почему вы вообще позволили сыну приехать сюда?
– Да потому, что ему двадцать шесть лет, и он – не дитя, – сухо ответил Велау. – В таком возрасте с замком и запором ничего не поделаешь. Вы вот держите свою дочь под замком, а я дорого бы дал, чтобы иметь возможность сделать то же самое со своим упрямым мальчишкой. Впрочем, с ним и это не помогло бы. Он способен вылезть через окно и очутиться в Эберсбурге, даже если бы для этого ему понадобилось пролезть через дымовые трубы. Нет, так не может продолжаться, необходимо принять какие-то меры!
– Да, совершенно необходимо! – подхватил Эберштейн, энергично постукивая палкой по полу. – Я отправлю Герлинду в монастырь, посмотрим, сумеет ли этот молодой человек пролезть туда через дымовую трубу!
– Это – удивительно разумная мысль! – воскликнул профессор, и чуть-чуть не впал в искушение дружески пожать руку своему врагу. – Держитесь крепче, барон! Я прямо-таки радуюсь, что вы способны проявить подобную энергию в вашем состоянии!
Старик, не подозревавший об оскорбительном предположении профессора и подумавший, что дело идет о его подагре, глубоко вздохнул:
– Да, мое состояние! К сожалению, оно день ото дня становится все хуже и хуже!
– Вы сами видите это? – спросил Велау, подвинув стул и мирно усаживаясь. – А от какой болезни, собственно говоря, умер ваш батюшка, барон?
– Мой отец, полковник Куно фон Эберштейн-Ортенау пал в сражении при Лейпциге во главе своего полка! – прозвучал ответ, данный с торжественным достоинством.
Велау взглянул на барона с некоторым удивлением.
Он ожидал совсем другого ответа и теперь взялся за форменный перекрестный допрос. Он осведомлялся о дедах и прадедах, о первой и второй супруге барона, о кузинах и кузенах, даже о родственниках по боковой линии. Другой рассердился бы на столь навязчивые расспросы, но Эберштейн подумал лишь, что в последнее время профессор значительно изменился к лучшему. Старику было приятно, что Велау теперь с трогательным участием осведомлялся обо всех этих Удо, Куно и Кунрадах, о которых в первое свидание отозвался с грубой непочтительностью.
– Удивительно! – сказал наконец Велау, тряхнув седой головой. – Значит, во всем вашем роду ни разу не было случая болезней мозга?
– Болезней мозга? – обиженно повторил Эберштейн. – Да что вам это в голову пришло? Должно быть, это ваша специальность, что вы везде видите болезни мозга? Нет, Эберштейны умирали от всевозможных болезней, но только не от мозговых!
– Кажется, и в самом деле так! – пробормотал профессор. – Неужели я в конце концов ошибся?
Он перевел разговор на семейную хронику, на происхождение Эберштейнов из десятого века, но напрасно: барон отвечал совершенно разумно и связно.
В конце концов Эберштейн сложил руки и сказал скорбно-взволнованным голосом:
– Да, мой старый, благородный род, уже девять столетий упоминаемый в истории, и упоминаемый с честью, сойдет вместе со мной в могилу! Останется ли Герлинда в девицах или выйдет замуж – все равно со мной вместе умрет и имя, которое скоро забудется, как и старый Эберсбург скоро обратится в развалины. Ведь нынешнее поколение ничего не знает, не хочет ничего знать о славе и блеске старых времен, а у меня нет сына, который мог бы поддержать воспоминания о них. Над моей могилой сломают герб моего рода и осколки бросят вслед за гробом с мрачным выкриком: «Барон фон Эберштейн-Ортенау сегодня еще, но более уже никогда!»
Он произнес эти слова с такой болью, что Велау сразу стал серьезным и взглянул с сочувствием на старика, по щекам которого катились крупные слезы. Человек науки, просвещенный и свободомыслящий, никогда не понимал гордости потомков аристократических предков, но ему было понятно страдание старика, оплакивающего гибель своего рода. В этот момент с Удо фон Эберштейна спало все смешное, изглаженное трагической серьезностью изреченного самому себе приговора: «Сегодня еще, но более уже никогда!».
Несколько секунд царило глубокое молчание, затем профессор неожиданно протянул своему недавнему противнику руку.
– Барон, я был неправ по отношению к вам! Наш брат тоже может ошибаться, а в вас и в самом деле чувствовалось много странного... Словом, довольно, прошу у вас прощения!
Старик был далек от мысли о том, в чем именно просит прощения профессор. Он подумал, что Велау раскаивается в недавнем пренебрежительном отношении к роду Эберштейнов, и у него стало тепло на сердце при мысли, что даже этот беззастенчивый ученый покорен величием родословного древа из десятого века. Поэтому он охотно протянул в ответ свою руку и сердечно пожал руку профессора.
В этот момент в комнату вбежал Михаил. Только теперь выяснилось, что оба старика, которых хотели свести вместе с величайшей осторожностью, случайно встретились в кабинете генерала. Капитан подумал, что они наверное опять сцепились, и поспешил к ним, чтобы предупредить несчастье. Каково же было его изумление, когда он застал обоих стариков в самой дружеской беседе, причем профессор даже пожимал руку барона, а тот, по-видимому, отвечал на рукопожатие!
– Извините, если помешал! – сказал Михаил, не веря своим глазам. – Герта просит вас, господа, пожаловать к ней, но если у вас серьезный разговор...
– Нет, нет, мы кончили, – заявил Велау, поддерживая под руку старого барона, с трудом приподнявшегося со стула.
Опираясь друг на друга, они вошли в гостиную. Тут навстречу им вышла Герта. Только она была не одна – около нее стоял человек, при виде которого элегическое настроение Эберштейна моментально превратилось в крайне раздраженное.
– Я думал, что вы в Таннберге, господин Велау! – сердито крикнул он.
– Да, когда я уезжал, он еще был там, – подтвердил профессор. – Откуда ты, паренек? Уж не по воздуху ли ты прилетел?
– Нет, отец, я просто быстро последовал за тобой, – ответил Ганс. – Мне было необходимо поговорить с бароном по очень важному делу...
– Я не желаю ничего слушать! – крикнул старик. – Я уже знаю, куда клонится дело! Но я только что столковался с вашим батюшкой, и мы решили принять самые энергичные меры против ваших брачных проектов, в высшей степени энергичные меры!
– Да, да! В высшей степени энергичные! – подтвердил профессор. – Мы все порешили, но... – обратился он к Эберштейну, – но почему, собственно говоря, вы не хотите, чтобы ваша дочь вышла замуж за моего сына?
Эберштейн раскрыл рот и не знал, что ответить. Это был действительно в высшей степени странный вопрос после того, как они пришли к обоюдному признанию нежелательности такого союза. Впрочем, отвечать ему и не пришлось, потому что Герта сейчас же подошла к барону, чем воспользовался Велау, который, взяв сына под руку, отвел его в сторону и сказал:
– Я ошибся! На этот раз ты был прав. Старый барон вполне разумен, если не считать некоторых ненормальностей в мышлении. Но их надо отнести за счет десятого века, подобные родословные вообще ненормальны сами по себе. Однако этот род идиотизма нисколько не опасен и не передается по наследству. Поэтому, если иначе никак нельзя, женись на своей Герлинде!
– Слава Богу, что ты пришел к такому выводу, отец! – воскликнул Ганс со вздохом облегчения. – Ты доставил мне достаточно беспокойства своей заботой о поколениях, которых пока еще и в проекте не имеется!
– Это было моей обязанностью. Но, как сказано, теперь я успокоился за судьбу твоего потомства. Постарайся только как-нибудь справиться с родословным деревом старика.
– Я возьму их обоих штурмом и завоюю свою спящую красавицу! – пламенно воскликнул Ганс.
Тем временем Герта занялась подготовкой этого штурма. Она свела разговор на собственное обручение и дала понять барону, что и она тоже, как и Герлинда, является последним отпрыском старого рода и что она тоже должна будет сменить свое знатное имя на чисто мещанское.
– Это совсем другое дело! – крикнул в ответ барон. – Как бы то ни было, а ваш жених – внук графа, сын графини Штейнрюк. Кроме того, капитан Роденберг отличился на войне, а еще во времена наших достославных предков воинские подвиги считались равнозначными дворянству и доставляли рыцарское звание. Но иметь зятя, оружием которого служит кисть, а гербом – палитра... ну уж нет! Никогда!
– Однако он может кистью и палитрой увековечить воинские подвиги, – улыбаясь, отозвался Михаил. – Должно быть, вам еще неизвестно, что мой друг только что одержал победу на конкурсе. Его имя на устах всей прессы и единогласно...
– Отстаньте вы от меня с вашей прессой! – раздраженно ответил Эберштейн. – Это тоже изобретение новых времен и, пожалуй, худшее из всех! Эта нескромная, клеветническая печать, которая готова все затоптать в грязь, для которой нет ничего святого, – просто орудие сатаны!
– Вы совершенно правы, барон, пресса – ужасная вещь! – подтвердил Ганс, при последних словах подошедший поближе. – Но теперь позвольте мне все-таки изложить вам свое дело. Нет, пожалуйста, не зажимайте ушей, на этот раз дело не касается нас с Герлиндой, а исключительно того конкурса, о котором упомянул Михаил. Я принял в нем участие еще до войны, а во время похода получил известие, что мой эскиз получил первый приз и одобрен к исполнению. Но для этого мне нужно ваше разрешение.
– Мое разрешение? – удивленно переспросил Эберштейн. – Какое мне дело до вашей картины?
– Это станет вам ясно сейчас же, как только вы соблаговолите бросить на нее взгляд. Это – историческая картина, предназначенная для главного зала новой ратуши в Б. На таком видном месте она неминуемо будет обращать на себя всеобщее внимание, а потому мне и надо ваше согласие. Если его не последует, мне придется изменить картину. Благоволите решить – вот моя картина!
Ганс открыл дверь в соседнюю комнату. По счастью, старый барон оказался вовсе не таким упрямым, как профессор Велау, когда шло дело об осмотре «Архистратига Михаила». Недоверчиво и подозрительно он все-таки вошел в комнату, где находилась картина, а другие пошли за ним следом.
Здесь на стене висела картина, о которой говорил Ганс. Пока это был скорее эскиз на картоне, но он точно передавал будущую картину. Юный художник сумел представить сцену из жизни средневековья в полных движения фигурах. Справа можно было видеть императора, окруженного князьями и прелатами, слева теснился народ, тогда как центр картины занимали победоносные вожди, приносившие своему государю трофеи войны. Среди этой дышавшей жизнью группы особенно выделялась одна фигура, по-видимому, представлявшая главного вождя и героя. Эта фигура была так чудно выписана, дышала такой яркой жизнью, что невольно приковывала к себе первое внимание.
Старый барон тоже первым делом обратил внимание именно на эту фигуру и подошел поближе, чтобы разглядеть ее получше. Вдруг он вздрогнул, его померкшие глаза вспыхнули, согбенный стан выпрямился, и старик резким движением обернулся к стоявшему позади него художнику с вопросом:
– Что вы сделали? Да ведь это...
– Это – воспроизведение портрета, который бросился мне в глаза при первом посещении Эберсбурга, – подхватил Ганс. – Наверное, вы помните наш разговор об этом портрете и понимаете, почему я должен просить вашего разрешения.
Эберштейн ничего не ответил. Он пламенным взором впился в фигуру, представлявшую его собственный портрет, портрет тех времен, когда он еще был молод и счастлив. И при воспоминании о том времени у старика даже выступили слезы на глазах.
– В чем тут, собственно, дело? – спросил профессор, который хотя и видел ранее эскиз картины, но не знал ее тайного значения.
Старый барон обернулся к нему и сказал тоном, в котором чувствовались скорбь и гордость:
– Это – мой портрет! Таким был Удо фон Эберштейн более тридцати лет тому назад!
– В таком случае вы здорово изменились! – пробурчал Велау в своей обычной грубовато-прямолинейной манере.
Ганс поспешил вмешаться.
– Да нет же, папа! Ты только присмотрись повнимательнее к барону! Эта картина будет выполнена альфреско *, барон, и наверное продержится столько же времени, сколько и сама ратуша – по крайней мере несколько сот лет!
– Несколько сот лет! – пробормотал Эберштейн. – Но ведь к тому времени никто не будет знать моего герба...
– Нет, это не так! – сказал Ганс, подступая совсем близко к барону. – Эта отвратительная пресса – я ведь вполне разделяю вашу антипатию к ней... ну, словом, пресса уже взялась за эту картину и назвала вещи своими именами. Вот, не угодно ли, я прочту вам статью, напечатанную в одной из самых распространенных столичных газет! – Ганс достал из кармана газету. – Вот тут, в конце: «После подробного обсуждения достоинств картины мы считаем нужным объяснить читателям, что главная фигура картины – рыцарь с чудной, характерной головой»... Здесь так и напечатано, барон, слово в слово: «с чудной, характерной головой»! – «является почти не идеализированным портретом барона Удо фон Эберштейн-Ортенау ауф Эберсбург, последнего отпрыска знаменитого рода, родословная которого восходит к десятому веку. Герб Эберштейнов тоже увековечен на картине»... Я, право, не виноват, барон, я только сообщил нескольким знакомым, которые интересовались, а тут и подхватили... Но, если вы не пожелаете, можно будет послать опровержение, а то эта статья обойдет всю прессу Германии!
– Нет, юный мой друг, – с достоинством сказал Эберштейн, – не надо опровержений! Я вообще нахожу, что в данном случае пресса нисколько не проявила обычных дурных качеств. Она только исполнила свою обязанность, обращая внимание читателей на ценность фактов, которым перестают придавать значение. Нет, в данном случае пресса поступила очень разумно. Так пусть статья обойдет все немецкие газеты!
– У мальчишки просто головокружительный талант к интриге! – пробормотал профессор Велау. – Теперь он подцепил старика на крючок!
Ганс с хорошо разыгранным смущением продолжал мять в руках газетный листок.
– Да, барон, но... но тут имеется еще прибавление, которое вы должны тоже узнать...
– Ну так читайте! – согласился барон. Ганс прочел:
«А в заключение – сообщение, которое заинтересует в особенности наших читательниц. Вполне понятно, почему молодой художник избрал для центральной фигуры образ барона фон Эберштейна: ведь он собирается жениться на единственной дочери...»
– Стойте! Это не позволяйте перепечатывать, это должно быть опровергнуто! – крикнул барон.
Но Ганс без дальнейших околичностей сунул ему в руки газету, сам же бросился к картине и вытащил из-за нее нечто, оказавшееся Герлиндой фон Эберштейн.
– О, папа! – сказала она со слезами на глазах. – Не будь так жесток! Ведь я так люблю моего Ганса, так люблю!
– Ну, не говорил ли я, что они обязательно торчат где-нибудь вместе! – крикнул профессор, пробираясь вперед. – Господин фон Эберштейн, нам с вами только и остается, что сказать «да». Мой Ганс умеет настоять на своем, вы это сами видите, а такое нежное существо, как ваша дочурка, способно затосковать до смерти, если вы не согласитесь. А если она умрет, то и будете вы сидеть наедине со своей незапятнанной родословной!
