Текст книги "Чары колдуньи"
Автор книги: Елизавета Дворецкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– Там хватает женщин.
– Так те бабы – простые бабы, а то княгиня! Ее Перун слышит, ее волю исполняет. Не гневи богов, княже, и людей не серди. Нельзя нам сейчас… и без того деревляне одолевают заботами, а если еще с богами и с народом поссоримся…
– Нельзя таких гостей именитых под воротами держать! – настойчиво напомнила Дивляна. Громкий стук множества рук и посохов в ворота долетал и в гридницу и мешал собеседникам слышать друг друга. – Позови людей сюда, княже, или хоть сам к ним выйди да скажи! Объяви твою волю! А я уж ее исполню! – с некоторой угрозой в голосе пообещала она.
Аскольд поднялся. Не желая впускать в дом толпу, он сам, в сопровождении воеводы и кметей, прошел к воротам. Вынули засов, со скрипом створки поехали наружу, народ отхлынул, готовясь радостно закричать… но крик захлебнулся и сменился разочарованным, удивленным, тревожным гулом, когда вместо нарядных женщин перед киевлянами предстали хмурый князь и его кмети. Дивляна и Ведица тоже вышли, но за спинами мужчин их не было видно.
– Ступайте справлять Ярилин день в надлежащее место, добрые люди! – крикнул Аскольд. – Не под воротами у меня вам круги водить!
– Где жена твоя, княгиня Дивомила? – спросили сразу несколько волхвов, и народ поддержал их криками. – И где сестра, Ведислава Дировна? Почему не идут с нами Ярилу чествовать?
– Или они больны?
– Или какая беда приключилась?
– Здоровы они! – с трудом перекрывая общий гул, отвечал Аскольд. – Но не пущу я жену мою и сестру, боюсь, как бы оборотни деревлянские им зла не сделали.
Народ закричал еще громче, и в этих криках было возмущение. В первых рядах волновались «Угоровы девки», все девять, кроме Улыбы, и грозно хмурились на такой непорядок.
– Кто нас от оборотней и всякого зла защитит, если князья наши станут прятаться?
– Если не выйдут они на велик-день, то и оборотни, и навьи, и всякие болести лихие нас со свету сживут!
– А мы не боимся разве? Или нас оборотни не порвут? А ведь идем, потому как нельзя богов не почтить в такой день!
– Ярила защитит!
– Боги укроют!
– Княгиню сам Перун защищает, к ней никакое навье не подойдет!
– Ой, пропало наше жито! – завопили среди женщин, будто вдруг обнаружился покойник. – Ой, не видать нам хлеба по осени! Засушит засухой, повыбьет громами жито, пожжет молнией!
– Огневаются боги! Не дадут дождя!
– Голодать будем!
– Все пропадем!
Выкрики быстро нарастали и вскоре слились в сплошной вопль; толпа колебалась, постепенно, шаг за шагом придвигаясь ближе к воротам, и вдруг, будто лопнула какая-то преграда, подалась вперед и потекла внутрь, как река в половодье, вышедшая из берегов. Кмети пытались не допустить людей, сомкнули плечи, но, не готовясь сражаться с собственным городом, не имели при себе ни щитов, ни оружия. Их смели, толпа хлынула во двор.
Дивляна и Ведица стояли возле порога княжьей избы. Обе нарядные, одна в белом, как береза, другая в красном, точно пламя, сияющие богатой вышивкой и серебром уборов, они были будто две плененные в зимних тучах богини – Леля и Лада. Увидев их, народ ликующе завопил, кинулся к ним; толпа мгновенно обтекла их, окружила, стиснула, завертела, будто два цветка в речном водовороте.
– Да бережнее вы! Зашибете княгиню! – визжала во весь голос Ведица, стараясь загородить Дивляну от напора толпы.
Перунов волхв Обрад, молодой и здоровый мужик из семьи кузнецов, быстро сообразил, чем все это грозит. Находясь в первых рядах толпы, он и во двор попал одним из первых, и теперь очутился ближе всех к Дивляне. Невежливо схватив княгиню за плечи, он передвинул ее к стене, а сам оперся обеими руками в эту же стену, образовав своей крепкой и широкой спиной живой заслон. Иначе только боги ведают, что стало бы с будущей матерью княжьего наследника среди этой давки. И то, что все здесь видели в ней живую богиню и рвались к Дивляне из восторженной почтительности, мало помогло бы делу.
К счастью, Обрад сдержал первый напор толпы, а там волхвы и старейшины при помощи княжьих кметей навели порядок.
– Пойди с нами, княгиня-матушка, Лада наша, Огнедева! – на разные голоса вопила толпа. – И ты, Дировна, зорька наша ясная, Лелюшка наша, березка белая! Не оставьте нас, не дайте пропасть малым детушкам, старым родителям!
– Я пойду с вами, дети мои! – кричала в ответ Дивляна, прикрывая рукой живот. – Боги нас защитят от всякого лиха! Я пойду, и Дировна пойдет, если… если только муж мой, князь ваш, позволит!
Толпа шумела. Старший Перунов волхв Судимер оглянулся на князя – и тот нехотя кивнул. Что ему оставалось делать? Не драться же с собственным народом из-за двух баб!
– Князь позволяет! – ликующе крикнул волхв, вскинул к небу руки с резным посохом, и множество бубенчиков и прочих железных оберегов на его одежде зазвенели, будто сам Перунов гром.
Толпа ответила дружным обрадованным воплем. Аскольд от этого вопля невольно содрогнулся. Он был упрям и неуступчив, но не мог спорить с целым городом. Слишком очевидно было, что эта толпа сметет его, как былинку, если он и дальше будет противиться ее воле. Он не мог открыто отказаться почитать богов, не мог не дать толпе то, чего она хотела. Если его не разорвут за это святотатство сейчас, то потом, когда дожди не пройдут и поля начнут сохнуть, разорвут над жертвенным камнем, чтобы княжеской горячей кровью напоить свою жаждущую землю. Глядя на эту толпу, он хорошо понимал, как выглядит «легион бесов», о котором слышал от ученого грека, монаха Евлампия. И пусть жена на словах признавала его волю, он знал, что на самом деле она предводительствовала в этой толпе. Ради нее они бесновались, ее они хотели… И получили. Она была виновата в том, что киевляне почти открыто проявили непокорство своему князю. И так будет до тех пор, пока их душами владеют бесы, а он вынужден считать своей женой их главную служительницу…
Толпа утекла со своей добычей за ворота, княжий двор опустел, только валялись в пыли растоптанные обрывки цветов, листья, стебли травы. Аскольд оглянулся: Держава, даже воевода Хорт исчезли вместе со всеми. Нет, не будет в этой земле истинного почтения к князю, пока народ не научится почитать своего единственного Бога в его лице…
Это небольшое столкновение не нарушило, а только усилило радостный настрой киевлян. У всех было победное чувство, что они сами разбили крепость черных туч и вызволили Огнедеву, чтобы она сияла, даря свет, тепло и радость. С песнями и веселыми криками толпа двигалась сначала вниз с Горы, потом по берегу, становясь все больше и больше, – в нее вливались все новые ручейки, от каждого двора, от каждой мазаной землянки бежал стар и млад, боясь опоздать. И если у кого по бедности не было новой вышитой рубахи, то венки и пояса из цветов и трав возмещали недостаток нарядов. Ведицу посадили на белого коня, а Дивляна и Судимер вели его под уздцы с двух сторон. Дивляна веселилась вместе со всеми, поистине чувствуя себя богиней Ладой, которая с Перуном выводит в белый свет свою дочь – Лелю, и лишь раз тайком вздохнула, вспоминая, как в прошлом году вместе с ней Лелиного коня вел Белотур. Ей вспоминалась ее юность, проведенная в Ладоге, Ярилины дни и Купальские праздники, когда на таком же белом коне выезжала со двора ее старшая сестра Яромила, Дева Альдога, Леля ладожской земли. И в последний раз, когда Дивляна справляла Купалу дома, с ней рядом был Вольга. Именно в купальскую ночь случилось то, что, как она тогда думала, навек связало их, сделало единым целым, мужем и женой… И если бы богам поглянулось, то от него, от Вольги, она теперь ждала бы уже второго ребенка и он шел бы с ней сейчас рядом, а весь мир стал бы ярче, светлее и радостнее в десять раз! Дивляна тайком смахнула слезу со щеки. Нечего теперь плакать. Все-таки судьба подарила им настоящее счастье, пусть и недолгое, и память о нем будет освещать и согревать ее всю жизнь. Велики-дни Лады и Ярилы для того и даны богами, чтобы каждому подарить хоть кусочек счастья и дать сил выносить свои невзгоды.
У реки шествие уже ждал, сидя верхом, сам Ярила, выбранный из киевских парней – единственный сын Угора, по имени Удал, – с пышным венком на голове, закрывающим лицо, так что он не видел даже дороги, и его коня вели под уздцы два товарища. Вместо рубахи он был одет в целый сноп из трав и цветов, а в руках держал большую золотую чашу – ярко начищенная к празднику, она ослепительно сияла, аж глазам было больно, и оттого казалось, будто Ярила держит в руках само солнце. Дивляна знала эту чашу – Елинь Святославна рассказывала, что еще во времена ее деда, старого князя Святонега Вячеславича, эту чашу однажды нашли в земле, в том месте, где ударила молния и где сам Перун, явившись князю во сне, повелел искать ее. Она действительно была золотой, украшенной дивными узорами в виде бегущих оленей с ветвистыми рогами, совершенно не похожей на те, что делали киевские златокузнецы. Ее хранили в святилище Перуна, доставая лишь несколько раз в году: на солоноворот, на Ладин велик-день, на Ярилин день, на Купалу и на Перунов день. А впервые Дивляна увидела ее на своей свадьбе: когда очередной киевский князь женится, жрецы дают ему с молодой женой трижды испить из священной чаши. И никто, кроме князей, волхвов и тех, кто на велики-дни представляет богов, к ней не смеет прикасаться.
Ярила стоял на самом берегу, так что копыта его солового, золотистой масти коня находились в воде, и оттого казалось, что из воды он и вышел, – с Той Стороны, где живут боги и откуда являются на велики-дни к людям. Толпа встретила его новым всплеском радостных криков. Дивляна и Судимер подвели к нему коня Ведицы; Удал, склонившись к ней, поцеловал свою «невесту» – насколько позволили пышные венки, закрывавшие лица почти целиком, – и дальше Ярила и Леля тронулись вместе, держась за руки.
Им предстояло обойти несколько ближних полей, которые сегодня воплощали все нивы полянского племени. Ходили не очень долго, но Дивляна все-таки устала. Ломило спину, от ходьбы отекали ноги, от тяжелого венка, из-под которого она плохо видела, кружилась и побаливала голова. Но не идти было нельзя, и княгиня продолжала улыбаться, ступать ровно, чтобы никто не заметил, что она не столько ведет Лелиного коня, сколько цепляется за повод. Хотелось посидеть хоть немного, но нечего и надеяться – не отдыхать ей, пока домой не вернется. Солнце ярко сияло, было жарко, и Дивляна не раз утирала лоб под краем убруса. Стебли и цветы венка, падая на лицо, раздражали вспотевшую кожу.
– Потерпи, матушка, недолго уж осталось, – бормотала ей Годослава, жена одного из старейшины, крепкая женщина лет тридцати, мать восьмерых детей. Она шла рядом с Дивляной и поддерживала ее, чтобы княгиня не шаталась во время обряда. – Сейчас у воды еще Живу споем, и ступай домой. Я тебя отведу.
Наконец впереди снова показалась река. Вид блестящей на солнце широкой глади Днепра, яркой зелени по берегам, синевы неба, отражающейся в воде, доставил Дивляне ни с чем не сравнимое удовольствие. Все существо ее взывало: воды! – точно так же, как сама земля в сухие жаркие дни.
Она оставила повод Лелиного коня и вышла вперед. Унерада Угоровна и Гусляна, молодые знатные женщины и жрицы Лады, предусмотрительно поддерживали ее под руки. Остальные женщины встали в круг.
– Ай же ты еси, Мать Сыра-земля! – начала Гусляна, разводя руки, обращаясь разом и к самой земле, и к стоявшей перед ней Дивляне. – Всех ты нас породила, вспоила-вскормила, угодьем да силушкой наделила от щедрот твоих. На том тебе кланяемся!
Она первой поклонилась, почти коснувшись земли верхом своей нарядной кички, и все поклонились вслед за ней, приговаривая: «Кланяемся, кланяемся!»
– Ты прости нас, Мать Сыра-Земля, в чем повинны мы, в чем досадили тебе!
Годослава тем временем поднесла Дивляне на вышитом рушнике чашу с молоком и подала отпить. Потом две женщины снова взяли княгиню под руки и повели в воду. Встав на глубине примерно по пояс, они принялись с двух сторон обливать ее водой из широких глиняных чар, громко приговаривая сквозь плеск:
– Ай же ты еси, Мать Сыра-Земля, земля родная…
Народ кричал, вразнобой повторяя слова заклятья. Дивляна стояла в воде, подняв руки, словно взывая к небу о дожде; потоки воды стекали по ее кичке, по лицу, по груди, она уже была вся насквозь мокрая. После жары и усталости прохлада свежей речной воды доставляла ей истинное наслаждение; так и сама земля блаженствует, упиваясь водяными струями, которые питают ее и дают силу растить хлеб, всякий злак и овощ. В этом году обстоятельства считались особенно удачными: срок ожидаемых родин княгини почти совпадал с жатвой, дитя зрело в ней, как колосья на земле, и оттого ее священная связь с общей матерью и кормилицей всего человеческого рода была еще прочнее и очевиднее.
Народ повалил в воду: сперва женщины, потом девки, парни, мужики – все устремились в Днепр, не боясь намочить расшитые нарядные сорочки. Теснясь вокруг Дивляны, забравшись кто по колено, а кто по грудь, все дружно били руками по воде, черпали горстями и бросали в нее. Стоял оглушительный плеск, смешанный с криками, смехом и визгом: каждый стремился принять участие в заклинании дождя для беременной земли, самом важном обряде лета, обеспечивающем урожай, жизнь, продление рода. Дивляна, чуть не захлебываясь под этими непрерывно льющимися на голову потоками, не выдержала и закрыла лицо руками. Венок слетел с ее головы и канул во взбаламученные волны – не то утонул, не то уплыл. От движения целой толпы поднялась волна, едва не сбившая ее с ног; одной рукой она вцепилась в рослую Годославу, но и вдвоем они с трудом удерживались на ногах. Дивляна стояла не очень глубоко, однако взбурлившие волны перекатывались через ее плечи и плескали в лицо, так что она еле-еле нащупывала дно под ногами. Она уже начала мерзнуть, но выйти на берег не было никакой возможности: между ней и полосой песка волновалась возбужденная, кричащая толпа. Теперь уже все обливали друг друга: сначала мужики и парни стали плескать на женщин и девок, в каждой из которых тоже живет дух богини, потом женщины стали в ответ плескать на них; завязалась возня, борьба, кто-то падал, молотил руками по воде, орал во все горло, хватался за близстоящих и тянул их за собой…
Прикрыв одной рукой живот, а второй ухватившись за Годославу, Дивляна стала понемногу пробираться к берегу. Сама она могла бы еще потерпеть, но очень боялась за ребенка. Унерада и ее сестра Убава шли впереди, стараясь расчистить ей путь, и наконец все четыре оказались на песке. Вода лила ручьями с многослойной одежды, и Дивляне собственная сряда показалась тяжелой, будто железная. Намокшая завеска прилипла к животу, четко обрисовывая то, что следовало скрывать. Княгиню не держали ноги, и она обеими руками цеплялась за женщин, бормоча:
– Ой, матушки мои… помогите… не устою…
К тому же в мокрой одежде она мерзла все сильнее: зубы начали стучать.
– Идем, матушка! – Годослава приобняла ее и поддержала. – Вот и справились!
Они пошли по тропе к Горе, но Дивляна едва брела. Женщины кое-как отжали ее подолы, чтобы ей не нести на себе этакую тяжесть воды, но легче не стало. Наконец Убава окликнула кого-то. Дивляна стояла, держась за Годославу, стараясь отдышаться.
– Посидеть бы… передохнуть… – бормотала она.
Нагретая солнцем трава на пригорке манила ее, как самые пышные перины. Казалось, только дайте ей упасть и закрыть глаза – никакого иного счастья и не надо.
– Нельзя тебе тут отдыхать, застудишься и дитя застудишь! – ответила Гусляна. – Сохрани Жива! Если с тобой что случится, народ-то что подумает! И жита не дождемся!
Тут наконец прибежал Званец и привел с собой Обрада. Жрец тоже был мокрый, но рубаху уже успел отжать и снова натянуть. Без лишних слов он бережно поднял княгиню на руки и пошел по тропе. Она несла на себе всю землю полян с ее будущим урожаем, и они, ее племя, должны были иной раз помочь и поддержать ее. Ведь она, при всем ее высоком божественном предназначении, была всего лишь слабой смертной женщиной.
На Горе, в воротах княжьего двора, их встретила Елинь Святославна. Она уже извелась от беспокойства, не зная, как княгиня на седьмом месяце беременности перенесет утомительные обряды сегодняшнего дня. Она показала Обраду, куда ее отнести и где положить. С княгини сняли мокрую одежду, одели в сухое, уложили на постель… Но к тому времени Дивляна уже провалилась в глубокий вязкий сон.
Снилось ей что-то страшное, неприятное. Едва закрыв глаза, она ощутила, как неведомая сила, будто выдернув с места, бросила ее в окошко: и вот она летит стрелой, видя под собой зеленый простор лесов и лугов, залитый ослепительно-золотым солнечным светом, выше – ярко-синее небо, впереди – белые облака. Она даже еще не заснула и ясно ощущала, что тело ее лежит в избе, что вокруг хлопочут женщины, – а дух неудержимо уносится вдаль. Упасть она ничуть не боялась, ее лишь немного пугала огромная скорость стремительного полета – казалось, вот-вот она с разгону пробьет сам небокрай и вырвется куда-то в черные бездны…
Вокруг быстро темнело, будто она мчалась в сторону ночи. Почернел лес внизу, вершины темных деревьев казались живыми, а между ними мелькали огоньки – то бледно-желтые, то голубоватые. И Дивляна знала, что под ней – дремучий лес Той Стороны. Все в ней противилось погружению в него, но неведомая сила продолжала нести, и ей оставалось только повиноваться – она была слишком слаба и неопытна, чтобы, очутившись в Навьем мире, действовать по своему разумению. Она находилась в полной власти того, кто ее сюда принес.
И этот кто-то был рядом. Она его не видела, но ощущала чье-то присутствие, какая-то сила поддерживала ее. Она хотела оглядеться, но не могла повернуть головы – да и была ли у нее там голова? – и удавалось увидеть лишь то, что находилось прямо перед глазами.
Внизу, посреди леса, открылась поляна, освещенная костром. Дивляна и ее невидимый вожатый снизились.
– Смотри! – раздался хорошо знакомый и памятный с детства голос. – Смотри, кто здесь.
Не в силах повернуть голову к говорившему, Дивляна посмотрела вниз. На поляне возле костра виднелась человеческая фигура – это была женщина с распущенными темными волосами. Еще не узнав ее, Дивляна как будто почувствовала удар – сама эта темная фигура дышала враждебностью, напоминала о чем-то таком нехорошем и страшном, что она предпочла бы навсегда забыть… Они спустились еще ниже, и ей стало видно лицо женщины. Да, она знала это лицо с широкими черными бровями, эти волосы, в гуще которых виднелось множество тонких косичек с подвешенными костяными оберегами, – и видела его в самые страшные и опасные мгновения своей жизни. Судя по всему, сейчас наступало еще одно такое же.
Женщина, похожая на саму Марену, стояла посреди круга черной выжженной земли, и Дивляна легко догадалась, что это такое. Маренин круг, в разных землях называемый по-разному, но созданный для одной и той же цели. Это место, где сжигают тела умерших, чтобы потом собрать прах и перенести на родовой жальник, место, где живое уходит во власть Кощной Хозяйки. И сама Мать Мертвых, будто живой идол, стояла ровно посередине, в заклинающем жесте опустив руки к черной земле. Она будто выросла из черной земли круга, собрала в себе всю его мертвящую силу.
– Пойду я по черной дороженьке, среди леса дремучего, встану я в черный Марин круг, поклонюсь на все четыре стороны, призову к себе сорок синцов и сорок игрецов! – провозглашала она, и ее низкий голос отдавался от каждого дерева в черном лесу. – Соберу я пепел черный, прах горючий, от пламени палючего! Вы, слуги мои верные, сорок синцов и сорок игрецов! Посылаю вас к дому Аскольда, сына Дирова, в полянскую землю, в Киев-город! Залетайте вы в двери, в окна и в щелочки, несите ему слово мое сильное, слово мое злое, губительное! Отнимите у него силу, удачу и мощь, чтобы был он слаб и безгласен, как мертвец! И как мертвое тело лежит, не встанет, не шелохнется, так и Аскольд, сын Диров, князь полянский, так же был бы немощен и бессилен, от слова моего злого беззащитен!
Какие-то неразличимые темные тени вихрем вились вокруг нее; она собирала у себя из-под ног черный прах от множества погребальных костров и горстями бросала его в воздух. Темные тени подхватывали крупинки праха и мигом уносили; слышались вопли, визг, жесткий шелест невидимых крыльев, рычание, дикие крики, от которых хотелось сжаться и уйти как можно дальше. Дивляна помнила, что уже слышала подобное: в тот раз ей в руки попал посох старой ведуньи, где жили прирученные старухой игрецы, которые после смерти хозяйки остались не у дел и могли причинить множество зла… У этой черной женщины тоже имелись свои духи-помощники. И их насчитывалось во много раз больше, чем обитало когда-то в старухиной клюке, и сила их была во много раз больше.
– Как приговорено, так и будет! – раздавался голос Марены, но ее саму уже не было видно среди сгустившейся темени. – Тебе печаль-тоска, как сухая доска, мрак и чернота, вечная кутерьма…
Голос отдалялся, постепенно таял в темноте внизу… А потом Дивляна очнулась, будто рывком; кто-то был рядом, кто-то прикасался к ней, что-то с ней делал… Еще полная ужаса от увиденного, она дернулась, попыталась сесть, прижала руки к груди, чтобы защититься… И увидела перед собой Елинь Святославну, держащую одеяло. Дивляна лежала на собственной постели, а Снегуля, уже сняв с княгини черевьи и промокшие насквозь онучи, обтирала ей ноги.
– Ох! – Дивляна смотрела на обеих женщин, едва веря глазам. Княгиня даже не понимала, когда успела заснуть; ей казалось, что она путешествовала по Нави очень долго, а очнулась она чуть ли не раньше, чем заснула, точно во сне ее переместило по времени назад. Поэтому молодая женщина не была уверена, на каком свете находится, сомневалась, что очнулась по-настоящему. – Что… долго я спала?
– По дороге тебя сморило, пока Обрад нес сюда. – Воеводша сочувственно кивнула. – Все, голубка, отвоевалась ты на сегодня, пусть народ гуляет, а твое дело кончено. Теперь спи-отдыхай. Не мерзнешь уже? Может, теплого выпьешь?
Но Дивляна покачала головой, улеглась поудобнее и натянула до носа одеяло, которым ее накрыла старуха. Мир вернулся в привычные пределы. Выходит, ей удалось заглянуть в Навий мир, одновременно не упуская из виду и Явь; волхвы умеют это делать, а она, хоть и не была волхвой, все же немало их имела среди недавних предков. Она еще была полна своим видением, но рассказывать о нем не хотелось – будто что-то замыкало ей уста. А услышав голос Елини, Дивляна вдруг сообразила, чей голос, предлагавший ей смотреть, слышала во сне. Это был голос ее умершей бабки, знаменитой волхвы Радогневы Любшанки.
