Текст книги "Перст судьбы"
Автор книги: Елизавета Дворецкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Стеня! Она вспомнила того, с кем недавно рассталась, и в груди защемило, горячие слезы наполнили глаза. Почему-то при мысли о нем ей впервые стало больно – а ведь раньше было только весело. Племянник Вестмара Лиса ей нравился. Он не из тех, кто поражает и проникает в сердце с первого взгляда, но чем лучше она его узнавала, тем больше к нему привязывалась. И собой он приятен, и дружелюбен, и умен, и много повидал, несмотря на молодые годы. Рядом с ним было спокойно и надежно. А еще она знала, что его чувство к ней – совсем не то, что у остальных, кто уже года три выбирал ее на весенних гуляниях и зимних игрищах. Для него не существовало ни Дивляны, ни Яромилы, он их не знал и знать не хотел. Для него она была единственной, кого он вообще замечал, и это надолго. Наверное, навсегда. Для Вольги она была чужой, а для Стени – своей, истинной суженой. Его томление захватывало ее и рождало ответный жар, ее тянуло к нему все сильнее. Теперь ей стало ясно, что только это, а не власть, почет и людская зависть, могут дать настоящее счастье. Но только… что это меняет?
К приходу Вольги все гости уже были довольно-таки пьяны, а его появление дало лишний повод пустить по кругу серебряную братину. Здравицы становились все более многословными и бессвязными, шум все громче. Кое-кто уже спал лицом на столе, дед Путеня вздумал буянить, но зять и сын, сами пошатываясь, нахлобучили на старейшину шапку, закутали в нарядный, крытый цветной шерстью кожух и потащили под руки домой спать.
Хмель ты хмелевик, веселой старик!
– распевали не в лад Остробор и Родослав, младший брат Вышеслава.
Плавала чарочка по сладкому медку,
Плавала чарочка по сладкому медку.
Некому чарочку переняти,
Некому чарочку переняти!
– Ты, Судиславич, собой орел, ясный сокол, добрый молодец! – толковал Вольге Хотонег. – А княгини у тебя нету! Не доброе дело – без княгини жить, да и дом без хозяйки – что за дом? Дева-то наша подросла, уже в недоросточках ее не считают! Когда думаешь свадьбу играть?
– Да никогда он не думает! – влез в разговор вусмерть пьяный князь Дедобор. Он уже едва стоял на ногах и, пытаясь удержать равновесие, размахивал рогом, расплескивая липкий мед на себя и соседей. Вот будет им завтра от жен за порчу нарядной одежды! – Не ясный сокол ты, а вор-р-рона! – зарычал он, опершись одной рукой о стол и так перестав наконец шататься. – Одну невесту у тебя увели и другую уведут! Жди, дожидайся! И эту белу лебедь не удержишь ты – ручонки коротки!
Вольга резко встал, и Хотонег тоже вскочил, готовясь ухватить его за плечи и не допустить драки двух князей прямо за столом.
– Ты, Дедоборе, потише, потише! – Воинег и Стояня взяли буяна за плечи, отобрали рог и заворотили, попытались увести от стола. – Пойдем, мы тебя на скамеечку усадим, медку нальем…
– А вы меня не тащите! – Дедобор дернул плечами, будто орел крыльями, стараясь их стряхнуть. – Я ему скажу! Я всем скажу! – заорал он на всю избу, перекрывая гвалт. – Я сам посватаюсь! Слышь, Домагость! Отдай мне твою дочь! Нынче свадьбу справим! Завтра! Сегодня! А от этого быка-а-а не дождесьси молока-а-а-а! – вопил он, то ли пытаясь петь, то ли ругаясь.
Вольга подался вперед, сурово сжав губы, глаза его яростно сверкнули. Но Воинег с сыном утащили пьяного Дедобора, Домагость, Вологор и Ранята окружили Вольгу, стали успокаивать, обнимать, хлопать по плечам и бранить пьяного изборского дурака. Но до самого конца пира брови плесковского князя так и не разгладились и с лица не сошло жесткое выражение.
Домагость надеялся, что ни сам Дедобор, ни большинство гостей не вспомнит наутро об этой едва не разгоревшейся ссоре. Просыпались на другой день поздно, едва к полудню. Половина гостей заснула там же, где пировали, и теперь челядь собирала посуду и разные остатки между бесчувственных тел, храпящих, сопящих и наполняющих душную избу разными испарениями. Печь еще не топили, было прохладно, но Милорада надеялась, что от прохлады народ скорее придет в себя, и даже открыла дверь наружу, чтобы впустить свежий воздух. Обильно пошел снег, пышные белые хлопья залетали внутрь. Милорада вышла, глянула на облака. Пожалуй, скоро и Марену пора встречать, ее время настает.
К вечеру снова готовили пир: раз уж гости съехались, то гулять теперь будут дня три-четыре, пока на ногах стоят. Вольгу с его дружиной пришлось разместить в Доброниной избе, откуда хозяева пока перебрались к Велему, – больше было негде. Туда Домагость зашел к нему ближе к вечеру, когда в его избе, уже чисто выметенной и проветренной, Милорада с дочерями и челядью снова накрывала столы.
– Как ты, сокол ясный? – Домагость присел к столу рядом с Вольгой. – Голова не болит со вчерашнего? А у меня побаливает… – Он потер лоб. – Не те уж года, чтобы столько гулять. А у нас эта осень веселая выдалась – с пира на пир… Так что ты думаешь? – Воевода положил руку на стол и подался к Вольге. – Дедобор, вестимо, дурень липовый, но иной раз и по дури правду скажешь. Дева моя уже из недоросточков вышла. Дольше тянуть со свадьбой – и ее томить, и себе чести не сделать. Решайся, княже. Слово держать – не по ветерью бежать, да делать нечего.
Вольга опустил глазя, не зная, что ответить.
– А что, Велема-то ждете скоро? – спросил он. – Я думал его уже здесь застать.
– Он велел ждать его до Сварожек, а если в Сварожки, сказал, не буду, стало быть, до весны. Вот мы и имянаречение затеяли – худо без отца, но не жить же внучку моему до весны без имени! А что тебе Велем? Он не невеста и даже не отец ей.
– Хотел бы дождаться. – Вольга по-прежнему смотрел куда-то в стол, а если поднимал глаза, то только на дверь, не к лицу будущего тестя. – Тут какое дело… Надо бы знать, каковы там дела, в Киеве. Как там… князь Аскольд, греки… От этого, воеводо, многое в нашем докончании зависеть может!
Он наконец посмотрел на Домагостя, и взгляд его серых глаз под красивыми черными бровями был тверд и деловит. Конечно, плесковскому князю нужно знать, каковы дела его предполагаемой родни. Благодаря браку с Велемилой он станет свояком киевского князя Аскольда, и ему нужно знать как можно больше о положении дел этой родни, об отношениях племени полян с козарами и греками, о делах смолянско-кривичского князя Станислава, который, между прочим, тоже почитает себя зятем Домагостя, хотя воевода при упоминании этого «родства» только ухмыляется и пожимает плечами. От состояния всех этих дел зависят условия брака, заключаемого между родами ладожского воеводы и плесковского князя. Именно это Вольга имел в виду. Но Домагость приметил в его глазах скрытую тоску и неуверенность и заподозрил, что не только из-за этого он так ждет Велема. Вести о князе Аскольде означали вести о Дивляне. Велес ведает, каких вестей он ждал и как они могли бы повлиять на его дела. Но без них Вольга не мог решиться на свадьбу. Ведь жена из такого рода, как Велемила, – не отопок, просто так с ноги не сбросишь.
– Ну, смотри! – Домагость уперся ладонями в колени и встал, давая знать, что все сказал. – Ты уже не отрок, я тебе не батька. Моя дева без женихов не останется. Дедобор, вон, спит и во сне ее видит…
– Дедобор пусть свой длинный хрен себе в зад засунет! – зло и грубо отозвался Вольга. – Я ему еще припомню, что он вчера нес! Тебя не хочу обидеть, воеводо, у тебя в дому свару затевать! Но срамить себя не дам! Если думаешь Деденьку зятем выбрать – брось эти мысли, слышишь!
– Да не думаю я! – Домагость вернулся к столу и снова сел, доверительно подался к Вольге. – Да я тебя как сына родного люблю! Никогда другого зятя не хотел…
– А что же ты тогда… – горячо воскликнул Вольга и тоже подался к нему.
Он осекся, но Домагость и сам знал, что плесковский князь имеет в виду.
– Не обидел бы я тебя, кабы Велеська тогда хоть на год постарше была, – ответил воевода, опустив глаза. – Недоросточка-девчонку мать не отдала бы за мужа зрелого, Аскольд ведь ей в отцы годился бы. Да в такую даль, без пригляду, без совета… Померла бы родинами в первый же год, или сглазил бы кто… Вот и пришлось… Как Макошь напряла нам… Но ты уж решайся, сыне! – Домагость положил руку ему на плечо. – Уж или женись, или…
Другого «или» они оба не видели: Вольге было неуместно и неприлично и дальше жить без княгини, а другой невесты, равной Велемиле родом и достоинствами, он на примете не имел.
– Велем воротится – к Купале пришлю за невестой. – Вольга положил на стол сжатый кулак. – Вот мое слово, воеводо.
Глава 6
Гости разъехались, и Ладога опустела. Зимой в ней оставались почти только одни женщины: мужчины разошлись по лесам на промысел. Расходились каждый со своей «стаей» – зрелые мужчины отдельно, парни отдельно. У каждой «стаи» были в бескрайних лесах свои угодья, где стояли избушки, не обитаемые в остальное время года. Перед уходом на промысел каждая «стая» приносила жертвы Велесу, покровителю и хозяину лесных зверей и птиц, подателю удачной охоты. Велесу же полагалось посвятить первых добытых зверей каждой породы, и ближе к весне в Велешу приносили охапки шкур. Очень важна была охотничья удача, и в каждой «стае» чрезвычайно ценили людей, ею обладавших, особенно любимых лесным хозяином. Бывало, мужики и парни, ничем, кроме охотничьей удачи, не знаменитые, летом никем особо не замечались и не ценились. Но с приходом первозимья уважение к ним резко возрастало, и в охотничьих лесных братствах им доставалось место вожаков. Ибо, как любил говорить Селяня, счастливый и в море сыщет, а без счастья и по грибы не ходи.
Если «стая» получалась слишком велика, она делилась на «ветки» отдельных близких друг другу родов. Селянина ладожская «стая» распалась на шесть отдельных веток по десять-двенадцать человек: Святоборичи со своей родней, Братомеровичи, Любошичи, двоюродные братья Велемилы по матери, Творинеговичи, Путеничи и наконец Витонежичи под предводительством самого баяльника. Сюда вошли неженатые внуки старого Витонега от всех его троих сыновей, но и самих внуков набралось лишь трое: Селяня, Радобож и Витошка. К ним присоединились не такие родовитые молодые ловцы: Смолян, Терпень, Справень, Веденя, Будец и Бежан. Бежан был из бедных ладожских рыбаков: судя по виду, ему было давно уже за двадцать, но, не имея средств на женитьбу, он так и ходил в парнях и уже утратил надежду на перемены в судьбе. Будец, шустрый отрок чуть моложе Витошки, происходил из разоренного Вал-города и вырос в Ладоге, куда его мать бежала с тремя детьми – все они числились теперь в Домагостевой челяди. И еще Селяня, по горячей просьбе Велемилы, взял в свою «стаю» Стейна с пятью молодыми варягами: их звали Даг, Эльвир, Хьяльм, Торвид и Велейв. Она хотела, чтобы Стене и его людям помогли советом и присмотрели за ними в незнакомых лесах. Селяня согласился «поделиться удачей», но взял с варягов слово слушаться его во всем и не делать ни шагу без совета.
Еще бы не согласиться! Мало того, что они не знали угодий и могли бы просто пропасть в дремучих лесах чужой земли. Требовалось еще много всего, что ведомо только волхвам. Нужно было уметь не разгневать Велеса и понравиться ему; защититься от мести духов убитых зверей; знать множество правил и запретов, без соблюдения которых удачи не будет. Начать с того, что сама «стая» на время зимней охоты теряла звание людей и превращалась в «волков». В знак отказа от человеческого мира они, принося в жертву Велесу каравай хлеба и по капле своей крови – все это полагалось спрятать под корни вывороченной ели, – уложили туда же и свои родовые пояса, заменив их лыковыми. Селяня, как вожак стаи, знал множество разнообразных заговоров, привлекающих добычу и оберегающих от порчи. Для того же служили и священные травы. Трава под названием болотная былица оберегала охотника и оружие, белена – приносила удачу в добыче зайцев и тетеревов. Велес-трава, колючник, земляника, волотова голова, стрельник, рябина, троян-зелье применялись для изготовления настоев, которыми кропили охотников, собак и оружие, или же для окуривания дымом. Некий таинственный «добычливый» корень, зашитый в клочок шкуры, нужно было носить с собой, но этот корень имелся только у Селяни, остальные для тех же целей применяли высушенные сердце и печень первого добытого зверя.
Многое из этих вещей Стейну и его товарищам уже было знакомо: в Вестманланде охотники тоже знали много колдовских приемов, заклинаний и талисманов. Но здесь была другая земля, другие боги, и к духам здешних лесов полагалось обращаться на словенском или чудском языке. А знание приемов и заговоров передавалось, как драгоценнейшее наследие предков, от деда к внуку, и чужаков, даже позволив им участвовать в охоте, никто не спешил этим заговорам обучать.
Правда, в Ладоге бытовал устойчивый обычай, что рогатины для медвежьей охоты должен выковать непременно кузнец-варяг. Этим по осени занимался в прежние годы дед Синеберн, отец Милорады, а после него Вологор, Синебернов зять. То ли обычай пошел с тех времен, когда тут жил Берша Варяг, то ли от поверья, что на медведя, «чужого», лучшее оружие изготовит тоже чужой, то есть варяг – теперь уж кто знает?
Одно заклинание, впрочем, Стейн очень быстро запомнил. Выходя каждый раз из избушки, Селяня кланялся лесу на четыре стороны и при этом повторял:
– Боже Велесе, повстречай и помоги!
Охотились обычно небольшими стайками, по нескольку человек. Заметив звериный след, не шли по нему сразу, а обходили кругом, чтобы убедиться, что зверь из урочища не вышел, а уж потом искали его самого. Брали лисиц, вевериц, особенно ценной добычей считалась куница. Пока медведь не «пролежал» в берлоге весь запасенный жир, несколько раз ходили на косолапого. Медведей в округе было много: им нравились мелкие речки, которых тут было в изобилии, озера, спелые ельники, бурелом и ветровал. От чудских поселков-кюлей оставались старые, брошенные вырубки, которые привлекали лесного хозяина: бывший пал в первую очередь зарастает малиной и брусникой, а в пнях и валежнике заводятся муравьи и короеды. В конце листопада или начале груденя медведь, наевшийся для лучшего сна молодой еловой хвои, отыскивал подходящую яму или выворотень, накрывал его сверху наломанными жердями и ветками. Соорудив нечто вроде неряшливого шалаша, он устраивался там до весны, свернувшись в клубок и упрятав морду в грудь, под скрещенные лапы. Желтоватый иней от дыхания зверя оседал на устье берлоги и даже на ветках вокруг нее, и глаз охотника примечал желтую дыру в снегу. Даже в самое глухое зимнее время, в самом глубоком сне медведь хорошо слышит всякий шум поблизости от своего зимовья, поэтому важно было, найдя берлогу, не потревожить обитателя раньше времени. Зрелые опытные охотники выходят на медведя и в одиночку, но молодые парни отправлялись на промысел ватагой человек по пять. Ткнув рогатиной в отверстие берлоги, они будили зверя и заставляли выйти наружу, а здесь набрасывались на него сразу со всех сторон и насаживали на рогатины. Голову и лапы отделяли от туши и хоронили под выворотнем, сопровождая похороны особым заговором.
Столкнувшись еще в начале со стаей настоящих волков, устроили облаву и подстрелили семерых – шкуры их были вручены молодым парням, впервые в этом году участвовавшим в зимней охоте. По вечерам ловцы занимались выделкой шкур, иногда и по нескольку дней сидели в своих избах, если в лесу бушевала пурга или ежедневное гадание говорило, что сегодня удачи не будет, Велес идти на промысел не велел. Тогда оставались дома, чинили одежду и снаряжение, отсыпались впрок. То Селяня, то бойкий Будец заводили рассказы, и все в основном о том же: о встречах охотника с Велесом или лешим, о Белом Князе Волков, об олене с золотыми рогами. Иногда молодые ловцы ссорились и спорили из-за добычи или еще по какому-нибудь поводу: трудно жить нос к носу и не видеть никого другого. Но одного резкого слова Селяни хватало, чтобы спорщики умолкли и разошлись по разным углам. С этим было очень строго: за неповиновение виновный изгонялся сразу же, ибо Велес свар не любит. А изгнанный с лова останется не только без добычи, но и без невесты: за недобытчика никто не пойдет.
Живя в лесу, «волки» даже разговаривали на неком особом языке. Под страхом лишения удачи и изгнания с лова нельзя было называть настоящими именами множество разных существ и предметов. О женщинах предписывалось по возможности не разговаривать вообще, а если упоминать их, то бабу называть не иначе как покрыткой. Ворон, своим криком мешающий охотнику, назывался верхоглядом или еще курицей. Во избежание сглаза запрещалось употреблять настоящие названия и всего оружия. Лук назывался «вуюшко», именем ближайшего родича, наставника и помощника – брата матери. Копье звали долгаем, нож – побрательничком, собаку – побегушкой. То же касалось и самих промысловых зверей: куница звалась кумой, лиса – огнявкой, волк – варягом или темным, заяц – косым или белым. Все здесь было наоборот: медведя называли дедушкой или хозяином, а девку – медведицей или еще пустоголовкой. Привычные имена заменились на прозвища, употребляемые только в лесной жизни. Селяню тут предписывалось звать Одинцом, а Стейна он велел именовать Кременем. Свое и чужое было перевернуто, чтобы сбить со следа недобрую ворожбу и найти удачу в чужом, лесном, тоже перевернутом мире. Даже многие избы тут стояли не на земле, а на обрубленном дереве, как на огромной деревянной ноге выше человеческого роста, и назывались «клети поставные».
Опасаясь нарушить какой-нибудь незнакомый запрет, Стейн, как и его товарищи-варяги, говорил очень мало, а в лесу во время промысла и вовсе нужно было молчать и объясняться знаками. Лес, которому они отдали на это время свои души, завладел ими. Подолгу дожидаясь в засаде или выслеживая добычу, ловцы начинали понимать все, что без слов говорил им лес. Мысли менялись: все привычное ушло куда-то вдаль, оставленные семьи, родичи, даже дев… медведицы и пустоголовки почти не приходили на ум. Только снилось ночами что-то томящее и мучительное. И уже казалось, что никакого другого мира и нет, а есть только он, Лес Праведный, кормилец, предок и бог.
Все вечера были похожи один на другой. Смолян и его двоюродный брат Терпень уже покончили с работой и сидели на лавке, распевая песню про встречу охотника с медведем и похлопывая себя по коленям. Песня была из тех, которые поются, когда рядом нет женщин, потому что ни одного пристойного слова в ней не было. Стейн ухмылялся про себя: как почти всякий норманн в Гардах, свое знакомство с языком словен он начинал именно с таких слов.
– Да ну вас, дурни! – прикрикнул Селяня, проснувшись от пения и хлопанья и свесив голову с полатей. – А не то «дедушка» услышит, придет, сам вас так вздрючит! Не слышали, как глупая белоголовка старая про «дедушку» песню пела?
– А как пела?
– А вот слушайте. – Селяня слез с полатей, потянулся, взъерошил волосы, сел на свое место возле печи и принялся рассказывать:
– Жил-был старик да старуха, детей у них не было. Вот старуха просит старика: «Сходи в лес по дрова». Пошел старик и встретил «дедушку», стали они бороться, и старик отрубил медведю топором лапу. Заревел медведь и ушел на трех лапах в лес. Старик взял отрубленную лапу, принес домой и говорит:
– На, старуха, вари.
Старуха ободрала медвежью лапу, варить поставила, шерсть с кожи общипала, на кожу села и начала шерсть прясть. Вот вечер настал, потемнело все. Старуха прядет, старик на лавке лежит. А медведь сделал себе липовую ногу и пошел к старику со старухой. Вот медведь идет, нога поскрипывает, он сам приговаривает:
Скрипни, нога! Скрипни, липовая!
На липовой ноге,
На березовой клюке.
Все по весям спят, по заимкам спят,
Одна старуха не спит,
На моей коже сидит,
Мою шерсть прядет,
Мое мясо варит.
Старуха услышала это и говорит:
– Поди-ка ты, старик, запри дверь, медведь идет…
А медведь уже под окошко вошел, дверь скребет, сам приговаривает:
Скрипни, нога! Скрипни, липовая!
На липовой ноге,
На березовой клюке.
Все по весям спят, по заимкам спят,
Одна старуха не спит,
На моей коже сидит,
Мою шерсть прядет,
Мою ногу варит.
Испугались старик со старухой, на полати забрались, старым корытом накрылись. А медведь все ходит вокруг избы…
И в этот самый миг в сенях скрипнула дверь, что-то стукнуло – кто-то вошел. Свои были все уже дома. И каждого пронзил холодный ужас – все они вдруг провалились в эту старую басню, медведь-«дедушка» на липовой ноге, на березовой клюке пришел за ними! И не на медвежине ли сидит сейчас Одинец-рассказчик?
В мгновение ока все оказались на ногах: Бежан и Будец в один прыжок взлетели на полати и забились в темноту, остальные схватили у кого что было под рукой – рогатины, топоры – и встали наготове полукругом возле двери.
– Онко ижанд котона?[17]17
Хозяин дома?
[Закрыть] – раздался из-за двери в сени вполне человеческий голос, ничуть не похожий на медвежье рычание.
Голос был молодой, и то, что заговорил он на чудском языке, даже помогло напуганным ловцам опомниться.
– Кука сэ он?[18]18
Кто это?
[Закрыть] – немного помедлив, отозвался Селяня, единственный из всех, кроме Терпеня, умевший связно объясняться на чудском языке.
– Мое имя – Пето, сын Кульво-ижанда[19]19
Ижанд – хозяин, глава семьи, «большак» (вепсск.).
[Закрыть] из Юрканне, – ответили ему на том же наречии. – Можно мне войти? Я один и ничего дурного не желаю.
– Войди, – разрешил Селяня, но оружия не опустил.
Дверь открылась, и в круге света от лучин появилась человеческая фигура. Это действительно был молодой парень, лет шестнадцати – это стало ясно, когда он снял меховую шапку, поначалу заслонявшую половину лица. Одет он был в непокрытый волчий кожух – покрытые кожухи у чуди редкость и считаются богатыми, – а пустые руки держал на виду. Лезвия почти десятка рогатин и топоров, нацеленных на него, вечернего гостя не смутили и не испугали. Другого он и не ждал – не пирогами же на рушнике встретят неведомо кого, явившегося из леса на ночь глядя.
– Я один, я оставил топор и лук в сенях, я не хочу вам причинять вреда, – сказал он, довольно быстро выбрав взглядом Селяню как вожака. – Я пришел поговорить с вами… попросить о помощи. Выслушайте меня.
– Издалека идешь? – Быстрым взглядом осмотрев его и не увидев ничего настораживающего, Селяня кивнул товарищам и опустил топор.
– Из Юрканне. Это наша кюля в переходе отсюда. Я – Пето, младший сын Кульво-ижанда. Я знал, что здесь живут зимние ловцы из Альдоги, и шел к вам.
– Садись. – Селяня показал на скамью у печи. – Кожух снимай, у нас тепло. Мяса ему и взвара, быстро!
Пристыженный своим недавним испугом Будец под смешки товарищей скатился с полатей и поставил на стол большой глиняный горшок с остатками вареной оленины, налил в берестяной корец еще теплого взвара из брусничного листа с медом. Селяня предложил гостю сначала поесть, а потом уж рассказывать о своей беде, и тот охотно налег на угощение. Все остальные тем временем расселись по местам, Селяня коротко пересказал товарищам по-словенски то, что уже успел узнать от гостя. Это был светловосый, как все чудины, парень не слишком могучего сложения, но по виду бойкий. Его одежда, обычные две рубахи, льняная исподка и некрашеная шерстяная верхница, мало чем отличалась от словенской, только на шее висела на ремешке нижняя челюсть щуки – излюбленный оберег чудинов.
Не дожидаясь приказания, Радобож и Витошка выглянули в сени, потом наружу. В сенях стояли лыжи, подбитые куницей, лежали лук и топор, но никакой дичи – чужак не охотился в их угодьях. И след из леса к двери вел только один.
Наевшись и поблагодарив, Пето сын Кульво принялся рассказывать, зачем пришел. Род Кульво жил в Юрканне, небольшой родовой кюле на обрывистом берегу Сяси. Витошка этот род немного помнил: во время зимних объездов, куда отец уже два раза брал его собой, они бывали там, правда, хозяев перечесть по именам он не мог. Зато жители Юрканне отлично знали, что в переходе от них начинаются охотничьи угодья ладожских зимних ловцов, и к ним послали парня, когда понадобилась помощь.
– Медведь у нас завелся, – начал Пето. – Очень злой и опасный, нападал на людей и скот. Мы просим, чтобы вы помогли его убить.
– Что же это за медведь, если с ним целый род не может справиться? – удивился Селяня. – Или у вас мужиков нет?
– У нас мужчин осталось только трое: Лохи-ижанд, брат моего отца, его сын Ярко и я. Мой отец, Кульво, умер прошлой зимой, а другой сын Лохи, Сампи, погиб уже этой зимой, его убил медведь.
– Вот это да! – Селяня огляделся. – Братья, нас на медведя зовут. Пойдем?
– Но я должен сказать еще, – продолжал Пето. – Это не простой медведь, это злой дух. Его направляет злое колдовство наших врагов.
– А с чего вы это взяли? – осторожно осведомился Селяня. Он знал, что чудины видят духов на каждом шагу, но иногда они оказывались правы.
– Моя мать гадала. И духи подтвердили, что этого медведя на нас направил Хаттара, нойд[20]20
Нойд – древнее название чудских колдунов.
[Закрыть] из Ротко.
– А что вы ему сделали?
Здесь-то и оказался корень всего. Пето пришлось начать издалека, и повесть вышла довольно длинная, но ловцы, уже месяц не видевшие никого, кроме собственных опостылевших рож и осчастливленные появлением нового лица, слушали с большим удовольствием. А к тому же и сам рассказ был гораздо более захватывающим, чем привычные байки о медведях на липовой ноге или волках, жаждущих сожрать овечку и старушку, которыми еще прадеды угощали друг друга по зимам.
У Кульво-ижанда было три дочери. Старшая, Ламма, пять лет назад вышла замуж за Тарвитту, сына Йолли, из рода, жившего в верховьях той же Сяси. Замужество оказалось неудачным. Тарвитта, сильный мужчина, знатного рода, хороший охотник, оказался никудышным мужем: держал жену впроголодь, заваливал непосильной работой и даже бил. От тяжелой жизни и побоев у нее случилось три подряд выкидыша, и после третьего она умерла. И что же – через три месяца после ее смерти, прошлой осенью, Тарвитта снова заявился в Юрканне и стал сватать Ильве, вторую дочь Кульво! Кульво и жена его, Суксу-эмаг,[21]21
Эмаг – хозяйка, главная среди женщин семьи, «большуха».
[Закрыть] ему отказали. Оскорбленный Тарвитта вызвал Кульво на поединок. Будучи моложе и сильнее, он победил старого охотника и потребовал отдать ему Ильве. Теперь Кульво был вынужден уступить, но попросил подождать, пока он оправится от ран. На это Тарвитта согласился и уехал гордый, всем рассказывая о своей победе.
Но Кульво не оправился. В начале зимы он умер. Его место во главе рода занял младший брат покойного, Лохи. По заслугам ненавидя человека, который стал причиной смерти и племянницы, и брата, он отказался от обещания, тем более сама Ильве клялась, что лучше утопится, чем выйдет за Тарвитту и будет медленно и мучительно погибать в его доме, как несчастная Ламма. Тарвитта еще раз приезжал за ней, но говорил только с Лохи, а Пето и Ильве вдвоем убежали из дома и несколько недель прожили в заброшенной избе на острове лесного озера. Ничего не добившись, Тарвитта уехал. Лето и осень прошли спокойно, и люди из Юрканне уже надеялись, что Тарвитта нашел себе невесту в другом месте.
Род Кульво был из тех, кто охотно перенимал у словен приемы земледелия и каждый год засевал выжженный участок леса. Пахать чудины еще не умели, но валили лес, сжигали, засевали золу ячменем или овсом, волокли по полю борону-суковатку, а потом жали серпами и перетирали жито в зернотерке. Выращивали они также лен и сами делали льняные ткани для одежды. Урожайность подсечных полей выше, чем переложных, которыми пользовались словены, но каждый год участок надо менять. Этой зимой, как и положено, мужчины из Юрканне выбрали новое место для будущего пала и принялись рубить, чтобы до весны дерево подсохло. И вот однажды, когда четверо мужчин – сам Пето, Лохи и его сыновья Ярки и Сампи – в ранних зимних сумерках возвращались с вырубки домой, на Сампи, шедшего последним, набросился медведь. Никто не успел даже опомниться, как косматая туша прыгнула на спину парню, оглушила ударом могучей лапы по голове и впилась зубами в затылок. Череп Сампи только хрустнул под клыками чудовища, будто недозрелый орех. Лохи опомнился первым и бросился на выручку сыну. Пето и Ярки тоже взялись за топоры и напали на медведя. Нанеся ему несколько ран, зверя отогнали от тела, но и все трое, не успевшие скинуть лыжи и оттого неловкие, тоже были ранены. Однако Сампи уже ничем нельзя было помочь. Ошалев от неожиданности и горя, трое оставшихся связали из жердей некое подобие волокуши и поспешили домой с телом, где их ждала молодая жена Сампи, родившая первенца едва месяц назад…
Как выяснилось утром, медведь устроил себе берлогу неподалеку от вырубки, и стук топоров потревожил зверя. Как ее не нашли, когда выбирали участок – никто не понимал. Возможно, медведя согнали где-то в другом месте и он переменил лежку уже после того, как Лохи выбрал место будущей порубки. Так или иначе, но шум работы выгнал медведя из берлоги. Судя по следам, он вчера довольно долго лежал в снегу в нескольких шагах от проложенной рубщиками лыжни, притаившись за грудой валежника и дожидаясь их возвращения.
Смертью Сампи дело не кончилось. Не прошло и двух дней, как медведь явился прямо в Юрканне. Выломав ночью дверь хлева и зашибив трех собак, он загрыз телку и утащил ее к опушке леса, где и принялся пожирать. Обычно медведи, убив свою добычу, заваливают ее ветками и оставляют на несколько дней, чтобы протухла, но зимние голодные шатуны не имеют времени на выжидание. Сожрав часть туши, медведь уволок остатки еще дальше в лес.
Через несколько дней он пришел опять. Суксу-эмаг в утренних сумерках шла к коровам, когда черное во тьме чудовище бросилось на нее из-за угла хлева, дверь в который починили и укрепили бревнами. Старую женщину спасло чудо, а вернее, последняя уцелевшая собака – та кинулась наперерез зверю, и он успел лишь ободрать подол хозяйки и слегка царапнуть по бедру. На расправу с собакой чудищу понадобилось лишь несколько мгновений, но Суксу-эмаг успела метнуться назад к дому и захлопнуть дверь. Когда мужчины с рогатинами выбежали наружу, медведь уже удирал к лесу, унося последнюю собаку.
Нужно было что-то делать – это становилось более чем очевидно. Согнанный с лежки шатун назад уже не заляжет, а в зимнем лесу ему нечего найти, кроме мясной пищи. Глубокий снег не позволяет ему преследовать оленей или лосей, и он будет ходить туда, где его всегда ждет добыча, – в Юрканне. Будет ходить, пока не сожрет всех – людей и животных.
Суксу-эмаг хотела, разумеется, чтобы мужчины выследили зверя и покончили с угрозой. Но Лохи-ижанд не мог на это решиться. Опытный охотник, он взял за свою жизнь ровно тридцать девять медведей – именно столько когтей украшало его праздничный пояс. По поверьям, в сороковом медведе навстречу охотнику выходит сам Тапио, хозяин леса, превращает его в медведя и заставляет служить себе. Будучи ранен при первой встрече со зверем, Лохи и теперь неуверенно ступал на левую ногу и понимал, что с этой охоты, скорее всего, не вернется. И тогда, сожрав тело, зверь придет опять, а здесь его встретят только женщины да Пето с Ярки – парни шестнадцати и семнадцати лет.
