Текст книги "Перст судьбы"

Автор книги: Елизавета Дворецкая

Глава 5

 
Как щедра, богата и плодородна родная земля,
Тако же будь и ты!
 

Милорада, в пышном рогатом уборе старшей жрицы Макоши, зачерпнула из горшка две полные горсти пшеницы и осыпала младенца, которого держала на руках Остролада Вышеславна. Ребенок был завернут в нарядную рубаху отца, а мать его сегодня в первый раз предстала перед народом в рогатом уборе плодовитой женщины, и ее не слишком красивое лицо сияло гордостью и счастьем. Возле белого камня-жертвенника горел огонь, вокруг стояла вся женская родня с берегов Ильмеря и Волхова – от красного цвета их нарядного платья и уборов рябило в глазах, – а поодаль собрались мужчины.

Затем Милорада, жрица и бабушка, окропила внука водой:

 
Как чиста эта вода,
Так будут чисты твои очи!
Как чиста эта вода,
Так будут чисты твои помыслы!
 

Затем обошла вокруг матери и младенца с горящим факелом:

 
Как яр и светел этот огонь,
Тако же будь и ты!
 

Люди, и до того наблюдавшие за ней в благоговейном молчании, затаили дыхание. Казалось, слышно было, как Милорада подула на темя младенца, покрытое золотистым пушком, подняла руку к солнцу и произнесла:

– Нарекаю тебе имя – Гостивит, Велемыслов сын!

Толпа ахнула и зашумела. В голосах было ликование, торжество – а еще волнение, тревога, даже возмущение. Домагость горделиво расправил плечи, засунув руки за нарядный тканый пояс с оберегающими узлами на кистях. Он знал, что его решение возмутит поозёр и особенно всю Вышеславову родню, но не собирался отступать. Под гул толпы отряд был доведен до конца, жертвы принесены, сам Домагость громогласно пригласил всех на пир в честь новонареченного Гостивита Велемысловича.

– Смел ты больно, сват Домагость, вот что я тебе скажу! – К нему пробрался Вышеслав, кипящий яростью. Он не мог открыто поносить собственного внука и оттого злился еще сильнее. – Ты бы еще Словеном назвал! Или Перуном! Чтобы все знали, что знатнее тебя на всем белом свете один Сварог! Надо же как бывает, что у людей совести нет!

– Ты о ком это, свате мой Вышеславе! – с добродушием и торжеством отвечал Домагость и даже обнял его за плечи, как любил делать сам Вышеслав, когда говорил кому-нибудь гадость. – Радуйся, Ладу и Макошь благодари, Рода и Рожаниц благодари! Во внуке нашем два старших рода сливаются, ладожский да ильмерский! И по отцу, и по матери внучок наш с тобой общий от князя Гостивита род ведет, как же ему и зваться, если не Гостивит? И кому же сие имя славное и честное носить, как не ему, внуку Домагостя и Вышеслава, правнуку Витонега и Мирослава, праправнуку Благочесты и Доброчесты, дочерей Гостивитовых? Никому иному! И никак иначе! В нем слава племени словенского возродится, он и тебя, и меня прославит! Радуйся, сват Вышеслав!

Словенский старейшина кривил лицо, делая вид, будто радуется. Он не мог ничего возразить Домагостю, по всем статьям тот был прав. Но Вышеслав сходил с ума от досады, что новый носитель славного имени, полноправный, по сути, наследник последнего словенского князя родился не в его, Вышеслава, роду! Он и сам уже подумывал об этом, но у Прибыни и Любозваны родилась дочка, у Горислава и Веснавы – сразу две дочки, а новорожденный мальчик умер, не дождавшись имянаречения. Внука еще приходилось ждать. И вот Домагость, борода бесстыжая, перехватил у него имя общего предка, во весь голос заявил, что именно своего внука считает полноправным наследником князя Гостивита, видит в нем будущего владыку ладожских и ильмерских словен! В безумной досаде Вышеслав чуть не пожелал смерти новорожденному внуку. Да Милорада, предвидя эту злобу и зависть, заранее заговорила и окружила мальчика оберегами в три ряда. Когда столько народу собирается, кто-нибудь да сглазит, даже того не желая, от чистого сердца! Сквозь защитную ворожбу старшей жрицы старшего рода Вышене было не пробиться, и он мог злобствовать сколько ему угодно, своим хмурым видом только увеличивая ликование ладожан.

В один дом многочисленные гости не поместились бы, поэтому у самого Домагостя приготовили стол для мужчин, у Велема и Доброни – для женщин, а в гостином дворе – для всех званых и незваных, не состоявших в родстве с хозяевами, для простых ладожан, варягов и чудинов. Весь берег у мыса кипел движением и пестротой праздничных нарядов, где преобладал красный, цвет жизни, словно бросавший вызов хмурости первозимья. Одни бежали скорее занимать места за столами и хватать самые лучшие куски, другие толпились между домами и на берегу, повстречав дальнюю родню и обмениваясь новостями. В толпе женщин раздавался громкий хохот – в середине стояла Снежица, бывшая вдова ладожского рыбака Родоума, два года назад взятая в младшие жены не кем-нибудь, а старейшиной Ярилиной Горы, дедом Остролады. Для простой бабы, да еще вдовы без веверицы за душой, войти в такой знатный род, пусть и младшей женой, был немыслимый взлет, и теперь бывшие подруги-молодухи жаждали знать, как ей живется. Жилось, видимо, неплохо: и прежде дородная, Снежица теперь стала толста, как кадушка, была в другой раз беременна, что не помешало ей пуститься в путь, и ее широкое красное лицо с соломенными бровями излучало довольство, будто масленый блин на Ладин велик-день. Даже Стейн загляделся, невольно улыбаясь, хотя не помнил эту женщину.

– Идем скорее! – Из толпы вдруг выскочила Велемила и схватила его за руку. – Нам в Хотонеговой избе накрыли, не успеем – все пироги расхватают, голодные останемся.

– Идем! – Стейн улыбнулся и тут же вскинул руку, прикрывая девушку от мужика в шапке на самом затылке, который рвался через толпу, как лось сквозь бурелом, в пьяном веселии размахивая руками.

Велемила потащила приятеля за собой, Стейн, как мог, оберегал ее в толпе, и все вокруг казалось прекрасным. Он и не знал, где искать ее в этом людском кипении – будто в Хейдабьюре в первый день большого торга! Кто бы мог подумать, что в округе Альдейгьи живет столько людей! Но Велемила сама нашла его, значит, она хочет, чтобы он был рядом! Он, а не Хакон!

Даже зная теперь, что Хакон собирается жениться на бывшей ирландской рабыне, Стейн все еще в душе ревновал к нему и оттого невзлюбил Хрёрекова сына. Ему казалось, что Хакон, более красивый и более знатный, все же должен нравиться Велемиле. Да и выйдет ли что-нибудь из его женитьбы на Дарфине? А вдруг сын Домагостя откажется продавать свою рабыню и Хакону придется подбирать другую невесту? Тут бы ему и догадаться, что Альдейгья – ничуть не хуже какого-то там Коннахта! По крайней мере он, Стейн, точно знал бы, что выбрать!

– Добрый день тебе, Домагостевна! – Еще какой-то мужчина вдруг преградил им путь, широко раскинув руки, будто хотел поймать.

Велемила остановилась и выпустила руку Стейна, как-то подобралась, поправила платок. Остановивший их был рослым, зрелым человеком, лет за тридцать, светловолосым, краснолицым то ли от холода, то ли от браги, запах которой источал, собой не красавец, с явной примесью чудинской крови, а улыбаясь, показывал отсутствие сразу двух передних зубов. Зато красота и богатство его наряда били в глаза: кунья шуба, крытая зеленым шелком, витая серебряная гривна на груди, лисья шапка с красным верхом, сдвинутая на ухо, да еще и меч у пояса, с варяжским серебряным набором. Видно было, что человек не простой, и Стейн мысленно отнес его к Вышеславовой родне, поскольку в Ладоге никогда его не видел.

– И ты будь здоров, княже Дедоборе! – Велемила вежливо поклонилась и хотела идти мимо, но мужчина снова развел руки и не пустил ее.

– А ты куда же? Разве не у батюшки твоего столы накрыты?

– У батюшки для старших. Тебе туда, Дедобор Твердославич. А мы с нашей «стаей» девичьей с отроками сядем.

– Ну уж тебе-то не пристало с отроками! Тебе с нами сидеть, будто зорьке ясной на небеси, будто солнышку красному! Хочешь, замолвлю слово батюшке, чтобы позволил с нами пировать?

– Спасибо, честь мне больно велика. Да и другим девкам обидно.

– Что нам другие девки! – Дедобор сплюнул. – Разве им с тобой равняться? Да ты среди всех девок – будто бела лебедь с серыми уточками! Пойдем с нами!

Он попытался взять ее за руку, но Велемила отстранилась.

– Мне за своей «стаей» глядеть нужно, а не то какая же я баяльница буду? Надо мне идти! – Она еще раз попыталась его обойти, но он опять не пустил.

– Да сколько ж тебе в баяльницах ходить! Тебе замуж пора да княгиней стать, ты уж давно дева взрослая! И чего отец думает! А если за женихом дело стало, так я на что?

– Что ты говоришь, Дедобор Твердославич, я и не ведаю! – На щеках Велемилы загорелся румянец, и Стейн видел, что она скорее раздосадована, чем обрадована или хотя бы польщена этим нежданным сватовством. Но она старалась сдерживаться, поэтому он, не зная толком, кто перед ними, не вмешивался.

– Ведаешь ты, что я говорю! Я уж три года говорю! Скажи слово – и нынче же дело сладим!

– Не мое дело – себя сватать, коса не доросла. И говорить мне об этом не к лицу. Пусти, княже Дедоборе, а то вон народ собирается.

Народ и впрямь собирался вокруг этой яркой пары, но, в отличие от Стейна, ладожане понимали происходящее гораздо лучше.

– Ты бы и впрямь, Дедоборе, не застил дорогу сестре моей Велемиле! – Вперед выдвинулся Стоинег, двоюродный брат Велемилы, за спиной которого стояли трое парней. – Не смущал бы деву, ей с мужчиной говорить невместно. Пойдем-ка мы с братьями тебя на почестен пир проводим и на место по твоему роду знатному усадим!

Его речи были образцом вежества, но почему-то все поняли, что Стояня пообещал указать наглецу его место. Дедобор перевел взгляд на него, а Велемила тут же скользнула прочь и потянула за рукав Стейна.

– Кто это? – Когда толпа сомкнулась за ними, отрезав от Дедобора, Стейн схватил девушку за руку. – Это что – твой жених?

– Да какой он жених! – в досаде ответила Велемила. Лицо ее горело от возмущения. – Дедобор это, князь изборский, чтобы ему осинной веткой в поле шататься! Шишига водяная он, а не жених! Ни очей, ни речей, а туда же все! Третий год ему твердят, что не про него невеста, да ему говорить, что глухому болоту! Пойдем! – Она была сердита и хотела поскорее забыть эту встречу. – Как приедет, так норовит в нашу «стаю» залезть, а у самого три жены дома! Старшего брата со свету сжил, жену себе взял, да боги видят его неправду – детей от знатной жены не дают, а он на нее пеняет и все другую подыскать хочет, помоложе и поздоровее.

– Он князь? Конунг?

– Да. В Изборске. Это кривичские земли, от Плескова недалеко. Город старый, старше Ладоги даже, и род их старинный, с плесковскими князьями они то роднятся, то дерутся, а все не решат, кто из них в кривичской земле старший. Оттого он и ко мне липнет, что хочет…

Она запнулась, будто не решаясь о чем-то упомянуть. Но Стейн и сам понял, чего хочет князь Дедобор, и уже ненавидел его всеми силами души.

– Если и теперь к нам в избу полезет, я Селяню подговорю, чтобы парни его побили, будто обознавшись. Не к лицу ему в наших «стаях» гулять, года не те!

И Стейн немедленно принял решение, если Селяня согласится поучить Дедобора уму-разуму, ни в коем случае не затеряться в последних рядах.

Но умный Стоинег, проводив гостя на подобающее ему место среди старейшины, шепнул пару слов брату Доброне, и изборского князя не выпускали из-за стола далее чем в нужной чулан, провожая даже туда в знак большого почтения. Но поскольку все были порядком пьяны, то и в этом никто не видел ничего особенного. Пировали пышно: перечисляли, как положено, родословие новонареченного во всех коленах, пели сказания о его прославленных предках. Вышеслав через некоторое время повеселел, вспомнив, что ему-то никто не мешает следующего же внука тоже назвать Гостивитом. А поскольку ильмерские Гостивитовичи унаследовали не только имена, но и владения рода, то у них будут все преимущества в борьбе с «варягами», как ладожан презрительно именовали за слишком тесную дружбу и родство с заморским племенем.

Молодежь тем временем веселилась по-своему: быстро прикончив пироги, принялись за игры. За время предзимья молодые варяги обучились этому нехитрому искусству, и даже те, кто почти не понимал по-словенски, хохотали над стараниями «слепого козла» найти по углам и под лавками того, кто ударил его по спине, или тщательно выговаривали по примеру остальных: «Мышка, мышка! Продай уголок!» От тесноты, по причине которой все постоянно друг с другом сталкивались, было еще веселее. Всяких игр у Велемилы и Селяни, распоряжавшихся гуляньем, было в запасе множество, и особенно Стейну понравилась та, что называлась невообразимым словом «кулючки». Несмотря на свое уже неплохое знание словенской речи, он не мог вообразить, что оно значит, да и Велемила только смеялась, если он ее спрашивал об этом. Да какая разница, что оно значит? Главное, что весело!

Поначалу «кулючкой» был Селяня: баяльник или баяльница всегда показывали пример, обучая тех, кто не умел играть. Он уселся на пол, а прочие живо завалили его шубами, кожухами и свитами, так что парень превратился в какую-то гору шерсти и шкур. Его голос из-под кучи теплого платья доносился глухо, и не удавалось разобрать почти ни одного слова в той бессмыслице, которую он нес:

 
Кулю, кулю – баба!
Не выколи глаза,
Сын под окошком,
Свинья под лукошком,
Пора, что ли?
 

Когда он только начал гундеть, Велемила живо схватила Стейна за руку и потащила за собой. Остальные врассыпную бросились прятаться: под столы, под лавки и на лавки, в углы, за печку, в сени и на гульбище. Все искали укромные уголки, кто поодиночке, но больше парами. Велемила, как самая ловкая, первая успела захватить угол за печью, откуда было хорошо видно «кулючку». Под ворохом кожухов Селяня был похож не на человека, а на какой-то домовой дух – без лица, без глаз, мохнатый ком, смутно шевелящийся при свете лучин, бормочущий что-то непонятное. У Стейна кровь похолодела в жилах, было жутко, но еще более весело, потому что Велемила сидела на полу рядом с ним, из-за тесноты крепко к нему прижавшись, и ее волосы касались его лица. Глядя, как жуткая «кулючка» медленно встает, Стейн обхватил Велемилу сзади обеими руками, будто хотел защитить от этого чучела, и чувствовал, как у нее бьется сердце. Она одной рукой накрыла его руку, но вроде бы не возражала, и тогда он, опустив веки, прижался лицом к ее теплому затылку и забыл обо всем на свете, в том числе о проклятой «кулючке». Вот бы она век сидела там, бормоча свои заклинания, а они оставались в этом темном углу.

«Кулючка» тем временем поднялась на ноги; кожухи падали с нее, как лишние шкуры, обещая явить миру нечто жуткое и грозное. Но одна чья-то вывернутая шуба осталась на голове, заслоняя обзор. «Кулючка» вслепую двигалась по избе, ощупывая столы и лавки в поисках добычи, но играющие, попискивая от смеха и веселой жути, отдергивали руки, ноги и полы, прятали головы, уворачиваясь из-под ищущих рук «кулючки».

Велемила вдруг повернулась, так что лицо ее оказалось совсем рядом с лицом Стейна. Почему-то она уже не улыбалась, ее лицо, едва различимое в темноте дальнего угла, было спокойно, но Стейну она сейчас показалась красивой, как никогда. Девушка подняла руку, провела кончиками пальцев по его щеке, потом потянулась к нему и поцеловала в губы таким долгим и горячим поцелуем, что все вокруг поплыло, а по жилам хлынул жар томительного желания. Стейн прижал ее к себе, стараясь продлить поцелуй как можно дольше, и оба они не услышали ни тяжелых медленных шагов, ни шороха шкур, пока мохнатая лапа не упала на голову сперва Велемилы, потом Стейна, на ощупь отыскивая кого-нибудь.

К счастью, через длинный рукав кожуха Селяня не мог нашупать, где кто, и не понял, в каком положении их застал. Но Велемила успела опомниться и отстранилась, пока остальные не разглядели из своих углов, что новая «кулючка» поймана, и не начали кричать.

Теперь уже Велемила, с горящими щеками и тяжело дышащая, села на пол, а братья и сестры радостно завалили ее кожухами и свитами. Но перед тем Стейн все же успел поймать ее ликующий взгляд, и внутри стало так горячо, что, казалось, сердце разорвется. Она была так же счастлива, как и он. Не случайно она все время зовет его за собой, то и дело сажает рядом. Она любит его, хотя, конечно, не так сильно, как он ее. Стейн не думал, к чему это может привести, он просто был счастлив от этой мысли и хотел, чтобы эти мгновения длились вечно.

Велемила забубнила что-то, сидя под кучей кожухов, народ кинулся прятаться. Стейн не стал искать себе пары и даже увернулся от руки какой-то девушки, которой вместо него попал в пальцы рукав кого-то другого. Он не хотел даже сидеть рядом с кем-то другим, чтобы чужое присутствие не мешало ему наслаждаться этим блаженством, сладким вином в крови.

Выскочив в сени, он встал в углу, за плахой, оставшейся от укладки новых полов. Сюда «кулючка» не доберется, поймает кого-нибудь в избе.

Вот «кулючка» перестала бормотать, вот пошла на поиски. Из избы через раскрытую дверь слышался шорох, возня, визг. Она кого-то нашарила под лавкой, но пойманный не желал сдаваться и бросился прочь; «кулючка», не выпуская добычу, вслепую устремилась следом и вместе с какой-то девкой, пытавшейся убежать от чести сделаться новой «кулючкой», выскочила в сени.

– Нельзя бегать, нельзя! – возмущенно кричала Велемила, стараясь покрепче ухватить свою добычу, но шуба на голове мешала ей. – Держанка, я тебя узнала! Стой, дурища, а не то выгоню из игры!

Скрипнула дверь, снаружи пахнуло холодом. Кто-то вошел в сени, но Стейну из его угла было видно только, что это мужчина, кажется, молодой, среднего роста, но вроде бы хорошо одетый. От неожиданности непокорная жертва рванулась сильнее и проскочила в дверь, а «кулючка»-Велемила, потеряв равновесие, почти упала на вошедшего. Он подхватил ее, она вцепилась в него и почувствовала холодный шелк рукава шубы с тающими снежинками.

– Кто это? – охнула Велемила.

– Сын под окошком, свинья под лукошком, – ответил ей молодой звучный голос, которого Стейн никогда еще не слышал.

Но Велемиле он был знаком. Она застыла, будто не веря своим ушам. Вошедший осторожно снял шубу с ее головы.

– Ну, коли меня поймала, я буду кулюкать. – Он забрал шубу. – Только быстро: батюшка твой велел нам обоим к ним идти.

Велемила стояла, в изумлении глядя на нового участника игры. Народ, видя, что происходит нечто неожиданное, полез из всех щелей: из углов, из-под лавок высовывались головы, будто домовые духи в страшном сне. Слышалось удивленное и радостное гудение, только Велемила молчала, будто окаменела.

– Ох, друг мой дорогой, Волегость Судиславич! – Селяня, раскинув руки, вышел навстречу из избы и обнял гостя на пороге. – Ждали тебя ждали, не дождались! Князь Дедобор сказал, что тебе недосуг, только после Корочуна, может, подъедешь, ну, батюшка и решил не затягивать! Кабы ты вперед послал сказать, что будешь, мы бы не начинали без тебя!

– Я сам себя вперед послал, – отозвался гость, обнимая его в ответ и хлопая по спине. – Живы все?

– Еще как живы! Нашего роду прибыло! У меня в эту зиму два десятка варягов в «стаю» затесалось, да с ними целый князь варяжский, Акун сын Хрюрика! Сейчас отыщем под лавкой – покажу.

Слушая его, гость посматривал на Велемилу. А она вдруг притихла, все оживление сошло с ее лица, она казалась растерянной и будто онемевшей.

А Стейн смотрел на вновь прибывшего и чувствовал, что кровь в жилах леденеет. На сердце наваливался тяжелый камень и давил с каждым вздохом все сильнее. Еще ничего толком не зная, только по выражениям лиц Велемилы и нового гостя он понял, что к чему.

Зря он, дурак, ревновал ее к Хакону. Зря злился на Дедобора. Они оба здесь ни при чем. Вот он, единственный настоящий его соперник и враг. Тот, кто имеет истинные права на Велемилу. С одного взгляда на него становилось ясно, что другим тут делать нечего.

Теперь и Стейн его узнал. Виделись три с половиной года назад, когда плесковский княжич Вольга помогал ладожанам и дружине Вестмара отбиться от Иггвальда Кабана. Тогда было не до гулянок, и едва ли в те дни Стейн и Вольга хоть слово сказали друг другу, но Стейн запомнил сына плесковского князя Судислава. Вольга был всего на пару лет постарше, но сейчас выглядел уже зрелым мужем. И он был так красив, что у девок, должно быть, при виде него захватывало дух. Открытое лицо с правильными чертами и большими глазами, изогнутые черные брови, маленькая бородка, темно-русая, как и волосы, густые и красиво лежащие кудрями вокруг лба. Вольга был едва ли выше среднего роста, но отлично, соразмерно сложен, в широких плечах чувствовалась сила, кожаный тонкий пояс с серебром плотно охватывал стройный стан. Варяжская серебряная гривна на груди, шелковая отделка рубахи… Полуопущенные веки, горделивый и будто бы небрежный взгляд, крытая красным шелком бобровая шуба, золотое кольцо на руке, яркой искрой горящее в свете лучин… Ярила, да и только, вопреки ходу Кологода явившийся к людям на зимние праздники. Он стоял, подбоченясь, горделиво вскинув голову, видно привыкнув к тому, что им все любуются. Но разговаривал он больше с Селяней, Добробоем, Радобожем, Кологой и прочими парнями, а на Велемилу лишь иногда посматривал, скользил глазами по ее лицу, будто по бревенчатой стене. А вот она волновалась: теребила косу, покусывала губы. И Стейн, которого любовь и тревога сделали проницательным, понимал: девушка растерялась, трепещет и досадует на себя из-за того, что растерялась и трепещет. И это Велемила? Баяльница, шустрая и бойкая, говорливая и отчаянная? Что такое? Вольга даже не разговаривает с ней, а будто зачаровал одним своим присутствием.

А на Велемилу тем временем надели шубу и вывели наружу. Селяня с двумя или тремя братьями пошел провожать их к Домагостю, прочие, погудев немного, возобновили игру, Держанка, устыдившись, по собственному почину согласилась стать «кулючкой» и села на пол перед печью, но Стейн совершенно не хотел больше веселиться. Отыскав в груде остальных свой кожух, он натянул его и вышел, даже не запахнувшись. Холодный ветер с влажными хлопьями снега охладил голову, стало чуть легче. Глубоко вдыхая стылый воздух, он прошелся к Домагостеву двору, но лезть к старшим, куда его не звали, не мог, и некоторое время слонялся вдоль берега, как потерянный. И все яснее ему становилось, как призрачны, пусты были все его надежды. Сколько бы воеводская дочь ни играла с ним – но вот появился другой, имеющий на нее настоящие права, и она ушла, будто овечка, даже не оглянувшись…

Молодой князь Вольга Судиславич в двадцать с небольшим лет все еще не имел княгини, поэтому, строго говоря, место его было среди короткополой молодежи, с «мышками» и «кулючками». Но год назад плесковский князь Судислав умер – простыл, разгорячившись в лесу на зимнем лову, и сгорел в два дня, не помогли ни травники, ни кудесники. И то сказать, князь, хоть и довольно крепкий телом, был далеко не молод. Вольга и Любозвана, его последние и единственные уцелевшие дети, по годам годились ему во внуки. Плесковичи немедленно провозгласили Вольгу своим князем, к досаде Дедобора изборского, не успевшего даже прибыть на вече, хоть и ехать ему было – один дневной переход. Провозглашенному князю, главе рода, города и племени, разумеется, требовалась княгиня. Но и тут Вольга имел чем заткнуть самый недоброжелательный рот: он был обручен с девой достойного рода и ждал лишь, пока невеста-недоросточек войдет в надлежащий для свадьбы возраст. Срок приличного ожидания истекал, плесковичи роптали. Но только сам Вольга помнил, кто подарил ему золотое кольцо варяжской работы, послужившее когда-то «задаточком». И до сих пор носил его не снимая, хотя «гости торговые» давно уже обманули его, продав свой «товар» другому.

Обрадованный приездом гостя, которого хоть и ждали, но не так скоро, Домагость хотел, чтобы встреча прошла как в песне. Велемилу отвели в бабий кут и там поспешно переодели: Яромила и невестка Вышеславна напялили на нее привозную греческую рубаху из красного плотного шелка, на шею накрутили ожерелья в три ряда, косу – девичью красу, разлохматившуюся под кулючкиными кожухами, заново расчесали и переплели, толкаясь у нее за спиной, путаясь в прядях и сердито шипя друг на друга, у висков вплели по четыре серебряные заушницы с каждой стороны, увенчали тканкой, шитой золотной нитью. И, обойдя кругом, из глубины души вздохнули с облегчением – хороша! Хоть сажай на медвежину под паволокой![16]16
  То есть замуж выдавай.


[Закрыть]

– Готова? – В дверь сунулась Никаня, Добронина молодуха, звеня чудинскими подвесками на груди и на поясе. – Досидаются все, цьиво не идет?

– Идем, идем! – Остряна и Яромила с двух сторон схватили сестру за руки, но Велемила вырвалась:

– Пустите! Сдурели, что ли, тут вам еще не свадьба, чтоб меня под руки водить!

Ее вывели в большую избу, и сидевшие здесь гости, в основном мужчины, встретили девушку радостным и восхищенным гулом. Оставшись с некоторых пор единственной девой воеводского дома, Велемила привлекала к себе внимание не только Ладоги, но и весьма далеких городов и весей, как тот же кривичский Изборск. За невестами такого рода, бывает, и из других племен приезжают. Дарфине подала ей рог, окованный серебром, Домагость кивнул Доброне, и тот наконец ввел в избу Вольгу.

Гости радостно закричали, приветствуя молодого плесковского князя, красивого и нарядного, будто ясный сокол из песен. Вольга улыбнулся, снял шапку, низко поклонился хозяевам и гостям и отдельно – Велемиле, стоявшей с рогом посередине, перед печью. Милорада кивнула – и несколько молодух по сторонам от входа запели, притопывая, приплясывая на месте:

 
Долго, долго сокол не летит!
Знать, что сокол за леса залетел,
Что за те леса да за темные,
За те горы да за крутые.
Долго, долго Волегостя нет,
Долго-то, долго Судиславича.
Погодя маленько сокол прилетел:
Конь-от под ним, да что лютый зверь,
Грива у коня колесом завита,
Хвост у коня, что лютая змея,
По сторону пятьдесят человек,
А по другую еще пятьдесят.
Спишь ли, душа моя, Домагостевна?
Про тебя, мой сокол, ночь я не спала,
Твоему коню ковер вышила,
Дружине твоей на честь и хвалу,
Тебе, молодцу, на всю красоту!
 

Пока его прославляли, Вольга стоял, подбоченясь и изредка поправляя ус, так что золотой перстень поблескивал, будто звезда. Видно было, что он гордится собой, гордится всеобщим вниманием и восхищением, но в то же время в нем чувствовалась уверенность в том, что он этого заслуживает, благодаря которой он вовсе не выглядел самодовольным. Молодой, но уже прославленный воинской отвагой и удачей, красивый, знатнейшего рода, князь одного из крупных племен, он мог почитать себя любимцем богов. И эта девушка, не уступающая ему знатностью и вежеством, красивая и нарядная, вся в сиянии красного и золотого, блестящая в свете огня, будто вечерняя зорька, ради него стояла здесь, держа перед собой рог с медом.

Любой позавидовал бы тому, для кого она предназначена. Но Вольга, стоя напротив младшей дочери Домагостя в ожидании, когда она подаст ему медовый рог, не испытывал ничего, кроме мучительного сожаления, застарелой привычной боли, глухой и неотвязной. Дева всем взяла: и очами, и речами, как говорится, но – не та! И даже не похожа на ту, что позволило бы тешиться обманом. Он подумывал порой, а не взять ли за себя Яромилу Домагостевну, но понимал: нет, она слишком умна, она знает, что он будет любить в ней лишь сходство с Дивляной, и слишком горда, чтобы согласиться жить отсветами чужой любви. А младшая сестра в его глазах и сейчас еще была девчонкой – просто Велеськой, которая, как это свойственно младшим сестрам и братьям, вечно путается под ногами. Ее место было лишь на скамье рядом с невестой, когда десяток девок, девчонок и даже бабок рассядутся, набросив рушники на головы и пряча под ним лица, и ему, жениху, ликующие полупьяные братья предложат выбрать: которую берешь? Он бы не ошибся. Он и сейчас знал, с кем его навек связала золотой нитью сама Лада. Но, зная об этом, с открытыми глазами был вынужден брать за себя другую. Три года назад, когда его неудавшееся бегство с Дивляной грозило всерьез рассорить Ладогу и Плесков, Домагость ради примирения предложил взамен свою младшую дочь. И князь Судислав согласился, чтобы потом не болтали: у Судиславича-де невесту из-под носа увели, в глаза плюнули, а он только утерся. Для людей что Дивомила, что Велемила – одно и то же. Ради чести рода и он должен делать вид, что ему и эта не хуже той. Но знал – это неправда.

Еще пока молодухи пели, Велемила двинулась вперед мелкой плавной лебединой поступью, приблизилась, с поклоном подала Вольге рог. Он принял, поклонился, отпил немного, потом нагнулся и поцеловал ее. Она, хоть и помнила, что на нее смотрят все роды и племена, не сдержалась и слегка отвернула лицо, так что его губы и щекочущие усы скользнули по щеке. Приняв рог обратно, она опять поклонилась и отошла.

К счастью, пока от нее больше ничего не требовалось. К Вольге подошли Домагость, Святобор, Ранята, Хотонег, Вологор, все по очереди обнимали его, приветствовали, потом повели за стол, усадили на одно из лучших мест. Будучи годами моложе почти всех в этой избе и принадлежа пока к кругу неженатых парней, он, однако, своим родом и положением был настолько выше многих, что эти мелочи становились несущественны. Отец целого племени не может сидеть ниже тех, кто зовется отцом всего-то навсего десятка сыновей и внуков! А борода – дело наживное, отрастет со временем! И Вольга вовсе не чувствовал себя не на месте, он был оживлен, приветлив, весел. Этому его учили с детства, а чему не успели научить, он научился сам. Из женской избы прибежала его сестра Любозвана, Вышеславова сноха, с воплем бросилась на шею любимому меньшому брату. Принесли маленького Гостивита, чтобы плесковский князь мог вручить ему и родителям подарки: сорочок куниц, сорочок бобров, Остроладе – три красивых черных кувшина искусной заморской работы, с узорами, выложенными из кусочков белого олова. Хрёрек сказал, что они из Фризии, и даже смахнул полупьяную слезу, вспомнив места юности, которые считал своей родиной за неимением другой. Стоял гвалт, крики, песни, прославления и приветствия. Одна Велемила, ни в чем этом не участвуя, забилась в угол, все еще держа в руках проклятый рог и в досаде кусая губы. Ей хотелось расплакаться, убежать, но как тут убежишь, когда ступить некуда! Да и не отпустят ее. Лучше переждать тут, пока никто на нее не смотрит, и постараться взять себя в руки.

Любая девушка умерла бы на месте от счастья, дай ей Лада и Макошь такого жениха, но у Велемилы это счастье отдавало полынной горечью. Плесковского князя Вольгу Судиславича она получила в женихи по наследству. Больше трех лет назад, когда ей шел только тринадцатый год и она еще не думала ни о чем таком. То есть, конечно, думала, как любая девчонка, наконец получившая девичью тканку и ставшая «невестой». При ее красоте, бойкости и знатном роде она могла выбирать из лучших женихов, но выбрали за нее. Даже не выбрали – ее предложили плесковскому роду во искупление обиды, и именно так, как выкуп ради чести, ее приняли. Поначалу она радовалась. В двенадцать лет стать невестой, да не кого-нибудь, а княжича, любой приятно. Она радовалась, что ей достался жених старшей сестры, как радовалась, дура малолетняя, когда Яромила или Дивляна дарили ей свои рубахи, – в них она сама себе казалась взрослее, красивее и умнее. Тогда она мало что понимала из происходящего. И только со временем, постепенно взрослея, начала осознавать, как сильно, должно быть, Дивляна любила Вольгу, если решилась ради него на немыслимое дело – побег из дома. И как Вольга любил ее, если отважился похитить деву такого рода, невесту киевского князя, не побоялся ни мести ладожан и киевлян, ни гнева собственного отца. И это золотое варяжское кольцо, которое он неизменно носит, – ее, Дивляны, кольцо. Блеск перстня на его руке, которой он приглаживал усы, колол Велемиле глаза, заново напоминал, что она для Вольги – не желанная невеста, а лишь замена, кое-как пригодная. О чуры, да чему она радовалась! Лишь только этим летом еще радовалась, что у нее такой жених и что она сделается плесковской княгиней! Думала, дура, как приятно, что Дивляна станет в своем Киеве ей завидовать! Да уж, станет. А она, Велемила, всю жизнь будет завидовать старшей сестре, потому что ее, Дивляну, Вольга до сих пор любит. Даже на Яромилу он смотрит с большей теплотой, потому что тонкими чертами лица, изящно изогнутыми бровями и червонным золотом волос она напоминает ему Дивляну. И только сейчас Велемила со всей ясностью осознала, что полученное по наследству счастье ее счастливой не сделает. Что-то вдруг изменилось, что-то вдруг раскрыло ей глаза…