Текст книги "Амос Счастливчик, свободный человек"
Автор книги: Элизабет Йетс
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
– Они усаживают его в лодку, кладут туда убранство, что надлежит вождю, и еду, которая понадобится ему для долгого-долгого путешествия. Они выталкивают лодку на самую середину реки – да-да, на самую середину, туда, где быстрое-быстрое течение, далеко-далеко от берега. И лодка плывет прямо к огромному водопаду, от которого поднимается целое облако брызг, то облако, которое закрывает все-все на свете. А племя на берегу поет песню, ту самую песню, песню прощания с вождем. Они не плачут и не рыдают, ибо это не подобает мужчинам и воинам, никак не подобает. Они не с грустью провожают его в долгое-долгое путешествие, а с пением, что придаст ему силы. Но сердца их полны тоски, потому что они любили, да-да, горячо любили своего вождя. И когда лодка уже у самого водопада, да-да, у самой кромки водопада, там, где от водяных брызг поднимается туман, они видят, как их любимый вождь встает в лодке в последний раз. Он стоит, высокий и сильный, протянув руки вперед. И видят они, как из тумана выезжает колесница и забирает их вождя, забирает прямо на небо, туда, где им его уже не увидать. Но сердца их устремляются за ним, ибо знают они – придет день, и они снова встретят своего любимого вождя.
Глубокий, низкий голос умолк, но восторг не исчезал с ребячьих лиц. Амос протянул одну руку Полли, другую Филиппу, и вот уже все ручонки соединились в тесный круг, и старик начал песню:
Они все знали слова, и вскоре снова звучал весь хор.
Голоса умолкли, круг распался, но детишки по-прежнему не сводили глаз с Амоса.
– А ну, бегите на опушку, посмотрим, кто первый услышит пересмешника, – тихонько шепнул им Амос.
Повинуясь его негромкому голосу, они наперегонки помчались к двери, топоча босыми ножками сначала по земляному полу, а потом по песчаной дорожке.
Луиза, закрыв лицо ладонями, тихонько плакала. Виолет взяла на руки младшего и ласково его баюкала, пока Амос разговаривал с Луизой.
– Тяжело тебе приходится, Луиза?
Они кивнула.
– Все тяжелее, год от года. Нелегко было, когда Моисей оставался с нами, а без него еще тяжелее стало. Есть нечего, еду купить не на что, мне немало помогали, пока не устали, – тяжело вздохнула женщина. – Скоро они у меня детей заберут. Сначала Полли, а потом и всех остальных. Нету у меня больше сил, чтобы жить, Амос.
Амос ласково утешал несчастную женщину, а под конец предложил прислать Моисея и Филиппа к нему в кожевенную мастерскую, пусть помогут немножко, а он им заплатит по пенсу в день за работу.
Глаза женщины, словно медные монетки в отсветах огня, вспыхнули от радости.
– Тогда тебе будет полегче кормить остальных, – добавил кожевник.
Вроде бы ничего не изменилось, но после ухода Амоса и его семейства у Луизы стало повеселее на душе.
Ночью Виолет слышала, как Амос считает монетки в медном котелке, перебирает бумажные банкноты. Она догадалась, что у него на уме, и сразу поняла – предстоит нелегкий разговор с мужем. Никогда еще она ему не возражала, не сомневалась в его решениях, но, женившись на ней, он даровал ей свободу, и теперь пришла пора этой свободой воспользоваться. Они ничего ему не сказала, сделала вид, что спит, когда он улегся рядом с ней в постель, накрывшись одеялом, которое она сама соткала.
– Ты спишь, Виолет? – тихонько спросил Амос.
Такой ласковый у него голос, что нелегко притворяться спящей. Но она не пошевелилась, только еле слышно дышала.
Он прошептал такую знакомую жене молитву, всегда кончавшуюся словами: «Спокойной ночи, Господи». Еще долго женщина лежала в темноте, прислушиваясь к тихому дыханию мужа. Нет, нельзя ей проявлять слабость, никак нельзя.
На следующее утро, когда Амос принялся ворошить шкуры в яме с дубильным раствором, она взяла медный котелок и зарыла в лесу, пометив место тайной, только ей одной понятной меткой.
8. Амос на горе
С самого переезда в Джаффри Амос мечтал о собственной земле. Не первый день заглядывался он на участок в восточной части городка. Уильям Тернер, владелец, был не прочь расстаться с лишними двадцатью пятью акрами, если кто предложит подходящую цену. Уже почти год Амос, проезжая мимо, внимательно посматривал на участок – широк ли ручей, хватит ли места выкопать ямы для дубления кожи, много ли деревьев, чтобы достало и кору содрать, и дрова на зиму заготовить, велика ли вырубка – хочется развести огород, посадить что нужно. Но вечер, проведенный в хижине Луизы и ее семейства, изменил ход его мыслей.
Пообедав в полдень, Амос и Виолет уселись на крылечке домика, Селиндия играла неподалеку.
– Сердце мое болит, когда вижу, как плохо, как тяжко приходится Луизе после смерти Моисея. У маленьких детишек над головами худая крыша, а на обед – сухая корка, – глаза Амоса устремлены на гору, грубая ладонь накрывает сложенные на коленях руки Виолет.
– Что же тут поделаешь? Чем ты можешь помочь этому семейству дармоедов? – осторожно начала Виолет, зная, что Амос совсем иначе, чем она, относится к Луизе и ее детям.
– Купить бы им домик в городке, – задумчиво произнес он. – Тогда, может, Луизе удастся заработать монетку-другую, да и детишкам тоже легче будет подработать. Дать им кое-какую новую одежонку, пусть начнут жизнь заново.
– Откуда у тебя средства на такое большое дело?
– В медном котелке хватает фунтов, шиллингов и пенсов. Там немало, достанет и им помочь, и нам земли прикупить…
– Думаешь, и на то, и на другое хватит?
Он покачал головой.
– Нет, сразу оба дела не сделаешь. Но у меня неплохое ремесло, и силы пока не иссякли. Скоро опять будут деньги на покупку своей землицы.
– Амос, Амос… – умоляюще протянула она, но тут же остановилась. Когда-то он тяжким трудом заработал деньги на то, чтобы выкупить ее на свободу. Как ей теперь возражать, когда он хочет помочь тем, кто в нужде?
Виолет закрыла глаза, пытаясь удержать набежавшие слезы. Он выпустил руку жены, встал и вошел в дом. Сердце женщины билось, как дикий зверек в ловушке, слова, которые она не осмеливалась произнести, рвались с губ, пока он ковырял в золе, выкапывая котелок – их заветную кубышку. Как же трудно удержаться и не броситься к мужу – рассказать, что она натворила. Теперь ей стало казаться – она все сделала не так. Но прошлой ночью ее не мучили ни сомнения, ни страх. Нет, она поступила, как должно, зарыв котелок в лесу, уговаривала себя женщина. Надо стоять на своем, сколько хватит мужества.
Даже не открывая глаз, Виолет почувствовала – Амос показался в дверях.
– Селиндия, – позвал кожевник, голос добрый, как всегда, но в нем какие-то незнакомые нотки. Малышка бросила игру и побежала к нему.
– Да, папа Амос?
– Ты, наверно, играла в золе с моим медным котелком?
Но прежде, чем девочка успела ответить, заговорила ее мать:
– Нет, Амос, Селиндия до котелка и не дотрагивалась.
– Так куда же он делся? – теперь Амос стоял прямо перед Виолет. – Ты знаешь?
– Да, – пробормотала жена, опустив голову. Больше нет смысла притворяться.
Амос сел рядом с ней на крыльцо. Помолчал минутку-другую, а потом снова подозвал девочку:
– Селиндия, сбегай к пастору Эйнсворту, скажи – у меня нашелся хороший кусок кожи, сгодится на первоклассный переплет для Библии. Спроси, сберечь ли ему эту кожу?
– Хорошо, папа Амос, – Селиндия отбросила игрушки и помчалась по дороге. Она всегда любила выполнять поручения Амоса, особенно, если он просил ее сбегать в дом пастора или других обитателей городка.
– Зачем ты услал девочку? – удивилась Виолет.
– Негоже детским ушам слышать то, что мы можем наговорить друг другу, – голос Амоса ясно выказывал его чувства. – Скажи же мне, Виолет, что ты сделала с моим медным котелком?
Она открыла глаза и, не сводя взора с горы, начала говорить – прямо и без утайки.
– Амос, я схоронила котелок в лесу, и лучше мне умереть, не открыв тебе эту тайну, чем видеть, как ты отдаешь накопленные тяжким трудом деньги этой никчемной женщине, которая, и года не пройдет, опять все спустит.
– Виолет, – голос Амоса был тверд, – ты осмелилась взять мои деньги? Ты не имеешь права…
– Муж мой, ты даровал мне свободу, и я имею на нее право – хотя бы один раз в жизни.
– Но как тебе такое даже в голову пришло? Ты добропорядочная женщина, Виолет, и вдруг занялась воровством.
Виолет непроизвольно съежилась, на память пришли дни рабства – ей не раз приходилось терпеть побои хозяина. Но нет, теперь у нее достанет сил, она знает, что права, и будет стоять до конца, даже если Амос поднимет на нее руку.
– Сколько раз, Амос Счастливчик, ты, который уже давно мог жить в полном довольстве, отступался – из-за других. Три раза.
Сначала из-за Лили, потом из-за Лидии, а в третий раз ты отказался от своей хорошей жизни из-за меня. Я не хочу, чтобы Луиза страдала, но мне кажется – пора и тебе пожить, как надо.
– Но, Виолет… – начал он.
– Сколько раз уже город ей помогал, а дело с места не двигается, – Виолет знала, пока есть силы, надо высказать все, что накопилось на душе. – Теперь дети стали постарше, пора им заботиться о матери, да и о самих себе. Лучше тебе дать мальчикам подработать, чем помогать деньгами Луизе.
– Но, Виолет…
Она не желала даже слушать, пока не закончит.
– Когда разгорается сильный огонь, сколько дров ни подкладывай – все без толку, сгорят. Так и Луиза – она настолько бестолкова, что деньги как дрова, тут же и сгорают.
– Но, Виолет, – пытался урезонить он жену, – у нас хорошее ремесло. Денег хватает, еще несколько лет – и мы сможем купить землю.
– Каждому человеку отпущены его годы и не больше, и он, пока не умер, должен исполнить свою мечту. Господь всегда был к нам милостив, Амос, и сдается мне, Он хочет, чтобы ты немножко позаботился и о себе. Может, поэтому Он позволил тебе выкупить меня.
Они все говорили и говорили, покуда Селиндия не вернулась от пастора Эйнсворта. Но Амосу так и не удалось – ни уговорами, ни доводами рассудка, ни угрозами – заставить Виолет выдать тайное место. Весь вечер Амос искал, где бы мог быть зарыт котелок, но так ничего и не нашел. Виолет пообещала, что отдаст деньги только тогда, когда он будет готов отнести их Уильяму Тернеру – заплатить за покупку земли.
Наутро Амос, неистово ворочая шкуры в яме с дубильным раствором, пытался успокоить себя привычной работой. Бесполезно. Он никак не мог отделаться от мыслей о Луизе, несчастной, потерявшей надежду, окруженной жалобно плачущими голодными детишками. Он хотел облегчить ее существование – и не знал никакого другого способа помочь. Он настроился поступить по-своему, и никак не мог поверить Виолет, убеждавшей его, что лучше уж детям начать зарабатывать.
Когда он в полдень вернулся домой, чтобы пообедать, нелегко ему было заговорить с женой. Селиндия, сидя за столом, переводила взгляд с одного на другого – что с ними такое приключилось? Амос насупил брови и ни за что не улыбнется, а у матери на глазах слезы. Женщина чувствовала – ей не устоять, она скоро вернет мужу котелок с монетами, нет у нее сил переносить расстроенный вид мужа. Но она его жена, а значит, должна помочь ему добиться лучшей жизни.
– Еще один день, – молилась добрая женщина. – Дай мне продержаться еще один день, Господи. Ты мне скажи, если я сделала злое дело, поступила не так, как должно.
Стоя подле ямы, наполненной дубильной жидкостью, Амос тоже молился.
– Дай мне знак, Господи, дай мне знак, помоги мне увидеть волю Твою. Тогда я буду знать, что мне делать. Тогда я буду знать наверняка.
Вечером Амос отправился на гору, он больше не мог переносить грустного лица Виолет и озадаченного личика Селиндии. Стены домика казались слишком тесными, ему чудилось, что он задохнется, если не раздвинет их могучими руками. Взял кусок хлеба и фляжку воды – он не вернется обратно, пока не получит знак. Виолет смотрела на сборы и думала: если к завтрашнему дню муж не переменит решения, значит, неправа была она. Тогда она вернет его добро и смиренно попросит прощения.
Амос карабкался на гору, покуда хватало дневного света. Он шел по каменистым пастбищам у подножия горы, поднимался петляющей крутой тропой через густой лес. Когда уже почти стемнело и показалась яркая луна, он добрался до вершины Монаднока, каменистой, поросшей редкими, искривленными от ветра деревьями. Оттуда поглядел он на землю, которая простиралась внизу, купаясь в молочном тумане лунного света. Амос тяжело дышал, и немало времени ушло на то, чтобы успокоить дыхание и утишить волнующееся сердце.
Стоя на вершине, он оглядывался и на прожитые годы. «Чтобы увидеть окрестности, надо долго взбираться на гору. Чтобы оглянуться на прошлое, нужно пройти долгий путь прожитых лет», – вдруг подумалось старику. У него еще есть силы, по крайней мере, немалая их часть. Есть и ремесло. Но это все. Да, он свободен, свободны его жена и ребенок. Но нет у него земли, чтобы назвать ее своей, если вдруг сегодня появится колесница и унесет его прочь. Он подумал о семье – что случится с ними, когда некому будет о них заботиться? Потом глянул в сторону городка и вспомнил о Луизе, о том, как ей нужна помощь.
Он обрел свободу, и ему уже не раз удавалось скопить порядочную сумму. Теперь он опять хочет одним махом потратить все свои сбережения, только вот Виолет не дает. Нет у нее права ему помешать. Но он сам дал жене свободу. Ту свободу, что ничего не значит, если нет права поступать так, как подсказывает совесть.
– Господь и Бог мой, Ты всегда мне отвечаешь, Ты всегда отвечаешь тем, кто Тебе доверяет. Открой этой ночью мое сердце, дай мне знать наверняка – это Ты. Говори со мной, и я буду внимательно слушать Твои слова.
Он нашел небольшую пещерку в скале на склоне горы – здесь он проведет ночь. Как ни жарко в долине, тут, на вершине, приходится укрываться от холодного ветра. Амос надеялся провести ночь в молитве, но в горном безмолвии его сморил сон.
В глухую пору между полночью и рассветом усталому человеку спится крепче всего. Но вдруг откуда ни возьмись послышался неистовый шум, пробудивший Амоса, будто он вовсе и не закрывал глаз. Прогремел над вершиной мычанием огромного стада волов, ревом бушующего моря. Прогремел и пропал. Такой силы был этот звук, что Амос даже не заметил вдруг поднявшегося ветра. Но тут в свете чуть занимающейся зари старик увидел, как гнутся под его порывами и роняют цвет кусты азалии и кустики голубики. Тогда осознал он силу вихря и, переполненный благоговением, упал на колени.
Гора заговорила с ним. Он собственными ушами слышал ее голос. Он своими глазами видел, как все живое преклонилось перед этим голосом.
Амос вспомнил, как однажды пастор Эйнсворт рассказывал кому-то из прихожан о голосе Монаднока и других гор. Все они издают странные звуки, когда на покрытой лесом вершине горы встречаются дующие с разных сторон ветры. Один подует с севера, другой – с юга, и слышится такой рев, что впору оглохнуть, не длись этот звук считанные секунды.
Подобные разговоры были в городе нередки. Но сейчас, на вершине горы Амосу ясно одно: в его ушах раздался голос самого Бога. Он просил Бога ответить, значит, надо повиноваться этому гласу. Он начал молиться, но то была не обычная утренняя молитва. Он молился о том, чтобы Господь даровал верно понять услышанное.
Сидя на камне, глядя, как рассвет заполняет долину, старик отломил кусок хлеба, медленно запил его водой. От озер поднимался легкий туман, туман таился в низинах, где его постепенно выжигали лучи восходящего солнца. Над крепкими домиками посреди вспаханных полей и маленькими хижинами на вырубках в лесу стелились дымки – хозяева раздували очаги. Скоро настанет пора утренней трапезы, потом, отдохнувшие и подкрепившиеся, люди займутся работой – кто в поле, кто в лесной чаще. Начинается новый день с его дневными заботами, а Амос Счастливчик думает о том, как все-таки хорошо владеть своей землей. Если бы не доброта пастора, где бы он теперь жил? Вдохнуть в землю новую жизнь, возделывать ее собственными руками. Ибо богатство этой страны – земля. Владеть землей – все равно, что всегда иметь кубышку, полную монет.
Стоя в одиночестве на вершине горы, он широко улыбнулся самому себе, в нем что-то расцветало, брезжило, как рассвет, освещающий долину далеко внизу. Он взглянул на небо, такое яркое, такое голубое. Отсюда оно куда ближе, чем когда смотришь на него из долины.
– Благодарю Тебя, Господи, от всего сердца благодарю, – он благоговейно, как перенял от белых людей, прижал руку к сердцу. Потом опустился на колени и поцеловал землю – зачем, почему, он и сам не знал.
Когда Амос вошел в хижину, Виолет сидела за ткацким станком. Жужжание педали заглушило шаги. Она не знала, сколько времени муж простоял у нее за спиной, покуда тот не положил руки ей на плечи. Женщина прекратила работу и молчала, не зная, что сказать. Но его ладони, мягко покоящиеся на ее плечах, дали понять – они с мужем больше не в ссоре.
– Виолет, – начал он задумчиво, – я подумал, что человеку надлежит владеть своим куском земли, это на пользу и ему, и его семье. Я отправляюсь к Уильяму Тернеру, но негоже приходить к нему с пустыми руками.
Она радостно всплеснула руками, а потом указала на очаг.
Амос повернулся и увидел медный котелок, наполовину зарытый в золу.
– Почему ты принесла его обратно? – удивленно спросил он.
Как же легко было ответить – в первый раз за эти три дня:
– Я знала – что бы ты ни решил, когда вернешься с горы, больше тебя удерживать не буду. Это твое решение.
– Накопленное нами принадлежит нам обоим. Ты имела полное право охранять семейное достояние.
В тот же день Амос и Виолет оправились к Уильяму Тернеру и подписали купчую на двадцать пять акров вырубки и леса с протекающим по участку ручьем. Теперь этой землей будет владеть Амос.
Там, на берегу ручья, Амос построит им крепкий дом – чтобы выдержал непогоду и зимние вьюги, поставит амбар и дубильню, выроет дубильные ямы. А Виолет посадит бережно хранимые ею, пока они жили на земле пастора Эйнсворта, сокровища – сирень и чайные розы, нарциссы и ландыши.
Так, в 1789 году, когда Амосу шел восьмой десяток, он стал владельцем собственной земли – мечта его жизни, наконец, сбылась.
9. Продана на свободу
Еще не наступила зима, а Амос, не без помощи соседей, уже закончил постройку дома. Получился маленький домик, такой же, как и многие дома поблизости, с большой трубой и двумя каминами. Сначала обстановка была самая простая, но работы только прибавлялось, дела шли хорошо, и в медном котелке снова начали позвякивать монетки. Тогда Амос прикупил кое-какие вещи, чтобы сделать жизнь поудобней, – пуховые перины, письменный стол, комод и зеркало, пресс для отжимания сыра и маслобойку, новое колесо для прялки и ткацкий станок побольше.
Рядом с домом он пристроил большой хлев, расчистил поле под посев, купил еще одну лошадь. Теперь Циклоп, уже совсем состарившийся, мог до скончания своих дней спокойно щипать травку на пастбище. В хлеву стояли две коровы, а к инструментам дубильного ремесла прибавились орудия земледельца.
Заказчики приносили Амосу кожи и шкуры издалека. Те, которым нужна была особенно хорошо выделанная кожа, не ленились приезжать из самого Ридинга[41]41
Ридинг – основан в 1630 г. переселенцами из Англии.
[Закрыть] и Стерлинга[42]42
Стерлинг – основан в 1720 г.
[Закрыть], что в Массачусетсе, не говоря уже об Амхерсте[43]43
Амхерст – основан в 1658 г. Джоном Пинчоном, назван по имени Джеффри Амхерста (1717–1797), командовавшего британской армией во время англо-франко-индейских войн (1754–1767).
[Закрыть] или Нью-Ипсвиче[44]44
Нью-Ипсвич – основан в 1735 г. переселенцами из городка Ипсвич в штате Массачусетс.
[Закрыть], что в Нью-Гемпшире. Репутация кожевника из Джаффри росла год от года. Теперь, когда у Амоса стало больше места, он нанял постоянными помощниками двух сыновей Луизы Бурдо. Появился у него и ученик, Симон Петер, с которым он подписал договор на три года. Теперь можно было брать больше заказов, а они совсем неплохо оплачивались, иногда даже вперед, до того, как работа была готова, – люди привыкли доверять старому кожевнику.
«Сэр, пожалуйста, одолжите мистеру Джоэлю Адамсу выделанную шкуру теленка, если моя еще не готова. Отдайте ему одну из ваших, а взамен возьмите мою, или я вам за нее уплачу сполна. Уильям Пресскотт», – подобные письма приходили нередко, и Амос всегда читал их вслух жене.
– А у тебя есть телячья шкура? – спросила Виолет.
– И весьма неплохая, – кивнул Амос, довольный тем, что большой сарай позволяет ему хранить немалый запас кожи – как раз для таких случаев.
В другой раз пришло письмо от Симеона Батлера с просьбой ссудить Сэмюэлю Эвери двенадцать шиллингов, которые Симеон обещается вскорости уплатить.
– Ты можешь ссудить его такой большой суммой, не зная, когда именно он сумеет вернуть долг? – удивилась Виолет.
– Мы никому ничего не должны, а монеты в котелке плодятся, как кролики в норе, – Амос широко улыбнулся жене, и улыбка сказала больше, чем слова. Он был ей по гроб жизни благодарен и никогда не забывал об этом. Виолет слегка склонила голову, молчаливо принимая признательность мужа, зная в глубине сердца, что заслужила ее.
В Джаффри построили Народную библиотеку, и Амос стал туда нередко захаживать. Он читал книги зимой, когда работа кожевника замирала, и часто обсуждал прочитанное с другими жителями городка. Кожевник знал, что творится вокруг, потому что всегда получал газету со свежими новостями. Знания, помноженные на природный ум, позволяли ему здраво судить о том, что происходит; к нему нередко обращались за советом, и при этом почти никогда не забывали почтительное «мистер».
Амоса признавали равным благодаря его умению хорошо делать свое дело и жить честной и достойной жизнью. Но уважение к Амосу не всегда распространялось на его близких. Селиндии уже исполнилось шестнадцать, и у нее набралось немало друзей среди белой молодежи, но все равно на чернокожую девочку нередко косились в школе. Мать, однако, не позволяла дочери пропускать занятия. Виолет, как никто другой, знала, как тяжело прожить жизнь, когда не обучен ни читать, ни писать. Достаточно того, что у дочери черная кожа, грамотность поможет ей избежать лишних страданий. Селиндия храбро шагала в школу, но куда больше ей нравилось сидеть рядом с матерью за ткацким станком, а то и работать на нем самой.
Чем лучше жилось Амосу, тем сильнее болело у него сердце за тех, кому и малый кусок попадал только из милости. Городок продолжал помогать Луизе Бурдо – и дровами зимой, и продовольствием, – но помощь, казалось, не шла впрок. Дети приходили в школу в лохмотьях, и даже когда им покупали новую одежду, на другой день она уже была порвана и запачкана, словно колючие кусты и дорожная пыль просто притягивали их.
Столько лет уже городок заботится о бедной вдове, а толку никакого нет. Наконец, она получила предупреждение, что 31 декабря двое старших детей будут переданы на общинное попечительство. Состоятся торги, на которых жители городка могут приобрести право оказать посильную помощь самым бедным. Выиграет тот, кто согласится принять в дом бедняка за самую маленькую плату.
Такое средство для борьбы с бедностью было не раз опробовано в соседних городках, и теперь настал черед Джаффри. Многие помнили, как в 1774 году собрание жителей городка приняло резолюцию не собирать больше денег на нужды бедняков. Однако, бедняки никуда не подевались, многим не хватало средств на поддержание жизни – кому из-за случившегося несчастья или неудачи в делах, кому от неспособности справляться с тяжелыми условиями. Значит, что-то нужно было делать. Ни один город не мог полностью освободиться от ответственности за тех, кто живет в нужде, и подобные торги были призваны помочь в решении этой трудной задаче.
Перед началом нового года в общественных местах появились объявления о торгах, подписанные главным аукционистом. Селиндия заметила один из таких листков и рассказала о нем матери.
В тот же вечер Виолет обратилась к мужу:
– Похоже, Луиза наконец сдалась. Двое ее старших пойдут на аукцион.
– Но не Полли же! – воскликнул Амос в ужасе.
– Да, Полли и Моисей.
– Но у Полли не хватит сил работать на того, кто согласится на самое низкое пособие.
– Что теперь поделаешь, у Луизы нет возможности кормить детей, а город не может позволить им умереть голодной смертью.
Амос надеялся, что Виолет ошиблась, но позже он сам отправился в город и увидел объявление на стене молельного дома.
Там были перечислены имена городских бедняков, всего восемь. Кое-кого он знал, но никто так не близок его сердцу, как дети Луизы.
Объявление гласило:
Каждый из вышеупомянутых будет передан тому, кто согласится на самое низкое пособие от города для того, чтобы содержать, кормить и заботиться в болезни и здравии, и оплачивать все расходы одного из вышеупомянутых, кроме счетов от доктора, а они будут оплачиваться из городской казны. Одежда также будет покупаться за городской счет. Договор подписывается на год, начиная с первого числа первого месяца года, а по истечении года каждый из вышеупомянутых будет передан в новое место, обязующееся его содержать, однако это место должно быть в пределах города Джаффри.
Амос медленно покачал головой. Долгие годы его снова и снова тянуло туда, где проходили торги и продавали невольников. Он все надеялся увидеть девочку из Африки. И опять ничто не может удержать его от торгов, ибо и на этот раз решается судьба девочки, которая хорошо ему знакома.
Холодным декабрьским днем, последним днем уходящего года, Амос шагал к молельному дому, где будут проходить торги. Дул пронзительный ветер, он потуже запахнул плащ, уткнул подбородок поглубже в воротник. Смотреть все равно не на что, кругом метет пурга, и горы не видать. Но гора все еще здесь, напомнил себе Амос. Он добрался до вершины холма и огляделся. Вот она гора, возвышается надо всем, огромная и крепкая, ее не одолеть, сколько ни свисти ветер, сколько ни бейся метель. Присутствие горы вернуло ему силы, которые ушли на борьбу с непогодой, на подъем против ветра по крутому склону.
Войдя в молельный дом, он тихонько уселся позади, надеясь, что его никто не заметит. Но открытая дверь принесла с собой порыв холодного ветра, и многие головы обернулись. Амос увидел восьмерых, сидящих тесной кучкой впереди, рядом с аукционистом: городские бедняки, скоро решится их участь на ближайший год.
Какие странные это были торги: никто не разговаривал, даже не перешептывался. Жители городка глядели смущенно, стыдливо опускали глаза, зная, что кто-то из них получит почти дарового помощника. Даже если возьмешь в дом старика или старуху, все равно не будешь в убытке – за каждого город заплатит несколько фунтов. Горожане удивлялись, заметив вошедшего кожевника. У Амоса Счастливчика была такая репутация, что никому и в голову не приходило – и он примет участие в этих торгах.
Луиза Бурдо примостилась в уголке, кутаясь в лохмотья. Она, не переставая, плакала, тихо и жалобно. Амос заметил вдову, подошел поближе и сел рядом, взял за руку, стараясь утешить и ободрить.
Аукционист взглянул на немногочисленное собрание, объявил о начала торгов – словно речь шла о продаже скота. Первой шла четырнадцатилетняя негритянская девочка.
– Она, может, и худая на вид, но и на содержание пойдет немного – сколько такой нужно на пропитание? Зато поглядите на эту пару крепких рук. И ноги у нее здоровые, может по любому поручению сбегать. Называйте ваши суммы. Что хотите, чтобы вам город за нее заплатил? – глаза его с надеждой обежали толпу.
– Четыре фунта, – выкрикнул Александр Милликен, владелец постоялого двора на склоне горы.
– Нет, нет, только не постоялый двор, – в ужасе содрогнулась Луиза.
– Первая цена не в счет, последняя – вот что важно, – прошептал ей на ухо Амос.
Были названы и другие суммы, но ни одна не опустилась ниже двух фунтов и десяти шиллингов. Люди согласно кивали головами– даже такую тощую девчонку не прокормить целый год на меньшие деньги. Что бы там аукционист не говорил о крепких руках и здоровых ногах, ясно – от нее не много будет проку, то и дело мучительно кашляет, а в глазах стоит нездоровый туман.
– Отдана, – объявил аукционист, наконец, – отдана за…
– Один фунт и шестнадцать шиллингов, – громким уверенным, знакомым многим собравшимся голосом произнес Амос.
Аукционер только выдохнул от изумления. Собравшиеся в молельном доме недоуменно переглядывались.
– Сдается мне, ты крепко любишь свой город, если хочешь сохранить городской казне столько денег, – усмехнулся аукционист и поспешил добавить громким голосом. – Отдана, отдана мистеру Амосу Счастливчику. Полли Бурдо отдана на год за один фунт и шестнадцать шиллингов.
Полли выбралась из кучки стеснившихся вместе бедняков и побежала туда, где сидели мать и Амос. Девочка переводила взгляд с одного лица на другое. Еще не оправившись от испуга, не решаясь улыбнуться, она уже понимала, что будущее теперь совсем не так ужасно.
За остальных городу пришлось выложить побольше денег. За пять фунтов и восемнадцать шиллингов Джон Брайан пообещал заботиться о вдове Каттер. Немощной и хромой старушке нужно место поближе к теплому очагу, а работать она уже не сможет.
Двенадцатилетний Моисей Бурдо был отдан Джозефу Стюарту, единственному, кто вызвался его взять за 15 фунтов и содержать до дня совершеннолетия, двадцати одного года. Половину этих денег город обязался выплатить в первый год, а вторую половину, если мальчик выживет, – в конце второго года. Джозеф Стюарт знал мальчишку, тот уже не раз работал на него. Новый хозяин был известен суровым нравом, но парень непослушен, как молодой жеребенок, и твердая рука пойдет ему только на пользу.
– Уж верно, достанется его спине немало колотушек, – вздохнула Луиза.
– Тумаки на спине душе не повредят, – напомнил ей Амос. – Без боли крыльям не вырасти.
Луизе, неспособной взять судьбу в собственные руки, Виолет не больно сочувствовала, но Полли полюбила горячо. Она перешивала ей одежду Селиндии, учила справляться с домашними обязанностями. Почти ровесницы, девочки хорошо знали друг друга, и Селиндия рада была, что у нее появилась сестричка. Но сколько ни старайся Полли улыбаться, тяжелая жизнь, казалось, уже наложила неизгладимый отпечаток на темное детское личико.
Когда она задумчиво сидела у очага, Амос нередко окликал ее по имени, чтобы вырвать из слишком крепких объятий мечты. Полли от неожиданности встряхивала головой и моргала.
– Да, дядя Амос, – девочка всегда готова была исполнить любое его поручение.
Но спроси он, о чем она мечтает, ей нелегко будет объяснить, где витают ее мысли.
Полли старалась во всем помогать Виолет, но и пыльная тряпка, и веник прямо-таки валились у нее из рук. Виолет приходилось стоять рядом и напоминать ей о работе, а не то девочке никак не закончить начатое дело. Полли ужасно хотелось научиться работать на ткацком станке, но сколько Селиндия ни объясняла, что делать, маленькие пальчики соскальзывали с челнока, ножки никак не могли удержаться на педали ножного привода, а глаза глядели куда-то в пустоту.
