Текст книги "Девять с половиной недель (другой перевод)"

Автор книги: Элизабет Макнейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

«Ползи», – произносит он. Я снова опускаюсь на четвереньки. Я изо всех сил прижимаюсь щекой к правому плечу, но дрожь в подбородке не утихает, а наоборот, как будто передается от одной кости к другой, пока не охватывает руки и ноги до самых кончиков пальцев. Я слышу скрип кожаной рукоятки о поверхность стола. Бедра пронизывает обжигающая боль. Незаметно для меня самой, как по волшебству, на глаза набегают слезы. Как будто очнувшись от глубокого оцепенения, я ползу от кресла к двери спальни и легко, гибко – к лампе в противоположном конце комнаты. Кошка с громким урчанием ходит восьмерками между моих рук. Оба чулка порвались на коленках, и я чувствую, как вверх по бедрам рывками тянутся стрелки. Когда я снова оказываюсь рядом с диваном, он бросается на меня, прижимает к полу, переворачивает на спину.

Впервые за все то время, что мы были вместе, и впервые в жизни я кончаю одновременно с ним. После он облизывает мое лицо. Каждый раз теплое прикосновение его языка оставляет неожиданно холодный след, когда пот и слюна начинают испаряться в кондиционированном воздухе комнаты.

Он останавливается, и я открываю глаза. «Но ты все равно бьешь меня, – шепчу я, – даже если я делаю то, что…» – «Да», – говорит он. «Потому что тебе нравится меня бить». – «Да. Мне нравится смотреть, как ты вздрагиваешь, держать тебя, слушать, как ты меня умоляешь. Мне нравятся звуки, которые ты издаешь, когда не можешь сдерживаться, не можешь дать отпор. Я люблю синяки и шрамы на твоей заднице, потому что знаю, откуда они взялись». По моему телу проходит дрожь. Он привстает и стягивает с дивана старый плед, который обычно лежит свернутый, под диванной подушкой, расправляет его резким движением, накрывает меня, поправляя под подбородком обтрепанный шелковый край. «И еще потому, что тебе этого хочется». – «Хочется, – отвечаю я шепотом. – Не тогда… не тогда, когда…» – «Я знаю», – произносит он у самого моего уха, запустив руки мне в волосы.

Никто не видел моего тела, кроме мальчика по имени Джимми, кроме женщины, имени которой мне не сказали, и кроме него. Иногда, принимая ванную или увидев себя в зеркале, я начинала разглядывать синяки – рассеянно и с легким любопытством, как обычно просматривают фотографии чужих родственников. Мое тело не имело ко мне никакого отношения. Оно было всего лишь приманкой, бутафорией – он мог использовать его, как ему было угодно, чтобы возбудить нас обоих.

Раздевая меня в ванной, он произносит: «Я пригласил на сегодня массажиста». Он бросает мою блузку на белый кафельный пол. Я перешагиваю через пояс юбки и присаживаюсь на край ванны, чтобы он мог снять с меня туфли. Потом встаю опять, и он снимает с меня трусы. Ему нравятся мои трусы – белый хлопок, куплены в «Вулвортс». Юбка ему тоже нравится; сегодня утром, неторопливо застегивая ее на мне, он сказал: «Это моя любимая, воздает по заслугам твоему заду». Я смотрю, как он наклоняется, включает воду; поколебавшись секунду, выбирает из пестрого ряда теснящихся на бортике бутылок одну, затем снова наклоняется, опускает в воду палец, подкручивает немного левый кран и аккуратными движениями сыпет зеленый порошок под пенящиеся струи воды.

Внезапно мне становится очевидно, насколько странно это выглядит: идеально сшитый деловой костюм, галстук ровно посередине между накрахмаленными концами воротничка – этот человек как будто собирается выступить с речью, или давать интервью перед камерой, или готовится к судебному заседанию по делу об очередном бракоразводном процессе. Ничего из этого он не делает, а просто наклоняется в своем костюме над быстро наполняющейся ванной, одной рукой опираясь на край, а пальцем другой пробуя воду, от которой уже валит пар.

Он втягивает носом воздух: «Хороший запах, да? Сладковатый, и, конечно,“не погружает в аромат трав”, как они разливаются на упаковке, но все равно приятный». Я киваю. Он улыбается мне такой нежной, почти блаженной улыбкой, что у меня сразу встает ком в горле: человеку больше ничего не нужно для счастья – только маленькая комната, наполненная паром, пахнущая лавандой и чуть-чуть мятой.

Он выходит из ванной и возвращается с наручниками. Защелкивает их у меня на запястьях и поддерживает меня за локоть, когда я перешагиваю через бортик. Вода сначала обжигает, но оказывается идеально теплой, стоит мне только лечь в полный рост.

Наполненная на три четверти водой ванна достаточно глубока, и мне приходится приподнимать подбородок, чтобы не наглотаться мыльных пузырей. Только выключив воду, он, наконец, ослабляет узел галстука и снимает пиджак.

Я слышу, как он возится на кухне – шаги отзываются на кафельном полу, а потом их скрадывает ковер в гостиной. «…Делился тайнами своей души» – голос Криса Крисофферсона заскользил над хлопьями пены. Радио он слушал ради классической музыки, но включил ее в моем присутствии только однажды, поскольку в каком-то давно забытом разговоре я упомянула мимоходом, что мне нравится песня, которая играет, а эта радиостанция как раз моя любимая. Он сказал тогда, что сейчас на других частотах должны передавать не самый известный концерт Вивальди, который он никогда раньше не слышал. «Не стоит даже объяснять, ты что! – запротестовала я. – Это твоя квартира, переключи, конечно!» Он улыбнулся и, подмигнув мне, сказал: «Я знаю», а потом пришел к выводу, что концерт Вивальди был не самый лучший, но все-таки стоил того, чтобы его послушать.

«…Она спасала меня от холода каждую ночь…» Он возвращается с бокалом шабли, опускается на корточки возле бортика и правой рукой подносит бокал к моему подбородку – «…отдал бы каждый будущий день за один вчерашний…» – а другой убирает с поверхности воды пену. Я делаю глоток, и ледяное вино обжигает мне язык. «…Прижимая ее к себе…»

Он садится на унитаз и одной рукой расстегивает на себе жилет, одновременно делая три больших глотка. «Его зовут Джимми. Судя по акценту, он ирландец. Слышала когда-нибудь, чтобы массажист был ирландцем?» – «Нет», – отвечаю я со смехом. – …Слово свобода означает всего лишь… – «Я думала, что они всегда шведы». – …нечего терять… «Я тоже так думал. Или французы». …Ничто не имеет смысла… «Зачем ты его позвал?» …и за это не надо платить… «Глупый вопрос. Чтобы сплясал для нас на кухонном столе, наверное». …Господи, так легко было быть счастливым… «Ты рассказывала мне как-то про тот массаж» …мне так легко было быть счастливым… «Я подумал, что ты захочешь еще раз».

Я думаю – ну конечно, теперь нужно все время иметь в виду, что стоит мне что-то сказать – все, что угодно, – и он это запомнит. Он слышит каждое мое слово, и к этому непросто привыкнуть: мне редко приходилось встречать таких людей. Мои слова не просто вызывают реакцию или интерес – он сразу делает вывод. Если я зачитала ему вслух кусок рецензии на книгу в «Ньюс-уик», на следующей неделе он пойдет и купит мне эту книгу. Мы можем часами пить и болтать ни о чем в какой-нибудь субботний вечер, и он будет рассказывать о том, как ему было девять и он гостил летом у тети и собирал чернику, и я скажу что-нибудь вроде: «Черника. Черника – это прекрасно», и будет уже за полночь, когда он выйдет купить газету и вернется полчаса спустя с «Таймс» в одной руке и пакетом в другой, а в пакете – коробочка черники. Он вымоет ее, высушит и очистит от листочков, пока я буду читать раздел «Досуг», потом выльет литр сливок в салатную миску и гигантскими пригоршнями накидает туда черники и будет кормить меня, пока я не скажу, что еще одна ложка, и меня стошнит. Он улыбнется тогда и доест последние несколько ягод, плавающих в сливках. А когда я наконец спрошу, где, черт возьми, он достал чернику в такое время, он ответит с серьезным видом, что вырастил ее на углу Шестой и Гринвич, а потом с громким хлюпаньем допьет сливки, опрокидывая миску обеими руками.

Массажист приехал около восьми. Невысокий, коренастый, лет двадцати на вид. Пышная копна волнистых светлых волос, мускулы перекатываются под рукавами синтетического пиджака, надетого на темно-синюю футболку. На нем джинсы и кроссовки, а в сумке с логотипом авиакомпании «Айслэндик» полотенце и бутылка масла. Мне приказано снять рубашку и лечь на живот. «Я буду смотреть, – объявляет он молчаливому Джимми. – Я хочу научиться, на случай, если вы будете заняты». – «Я всегда свободен», – бубнит Джимми себе под нос и обрушивается на мои плечи. Его скользкие от масла ладони теплые и широкие – гораздо шире, чем можно было предположить при его росте. Мои руки безвольно опускаются вниз, рот приоткрыт, приходится сосредоточиться, чтобы не вывалился язык. Его ладони поднимаются медленно, но неуклонно вверх по моим ребрам, глубоко разминая тело. Снова плечи, и он возвращается к поясу. Каждый раз, когда его ладони устремляются вниз, я издаю едва ли не мычание. «Давайте я попробую», – раздается надо мной голос. Большие руки отпустили мою спину. Мои веки кажутся такими тяжелыми, что я не могу поднять их, как будто опускаюсь под воду. Его руки холоднее, и прикосновения кажутся очень легкими. Массажист поправляет его, не говоря ни слова, показывает, что нужно делать, и я снова чувствую на спине холодные руки, опускающиеся на мою спину теперь с гораздо большей силой. Большие ручищи опустились на мои бедра, пропустив ягодицы, накрытые полотенцем. Икры, затем ступни. Учитель и ученик поочередно берут каждую ступню одной рукой, осторожно надавливая ладонью другой. Меня переворачивают. Каждое действие повторяется снова, теперь я лежу на спине. Я уже давно потеряла контроль над собой и сопровождаю каждое движение этих медвежьих лап, вминающих меня в простыни, блаженными стонами. Он повторяет за массажистом, теперь гораздо более уверенно, и эффект от этого не меньший, чем от прикосновений этих чудовищных ручищ. Каждая моя мышца расслаблена, тело горит. Кто-то накрывает меня простыней и выключает свет.

Я слышу короткий свистящий шелест пиджака, в рукав которого просунули руку, а после – словно закрывается дверца холодильника и хлопок пивных банок. Теперь я различаю только неясный звук голосов, который совсем убаюкивает меня, и я почти засыпаю. «…двадцать пять сверху». Снова свет лампы. Мне приказывают лечь поперек кровати лицом вниз. На ноги мне наброшена простыня. Скрипит дверца шкафа и вторая, свежая простыня с громким хлопком разворачивается надо мной – накрахмаленная, только что из прачечной; прикосновение прохладного хлопка на моей спине и плечах. Кто-то расстегивает ремень и скрипит кожей, резко выдергивая его из петель на брюках.

Моя спина как будто распалась на фрагменты: накрытые простыней, мягкие, гладкие, погруженные в сон после массажа части тела и обнаженная кожа, ощетинившаяся от напряжения, остро ощущающая каждой клеткой поток прохладного воздуха из кондиционера.

«Что-то не так, Джимми?» Неясное бормотание. «Вы обратились не по адресу». Покашливание. «Ты не понял, – ровным голосом. – Я же сказал, ты не причинишь ей вреда, обещаю. Она ведь не сопротивляется? Не зовет соседей? Это ее возбуждает, правда, она тащится от этого». – «Почему вы сами ее не ударите». – «Хорошо, тридцать». Матрас накреняется под тяжестью тела, опустившегося на кровать справа от меня. Несколько ударов – моя голова прижата к сгибу локтя.

«Такими темпами ты здесь на всю ночь застрянешь». Его голос звучит совсем рядом с моим лицом, я чувствую запах пива и пота. Матрас снова колышется – тело справа пересаживается на другой край. Его ладонь в моих волосах, моя голова откинута назад. Я открываю глаза. «Тридцать пять». Удары становятся сильнее. Он сидит, скорчившись, возле кровати, наши лица почти касаются друг друга. На белках его глаз красные прожилки, зрачки расширены. Я вздрагиваю, и каждый удар заставляет мое тело изогнуться. «Сорок», – произносит он тихо. У него на лбу блестят капельки пота. Тело надо мной упирается коленом в середину моей спины, и от очередного удара мой рот широко открывается. Я молча сопротивляюсь, колочу ногами, пытаюсь высвободить волосы из его кулака и отодвинуть от себя его лицо. Он жестко сдавливает оба моих запястья одной рукой, другой продолжая держать меня за волосы, и резким движением запрокидывает мою голову назад. «Ну давай, твою мать, давай, пятьдесят», – шипит он и своим ртом заглушает вырвавшийся у меня стон. Очередной удар – мне удается вырваться и закричать во весь голос. «Хватит, Джимми», – произносит он, как будто разговаривая с официантом, который принес слишком большую порцию, или хнычущим ребенком в конце трудного дня.

Все это время неизменными оставались правила, регулирующие мое дневное существование. Я была независима, я самостоятельно содержала себя (за исключением ланчей и еще того факта, что счета за газ и телефон в моей пустующей квартире свелись к минимуму), самостоятельно принимала решения, делала выбор. Согласно правилам, вступающим в силу ночью, я становилась беспомощной, полностью зависящей от чьей-то опеки. Никаких решений, никакой ответственности. Никакого выбора.

Я это обожала. Обожала, обожала, обожала.

Стой самой минуты, когда за мной закрывалась его входная дверь, мне ничего больше не нужно было делать, я становилась вещью, которой находили применение. Кто-то взял мое существование в свои руки, все до последней детали. Я потеряла контроль над своей жизнью, а значит, мне было позволено терять контроль над собой. Несколько долгих недель я наслаждалась всепоглощающим чувством облегчения – с меня сняли бремя ответственности, знакомое каждому взрослому. «Можно я завяжу тебе глаза?» – это единственное важное решение, которое мне позволили принять. С тех пор мое согласие и несогласие перестало быть предметом обсуждения (хотя нет, пару раз протест сыграл свою роль: сделал очевидной силу моей пагубной зависимости). Расстановка приоритетов (материальных, интеллектуальных, нравственных), взвешивание альтернатив, анализ последствий – все это потеряло смысл. Осталось только изысканное удовольствие, давно забытое наслаждение: стать сторонним наблюдателем своей собственной жизни и, отказавшись от всякой индивидуальности, отречься от самой себя.

Утром я плохо себя чувствовала. Мне не стало лучше после завтрака, а к 11 часам – только хуже. Во время ланча я окончательно поняла, что простужена. Я заказала себе на работу куриный бульон, чтобы съесть прямо за столом, но первая же ложка оставила на языке привкус прогорклого масла, и я не смогла заставить себя съесть еще хоть одну. В три часа дня я прихожу к выводу, что это не просто временное недомогание. Я говорю секретарю, что заболела, и еду домой – к себе домой.

У меня едва хватает сил на то, чтобы захлопнуть за собой дверь. В лицо мне ударяет затхлый запах. В квартире стоит жаркая духота. Перед запертыми окнами витают частицы пыли, зеркало над камином сияет радужными разводами. Я забираюсь на кровать – меня бьет дрожь, но я не могу заставить себя лечь под одеяло. Я хватаюсь за угол покрывала, и у меня получается натянуть свисающий край себе на плечи. Солнце бьет прямо мне в лицо, которое, кажется, уже пылает ярким пламенем. Когда я приподнимаю голову от подушки, чтобы попытаться встать и закрыть ставни, мне не удается преодолеть сонливость, и глаза закрываются сами собой.

Телефонный звонок пробуждает меня от кошмара, в котором меня пожирают орды гигантских огненных муравьев. Я откидываю покрывало и, не открывая глаз, прикладываю к уху трубку. «Что случилось?» – произносит он. «Я, наверное, заболела», – бормочу я. Теперь мне страшно холодно, как будто подо мной лед, а не хлопок и полиэстер (нельзя гладить). «Я сейчас приеду», – говорит он. В трубке раздается щелчок, а потом гудки. «Не надо», – отвечаю я и замираю с телефонной трубкой на груди. И правда заболела, думаю я, и мое сознание раскручивает, как волчок, зрительный образ этого слова. Я никогда не болею, а тут, в разгар лета, какая глупость, ужасная…

На сей раз я просыпаюсь от звонка в дверь. Я не шевелюсь. Звонки, отрывистым стаккато, снова и снова. В конце концов звон становится невыносимее мысли о том, что придется встать. Я добираюсь до двери, так и не открыв глаз. Я повторяю: «Хочу остаться здесь», – а он в это время подхватывает меня, пинком закрывает за собой дверь и ведет к лифту. «Не хочу, чтобы кто-то был рядом, когда я болею, ненавижу», – бормочу я ему в шею. «Хочу болеть в своей постели», – произношу я наконец, так громко, как это только возможно в моем состоянии. «Ты слишком сильно болеешь», – говорит он, поддерживая меня в вертикальном положении в лифте. Меня так клонит в сон, что я не могу ответить. Он то ли несет, то ли тащит меня к такси. Путаница из рук и ног, снова лифт, и я в его постели, постели, которая знакома мне лучше, чем моя собственная, раздетая и в одной из его рубашек.

Сквозь туман в моей голове я слышу его слова: «Я только спущусь куплю градусник». Я чувствую холодное стекло у себя во рту, потом уже не чувствую, и слышу, как он разговаривает по телефону. Рука трясет меня за плечо. «Это… один мой друг, он выезжает на дом». В поле моего зрения появляется розовощекий человек, улыбающийся сияющей улыбкой, полной идеальных квадратных зубов, которые непрерывно меняются местами с пугающей скоростью. Мне в рот засовывают палочку, кто-то смотрит горло. И снова звучит его голос: «…в аптеку за лекарством», а потом мне нужно проглотить таблетки. Я опять пытаюсь объяснить, что предпочитаю быть одна, когда болею, и твердо следую этому принципу с подросткового возраста. Но у меня слишком сильно болит все тело, и кажется, что следование принципу уже не стоит таких усилий.

Я просыпаюсь в полумраке, часы показывают четыре. Боль во всем теле стала сильнее, но, по крайней мере, рассеялся туман в голове. «Ты спала почти сутки, – говорит он, появляясь в дверном проеме. – Хорошо, что ты проснулась, как раз нужно принимать лекарство». – «Что ты мне даешь?» – «То, что Фред прописал. У тебя грипп». – «Почему ты здесь?» – спрашиваю я, и он улыбается: «Я здесь живу». У меня нет сил, чтобы ответить на шутку. «Почему ты не на работе?» – «Я позвонил им, сказал, что заболел. И за тебя позвонил. Нужно, чтобы с тобой кто-то посидел пару дней». – «Не нужно», – но я еще не произнесла этих слов, а уже слишком хорошо понимаю, что да, мне нужно, чтобы кто-то посидел, что он совершенно правильно сделал, что остался дома, что я хочу, чтобы обо мне заботились. Я замолкаю, и он не говорит ни слова.

На второй день он снова был дома, и утром следующего дня тоже. Я провела пять дней в постели, а все выходные сидела на диване или дремала. Он купил поднос для постели – роскошную вещь с ножками, отделением для газет и чем-то вроде полки, которая откидывалась наверх на петлях, как пюпитр. Он кормил меня аспирином и антибиотиками. Он варил мне непонятный напиток, которым я питалась три дня, прежде чем спросить, что пью; оказалось, что это смесь абрикосового сока, грейпфрутового сока и рома (снять с огня, как только начинает кипеть). Я сидела в его лыжном свитере, откинувшись на спинку кровати в кондиционированной спальне, прислушиваясь к отдаленным звукам раскаленного июля за окном – как будто на другом континенте. Здесь, внутри, окна были закрыты ставнями; я пила дымящееся желтое варево и крепко засыпала после пол-литровой кружки. Спустя какое-то время начались супы, потом молочные коктейли, которые он покупал на углу (ванильные и клубничные). Вскоре мы вернулись к привычному распорядку наших обычных ужинов. К тому времени я уже не спала целыми днями. Сознание вновь было ясным, хотя по-прежнему казалось, что мое тело сбросили вниз с большой высоты. Он перетащил телевизор в спальню и пульт положил на подушки рядом со мной. Принес кипу журналов. По вечерам он садился в кресло рядом с кроватью и пересказывал мне сплетни с моей работы, которые специально для этого выпытывал у моей коллеги, приглашая ее на ланч. После читал мне газеты. Он научил меня играть в покер и давал выигрывать. Спал на диване в гостиной.

Со мной так не нянчились с тех пор, как я в восемь лет переболела ветрянкой.

Если я хочу успеть к маминому дню рождения, сегодня последний день, когда у меня есть шанс придумать, что ей подарить. Изнурительно жаркая суббота. Но на первый взгляд и не скажешь, что на улице почти 30 градусов: воздух в «Сакс» охлажден для удобства роящихся, перекатывающихся волнами толп одуревших посетителей. Мы склонились над одной из ювелирных витрин, показывая друг другу пальцем кулоны и тонкие золотые цепочки. Я остановила свой выбор на кулоне в форме сердца: под крышкой миниатюрное изображение букетика незабудок, ручная работа… и внезапно слышу его шепот: «Укради». Я резко выпрямляюсь, опрокидывая гору свертков, которую женщина рядом пыталась прижимать бедром к краю витрины. Я вижу, как его спина растворяется в толпе.

Уши у меня горят так, что волосы, кажется, вот-вот запылают. Я дожидаюсь, когда кровь отхлынет от лица, наблюдая, как на левой руке, лежащей на витрине, пульсирует вена, потом вена пропадает из поля моего зрения, и я вижу свою ладонь – она сжимает кулон в форме сердца.

Продавщица стоит в метре от меня, разговаривая одновременно с тремя посетителями. У нее под глазами круги, и натянута кожа вокруг улыбающегося рта. Нечестно красть в субботу, произносит тихий голос у меня в голове. Только взгляни на нее: она сжимает край прилавка, словно обороняясь, она устала, особенно устала от того, что приходится быть вежливой; она бы с удовольствием наорала на нас: дайте вздохнуть! валите отсюда! хочу домой! «Подло, – продолжает тихий голос, – могла бы сделать это, например, во вторник утром, и почему вообще ты выбрала именно этот эпизод своей жизни, чтобы начать воровать в магазинах? Никогда ведь даже монетки не подобрала, оставленной кем-то в телефонной будке…» Я беру второй кулон в правую руку, и еще – первую попавшуюся цепочку и говорю громко, обращаясь к продавщице: «Я возьму вот эти, можно, будьте добры». Она улыбается и произносит: «Мои любимые».

Я мнусь со своей пластиковой картой в руках, подписываю чек, хватаю сверток. …Он стоит, прислонившись к автобусной остановке через дорогу. Он машет мне рукой и почти одновременно стучит в стекло медленно проезжающего мимо такси. Ждет, открыв для меня дверь, пока я перейду дорогу и сяду на заднее сиденье, садится сам, говорит водителю свой адрес и громогласно заявляет: «Неплохой тариф, если позволите, да еще и кондиционер». И только тогда протягивает мне руку. Я кладу кулон – скользкий в моей горячей ладони – на его сухую ладонь. «Я купила второй, – говорю. – Не смогла просто так уйти». Он смеется, взъерошивает мне волосы и притягивает к себе. Я кладу голову ему на грудь. Рубашка похрустывает, и от нее исходит все тот же безупречный запах мыла, как если бы он только что вышел из душа. «Я не совсем так себе это представлял, – произносит он, – но ничего, сойдет». И с наигранным недоумением: «Ты что, дрожишь?» – он крепко сжимает меня за плечи.

Он доволен мной, но, кажется, не придает этому большого значения. И у меня появляется мысль: он был заранее уверен, что я это сделаю, у него не возникло не малейшего сомнения. Я зарываюсь лицом в его рубашку и закрываю глаза. На это ушло одно мгновение, это почти не стоило усилий; веселая шалость.

Дома он надписывает адрес на конверте, заворачивает кулон вместе с ценником (39 долларов 95 центов) в несколько слоев туалетной бумаги, кладет в конверт и приклеивает марку. «Сбегай вниз и отправь по почте, там была хорошая девушка. Они получат это уже во вторник». Я недоуменно смотрю на него, потом на конверт. Он щелкает пальцами: «Знаешь, что мы забыли? Оберточную бумагу для подарка твоей маме, почему ты не завернула прямо там? Я схожу в магазин, а когда вернусь, надеюсь, этого дурацкого выражения на твоем лице уже не будет. Дорогая, ты не Форт Нокс сегодня взломала».

Несколькими днями позже он показывает мне чудесный нож – я никогда таких не видела раньше. Я сижу у него на коленях, и он достает его из внутреннего кармана пиджака. У него серебряная рукоятка с перламутровой инкрустацией. Он демонстрирует, как с легким щелчком выскакивает серебристая сталь лезвия и исчезает снова между двумя половинками узорчатой рукоятки. «Хочешь попробовать?» Узкая рукоять аккуратно ложится мне в ладонь – прохладное прикосновение кажется знакомым, как будто этот нож был подарен мне много лет назад – в знак наступившей зрелости.

Я неохотно возвращаю ему эту замечательную вещь. Он снова открывает его и слегка прикладывает конец лезвия к моему горлу. Я запрокидываю голову назад, и еще дальше, и еще, пока удается отклоняться. Стальной конец кажется безобидным – как зубочистка. «Не смейся, – говорит он. – Он пройдет прямо через…» – но я все равно смеюсь. И он знал, что так и будет, и когда я не выдерживаю и начинаю хохотать, он уже давно отодвинул лезвие от моего горла. «Я убрал лезвие в последний момент, – произносит он. – В последний момент, понимаешь?» – «Из всех мужчин, которых я знала, самые дурацкие шутки у тебя», – говорю я гортанным голосом, все еще запрокинув голову назад. «Даже не пытайся соблазнить меня байками о своих прежних любовниках, – отвечает он. – Это пошло. Так делает всякое быдло». – «Это про меня. Я наконец-то показала тебе свое истинное лицо». – «Истинное лицо. Какая невыносимая самонадеянность. Как будто я не знал, кто ты такая, с первой же минуты, как увидел тебя». – «Ах так, – выпрямляюсь я. – Ах, так?» Я не знаю, что еще сказать, но мне и не приходится. Он прерывает мои неуклюжие подростковые потуги облечь в слова бессвязный поток мыслей: «На следующей неделе ты кого-нибудь ограбишь. Проще всего будет в лифте, можешь надеть свой театральный костюм. Не говори мне заранее. А теперь слезай с меня, я и так теперь три дня не смогу ходить».

Я уже знаю, в каком лифте это произойдет. Я часто заходила в офис к своей подруге, когда мы договаривались пообедать вместе. Он в двух кварталах от моего. Мне было известно, что второй этаж здания уже несколько месяцев свободен, а дверь на лестницу – заперта. На следующий день у меня встреча в три. Через полтора часа я сажусь в метро и еду к нему домой, вместо того чтобы вернуться в офис. Стоит влажная духота, и в метро неприятно. Как мужчины выдерживают в такой одежде, в середине июля. Я начинаю потеть в рубашке и костюме, и женщины в платьях без рукавов кажутся мне легкими и воздушными, как будто сейчас поднимутся в воздух. Я нащупываю продолговатый предмет у себя в кармане, как будто ожидая каких-то указаний от него – то ли оберег, то ли инструкция.

Я несколько раз обменивалась приветствиями с консьержем. Сейчас он не узнает меня, и это кружит мне голову – я как будто стала невидимкой. Я стою перед списком компаний, искоса поглядывая на людей слева: две женщины ждут лифта, останавливающегося на верхних этажах, мужчина средних лет – перед дверями лифта на нижние этажи. Я вхожу в открывшиеся двери лифта, который обслуживает этажи с 1‑го по 18‑й. Трое мужчин и женщина внезапно проскакивают перед нами. И тогда я захожу в лифт вслед за человеком средних лет. Он нажимает на кнопку 9‑го этажа, я – на 2‑й. Еще прежде, чем закрываются двери, в моей ладони оказывается узкая серебряная рукоять. Игривого щелчка лезвия почти не слышно из-за гудения лифта, взмывающего вверх. Конец лезвия замирает у его горла – шея выгибается назад знакомым мне движением. Я вытягиваю свободную руку. Кожаный бумажник – еще теплый на ощупь – ложится мне на ладонь в то мгновение, когда открываются двери. Я делаю шаг вперед. Мы смотрим друг на друга, и тени лежат на наших лицах, как на фотографиях рубежа XIX–XX веков. Двери закрываются. Никто из нас не произнес ни слова. Я делаю десять шагов к лестнице, спускаюсь на один пролет, распахиваю серую дверь в вестибюль. Консьерж с пластиковым стаканчиком в руках обменивается шутками с почтальоном. Я выхожу мимо них через крутящиеся двери здания. Два квартала до метро, потом вверх по ступенькам в нескольких милях южнее, еще четыре квартала до его дома.

У меня достаточно времени, чтобы переодеться в свою собственную одежду и снять грим с лица прежде, чем он вернется домой. Я сижу на диване, делая вид, что читаю вечернюю газету. Он произносит: «Ты сегодня рано, – и потом: – Я купил эту чертову отбивную, заплатил за нее столько, что теперь мне кажется, что она золотая». Я не поднимаю глаз от газеты – буквы сливаются у меня перед глазами. Проявляется замедленная реакция на то, что я сегодня сделала: мне требуется усилие, чтобы удержаться от всхлипов, я не понимаю, почему у меня болят бедра, а мышцы влагалища сокращаются и разжимаются, почему я чувствую возбуждение, как будто его язык подталкивает меня к этому, несмотря на разделяющее нас воздушное пространство, ставшее внезапно тонким, ненадежным.

Газета бесшумно падает мне на колени. Он заметил лежащий на столе бумажник. «Ах, вот… – произносит он и ставит на пол кейс. – Открой его».

Открой его… открой… открой; мое тело воспринимает его слова, как будто они не имеют никакого отношения к бумажнику. Я соскальзываю с дивана и оказываюсь на коленях перед низким столиком. Он опускается на пол рядом со мной, разминая мне шею и плечи. Я достаю, одну за другой: маленькую записную книжку, чековую книжку, карту «Американ Экспресс», карту «Дайнерс Клаб», карту «Мастер Чардж»; водительские права, тонкий черный многоразовый карандаш, мятую бумажку с двумя нацарапанными ручкой номерами телефонов; визитку флориста, визитку похоронного агента, вырванное из журнала «Вилладж Войс» объявление о скидках на столярные работы, розовый чек из химчистки на Третьей авеню, 321 доллар.

«Хм», – произносит он. Его подбородок лежит у меня на правом плече, левая рука обвивает меня, ладонь ласкает мне грудь. Правой рукой – он просунул ее под моим правым локтем – он аккуратно раскладывает на столе содержимое бумажника.

«Леонард Бёргер, 14 августа, 1917 года», – зачитывает он мне на ухо водительское удостоверение. «Какое удачное имя они ему придумали – наш Лео по гороскопу лев. Хотя, может быть, его зовут Лен. Но к чему здесь карточка похоронного агента? А столярные работы? Может, он приценился к гробам, ситуация с рынком похоронных услуг его не устроила, и он решил довериться какому-то бродяге под кайфом, который умеет управляться электропилой? Или, может, ему просто нужны кухонные шкафы…» Он говорит, что я должна позвонить по номерам на бумажке, и протягивает телефон: первый номер занят, постоянные гудки, второй не отвечает.

«Это становится скучно, – говорит он. – Позвони Лену, или Лео. Скажи, что его бумажник в мусорном контейнере в конце улицы». – «Этой улицы? – спрашиваю я. – Хочешь, чтобы он приехал сюда?» – «А что, я хотел бы на это посмотреть». – «Мы не знаем его номера», – мой голос кажется мне незнакомым, а мой поступок в лифте – недоступным пониманию. Он показывает мне первую страницу записной книжки: «Пожалуйста, вернуть…», а дальше его имя, адрес и телефон. Подходит женщина. «Бумажник мистера Бергера находится на углу такой-то улицы». Она переспрашивает высоким голосом: «Что?» – а потом: «Кто?..» – но он уже делает мне знак повесить трубку. «Я дам ему полчаса», – говорит он и уходит приготовить мне ванну.