Текст книги "Табу"
Автор книги: Элизабет Гейдж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)
17
Джозеф Найт продолжал расширять свое дело вдоль Восточного побережья и на Среднем Западе. Пользуясь преимуществами, которые давали особые экономические условия эпохи Депрессии, он научился извлекать выгоду из ожесточенной борьбы конкурирующих компаний, внимательно следя при этом, чтобы не пострадали его интересы. С каждым месяцем его богатство и влияние возрастали.
Среди коллег он был известен как человек со свежими, неожиданными идеями, оригинальный, обладающий большой душевной силой. Человек, который держит свое слово, но становится опасным, если встать ему поперек пути. Хотя его общественное влияние было невелико, все же его знали как одного из самых многообещающих предпринимателей Америки.
Но на сердце у него не было так легко, и душа его не была так спокойна, как до гибели Анны Риццо. Он был подавлен трагедией ее нелепой смерти, такой неестественной и ранней для очаровательной молодой женщины.
Он вспоминал, какой непорочной была Анна, когда они познакомились, – эта невинность сквозила в их интимных отношениях. Казалось преступлением видеть неиспорченную девочку в лапах такого мужлана, как Карл Риццо. В те времена Джозефу Найту казалось, что, убирая Карла Риццо со своего пути, он поступает благородно – освобождает Анну от этого бремени.
Но все кончилось трагично. Она всем своим существом привязалась к Джо и оказалась неспособной жить своей собственной жизнью – без него. Любовь была частью ее «я». Эта любовь и привела ее к гибели.
Ну почему она не могла смириться, принять исчезновение жестокого мужа, получить наследство и начать новую жизнь? Она была молода и красива, могла спокойно вернуться в Мериленд и без труда выйти замуж за достойного человека. Ее будущее было у нее в руках, она могла строить его по своему собственному вкусу.
Но она выбрала Джозефа Найта.
Джо никогда не забудет ее пламенных, обреченных слов, когда он пытался убедить ее в том, что теперь она избавлена от тюрьмы – жить со своим мужем.
«Я – в тюрьме», – сказала она.
Джозеф Найт не понимал женщин. Он не мог постичь страсти столь всепоглощающей, когда женщина готова пожертвовать всем, лишь бы быть с мужчиной, который ее не хочет. Которая может толкнуть ее на то, чтобы лишить себя жизни и даже лишить жизни того, кого любит, – только не жить без него. Будучи бизнесменом, Найт привык во всем отыскивать рациональные, деловые мотивы. Он воспринимал мир как прагматик: задерживался там, где мог что-то получить, и ретировался, когда ему ничего не светило. Он не мог понять, как женщина может добровольно отказаться от самой жизни во имя чего-то эфемерного, бесплотного – любви мужчины. Их страстная тоска, желание слиться, отдать себя другому человеку, быть единой плотью вместо того, чтобы ощущать себя личностью, – все это озадачивало его.
Этот глубинный голод, жажда, которую Найт видел в героинях великих драматургов и романистов – от Шекспира до Ибсена, от Софокла до Толстого, – и были сущностью женщин. Жажда столь всеобъемлющая, отдающая все без остатка, что женщина готова храбро встретить смерть и даже лишить жизни того, кого любит, если ее лишат духовного нектара их любви.
Джозеф Найт считал, что другие мужчины также воспринимают женщин, как и он. И он решил, что ни один мужчина не обладает чем-то, достойным страсти и одержимости, которые были у Анны Риццо. Такие женщины послушно следовали за фантомами, химерами – слитки золота у подножия радуги, – когда они приникали без остатка к пустым сердцам мужчин. В этот дурацкий мертвенный рай они стремились так неистово и Так благородно.
Джозеф Найт не мог постичь этого. Он смотрел на страдания женщин со стороны. Может быть, потому, что сам он никогда не чувствовал ничего серьезного к женщинам, он не мог понять их потребности любить абсолютно, всецело, без остатка – и быть любимыми. Он не мог поместить себя на их месте. И поэтому он не смог понять Анну Риццо. Его слепота погубила ее.
И это запоздалое чувство поражения, скорби о нелепой трагедии на многие месяцы повергло его в состояние депрессии. Он пытался с головой окунуться в работу, но на душе у него было тяжело. Он не только чувствовал сожаление – казалось, ему все время чего-то не хватало. Как будто вся его жизнь за эти десять лет, полных разнообразных событий, потеряла для него всякий смысл. И его бизнес тоже.
Ему нужен был новый стимул, может быть, перемена декораций.
Но прежде чем он смог придумать то, что помогло бы ему выйти из тяжелого состояния, сам по себе вдруг явился шанс, последствия которого Джо не мог предвидеть в то время.
Этот шанс явился в виде старого делового знакомства. Человек по имени Джерри Меркадо, известный ему по Бостону, пришел с необычным предложением.
– Джо, я хочу осуществить нечто грандиозное и хочу, чтобы ты участвовал в этом вместе со мной, – сказал Джерри. – Я хочу снять фильм. Независимо. Я знаю кое-каких людей на побережье – они готовы мне помочь. Поверь мне, это будет нечто фантастическое. Мы сделаем хороший фильм малыми затратами и пустим его в прокат через сеть больших кинотеатров. Мы ухватим фортуну за хвост!
Сначала Джо только улыбнулся. Он знал Джерри давно. Меркадо был помешан на кинематографе. Он ходил в кино почти каждый день – всю свою жизнь. Джерри владел несколькими театрами в округе Бостона и читал киножурналы почти с религиозной фанатичностью.
Но Джерри не был таким искушенным бизнесменом, как Джо. Найт хорошо помнил, как его приятель ввязывался не глядя в многообещающие поначалу авантюры, которые оборачивались ничем. Он не старался вникнуть в суть дела, не занимался серьезным анализом рынка, прежде чем вложить в дело свое время и деньги.
Но, несмотря ни на что, Джозеф Найт нуждался в перемене декораций. И ничто не могло быть так далеко от него сейчас, как Голливуд. Одно это слово вносило освежающую струю в его душные мысли.
Быть может, это как раз то новое поле деятельности, в котором нуждается сейчас его истерзанная душа? Которое поможет ему забыть Анну Риццо и снова думать о будущем?
А когда Джерри рассказал ему о том баснословном количестве денег, которое он намерен добыть в этом городе у Тихого океана, инстинкт бизнесмена толкнул его пуститься во все тяжкие. Конечно же, Джерри преувеличил свои возможности и представил дело так, как будто им не составит никакого труда быстро снять этот фильм. Но к тому времени Джозеф уже достаточно читал о Голливуде, чтобы знать, как много зарабатывают за год кинокомпании. Индустрия шоу-бизнеса перемалывает много денег – вне зависимости от Депрессии.
Джозеф Найт решил рискнуть.
– Покажи свой товар, – сказал он Джерри Меркадо. – И если он выглядит подходяще, я – с тобой.
Две недели спустя Джозеф Найт поручил надзор за своими деловыми интересами проверенным людям в Бостоне, Майами, Чикаго, Филадельфии и Нью-Йорке. Он отправился в Лос-Анджелес вместе с Джерри Меркадо и поселился в «Беверли-Уилтшир-отеле».
Был июль. Джозеф Найт удивлялся калифорнийскому климату. Привыкнув к влажности Восточного побережья и Среднего Запада, он поначалу просто наслаждался сухостью воздуха, легким приятным ветерком, освежающим побережье. Но внутренние долины страдали от палящего зноя, и многочисленные фруктовые сады, разбросанные в округе, могли существовать только с помощью дорогостоящей системы оросительных каналов.
Лос-Анджелес был буйно разросшимся, уродливым городом, лишенным элегантности Нью-Йорка, очарования Бостона, филадельфийской истории и впечатляющей архитектуры Чикаго. Но в нем чувствовался какой-то первобытный напор энергии. Он казался местом, где сделки заключались своеобразным способом людьми, которые придумывали правила игры по ходу ее.
Голливуд был самым сумасшедшим местом, которое Джозеф Найт когда-либо видел. Географически это была просто кучка холмов на западной окраине Лос-Анджелеса, отделенная от океана несколькими милями. Дороги, ведущие к нему от побережья, были забиты машинами. Местечко было уже загрязнено смогом и перенаселено, как муравейник. Собственно «жилой» Голливуд выглядел так же, как обшарпанные и обнищавшие районы Нью-Джерси. Он примостился у подножия холмов. И только несколько кварталов представляли собой спрятанные за высокими заборами и холмами баснословные резиденции кинозвезд и кинодельцов.
Благодаря невообразимому богатству, добытому в недрах самого рискованного бизнеса на свете, Голливуд за одно поколение превратился из сонного заштатного городишки в полигон мечты, претензии и сказки. Запах новоявленных денег ощущался повсюду – в особняках, окруженных фонтанами и заполненных мебелью, вывезенной из европейских замков. Внутри этих оазисов обитали верткие люди, денежные мешки, в большинстве своем иммигранты в первом поколении, всего лишь несколько лет назад сдвинутые со всех стартовых точек восточной части Нью-Йорка, но уже закаленные знойным солнцем города, который они завоевали своей жадностью, хитростью, чутьем, помогавшим им ориентироваться в сложном мире индустрии грез.
Здесь также обитали актеры, которые начинали как неискушенные исполнители, нанятые по контракту (наивная молодежь со всех уголков страны), но затем превращенные в кинозвезды голливудскими мастерами имиджа, чаяниями публики – и иногда, своим собственным талантом.
Это были послушные марионетки киностудий, которые трудились не разгибая спины, в условиях самой жесточайшей конкуренции и жили в роскоши не менее неуклюжей, чем их хозяева. Они были полуграмотны и не более привычны к богатству и статусу, чем сами владельцы студий. Им приходилось «держать позу», подобающую уверенным и преуспевающим столпам общества, – так же как они делали это ежедневно перед камерами. Эфемерность их существования диктовалась также ненадежностью их насеста на верхушке хаотичной голливудской глыбы, насеста, который в любой момент мог быть скинут оттуда фиаско в билетной кассе. И неудивительно поэтому, что многие из них были опустошены наркотиками, алкоголем и прожиганием жизни. Иллюзии, даже если приносят колоссальную прибыль, не дают твердой почвы под ногами.
Но если шаткость их положения часто сжирала все нюансы их души, внешне это никак не выражалось. Напротив, бодрая улыбка всегда была на их лицах – улыбка для их поклонников. И куда бы они ни шли, за ними следовали толпы репортеров, тороватых мастеров рекламы, которые охотились за фотографиями, запечатлевавшими для жаждущей публики каждое движение на поверхности глянцевой маски.
Было забавно очутиться в этом неуклюжем месте, окутанном смогом и опутанном многочисленными дорогами, забитыми машинами, где киностудии пожирали все большие участки земли, строя на них многочисленные съемочные площадки, пещерообразные звуковые студии и пакгаузы. Каждое из этих владений представляло собой своеобразную фабрику, где трудились вместе и звезды, и высокооплачиваемый технический персонал, и специалисты по декорациям, – все делалось для того, чтобы создать наиболее выгодный продукт в кратчайший отрезок времени.
Конечно, они представляли собой фабрику, типично американскую в своей методичности и бесперебойности выброса массовой продукции, но все же разительно отличную от тех, которых Джозеф Найт немало повидал за свою деловую жизнь. Потому что эта фабрика штамповала грезы. Грезы, которые заглатывались жадно, день за днем, ненасытной публикой, изголодавшейся по паллиативу, дающему забвение. Тяжелые времена сделали реальную жизнь просто непереносимой в своей безнадежности.
Как трезвомыслящий бизнесмен, привыкший к реалистической оценке ситуаций, Джозеф Найт находил Голливуд абсолютно абсурдным. Ничто в этом месте даже отдаленно не воплощало собой мечты бизнесмена о твердости, надежности, о чем-то основательном и определенном. Здесь были лишь звезды, чье восхождение к вершинам популярности было так же непредсказуемо, как и самые опасные лихорадки акций на Уолл-стрит. И созерцание голливудских денежных мешков, банкиров, превращенных в эстетов, которые пытаются ублажать публику, стряпая романтическую халтуру, выжимающие слезу мелодрамы, было настолько забавным и жалким, что не могло сбить с толку человека, живущего своей головой.
Однако именно этот элемент шалых возможностей придавал Голливуду специфический блеск и притягательность. Целый город грудился над тщательно просчитанной имитацией высокого стиля, хорошего вкуса. Все были вовлечены в бесстыжую погоню за шатким успехом – тем самым, который придавал кинозвездам их внешний лоск. Это место было чем-то вроде сточной канавы, где самые низменные инстинкты сливались с обычной человеческой потребностью в мечтах о славе. Болезненный гибрид, в котором искусство мешалось с бизнесом.
Джозеф Найт обнаружил, что этот взбалмошный мир каким-то боком затронул его, – быть может, тем, что будил в нем охотника, бросавшего вызов опасностям. Он чувствовал, что найдет себе пищу для ума даже в рамках голливудской продукции. Фильмы имели вполне предсказуемый сюжет, слепленный по определенному штампу. Они представляли собой что-то вроде конфетки в нарядной обертке – что и требовалось публике. Но где-то, в пестрой мешанине однозначных характеров и избитых коллизий, могла найтись лазейка для той животворной струи, которую он ощущал в великих пьесах Ибсена и Чехова, которыми Джозеф Найт восхищался. Как это воплотить, он пока не знал. Во всяком случае, к голливудским фильмам не следовало относиться однозначно, считал Найт. И они приносили много денег.
Итак, Джозеф Найт решил, что сделал верный шаг, приехав сюда.
Но если Голливуд и был страной шалых возможностей – только постучись! – Джерри Меркадо не был человеком, который открывал дверь изнутри.
Все, что он имел – это неофициальное соглашение с мелким независимым продюсером и шапочное знакомство с одним из владельцев кинотеатров.
Продюсер поручил пятиразрядному автору написать сценарий для фильма по типу «газированной воды», называвшегося «Теплые моря», с романтическими атрибутами и счастливым концом: Богу – Богово, а кесарю – кесарево. Джозеф Найт прочел рукопись и возвратил ее Джерри с вежливым кивком, не решаясь, пока не вникнет поглубже в суть дела, вылить ушат холодной воды на приятеля, а заодно и на всю авантюру.
Продюсеру также удалось заманить некие безымянные таланты на главные роли и одиноких представителей других необходимых кинематографических профессий – для работы со звуком, светом и т. д. Оборудование для съемок было арендовано за высокую плату у маленькой студии в Кулвер-Сити.
Джерри Меркадо был ужасно возбужден и строил самые радужные планы относительно этой затеи. Он был настолько заворожен перспективой увидеть собственное имя на пленке в качестве сопродюсера этих самых «Морей», что не придавал никакого значения риску, связанному с сомнительным предприятием.
После некоторых колебаний Джозеф Найт вложил двадцать тысяч долларов в это дело. Он держался в тени, когда Джерри и продюсер перешли ко второму этапу сложного процесса создания фильма – распределению ролей, составлению расписания съемок и тому подобному. Он посещал площадку во время съемок и впитывал в себя все, касавшееся механизма рождения будущего фильма. Он занимался этим ежедневно и мог видеть недостаточный профессионализм актеров и продюсера.
Так он учился.
Съемки заняли три недели. Когда они были завершены, начался завершающий этап работы – от тиражирования до рекламы компании прошло два месяца.
Все кончилось тем, что фильм провалился с треском. Он представлял собой стереотипную второсортную поделку, которая годилась только как довесок, трейлер к основной картине, идущей в кинотеатре. Забывался такой «прицеп» в одну секунду.
Представитель сети кинотеатров, обещавший Джерри прогнать фильм у себя, взял свое слово назад. Как он объяснил, спонсоры этой сети забраковали фильм, потому что завалены второсортной продукцией их собственной голливудской студии.
Для Джерри это явилось ударом. Он был ошеломлен провалом своего предприятия. Джозеф Найт, который терпеливо изучал голливудскую студийную систему, был готов к этому, но держал свои мысли при себе.
Фильм «Теплые моря» никогда не был показан в Соединенных Штатах. Он был продан в Европу, где быстро мелькнул на экранах, прежде чем кануть в лету.
Джерри был подавлен какое-то время, затем немного пришел в себя.
– Ну что ж, в следующий раз будем удачливее, – заметил он. – Я понял, что здесь грубо играют. Грубее, чем я думал. Вернусь-ка я лучше в Бостон, где сборы лучше.
Джо распрощался с приятелем. Сам он остался в Голливуде еще на несколько недель, обдумывая итоги этой авантюры.
Итак, он потерял двадцать тысяч долларов, но при этом извлек из провала драгоценный урок. И его первоначальное мнение о Голливуде как о средоточии абсурда и хаоса изменилось.
Его чутье бизнесмена подсказывало: здесь можно заработать миллионы миллионов долларов. И эти миллионы делались трезвыми, ловкими, обладающими властью людьми, которые за два десятилетия взяли студии в свои руки.
Эти люди были монополисты. Они насильно кормили публику своей собственной продукцией при помощи системы «найма» кинотеатров, когда владельцы этих кинотеатров должны были проявлять как можно меньше самостоятельности и показывать только их поделки. Эти люди гарантировали свой успех тем, что убирали независимых продюсеров типа Джерри Меркадо со своего пути.
Баснословное богатство и монополия, гарантирующая рост этого богатства, – вот что такое Голливуд.
Это уравнение вполне устраивало Джозефа Найта как бизнесмена. Он загорелся идеей закрытого рынка, контролируемого умными и могущественными мужчинами. Он смаковал мысль проникнуть на этот рынок и утвердиться на нем.
Такая трудная задача была, конечно же, не по плечу импульсивному и недисциплинированному парню типа Джерри Меркадо. Но совершенно необязательно, что это не по плечу Джозефу Найту.
После нескольких недель размышлений Джозеф Найт принял решение. Он позвонил своему поверенному и финансовому советнику Эллиоту Флейшеру в Нью-Йорк.
– Эллиот, – сказал он. – Мне нужно с вами посоветоваться. Кроме того, прошу вас присмотреть за моими делами в мое отсутствие еще какое-то время. Если будут по этому поводу проблемы, позвоните в «Беверли-Уилтшир-отель». Я пока здесь.
Когда Джозеф Найт повесил трубку и приготовился спокойно и крепко заснуть, ни он, ни суетливый город за окном не знали, что его только что принятое решение изменит историю Голливуда.
18
Кейт Гамильтон была мертва.
Она умерла на кровати в Сан-Диего, окруженная листками газеты и глянцевыми фотографиями, запечатлевшими стыд, который она не могла вынести и остаться живой.
Принадлежавшее ей тело – красивое тело восемнадцатилетней девушки, свежее и нетронутое, не носившее видимых следов испытаний, уже выпавших на ее долю, – продолжало странствовать по земле. Но душа была сожжена дотла. И долгое время после того никаких новых всходов не появлялось в ней. Кейт предстояло пройти трудный и долгий путь, прежде чем она сможет встретиться с самой собой опять.
Время шло. Она бралась за сотни мелких дел в сотнях городов. Она блуждала от Аризоны к Флориде, от Сент-Луиса и Чикаго до самой северной оконечности Мейна. Она увидела множество мест Америки, даже и не заметив этого. Она встречала массу людей, не обращая на них никакого внимания. Она попадала в разные ситуации – некоторые из них очень рискованные, которые совсем не затронули ее. Ее внутреннее «я» было подобно сеянцу, защищенному от прорастания собственной омертвевшей оболочкой. Ничего не случится с ним, пока новое рождение не даст ему силы жить.
Люди, чей жизненный путь пересекался с ее в те годы, будут вспоминать, что она выглядела так, как будто была «не вся здесь», когда общалась с ними. В ней была какая-то загадка, говорили они, отстраненность, которая одновременно и интриговала, и пугала их.
Потому что теперь она была способна на непредсказуемые поступки. И на насилие, когда этого требовала ситуация.
В Санта-Фе, ее первой остановке после Сан-Диего, она нашла работу официантки в ресторане, мало отличавшемся от закусочной Ивелла Стимсона. Здесь она завораживала своих хозяев кошачьей походкой, красивым телом, белокурыми волосами, ставшими еще красивее от жгучего солнца, смуглой кожей.
Однажды несчастный посетитель – путешествующий торговец – принял бессознательную чувственность ее манеры поведения за двусмысленное приглашение. Он дождался окончания ее работы и приблизился к ней среди машин, во множестве припаркованных около ресторана. Введенный в заблуждение пустым взглядом ее глаз, приняв это за молчаливое согласие, он осмелился коснуться ее рукой.
Она ударила его по лицу, и траектория удара была так безошибочна и сбалансирована, что тот упал к ее ногам почти без сознания. Она холодно перевернула на него контейнер, полный ресторанных отбросов, и ушла, тут же забыв о случившемся.
В городе на Мексиканском заливе, где она работала месяц в офисе, занимавшемся операциями с недвижимостью, в качестве секретаря, босс однажды пригласил ее в кабинет. Здесь он открыл ей свое сердце.
– Кейт, я люблю вас, – сказал он. – Я скрывал это так долго, как мог. Я не могу больше притворно-равнодушно видеть вас каждый день в моем офисе, слышать ваш голос… Я не могу уснуть – я все время думаю о вас. Вы не согласитесь выйти за меня замуж?
У Кейт от удивления широко раскрылись глаза. Она едва ли замечала его существование до настоящего момента. Ей казалось забавным, что она произвела на него такое впечатление, когда он сам не произвел на нее никакого.
Этой ночью она покинула город, не беспокоясь, что теряет работу. Когда она не пришла в контору, босс стал расспрашивать о ней. Она отдала ключ хозяйке квартиры, но не оставила своего адреса, по которому ее можно было бы найти. Никто не имел понятия, куда она пошла.
Босс никогда ее больше не видел.
Она никогда подолгу не задерживалась ни на одной работе. Кейт быстро теряла интерес к месту, в котором находилась. От Портленда, Рэпид-Сити до Батон-Руж, от Эль-Пасо до Канадских гор она странствовала бесцельно, ее путь определялся тем, который из поездов или автобусов отправлялся раньше.
Как заправский кочевник, она просто не могла оставаться на одном месте подолгу. Когда же она оставалась в городе больше чем на месяц или два, она меняла место жительства. Она снимала квартиру или жила в меблированных комнатах, она могла существовать там несколько недель, не меняя ничего и не добавляя – даже календарь. Кейт не замечала тараканов, ползавших по полу у ее ног, сквозняка, тянущегося из разбитого окна, звуков соседских ссор или голосов детей, доносившихся из коридора.
Затем, словно подчиняясь невидимой силе, она резко срывалась с места и отправлялась дальше, кочуя с одной квартиры на другую, в другом конце города, где она пробудет какое-то время, прежде чем двинуться в путь опять.
В одном городке в Пенсильвании она жила поочередно на четырех квартирах несколько месяцев. Она лежала на кровати, глядя неподвижно в потолок, забыв о том, что ее окружает, – и в один из дней вдруг словно очнулась, сочла это место просто непереносимым и отправилась дальше, почему – она и сама не знала.
Те, кто видел ее отрешенный взгляд, думали, что она занята собой. Они не могли бы больше ошибаться. Ее физическое пилигримство по стране напоминало ее духовное – в этих странствованиях она никогда не заглядывала внутрь себя. Как не оглядывалась на прошлое. Ее мать и отчим, Ивелл Стимсон, Квентин и несчастный Крис Хеттингер – в ее мозгу все было поглощено чем-то вроде зыбучих песков.
Незаметные изменения происходили внутри ее, подобно невидимым сейсмическим волнам, пронизывающим поверхность земли. Тогда поведение ее потихоньку менялось.
Однажды в полдень, сидя в своей комнате на южной окраине Балтимора, она услышала звуки музыки, доносившейся из холла внизу. Она вышла из комнаты и поняла, что на самом деле они идут из соседней комнаты. Постучала в дверь. Когда она вошла, то увидела включенное радио. Кейт попросила разрешения послушать. Ее сосед, молодой парень, предложил ей сесть.
Когда музыка затихла, диктор сказал, что исполнялась Седьмая симфония Бетховена.
Она пошла в музыкальный магазин и купила проигрыватель. Он стоил дорого – Кейт потратила много из своих сбереженных денег. Она купила также пластинку с записью Седьмой симфонии, исполняемой симфоническим оркестром Берлинской филармонии под руководством Фёртванглера.
Она взяла проигрыватель и пластинку, пошла домой и стала слушать. Она слушала опять и опять.
Через несколько дней ее сосед, слышавший музыку у нее из-за двери, постучался к ней. Он хотел познакомиться с Кейт. Но она закрыла дверь у него перед носом.
Она слушала эту пластинку опять и опять, не ощущая царапин, которые появлялась на поверхности – она обращалась с ней небрежно. Соседи пожимали плечами, слыша странную возвышенную музыку, доносившуюся все время из ее комнаты. Не было никакого смысла жаловаться на причиняемое им беспокойство, потому что она выслушивала их, кивала головой и забывала об этом.
Она слушала симфонию пять недель. Потом, одним дождливым днем, когда оркестр исполнял вторую часть, она вдруг неожиданно села, посмотрела на пластинку раздраженно и сняла иглу.
Она больше никогда не слушала запись, впрочем, и никакую другую. Проигрыватель покрывался пылью до того самого дня, когда она отдала его соседу. Она не думала больше о Бетховене, она не думала больше о музыке вообще.
Несмотря на свою опустошенность, она иногда заводила друзей. Загадка внутри ее привлекала их. Девушки, чье поведение было так же предсказуемо, как и их провинциальная речь, обыкновенная одежда и нехитрые мечты, видели в Кейт что-то экзотическое и неукротимое. Они доверяли ей все свои секреты, так как она была поразительно хорошим слушателем, ее внутренняя пустота позволяла слышать то, что они говорят, не пропуская это через свои собственные эгоистические мысли и сосредоточенность на себе.
Часто эти девушки становились зависимыми от Кейт – они видели, что она обладает самостоятельностью, которой они сами никогда не имели. Поэтому часто они были озадачены и обижены, когда Кейт неожиданно уезжала, не оставив им никакого адреса. Они не могли знать, что были для нее не более реальны, чем покрытые пылью углы ее комнаты.
Мужчины находили ее неотразимой, а женщины не могли оторвать от нее завистливого взгляда. Было что-то притягательное и властное в ней, что действовало как магнит на других людей. С годами она стала еще красивее. Загадка внутри ее придавала странный лоск ее бедрам, твердой, крепкой груди, ее смуглой коже и бледному красивому лицу.
Но ни одному мужчине не удалось дотронуться до нее. И ни разу чувственный голод не тревожил ее внутреннюю пустоту. Ее сексуальность впала в глубокий сон без сновидений, от которого она, казалось, никогда не проснется. Ей было спокойно.
Единственные, кто понимал ее – были дети.
Дочка ее второй квартирной хозяйки в Атланте, девятилетняя девочка по имени Терри, чей отец ушел от них несколько лет назад и чья мать была алкоголичкой, как-то раз постучалась к Кейт в дверь.
– Моя мама не вернется до вечера, – сказала она тихо. – Вы не поиграете со мной в «монополию»?
Кейт посмотрела на гостью. Мать девочки не обменялась с Кейт и словечком с тех пор, как она въехала сюда. Взгляд Кейт смутил ее. Но, казалось, девочка не боялась ее.
– Входи, – сказала Кейт, открывая пошире дверь. Девочка положила игру на кофейный столик напротив ветхой кровати и посмотрела на голые стены комнаты.
– Почему вы не повесите на них картинки? – спросила она.
– Потому что, глядя на стену, я могу видеть то, что хочу, – ответила Кейт. – Ведь это моя комната, а не их.
Про себя девочка подумала, что ни один взрослый не сказал еще чего-либо подобного, так отвечающего ее собственным мыслям.
Игра осталась нераскрытой. Маленькая девочка проговорила с Кейт все оставшееся время. Она рассказывала о своих детских проблемах и задавала вопросы. Кейт отвечала на них с честной прямотой. Когда было время идти домой, оказалось, что Терри было не так-то просто уйти отсюда.
Этой ночью Терри сказала матери, что тетя из «2б» – милая.
Девочка пришла опять. Они с Кейт играли в шашки, или рисовали картинки, или просто говорили. Часто наступало долгое молчание, полное того понимания, когда разговор просто не нужен. Терри обожала Кейт. Это был первый взрослый, который когда-либо ее понимал и которого она понимала сама.
Кейт не обращалась с Терри как с ребенком. Но она не обращалась с ней и как со взрослой. Потому что Кейт не принимала взрослых всерьез. В ее глазах они были мелочными и жалкими в своем эгоизме – даже не стоящими презрения.
Терри была еще не сформировавшимся существом, белой книгой, которую должно было заполнить время. Более того, за маской игривого и вежливого ребенка таилось стремление преодолеть свое грустное прошлое, влияние семьи и стать личностью. Кейт чувствовала это постоянно. То же самое происходило и с ней самой.
Когда пришла весна, они сели на автобус и поехали за город. Они гуляли вместе по лесу, сидели на мягкой, высокой траве, переходили через ручьи. Терри была на седьмом небе. Она ощущала Кейт как телесное воплощение мечты, чудесной мечты, в которой она отыскивала путь к своей судьбе. Кейт была единственным человеком, которому Терри когда-либо доверяла.
Потом Кейт внезапно уехала. Она не оставила своего нового адреса, и Терри не смогла отыскать ее. Она спрашивала, что стало с чудесной тетей из «2б». Мать отвечала, что не знает, и мысленно благодарила небеса, что Кейт исчезла. Она не думала, что такое дикое и непредсказуемое существо могло быть хорошей компанией для ее дочери.
Маленькая девочка смотрела на альбом, в котором они с Кейт рисовали столько картинок, и ей захотелось нарисовать портрет самой Кейт – ее ангела-хранителя. Оказалось, что это не просто – сущность Кейт не поддавалась изображению на бумаге, так как никогда не проявлялась в каких-либо физических признаках. Но Терри сохранила рисунок, позволяя глазам видеть то, что говорило ей ее воображение.
Шло время, и девочка постепенно привыкала к своему возвратившемуся одиночеству. Образ Кейт, ее голос начали потихоньку стираться из ее памяти. Иногда, впрочем, приходили открытки из какого-нибудь отдаленного городка с подписью Кейт. Иногда мог появиться неожиданный сюрприз в конверте – книга, журнал, кусочек вулканической лавы. И девочка знала, что ее друг не забывает о ней.
Запутанные тропки блужданий Кейт приняли неожиданное направление, когда она получила место официантки в небольшом ресторане в Небраске и нашла себе подругу.
Кейт въехала в город и спросила насчет работы в первом же сносно выглядевшем ресторане. Теперь она была в Этом дока. Умная и опытная молодая женщина, она знала свое дело.
