Текст книги "Север и Юг. Крэнфорд"

Автор книги: Элизабет Гаскелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Глава X
Закаленное железо и золото

«Мы все − деревья, и ветер лишь делает нас крепче и сильнее».

Джордж Герберт

Мистер Торнтон покинул дом, не заходя в гостиную. Он сильно опаздывал и торопился в Крэмптон. Ему хотелось быть пунктуальным, хотелось показать, как он уважает своего нового друга. Церковные часы пробили половину восьмого, а он уже стоял у дверей, вслушиваясь в шаги Диксон, всегда нарочито медлительные, когда ей приходилось унижать себя, открывая дверь. Мистера Торнтона проводили в маленькую гостиную, где его сердечно приветствовал мистер Хейл. Он представил гостя своей жене. Миссис Хейл пробормотала еле слышно несколько слов, впрочем, она была так бледна и так куталась в шаль, что мистер Торнтон тут же простил ей ее холодность. Маргарет зажгла лампу, и в центре полутемной комнаты образовался островок теплого золотистого света. Окна были зашторены, как это принято в сельских домах, и ночная тьма осталась снаружи, за стеклами. Мистер Торнтон не мог не сравнивать мысленно эту комнату с той, которую только что покинул. Столовая в его доме была обставлена красивой и дорогой, хотя и несколько громоздкой мебелью, но ни одна деталь в ее обстановке не выдавала присутствия женщин в доме, кроме разве что кресла у окна, где обычно восседала его мать. Конечно, его мать устроила все в доме по своему вкусу, и он был вполне доволен обстановкой, столовая соответствовала своему предназначению − там можно было и перекусить на скорую руку, и угостить друзей, и дать роскошный обед, а эта маленькая гостиная была обставлена весьма скромно и все же… все же она была в два… нет, в двадцать раз прекрасней, чем любая комната в доме Торнтонов, и намного удобнее. Здесь не было ни зеркал, ни позолоты, ни даже кусочка стекла, отражающего свет, сверкающего как вода в солнечный день. Однотонные обои теплых тонов, ситцевые шторы, привезенные из Хелстона, в тон которым была подобрана обивка стульев. Небольшой столик с секретером у окна напротив двери, на противоположной стороне − этажерка с высокой белой китайской вазой, из которой свисали ветки английского плюща, бледно-зеленой березы и медно окрашенные листья бука. Красивые корзинки для рукоделья стояли у кресел, на столе в совершенном беспорядке лежали несколько книг, как будто их только что сюда положили. За приоткрытой дверью можно было увидеть другой стол, накрытый к чаю белой скатертью. На ней красовались вазочка с кокосовыми пирожными и корзина, наполненная апельсинами и ярко-красными американскими яблоками, лежащими на ковре из зеленых листьев.

Мистеру Торнтону стало ясно, что все эти милые мелочи были привычны в их семье, и он подумал, что к ним, несомненно, приложила руку Маргарет. Она стояла возле чайного столика в светло-розовом муслиновом платье, не пытаясь вступить в разговор, занятая исключительно приготовлением чая, и ее гладкие, цвета слоновой кости руки двигались меж белых чашек красиво, бесшумно и грациозно. На одной руке был браслет, который постоянно падал на тонкое запястье. Мистер Торнтон наблюдал за перемещениями этого беспокойного украшения с большим вниманием и почти не слушал ее отца. Казалось, будто его заворожило то, как она нетерпеливо поправляла браслет, как он туго охватывал ее нежную руку, а затем, ослабев, снова падал. Мистер Торнтон готов был воскликнуть: «Он снова падает!» Он почти пожалел, когда его пригласили к столу, помешав наблюдать за Маргарет. Она подала ему чашку, храня на лице гордое и неприступное выражение, но как только его чашка опустела, она тут же заметила это и снова наполнила ее. Ему очень хотелось попросить ее сделать для него то, что она сделала для своего отца, который захватил ее мизинец и большой палец своей мужской рукой, и действовал ими как щипчиками для сахара. Мистер Торнтон видел ее прекрасные глаза, поднятые на отца, полные света, смеха и любви, и почувствовал, что эта маленькая пантомима предназначена лишь для двоих. Маргарет была бледна и молчалива − у нее все еще болела голова. Но она была готова заговорить, если в беседе возникнет длинная неловкая пауза, чтобы у гостя − друга и ученика ее отца, не было повода подумать, что им пренебрегают. Но разговор продолжался, и после того, как чайные приборы были убраны, Маргарет пересела со своим шитьем поближе к матери. Она почувствовала, что теперь может предаться своим собственным мыслям, не боясь, что ей придется заполнять паузу в разговоре.

Мистер Торнтон и мистер Хейл были поглощены беседой, которую начали при своей последней встрече. Маргарет вернуло к действительности какое-то тихое, незначительное замечание матери, и, внезапно оторвавшись от работы, она обратила внимание на то, сколь разительно различаются внешне отец и мистер Торнтон. У ее отца было хрупкое телосложение, позволявшее ему казаться выше, если рядом не находился кто-то с высокой массивной фигурой. Черты его лица были мягкими, и на лице отражалось каждое чувство, рождавшееся в его душе. Его веки были большими и выгнутыми, придавая глазам особую томную, почти женственную, красоту. Брови были красиво изогнуты и приподняты высоко над глазами. Лицо мистера Торнтона производило иное впечатление: прямые брови нависали над ясными, глубоко посаженными и серьезными глазами, их взгляд, без неприятной остроты, казалось, был полон решимости проникнуть в самое сердце, самую суть людей и вещей. Морщины на его лице были редкими, но глубокими, будто вырезанными из мрамора, и располагались преимущественно в уголках рта. Губы были слегка сжаты над зубами, такими безупречными и красивыми, что когда редкая улыбка появлялась на его лице, она была подобна вспышке солнечного света. Улыбка совсем не вязалась с обликом этого сурового и решительного человека, казалось, готового пойти на все ради достижения собственных целей, она вспыхивала мгновенно и открыто, как это бывает только у детей, отражалась в глазах и заражала собеседника глубокой искренней радостью. Эта улыбка была первым и пока единственным, что понравилось Маргарет в новом друге ее отца. Она подумала, что вероятно именно противоположность характеров, столь ясно проявляющаяся во внешности обоих, объясняла тяготение, которое они явно испытывали друг к другу.

Маргарет поправила рукоделие матери и опять вернулась к своим мыслям, совершенно забытая мистером Торнтоном, как будто ее не было в комнате. Он рассказывал мистеру Хейлу об устройстве парового молота, вернее, о том, какая осторожность и точность нужна при работе с этой машиной, обладающей невиданной мощностью. Его рассказ напомнил мистеру Хейлу о джине в «Тысяче и одной ночи» − то могучем великане ростом от земли до неба, то − крохотном существе, спрятанном в старой лампе, настолько маленькой, что могла уместиться в руке ребенка.

− И это воплощение силы, эта практическая реализация идеи, достойной титана, придумано человеком из нашего славного города. И у этого человека еще достанет сил, чтобы подняться, шаг за шагом, от одного чуда, которого он достиг, к еще большим чудесам. И я не побоюсь сказать, что среди нас много подобных ему. Если он нас покинет, другие смогут заменить его, вести борьбу, и в конце концов подчинить все слепые силы природы науке.

− Ваше хвастовство напомнило мне старые строки… «У меня сто капитанов в Англии − столь же хороших, как он когда-то был».

Услышав слова отца, Маргарет посмотрела на них с неподдельным интересом. Как же они добрались от зубчатых колес до Чеви Чейса?

− Это не хвастовство, − ответил мистер Торнтон, − это факт. Не буду отрицать, я горжусь тем, что живу в городе − или даже лучше сказать, в районе, потребности которого порождают столько открытий и изобретений. Я предпочитаю тяжело работать, страдать, падать и подниматься − здесь, чем вести скучную и благополучную жизнь, какую ведут аристократы на юге, где дни текут медленно и беззаботно. Можно увязнуть в меду так, что потом невозможно будет подняться и взлететь.

− Вы ошибаетесь, − раздраженная клеветой на свой любимый юг, Маргарет невольно повысила голос, на ее щеках появился румянец, а в глазах − сердитые слезы. − Вы ничего не знаете о юге. Там, в самом деле, меньше коммерции, меньше авантюр и меньше прогресса, меньше риска и всевозможных чудесных изобретений, но там также меньше и страданий. Здесь на улицах я нередко вижу людей, не отрывающих глаз от земли – они придавлены горем и заботами, они не только страдают, но и ненавидят. На юге у нас есть бедные, но у них нет такого ужасного выражения отчаяния на лицах, они не страдают от несправедливости. Вы не знаете юга, мистер Торнтон, − закончила она и внезапно замолчала, злясь на себя, что сказала так много.

− Могу ли я в свою очередь сказать, что вы не знаете севера? − спросил он с невыразимой мягкостью в голосе, так как увидел, что действительно задел ее.

Маргарет промолчала. Раны от расставания с Хелстоном были еще свежи, она боялась, что если заговорит, то не сможет справиться с дрожью в голосе.

− Во всяком случае, мистер Торнтон, − сказала миссис Хейл, − вы, наверное, согласитесь, что в Милтоне больше грязи и дыма, чем в любом из городов на юге.

− Боюсь, я должен согласиться, − сказал мистер Торнтон с быстро промелькнувшей улыбкой. − Парламент предложил нам пережигать дым, чтобы очистить его. И мы, как послушные дети, так и сделаем… когда-нибудь.

− Но ведь вы рассказывали мне, что уже поменяли трубы, чтобы очищать дым, разве нет? − спросил мистер Хейл.

− Я поменял трубы по своей собственной воле до того, как парламент вмешался в это дело. Это потребовало определенных затрат, но я возместил их экономией угля. Будьте уверены, закон тут ни при чем. Конечно, если бы я не поменял трубы, и на меня бы донесли, я был бы оштрафован, понес бы финансовые убытки и так далее. Но все законы, эффективность которых зависит от доносов, на деле не работают. Я сомневаюсь, был ли в Милтоне дымоход, о котором донесли правительству за последние пять лет, хотя некоторые постоянно пускают одну треть своего угля на так называемый «непарламентский дым».

− Я только знаю, что здесь муслиновые шторы нужно стирать не реже раза в неделю, а в Хелстоне они оставались чистыми месяц и больше. А что касается рук… Маргарет, сколько раз ты мыла руки этим утром? Три раза, разве нет?

− Да, мама.

− Вам, кажется, не по душе действия парламента и все законы, контролирующие работу фабрик в Милтоне, − сказал мистер Хейл.

− Да, так же, как и многие другие. И думаю, справедливо. Весь механизм…я имею в виду не только деревянное и железное оборудование… вся система торговли хлопком − дело настолько новое, что не стоит удивляться, если не все работает идеально. Что мы имели семьдесят лет назад? И чего достигли сейчас? Первые хозяева фабрик были не намного образованнее и опытнее своих рабочих. Но им хватило здравого смысла и смекалки, и они сделали ставку на машину сэра Ричарда Аркрайта. Торговля дала им, людям невысокого происхождения, огромные богатства и власть. Власть над рабочими, над покупателями − над всем мировым рынком. Пятьдесят лет назад в Милтонской газете можно было прочесть, что такой-то (один из полудюжины набойщиков того времени) закрывает свой склад в полдень каждый день, поэтому все покупатели должны прийти до этого часа. Представьте себе человека, диктующего покупателям, когда им совершать покупки. Что до меня, то если хороший покупатель надумает прийти в полночь, я встану и буду с ним предельно любезен, даже подобострастен, если это потребуется, все что угодно, лишь бы получить от него заказ.

Маргарет поджала губы, но слушала гостя внимательно, не отвлекаясь.

− Я рассказываю вам об этом, чтобы показать, какую почти неограниченную власть имели промышленники в начале столетия. У людей от власти кружилась голова. Если человек добился успехов в торговле, это еще не значило, что во всем остальном он так же будет разумен. Наоборот, золото часто лишало своего владельца остатков порядочности и скромности. Пиршества, которые устраивали эти первые текстильные магнаты, вошли в легенду. Они были расточительны и по-настоящему жестоки. Вы знаете пословицу, мистер Хейл, «Дай бедняку лошадь, и он поскачет прямиком к дьяволу». Некоторые из этих первых промышленников вели себя как настоящие тираны, они буквально втаптывали своих рабочих в грязь. Но постепенно ситуация изменилась − стало больше фабрик, больше хозяев и больше рабочих, которые им требовались. Влияние рабочих на хозяев стало ощутимей, теперь они ведут борьбу практически на равных. И нам не нужны третейские судьи, а еще меньше нам нужны советы невежд, даже если эти невежды заседают в Парламенте.

− Неужели борьба между двумя классами неизбежна? − спросил мистер Хейл. − Я знаю, вы используете это выражение, потому что, по вашему мнению, это единственное, что дает правильное представление о настоящем положении вещей.

− Это правда. И я уверен, что неизбежна борьба между разумом и невежеством, между предусмотрительностью и недальновидностью. Это одно из великих преимуществ нашей системы − рабочий может достичь власти и положения хозяина собственными усилиями. Любой усердный и рассудительный работник имеет шанс достичь большего. Он не обязательно станет владельцем фабрики, но может стать мастером, кассиром, счетоводом, клерком, кем-то, имеющим полномочия и власть.

− И вы считаете врагами всех, кто не принадлежит к вашей системе? − спросила Маргарет четким и холодным тоном.

− Я полагаю, они враги самим себе, − быстро ответил мистер Торнтон, немало задетый надменным осуждением, прозвучавшим в ее голосе.

Но через мгновение он почувствовал, что не должен был отвечать грубостью на грубость. Пусть она его презирает, раз ей так хочется, но это его долг перед самим собой − попытаться объяснить, что он имел в виду. Но что делать, если она истолкует его слова превратно? Нужно быть предельно откровенным, правдивым, тогда, возможно, он сумеет пробиться к ней. Нужно рассказать о своей жизни, чтобы она поняла, что между его словами и поступками нет противоречий. Но не слишком ли это личная тема, чтобы говорить о ней с почти незнакомыми людьми? Возможно, и все же это самый простой и честный способ, подтвердить свои слова. Поэтому, отбросив в сторону робость, которая заставила его покраснеть, он сказал:

− Я имею право так говорить. Шестнадцать лет назад мой отец умер при весьма печальных обстоятельствах. Меня забрали из школы, и мне пришлось повзрослеть за несколько дней. К счастью, у меня была такая мать, какой судьба одарила немногих. Женщина, не боявшаяся принимать решения и добиваться их исполнения во что бы то ни стало. Мы переехали в маленький провинциальный город, где жизнь была дешевле, чем в Милтоне, и где я получил должность в лавке торговца тканями (превосходное место, между прочим, именно там я приобрел исчерпывающие знания о товарах и основах торговли). Мы получали пятнадцать шиллингов в неделю − пятнадцать шиллингов на трех человек. Но моя мать настояла на том, чтобы мы каждую неделю откладывали три шиллинга. Это стало началом моей карьеры и научило меня самопожертвованию. Теперь я в состоянии предоставить моей матери все удобства, которых требует ее возраст, хоть она частенько возражает против этого. Я благодарю ее молча при каждом случае за все, чему она меня научила. Я обязан успехом не удаче, не образованию, не таланту − только строгим правилам, которые привила мне мать. Она научила меня не потакать собственным слабостям и не думать слишком много о собственных удовольствиях. Я верю, что это страдание, которое, как говорит мисс Хейл, отпечатывается на лицах людей в Милтоне, есть не что иное, как естественное наказание за легкомыслие, за неумение отказать себе в удовольствиях ради собственного будущего. Я не считаю, что люди, потворствующие своим желаниям, чувственные, достойны моей ненависти, я просто смотрю на них с презрением из-за слабости их характера.

− Но у вас было также некоторое образование, − заметил мистер Хейл. − Легкость, с которой вы теперь читаете Гомера, показывает мне, что вы уже знакомы с его произведениями, вы читали их прежде и только вспоминаете свои старые знания.

− Это правда, я читал его в школе. И, смею сказать, я даже считался довольно неплохим знатоком классики в те дни, хотя с тех пор я больше не занимался ни греческим, ни латынью. Но я спрашиваю вас, пригодились ли мне мои знания в той жизни, которую мне пришлось вести? Нет. Совершенно не пригодились. Для меня было бы достаточно просто уметь читать и писать.

− Нет, я не согласен с вами. Но возможно, я своего рода педант. Разве воспоминание о героической простоте жизни Гомера не придало вам сил?

− Нисколько! − воскликнул мистер Торнтон, смеясь, − Я был слишком занят мыслями о живых, о тех, кто был рядом со мной, кто вместе со мной боролся за свое существование, у меня просто не было времени вспоминать об умерших. Теперь, когда моя мать в безопасности и покое доживает старость, что должным образом вознаграждает ее за ее прежние усилия, я могу вернуться ко всем этим старым преданиям и с чистой совестью наслаждаться ими.

− Смею заметить, мое замечание было, скорее, профессиональным, такие мысли сродни мне, подобно коже, − ответил мистер Хейл.

Когда мистер Торнтон поднялся, чтобы уйти, он, пожав руки мистеру и миссис Хейл, шагнул и к Маргарет, протягивая ей руку. Это был искренний порыв, мистер Торнтон следовал обычаю, принятому среди близких знакомых в Милтоне, но Маргарет не была готова к такому дружескому жесту. Она просто поклонилась и, увидев его протянутую руку, быстро отступила назад. Правда, она тут же пожалела о том, что не поняла его намерения, но было уже поздно. Мистер Торнтон истолковал ее жест по-своему, также отступил назад, вскинул голову и вышел, бормоча под нос:

− Никогда прежде не видел такой заносчивой и неприветливой девицы, − спору нет, она красавица, но такая гордячка, что и смотреть на нее не хочется.

Глава XI
Первые впечатления

«Говорят, у нас в крови – жестокость,

Крупица иль две, возможно, – на пользу,

Но в нем, я это чувствую остро, —

Слишком много безжалостности».

Неизвестный автор

− Маргарет! − сказал мистер Хейл, проводив своего гостя. − Я встревожился, увидев выражение твоего лица, когда мистер Торнтон признался, что служил посыльным в лавке. Я узнал об этом еще раньше, от мистера Белла. Я почти ожидал, что ты встанешь и покинешь комнату.

− О, папа! Неужели ты и правда думаешь, что я такая глупая? Как раз его рассказ о себе понравился мне больше всего. Когда он осуждал других, когда призывал презирать людей за их беззаботность, расточительность, все во мне противилось его жесткости, но о себе он говорил так просто, без притворства и вульгарности, свойственной лавочникам, и с такой нежностью и уважением отзывался о своей матери, что мне меньше всего хотелось покинуть комнату.

− Я удивляюсь тебе, Маргарет, − сказала миссис Хейл. Не ты ли еще в Хелстоне всегда осуждала торговцев?! Я не думаю, мистер Хейл, что вы поступили правильно, представив нам такого человека и не рассказав, кем он был. Право же, я очень боялась показать ему, как я ошеломлена некоторыми подробностями его жизни. Его отец «умер при печальных обстоятельствах». Вероятно, это произошло в работном доме.

− Думаю, что все было еще хуже, − ответил ее муж. − Я был достаточно наслышан о его прошлой жизни от мистера Белла еще до того, как мы приехали сюда. И так как часть истории мистер Торнтон уже рассказал вам, я дополню то, что он опустил. Его отец занимался спекуляциями, обанкротился, а затем покончил с собой, потому что не мог вынести позора. Все его бывшие друзья скрыли, что причиной банкротства явилась нечестная игра,− сумасбродные, безнадежные попытки заработать на деньгах других людей и сколотить собственный капитал. Никто не предложил помощь его вдове и сыну. У них был еще один ребенок, я полагаю, девочка, слишком маленькая, чтобы зарабатывать деньги, но и ее тоже нужно было содержать. По крайней мере, никто из друзей не предложил немедленную помощь, а миссис Торнтон не из тех, кто ждет милостей от Бога. Поэтому они уехали из Милтона. Я знал, что мистер Торнтон пошел работать в лавку, и на эти заработки, часть из которых откладывала его мать, они и существовали долгое время. Мистер Белл рассказал, что они буквально перебивались с хлеба на воду… как, − он не знает. Но вскоре после того, как кредиторы потеряли надежду получить деньги по долгам старого мистера Торнтона (если они и в самом деле на что-то рассчитывали после его самоубийства), этот молодой человек вернулся в Милтон, встретился с каждым из кредиторов и заплатил им первую часть из всей суммы долга. Все было сделано без лишнего шума, но долг был выплачен до последнего пенни. Узнав об этой истории, один раздражительный старик (так назвал себя мистер Белл) взял мистера Торнтона себе в партнеры.

− Это, в самом деле, прекрасно, − сказала Маргарет. − Какая жалость, что злая судьба приготовила для человека с такой волей и характером жалкую роль милтонского промышленника.

− Жалкую роль? − переспросил мистер Хейл.

− Да, папа, мне жаль, что деньги являются для него единственной мерой успеха. Когда он говорил о новых изобретениях, он явно рассматривал их только как еще один способ расширения торговли и зарабатывания денег. А бедные люди вокруг него − они бедны, потому что они оказались порочными, потому что у них нет его железного характера и способностей, благодаря которым он стал богатым. И он даже не испытывает к ним сочувствия,

− Не порочными, он никогда не говорил так. Расточительными и потакающими собственным желаниям − вот его слова.

Маргарет собрала все рабочие принадлежности матери, готовясь лечь спать. Выходя из комнаты, она замешкалась − ей хотелось сказать отцу что-нибудь приятное, при этом не покривив душой. На ум пришли только такие слова:

− Папа, я все-таки считаю, что мистер Торнтон − замечательный человек, но лично мне он совсем не нравится.

− А мне нравится! − ответил отец, смеясь. − Лично, как ты выразилась, и в других отношениях тоже. Но спокойной ночи, дитя мое. Твоя мать сегодня очень устала, Маргарет.

Маргарет и сама заметила, как ее мать измучилась из-за волнений последних дней, и слова отца наполнили ее душу смутным страхом и легли камнем на сердце. Жизнь в Милтоне так отличалась от той, к которой миссис Хейл привыкла в Хелстоне, где и в доме, и на улице всегда был свежий деревенский воздух. Здесь же сам воздух был, казалось, лишен всех живительных элементов. Домашние заботы с новой силой обрушились на всех женщин семьи, поэтому можно было всерьез опасаться за здоровье миссис Хейл. Кроме того, странное поведение Диксон и миссис Хейл говорило о том, что с хозяйкой что-то случилось. Она и Диксон часто тайком беседовали в спальне, откуда служанка выходила заплаканной и сердитой. Однажды Маргарет вошла в комнату матери сразу после ухода Диксон и, застав свою мать стоящей на коленях, случайно услышала, как та просила Бога дать ей сил и терпения выдержать тяжелые телесные страдания. Маргарет очень хотела восстановить близкие доверительные отношения с матерью, прерванные ее долгим проживанием у тети Шоу. Прежняя Маргарет была бы довольна тем, что снова может ласкаться к маме и слышать ее нежные, полные любви слова, но сейчас она чувствовала, что есть еще какая-то тайна, скрываемая от нее, которая имеет непосредственное отношение к состоянию здоровья миссис Хейл. Этой ночью Маргарет долго лежала без сна, размышляя, как уменьшить вредное влияние милтонской жизни на здоровье ее матери. В помощь Диксон необходимо, как можно скорее, найти постоянную служанку, тогда Диксон могла бы уделять миссис Хейл больше внимания и заботы.

Последние несколько дней все время и мысли Маргарет были заняты посещением регистрационных бюро, встречами со всякого рода неприятными людьми, среди которых встретилось лишь несколько приятных. Однажды днем она встретила Бесси Хиггинс на улице и остановилась поговорить с ней.

− Бесси, как ваши дела? Надеюсь, вам теперь получше, ветер уже переменился.

− И лучше, и хуже, если вы знаете, что это значит.

− Не совсем, − ответила Маргарет, улыбаясь.

− Мне лучше оттого, что ночью я не задохнулась от кашля, но я утомлена и устала от Милтона, и хочу отправиться к земле Бьюлы. [7]И когда я думаю, что я далеко-далеко от нее, мое сердце слабеет, и мне не лучше − мне хуже.

Маргарет пошла рядом с девушкой. Минуту или две она молчала. Наконец тихо спросила:

− Бесси, ты хочешь умереть? − сама Маргарет избегала разговоров о смерти, для нее, такой молодой и здоровой, было естественно любить жизнь.

Бесси тоже помолчала минуту или две. Потом ответила:

− Если бы у вас была такая жизнь, как у меня, и вы бы так же устали от нее, как я, и думали порой: «так может продолжаться пятьдесят или шестьдесят лет − я знаю, так бывает у некоторых». И если бы вы все время чувствовали головокружение, если бы все время были усталой и больной, будто вам уже стукнуло шестьдесят… А жизнь, кажется, вертит мной, и смеется мне в лицо, такая долгая, бесконечно долгая жизнь… о, мисс! Я говорю вам, что вы бы обрадовались, когда доктор наконец сказал бы вам, что едва ли вы увидите зиму.

− Почему, Бесси, неужели жизнь совсем не радует тебя?

− Полагаю, моя жизнь ничем не хуже, чем у многих других. Только она меня потрепала, а их − нет.

− Но что это значит? Ты знаешь, я здесь чужая, поэтому я не сразу понимаю, что ты имеешь в виду, я ведь не знаю, как вы живете здесь, в Милтоне.

− Если бы вы пришли к нам домой, как вы когда-то сказали, я бы могла рассказать вам. Но отец говорит, вы точно такая же, как и другие − с глаз долой, из сердца вон.

− Я не знаю, кто эти другие. Но я была очень занята и, по правде говоря, забыла о своем обещании.

− Вы сами предложили это! Мы никого не звали.

− Я забыла, что говорила в тот раз, − тихо продолжила Маргарет. − Я бы обязательно вспомнила о своем обещании, если бы была меньше занята. Можно я пойду сейчас с тобой?

Бесси бросила быстрый взгляд на лицо Маргарет, чтобы убедиться, что та говорит искренне. Напряжение в ее взгляде сменилось задумчивостью, когда она заметила сожаление в глазах своей собеседницы.

− Мной никто так много не интересовался. Если вам интересно, можете прийти.

Они пошли вместе, храня молчание. Когда они свернули в маленький двор, выходящий на грязную улицу, Бесси сказала:

− Вы не пугайтесь, если отец дома, он поначалу будет разговаривать грубо. Он вспоминал вас, вы понимаете, и сдается мне, он тоже волновался и гадал, придете вы или нет.

− Не бойся, Бесси.

Но когда они пришли, Николаса не оказалось дома. Крупная неопрятная девушка, немного моложе Бесси, но более высокая и крепкая, занималась стиркой. Прачка она была неумелая, и так гремела корытом, что Маргарет поежилась и от души посочувствовала бедной Бесси, которая буквально упала на стул, полностью вымотанная своей прогулкой. Маргарет попросила у сестры Бесси стакан воды, и пока та бегала за водой (задев кочергу и опрокинув стул на своем пути), Маргарет развязала ленты шляпки Бесси, чтобы та могла отдышаться.

− Вы думаете, такая жизнь стоит того, чтобы о ней заботиться? − едва слышно прошептала бедная девушка.

Маргарет не ответила, но подержала стакан воды у ее губ. Бесси сделала долгий жадный глоток, затем откинулась назад и закрыла глаза. Маргарет услышала, как она бормочет про себя: «Они больше не будут ни голодать, ни испытывать жажду. И солнце не будет палить их, и свет не будет их тревожить».

Маргарет наклонилась и тихо сказала:

− Бесси, не торопи свою смерть и не отказывайся от жизни, какой бы она не была… или могла бы быть. Помни, кто дал тебе жизнь и предопределил твою судьбу.

Она вздрогнула, услышав голос Николаса. Он вошел, незамеченный ею.

− Нет нужды поучать мою девочку. Пусть она идет туда, куда ее зовут, к золотым воротам, украшенным драгоценными камнями. Если это ее забавляет, пусть так и будет, но я не собираюсь морочить ей голову всякой чепухой.

− Но конечно, − ответила Маргарет, поворачиваясь к нему, − вы верите в то, что я сказала, что Бог дал ей жизнь и предопределил, какой она должна быть.

− Я верю в то, что вижу, и не более. Вот, во что я верю, молодая леди. Я не верю всему тому, что слышу…нет! Ни капли. Я слышал, как одна молодая девица громко обещала, что навестит нас. А моя девочка потом дни и ночи думала об этом, вскакивала каждый раз, заслышав звук незнакомых шагов, она не знала, что я за ней наблюдаю. Но вот вы, наконец, пришли, и вам здесь будут рады, если, конечно, вы пришли не ради нравоучений.

Бесси умоляюще смотрела на Маргарет, сжимая ее руку в своих.

− Не сердитесь на него, − попросила она тихо. − Здесь многие думают, как он. Если бы вы их услыхали, вы не сердились бы на него. Он − очень хороший, правда… но, − и в ее глазах мелькнуло отчаяние, − когда он говорит такие вещи, это заставляет меня желать смерти больше, чем обычно, мне так хочется много знать, и меня волнуют эти чудеса.

− Бедная девочка… бедняжка, я не хотел расстраивать тебя, но мужчина должен говорить правду, а когда я вижу, что народ становится хуже день ото дня, и все вокруг приходит в упадок, я говорю себе: почему бы не оставить весь этот разговор о религии и не заняться тем, что понимаешь и знаешь. Это ведь так просто − говорить о том, что знаешь и делать то, что умеешь.

Но девушка повторяла с болью в голосе:

− Не думайте о нем плохо, он − хороший человек, правда. Я буду грустить даже в Граде Божьем, если отца там не будет, − лихорадочный румянец появился на щеках Бесси, а в глазах − лихорадочное пламя. − Но ты будешь там, отец! Ты будешь! О! Мое сердце! − она приложила свою руку к груди и мертвенно побледнела.

Маргарет обняла девушку и положила ее голову к себе на грудь. Она убрала тонкие и мягкие волосы Бесси с висков и смочила их водой. Глаза Николаса были полны любви и печали, и даже сестра Бесси притихла, наблюдая за двумя обнявшимися девушками с напряженной нежностью. Через некоторое время спазм прошел, и Бесси поднялась и сказала:

− Я пойду лягу, это лучше всего. Но, − она невольно схватила Маргарет за платье, − Вы придете снова… я знаю, вы придете… просто скажите это!

− Я приду завтра, − пообещала Маргарет.

Бесси прильнула к отцу, он собрался отнести ее наверх. Но как только Маргарет поднялась, чтобы уйти, он с видимым усилием произнес:

− Если бы Бог существовал, я бы попросил его только об одном − благословить вас.

Маргарет ушла от них очень грустная и задумчивая.

Она опоздала домой к чаю. В Хелстоне опоздание к столу миссис Хейл расценивала как тяжелый проступок, но теперь подобные вольности, казалось, перестали раздражать ее, хотя в глубине души Маргарет страстно желала, чтобы мама отчитала ее, как в добрые старые времена.