Текст книги "Летняя королева"

Автор книги: Элизабет Чедвик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Элизабет Чедвик
Летняя королева

Elizabeth Chadwick

SUMMER QUEEN

Copyright © 2013 Elizabeth Chadwick

All rights reserved

© Е. Коротнян, перевод, 2014

© Ю. Каташинская, карты, 2014

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2014

Издательство АЗБУКА^®

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru), 2014

Семейство Людовика VII Французского

Нормандские и анжуйские короли Англии

Графы Пуату, герцоги Аквитании

Обращение к читателям

В романе я называю Элеонору Алиенорой в знак уважения, поскольку именно так она называла себя, этим именем подписывала свои указы и под этим именем упоминается в англо-нормандских текстах.

Глава 1
Дворец Пуатье, январь 1137 года

Алиенора проснулась на рассвете. Высокая свеча, горевшая всю ночь, превратилась в огарок. Сквозь закрытые ставни уже доносились крики петухов, что с оград, насестов и навозных куч будили Пуатье. Под ворохом одеял мирно посапывала Петронилла, разметав по подушке темные волосы. Алиенора выбралась из постели, стараясь не разбудить младшую сестренку, которая всегда ворчала, если ее тревожили слишком рано. К тому же Алиенора не желала делить эти мгновения с кем-то еще. День предстоял необычный, а как только начнется шум и суета, то покоя уже не жди.

Она накинула платье, сложенное на сундуке, сунула ноги в мягкие замшевые туфли и распахнула створку в ставнях, чтобы высунуться наружу и глотнуть нового утра. Легкий влажный ветерок принес знакомые ароматы дыма, замшелого камня и свежеиспеченного хлеба. Заплетая волосы ловкими пальцами, Алиенора любовалась небом на востоке, в котором чередовались полосы серых, белых и золотистых оттенков, а потом с печальным вздохом вернулась в комнату.

Тихонько сняла накидку с колышка и на цыпочках вышла из спальни. В соседнем помещении зевали, пробуждаясь, девушки с затуманенными сном взорами. Алиенора проскользнула мимо этакой лисичкой и бесшумной легкой походкой сбежала по витой лестнице башни Мобержон, где размещались жилые помещения герцогского замка.

Сонный малый расставлял корзинки с хлебом и кувшины с вином на столе в большом зале. Алиенора стащила маленькую, еще теплую булочку и вышла во двор. Кое-где в лачугах и служебных постройках до сих пор горели фонари. До нее донесся звон горшков из кухни, повариха отчитывала кого-то за пролитое молоко. Знакомые звуки словно говорили: все в порядке, даже накануне перемен.

На конюшне конюхи готовили лошадей к поездке. Жинне, ее верховая кобыла в яблоках, и Морелло, черный блестящий пони сестры, все еще ожидали своей очереди в стойлах. Зато вьючные лошади в упряжи и повозки уже стояли наготове во дворе, чтобы провезти багаж сто пятьдесят миль на юг, от Пуатье до Бордо, где ей и Петронилле предстояло прожить весну и лето в замке Омбриер с видом на реку Гаронну.

Алиенора протянула кобыле кусочек свежего хлеба и погладила ее теплую серую шею.

– И папе совсем не обязательно проделывать столь долгий путь до Компостелы, – сообщила она животному. – Почему бы ему не остаться с нами дома? Мы бы вместе помолились. Ненавижу, когда он уезжает.

– Алиенора!

Девушка подпрыгнула и, виновато покраснев, предстала перед своим отцом, сразу поняв по выражению его лица, что он все слышал.

Это был высокий мужчина, длиннорукий и длинноногий, с каштановой шевелюрой, отмеченной сединой на висках. Глубокие морщины пролегли в уголках глаз, ввалившиеся щеки резко обозначили скулы.

– Паломничество – серьезное обязательство перед Богом, – мрачно изрек он. – Это тебе не увеселительная прогулка из глупого каприза.

– Да, папа.

Алиенора знала, что паломничество важно для отца и даже необходимо для спасения его души, но все равно не хотела, чтобы он уезжал. В последнее время он очень изменился, стал скрытен, видимо, его что-то тяготило, и она не понимала, что именно.

Он поднял подбородок девушки указательным пальцем:

– Ты моя наследница и должна вести себя, как подобает дочери герцога Аквитании, а не дуться, как ребенок.

Та в возмущении отстранилась. Ей исполнилось тринадцать, она уже год как совершеннолетняя, а потому взрослая. Хотя ей по-прежнему хочется отцовской любви и защиты.

– Вижу, ты меня поняла. – Он нахмурился. – В мое отсутствие ты правительница Аквитании. Наши вассалы поклялись поддержать тебя как мою преемницу, и ты должна чтить их преданность.

Алиенора прикусила губу:

– Я боюсь, что ты не вернешься… – голос ее дрожал, – и я больше тебя не увижу.

– О дитя! Если Богу будет угодно, я, конечно же, вернусь. – Он нежно поцеловал ее в лоб. – Я еще побуду с тобой немного. Где Петронилла?

– В постели. Я оставила ее досыпать.

Пришел конюх, чтобы заняться Жинне и Морелло. Отец увлек Алиенору во двор, где первые бледно-серые лучи света постепенно приобретали более теплые оттенки. Он мягко дернул ее за толстую косу медово-золотистых волос:

– Теперь ступай и разбуди сестру. Будет прекрасно, если ты сможешь сказать, что прошла пешком часть пути, который когда-то совершил святой Иаков.

– Да, папа. – Она посмотрела на него долгим немигающим взглядом, прежде чем степенно удалиться, держа спину прямо.

Герцог Гильом вздохнул. Старшая дочь быстро становилась женщиной. За последний год она заметно прибавила в росте, слегка округлилась в груди и бедрах. Она была прекрасна; один взгляд на нее усиливал боль. Она еще слишком молода для того, что грядет. Да поможет им всем Господь.

Когда Алиенора вернулась в спальню, Петронилла уже деловито складывала свои любимые побрякушки в мягкий матерчатый кисет, готовясь к путешествию. Флорета, их нянька и дуэнья, успела вплести голубую ленту в блестящие каштановые волосы Петрониллы и убрать их с лица, открыв изящную линию скул, если смотреть в профиль.

– Где ты была? – недовольно поинтересовалась младшая сестра.

– Нигде. Просто гуляла. Ты ведь спала.

Петронилла затянула шнурки кисета, поигрывая кисточками на их концах.

– А папа обещал привезти нам освященные кресты из усыпальницы святого Иакова.

«Как будто освященные кресты могут как-то восполнить грядущую разлуку с отцом», – подумала Алиенора, однако промолчала. Петронилле хоть и одиннадцать, но она все еще такой ребенок. Несмотря на их близость, два года разницы временами превращались в пропасть. Алиенора была для Петрониллы в равной степени и сестрой, и матерью, которой они лишились.

– А когда он вернется после Пасхи, мы устроим большой праздник? – Петронилла вопросительно уставилась на нее карими глазами. – Правда?

– Ну конечно, – ответила Алиенора и обняла сестру, сама утешаясь этим объятием.

Была середина утра, когда кортеж герцога отправился в Бордо после мессы, состоявшейся в церкви Сен-Илер, куда частенько заходили паломники. Стены ее украшал герб властителей Аквитании.

Сквозь облака местами проглядывало бледно-голубое небо, и редкие лучи солнца отражались на конской сбруе с насечками. Караван растянулся вдоль дороги тоненькой ниточкой, в которой, как в радуге, смешались разные цвета: серебро доспехов, яркие краски дорогих нарядов господ – малиновый, фиолетовый и золотой – контрастировали с приглушенными серо-коричневыми оттенками одежды слуг и возниц. Пешим начал путь не только герцог Гильом. Этот первый день все пройдут двадцать миль до ночлега в Сен-Сован.

Алиенора шагала, одной рукой поддерживая Петрониллу, а второй приподнимая юбки, чтобы они не волочились по грязи. Время от времени младшая сестренка подпрыгивала. Какой-то менестрель затянул песню под аккомпанемент небольшой арфы, и девушка узнала слова своего деда Гильома, девятого герцога Аквитании[1]1
  Гильом IX Аквитанский – один из первых трубадуров Прованса, родоначальник европейской поэзии. Сохранилось 11 его стихотворений. Два раза был отлучен от церкви, отсюда и «дурная слава». – Здесь и далее прим. ред.


[Закрыть], который пользовался дурной славой. Многие из его песен, вульгарные в своей разнузданности, совершенно не годились для домашнего исполнения, но именно от этой песни, напевной и прилипчивой, у Алиеноры бежали мурашки по спине.

 
Я не знаю, сплю ли я или бодрствую,
Пока мне кто-то не скажет.
Сердце мое чуть не разрывается от глубокой печали,
Но мне наплевать,
Клянусь святым Марциалом!
 

Какое-то время отец шел рядом с ней и Петрониллой, но шаг его был шире, и постепенно он вырвался вперед, оставив дочерей в компании женской прислуги. Алиенора смотрела ему вслед, не отрывая взгляда от его руки, сжимавшей посох паломника. Кольцо с сапфиром, символ герцогской власти, подмигивало ей, словно синий глаз. Она мысленно просила отца обернуться и посмотреть на нее, но он сосредоточился только на дороге. Казалось, будто он специально отдаляется и через какое-то время вообще исчезнет, оставив лишь пыльные следы, по которым ей придется ступать.

Она даже не развеселилась, когда к ним присоединился отцовский сенешаль Жоффруа де Ранкон, сеньор Жансе и Тайбура. Ему было лет под тридцать. Темно-каштановые волосы, глубоко посаженные карие глаза и улыбка, от которой у нее каждый раз на душе становилось светло… Девушка знала его с рождения – он был одним из главных вассалов отца, военачальником. Его жена умерла два года тому назад, но де Ранкон до сих пор не вступил во второй брак. Две дочери и сын избавляли его от настоятельной необходимости в наследниках.

– Ты почему такая мрачная? – Он заглянул ей в лицо. – Если будешь хмуриться, то оставишь без дела облака.

Петронилла захихикала, и Жоффруа ей подмигнул.

– Не говори глупости. – Алиенора вздернула подбородок и пошла прочь.

Жоффруа подстроился под ее шаг:

– Тогда расскажи, что случилось.

– Ничего, – ответила она. – Все хорошо. Почему должно что-то случиться?

Он внимательно посмотрел на нее:

– Быть может, потому, что твой отец уезжает в Компостелу, а тебя оставляет в Бордо?

У Алиеноры перехватило горло.

– Разумеется, нет, – отрезала она.

Он покачал головой:

– Ты права, я глуп, но позволишь мне пройтись с вами немного?

Алиенора дернула плечом, но потом все-таки неохотно кивнула. Жоффруа взял сестер за руки.

Через какое-то время, почти не сознавая этого, Алиенора перестала хмуриться. Жоффруа не мог заменить ей отца, но рядом с ним настроение улучшилось, и она двинулась вперед с новым воодушевлением.

Глава 2
Бордо, февраль 1137 года

Сидя перед огнем в своих покоях в замке Омбриер, Гильом, десятый герцог Аквитании, задумчиво смотрел на документы, ожидавшие его печати, и растирал себе бок.

– Сир, вы по-прежнему настроены на это путешествие?

Герцог бросил взгляд на архиепископа Бордо, который грелся по другую сторону камина, высокий и грузный в подбитой мехом сутане. Они частенько спорили, но при этом были давними друзьями, и Гильом назначил Жоффруа де Лору наставником своих дочерей.

– По-прежнему, – ответил он. – Я хочу примириться с Господом, пока у меня еще есть время, а Компостела, как мне кажется, расположена достаточно близко.

Жоффруа посмотрел на него с тревогой:

– Вам хуже, да?

Гильом устало вздохнул:

– Я говорю себе, что усыпальница святого Иакова творит много чудес, и я буду просить такое чудо, но, по правде говоря, я совершаю это паломничество ради спасения своей души, не ожидая исцеления. – Он ущипнул себя за переносицу. – Алиенора злится на меня, думая, что я с тем же успехом могу спасти свою душу в Бордо, но она не понимает, что пойди я тем путем, то не достигну очищения. Здесь ко мне проявят снисходительность, ведь я сеньор. А на дороге, пеший путник с котомкой и посохом, я всего лишь обычный паломник. Мы все наги, когда предстаем перед Господом, каково бы ни было наше положение на земле. Так я и должен поступить.

– Но на кого вы оставите ваши земли, сир? – озабоченно поинтересовался Жоффруа. – Кто будет править вместо вас? Алиенора достигла того возраста, когда можно выходить замуж, и, хотя вы заставили людей принести ей клятву верности, каждый барон ваших владений захочет сделать ее своей женой или выдать за своего сынка. Они уже кружат вокруг нее, как вы, должно быть, заметили. Де Ранкон, например. Он искренне оплакивал свою жену, не стану отрицать, но подозреваю, что до сих пор не женился во второй раз по политическим причинам.

– Я не слепой. – Гильом поморщился от нового приступа боли и налил себе ключевой воды из графина, что стоял рядом. В последнее время он не осмеливался пить вино; желудок принимал только подсушенный хлеб и самую легкую пищу, тогда как раньше герцог отличался завидным аппетитом. – Вот мое завещание. – Он подтолкнул к де Лору листы пергамента. – Я хорошо понимаю, какой опасности подвергаю своих девочек и как легко ситуация может перерасти в войну, и я сделал все, что мог, лишь бы не допустить этого.

Герцог наблюдал за архиепископом, пока тот читал документы, и не удивился, когда брови друга изогнулись.

– Вы доверяете своих дочерей французам, – сказал Жоффруа. – Разве это не опасно в той же мере? Вместо диких псов, шныряющих перед овчарней, вы запускаете внутрь львов?

– Алиенора тоже львица, – ответил Гильом. – У нее в характере принимать вызов. Ее специально этому обучали, и она проявила большие способности, как тебе хорошо известно. – Он взмахнул рукой. – У этого плана есть свои недостатки, но он безопаснее, чем остальные, которые на первый взгляд кажутся многообещающими. У тебя есть связи с французами благодаря церкви, ты наделен мудростью и красноречием. Ты хорошо обучил моих дочек, они доверяют тебе и любят тебя. В случае моей смерти я вверяю их безопасность и благополучие в твои руки. Я знаю, ты сделаешь для них все, что можно.

Под пристальным взглядом Гильома Жоффруа перечитал завещание и нахмурился.

– Лучшего решения не найти. Я долго ломал голову, пока она чуть не треснула. Я вверяю дочерей, а следовательно, и Аквитанию Людовику Французскому, ибо таков мой долг. Если я отдам Алиенору де Ранкону, при всей его знатности, я обрекаю свои владения на кровавую гражданскую войну. Одно дело подчиняться сенешалю, который действует от моего имени, и совсем другое – увидеть его правителем в качестве герцога-консорта Аквитании.

– Вы правы, сир, – согласился Жоффруа.

Гильом скривил рот:

– Есть еще Жоффруа Анжуйский, его тоже нельзя сбрасывать со счетов. Он бы очень хотел объединить наши с ним дома, обручив своего несовершеннолетнего сына с Алиенорой. Еще в прошлом году он поднимал этот вопрос во время военной кампании в Нормандии, но я осадил его, сказав, что подумаю об этом, когда мальчик подрастет. Если я умру, он, вероятнее всего, попытается воспользоваться моментом, и это тоже может быть опасно. В этой жизни нам приходится идти на жертвы ради общего блага. Алиенора это понимает. – Он попробовал пошутить. – Если винограду суждено быть раздавленным, то мы в Бордо всегда умели готовить вино.

Ни тот, ни другой не улыбнулся.

Герцог помолчал, чтобы отдышаться. Боль все сильнее его донимала. Сказывался длинный путь из Пуатье – силы угасали. Господи, он был изможден, а ведь столько еще предстояло сделать.

Тревога не оставила Жоффруа.

– Подобный шаг может предотвратить гражданскую войну, но боюсь, ваш народ в таком случае воспримет французов как общего врага.

– Этого не произойдет, если их герцогиня станет королевой. Полагаю, в мятежных областях начнутся беспорядки, мелкие стычки, но открытого бунта не случится. Я верю, что твой талант дипломата удержит корабль на плаву.

Жоффруа подергал себя за бородку:

– Этот документ читал кто-нибудь еще?

– Нет. Я пошлю копию королю Людовику с надежным гонцом, но остальным знать о нем не нужно. Если случится самое худшее, ты должен немедленно сообщить французам, а сам охранять моих девочек до их прибытия. Пока же я доверю тебе хранить эти документы.

– Все будет сделано, как вы желаете, сир. – Он бросил на Гильома обеспокоенный взгляд. – Позвать вашего лекаря? Пусть даст вам снотворного.

– Нет. – Лицо Гильома выдавало напряжение. – Еще успею выспаться.

Жоффруа вышел из покоев с тяжелым сердцем. Гильом умирал, и времени у него осталось, видимо, немного. Ему удавалось скрывать правду от других, но Жоффруа знал его слишком хорошо, чтобы обмануться. Дел, однако, предстояло еще очень много, и архиепископа печалило, что они теперь останутся незавершенными, словно незаконченная вышивка. Даже если вышить вторую половину, она все равно не подойдет к первой, так что, вполне возможно, все придется распустить.

Мысли Жоффруа сочувственно обратились к Алиеноре и Петронилле. Семь лет назад они лишились матери и младшего братишки, умерших от болотной лихорадки. А теперь им предстояло потерять и любимого отца. Они такие беззащитные. Гильом побеспокоился об их будущем в своем завещании, оно будет определенным и, скорее всего, блестящим, но Жоффруа сокрушался, что девочки еще такие юные и не закаленные опытом. Он не желал видеть, как яркие создания испортит неприглядная правда жизни, но понимал, что это неизбежно.

Алиенора сняла накидку и повесила на спинку отцовского кресла. Покои герцога хранили его аромат. Отец оставил здесь все вещи – отправился в путь в робе из некрашеной шерсти, простых сандалиях и положив в котомку кусок черствого хлеба, как и полагается кающемуся грешнику. Сестры прошли несколько миль вместе с процессией, а потом вернулись в Бордо в сопровождении архиепископа. Петронилла щебетала всю дорогу, заполняя пустоту оживленным голоском и быстрыми жестами, но Алиенора ехала молча, а по прибытии домой ускользнула от всех, чтобы побыть в тишине.

Она обошла комнату, трогая то одну, то другую вещь: спинку кресла, украшенную резьбой с орлиным мотивом, шкатулку из слоновой кости с пергаментными свитками, маленький рожок и серебряную вазочку с гусиными перьями и стилями[2]2
  Стиль, или стилос (стило) – инструмент для письма в виде остроконечного стержня длиной от 8 до 15 см и диаметром около 1 см, из кости, металла или другого твердого материала. Стилос широко использовался в Античности и Средние века.


[Закрыть]. Остановилась рядом с его мягкой голубой накидкой, подбитой беличьим мехом. К плечу пристал один-единственный волосок. Подняла ткань и прижала к лицу, глубоко вдыхая аромат, ведь она отвергла отцовское прощальное объятие на дороге, сильно на него рассердившись. Она уехала домой верхом на Жинне и даже ни разу не оглянулась. Вместо нее отца крепко обняла Петронилла и отправилась в обратный путь с многочисленными пожеланиями, которых хватило на них обеих.

Глаза Алиеноры обожгли брызнувшие слезы, и она промокнула их накидкой. Потерпеть нужно всего лишь до Пасхи, а потом отец вернется. Он ведь и раньше не раз уезжал – только в прошлом году отправился на войну в Нормандию вместе с Жоффруа Красивым, графом Анжу, а ведь там было гораздо опаснее, чем на дороге паломников.

Алиенора опустилась в кресло, положила руки на подлокотники и представила себя хозяйкой Аквитании, отправляющей правосудие и принимающей мудрые решения. С раннего детства ее учили думать и править. Уроки прядения и ткачества, типичные женские занятия, служили лишь фоном для серьезной подготовки. Отец любил видеть ее в красивых нарядах и драгоценностях, он одобрял женские занятия и женственность, но в то же время обращался с ней жестко, как с сыном. Вместе с отцом она объезжала верхом просторы Аквитании, от подножия Пиренеев до плоского побережья на западе с их доходными соляными рудниками между Бордо и оживленным портом Ниорт. От виноградников Коньяка и лесов Пуату до холмов, зеленых речных долин и прекрасных сельских далей Лимузена. Она была рядом с герцогом, когда он принимал присягу своих вассалов. Многие из них были мятежными, несговорчивыми людьми, стремящимися только к собственной выгоде, однако и они признавали сюзеренитет отца. Она усваивала уроки, наблюдая, как он справлялся с ними. Язык власти состоял не только из слов. Он включал присутствие и мысль, жест и выбор времени. Отец освещал ей путь и учил излучать собственный свет, но сегодня, как ей казалось, она ступила на землю теней.

Дверь открылась, и в комнату вошел архиепископ. Он сменил роскошную митру на простую фетровую шапочку, а великолепное одеяние – на обычную коричневую рясу, подпоясанную простой узловатой веревкой. Под мышкой он держал шкатулку слоновой кости.

– Так и думал, дочь моя, что найду тебя здесь, – произнес мужчина.

Алиенора почувствовала легкую обиду, но промолчала. Нельзя же, в самом деле, отправить архиепископа Бордо восвояси, к тому же где-то в глубине души, терзаясь чувством одиночества, ей хотелось припасть к нему ничуть не меньше, чем к родному отцу.

Архиепископ опустил шкатулку на столик рядом с ее креслом.

– Твой отец просил меня передать тебе это, – продолжил Жоффруа. – Наверное, ты видела его, когда была маленькой. – И он достал из мягкой белой шерсти хрустальный кубок в форме груши, затейливо обточенный, как соты. – Герцог сравнил его с тобой – драгоценной и единственной. Отражая свет, он украшает все вокруг.

Алиенора судорожно сглотнула.

– Я действительно помню кубок, – признала она, – но очень давно его не видела.

Оба умолчали о том, что эту красивую вещь отец подарил их матери на свадьбу, а после ее смерти кубок убрали в соборное хранилище в Бордо и редко доставали.

Девочка взяла сосуд обеими руками и бережно поставила на стол. Свет из окна прошел сквозь хрусталь и рассыпал по белой скатерти радужные ромбики. Алиенора тихо охнула от неожиданного мерцания. Глаза заволокло слезами, она чуть не всхлипнула.

– Утешься, дочь моя. – Жоффруа обогнул стол и обнял ее. – Все будет хорошо, обещаю. Я рядом, я позабочусь о тебе.

Именно этими словами она всегда утешала Петрониллу, какова бы ни была суть дела; они действовали как бальзам на рану – залечивать не залечивали, но легче становилось. Она уткнулась головой ему в грудь и позволила себе поплакать, но через какое-то время отстранилась и подняла лицо. Кубок по-прежнему блестел в лучах солнца, и Алиенора поднесла к свету руку, чтобы полюбоваться цветными пятнышками на запястье: алыми, лазурными и фиолетовыми.

– Без света красота остается скрытой, – заметил архиепископ. – Но она все равно всегда присутствует. Точно так, как любовь Господа, или отца, или матери. Помни об этом Алиенора. Ты любима, и не важно, видишь ты это или нет.

На третью неделю после Пасхального воскресенья установилась ясная и теплая погода, и когда солнце взошло тихим весенним утром, Алиенора и Петронилла взяли свое шитье и вместе с придворными дамами устроились в дворцовом саду. Поодаль тихо играли музыканты на арфе и цистре, исполняя песни о весне, возрождении и безответной страсти. В мраморных фонтанах журчала вода, навевая дремоту под теплым золотистым солнышком.

Дамы, осмелев в отсутствие Флореты, занятой другими делами, галдели без умолку, совсем как воробьи, расшумевшиеся в тутовых деревьях. Их глупая болтовня раздражала Алиенору. Она не желала сплетничать, кто кому строит глазки и от кого беременна жена помощника управляющего – от собственного мужа или от некоего молодого рыцаря. Ребенком Алиенора жила у бабушки в Пуатье, где все домочадцы только и делали, что судачили, обмениваясь банальными, но опасными для репутации слухами, словно разменной монетой, и девочка с детства возненавидела это занятие. Данжеросса де Шательро[3]3
  Автор имеет в виду Данжероссу де Л’Иль Бушар, жену Эмери де Ларошфуко, виконта де Шательро. Герцог Гильом IX похитил ее у законного супруга.


[Закрыть] была любовницей ее дедушки, не женой; он открыто с ней жил, презирая любое мнение, кроме своего, и его часто обвиняли в моральной распущенности. Стоило зародиться сплетне, как ее уже было не остановить, и репутация рушилась мгновенно из-за нескольких недоброжелательных слов.

– Довольно! – отрезала она повелительным тоном. – Я хочу спокойно послушать музыку.

Женщины переглянулась, но умолкли. Алиенора взяла с тарелки кусочек засахаренной груши и откусила сладкую мякоть. Из всех сластей она предпочитала именно груши, а в последнее время пристрастилась поедать их в огромных количествах. Приторная сладость служила утешением, хотя сознание того, что она может полакомиться в любой момент, заставляло ее несколько ограничивать себя. В то же время в ней засело недовольство, ибо что толку повелевать, если только и можешь оборвать сплетниц или послать за конфетами? Подобные приказы – всего лишь пустые жесты и не приносят никакого удовлетворения.

Одна из женщин начала обучать Петрониллу особому шву, чтобы вышить изящные ромашки. Алиенора оставила рукоделие и пошла прогуляться по саду. Тупая боль засела в висках, и даже ленточка на лбу не помогала. Скоро должны начаться месячные, и живот болел. В последнее время она плохо спала, мучась кошмарами, которые не могла припомнить утром, но оставалось чувство загнанности.

Алиенора остановилась у молодого вишневого деревца и слегка коснулась рукой зеленых плодов. К тому времени, когда отец вернется, они станут темно-красными, почти черными. Сочные, сладкие и спелые.

– Дочь моя!

Только двое обращались к ней подобным образом. Она обернулась к архиепископу Жоффруа, и еще до того, как он заговорил, поняла, что́ сейчас услышит, потому что его взгляд, полный тревоги и сострадания, сказал ей все.

– У меня плохая новость… – начал он.

– Это связано с моим отцом?

– Дитя мое, тебе лучше присесть.

Она смотрела прямо ему в лицо:

– Папа умер? Я так и знала, что он не вернется.

Архиепископ изумился, но быстро пришел в себя:

– Да, дитя, я с прискорбием должен сообщить, что он умер в Страстную пятницу, немного не дойдя до Компостелы. Его похоронили у подножия усыпальницы святого Иакова. – Голос архиепископа был слегка хриплым. – Теперь он с Богом и не чувствует боли. Ему ведь давно нездоровилось.

Горе сотрясло ее, как подземные толчки. Она и раньше догадывалась о том, что с отцом не все ладно, но никто не счел нужным ей рассказать, тем более отец.

Жоффруа протянул ей сапфировый перстень, который держал все это время в руке.

– Он послал тебе это, приказав стараться, как ты всегда это делала, и слушаться советов наставников.

Взяв перстень, она вспомнила, как он сиял на отцовском пальце, когда герцог отправился в дорогу. Ей казалось, будто земля под ногами разверзлась и все, что когда-то было прочным, разом рухнуло в пропасть… Подняв голову, она устремила взгляд на сестру, которая смеялась какой-то шутке. Через минуту этот смех оборвется и вместо него придут горе и слезы. Мир Петрониллы тоже пошатнется, и смириться с этой мыслью было даже тяжелее, чем с собственным потрясением и горем.

– Что же будет с нами? – Она постаралась говорить как взрослый практичный человек, хотя голос ее все-таки дрогнул.

Жоффруа сомкнул ее пальцы, заставив зажать перстень в кулаке.

– Не волнуйся, о вас позаботятся. Отец оставил вам надежное обеспечение в своем завещании.

Он хотел ласково обнять девочку, но та отпрянула, решительно вздернув подбородок:

– Я не ребенок.

Архиепископ опустил руки.

– Но ты еще так молода, – ответил он. – Твоя сестра… – Он бросил взгляд на компанию женщин.

– Я сама скажу Петронилле, – решительно заявила девушка. – И никто другой.

Он покорно согласился, хотя тревога не покидала его.

– Как пожелаешь, дочь моя.

Они вернулись к женщинам. Как только дамы отвесили поклоны архиепископу, Алиенора отпустила их, а сама села рядом с сестрой.

– Смотри, что я вышила! – Петронилла продемонстрировала платок, над которым трудилась. Один уголок был сплошь покрыт белыми ромашками с золотыми серединками. Карие глаза девчушки так и сияли. – Я подарю его папе, когда он вернется домой!

Алиенора прикусила губу.

– Петра, – начала она, обняв сестру за плечи, – я должна тебе что-то сказать.