Текст книги "Опрометчивость"
Автор книги: Элизабет Адлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)
Элизабет Адлер
Опрометчивость
ГЛАВА I
Лондон, 24 октября
Венеция Хавен спешила через Понт-стрит, и руки ее были полны осенних цветов от Харродса, а в голове теснилось множество вопросов.
Цветы предназначались для Лидии Ланкастер, которая – Венеция ни секунды не сомневалась в этом – как всегда, забыла купить их, хотя к обеду ожидалась дюжина гостей. Бесчисленные хрустальные вазы и античные чаши для омовения рук, кувшины, супницы и сосуды, некоторые из которых стоили, вероятно, целое состояние, беспорядочно теснились по всем углам дома, громоздились на каждом столе, выставляя на всеобщее обозрение грустно поникшие головки, уже роняющие лепестки, осыпающиеся пыльцой. Казалось, Лидия замечала цветы лишь пока они оставались свежими, полными красок и аромата. Чуть увядшие, они переставали ее интересовать. Лидия Ланкастер не была бесчувственной. Просто она никогда не задумывалась над тем, что стояло следующим пунктом в ее плотно составленном ежедневном графике до тех пор, пока ей не предстояло столкнуться с этим лицом к лицу. Друзья никогда не были вполне уверены в том, любят ли они Лидию вопреки ее обычной рассеянности, либо же рассеянность ее и являлась причиной их любви к ней. Во всяком случае, эта забавная черта была частью бьющего через край обаяния Лидии: например, если уж она проявила интерес к человеку, который в данный момент был рядом, то это ее захватывало настолько, что такие мелочи, как регулярный прием пищи, прогуливание собак, проводы детей в школу в положенное для этого время для нее просто переставали существовать. И Венеция обожала ее.
Вопросы, что таились без ответа в глубинах сознания Венеции целое лето, сейчас, в серый октябрьский день со сменой времен года, всплыли на поверхность.
Венеция замешкалась у края пешеходного перехода, едва замечая интенсивное движение вечернего транспорта. Внезапный порыв неприветливого ветра взъерошил волны ее густых светлых волос, и она нетерпеливо заправила их за уши. Высокая и стройная, она была одета в просторное кашемировое полупальто кремового цвета, которое Дженни прислала от Алена Остина из Беверли-Хиллз, и носила его на британский манер: с теплой подкладкой и неплотно застегнутым поясом. С охапкой бронзовеющих и желтых цветов, Венеция являла собой совершенный образ хорошо воспитанной английской девушки. Каковой она и была. И добавила со вздохом «почти». Дженни настаивала на том, чтобы она вернулась домой. «Я хочу, чтобы ты ходила в колледж, Венеция, – жестко объявила она по телефону, – я соскучилась по тебе». Самое время объявить об этом через двенадцать лет, с печалью подумала Венеция. Сейчас Лондон стал ее домом, а Лос-Анджелес – чужеземным краем. Здесь ее жизнь, упрямо подумала она, и ее будущее.
Будущее? Девушка поставила в конце большой вопросительный знак. Чем она располагала? Ей девятнадцать лет, она училась в самых лучших английских школах, имеет новенький, солидный поварский диплом. У нее пять футов девять дюймов роста, и все друзья считают ее хорошенькой. Кроме того, она – дочь Дженни Хавен.
Из проезжавшего такси нетерпеливо просигналили, чтобы она переходила дорогу, тем самым побуждая Венецию быстрее подсчитывать свои активы, хотя она не была совершенно уверена, является ли последней в их списке равным образом и последним по значению или же просто помехой. Во всяком случае, всего этого недостаточно, чтобы выстроить солидную карьеру.
Длинные ноги девушки понесли ее, точно на крыльях, когда она свернула на Кадоган-сквер. Сейчас не время застывать на вопросе о будущем. Хорошо еще, подумала она, мельком взглянув на часы, если хозяйка догадалась купить гостям поесть.
Лидия настойчиво требовала от мужчин черные галстуки к вечернему званому обеду, как говорила она, смеясь, по двум соображениям. Во-первых, изысканно одетые люди придают особый шарм всему собранию, и те, кого она удостоила приглашения на сегодняшний вечер, должны были соответствовать торжественности момента, а, во-вторых, обед давался ради важного дела – один из гостей, американец, приехавший в Лондон с кратким визитом, хотел познакомиться с английскими традициями и обычаями, которые она решила продемонстрировать ему сохраненными в Англии на должной высоте. «Я держу свое знамя, – гордо сказала она Венеции, – и Фитцджеральд МакБейн может возблагодарить Господа, что не задержится здесь подольше, ибо ему придется вытерпеть по полной форме уик-энд в загородном доме!» При этой мысли Венеция усмехнулась. Обед в эксцентричном ланкастерском доме – дело достаточно рискованное; уик-энд же в загородной резиденции славился тем, что повергал вновь прибывших гостей в совершеннейшую панику.
Перейдя через площадь и проблуждав по мощеным булыжником дворикам, Венеция наконец повернула ключ в двери беспорядочно выстроенного и окрашенного в белое здания, где со своей подружкой Кэт Ланкастер провела большую часть школьных каникул, окруженная добротой и великодушием Ланкастеров и постепенно становясь частью их большой семьи. Пусть остается, смеясь согласилась Лидия, когда Венеция и после заключительного года в Хескете, задержалась у них, тем более что Дженни настаивала на том, чтобы оплачивать комнату и питание дочери.
Зал с ковром работы Дэвида Хикса в бело-зеленых геометрических узорах, весь уставленный осыпающимися цветами, полнился зловещей тишиной.
«О, Боже мой!» – тяжелый стон вырвался у девушки, когда она оглядела гостиную. Развалившись в неудобной позе на парчовом диване рядом с потухшим камином, Лабрадор лениво вилял хвостом. Два терьера быстро засеменили к ней на коротеньких ножках, радуясь, что видят ее, и зная, что она обязательно их накормит. След от кофе, что пили прошлой ночью, уже засох на низеньком столике рядом с диваном, осталась невытертой пыль на поверхности библиотечных столов в стиле «Чиппендейл» и на георгианских зеркалах.
Венеция быстро прошла через зал – собаки жались к ее ногам – и выглянула из гостиной. Ничего! Длинный красного дерева обеденный стол, который она ожидала найти сверкающим старинными ланкастерскими хрусталями и серебром, зиял пустотой. Маленькие, в стиле модерн, часы на буфете пробили половину седьмого. Гостей ожидали в половине десятого. Ничего не было готово, и не заметно даже следов присутствия Лидии. Венеция мельком подумала об американце, неожиданно свалившемся на обед в английский дом прямехонько из краев, где все дышит покоем и упорядоченностью. Озорная усмешка осветила ее маленькое фарфоровое личико, а серо-голубые глаза хитро прищурились, когда она представила его, учтиво держащего бокал и старающегося не выказать удивления в тот момент, когда пробьют часы, а обед так и не появится. Вероятно, ему около пятидесяти, он женат, у него трое детей, их фотографию он с гордостью показывает, а у жены ровно в семь часов, конечно, тютелька в тютельку, каждый день обед на столе. В таком случае, подумала Венеция, возвращаясь в пустую комнату и следуя на кухню, мне бы лучше помочь Лидии все организовать. Девушка с новеньким дипломом повара, вероятно, в состоянии немедленно подготовить что нужно к банкету, не правда ли?
Хлопнула входная дверь, и послышался мягкий приветливый голосок Кэт:
– Это я. Есть кто-нибудь живой?
Венеция вылетела с кухни, собаки с радостным лаем опередили ее, прыгая у ног Кэт.
– Привет, милашки. – Кэт потрепала одну из них. – Привет, Венни!
Быстрый взгляд, который она бросила в сторону Венеции, уловил неприятности.
– Что случилось? Генри тебя бросил? – Веселые темные глаза Кэт поддразнивали подругу. – Нет, не говори, – добавила она, осознав, что собственно, произошло. – Мама еще не вернулась, на обед нагрянет орда народищу, еды нет, и дома погром. – Она усмехнулась, качая головой. – Типичная ситуация в хозяйстве Ланкастеров! Мама, вероятно, появится не раньше восьми часов, и следует ожидать, что все они придут через пять минут после нее.
– Только не это… Боюсь, мы очень рискуем. Забыли, что миссис Джонс удрала по своим делам на Майорку, а Мария-Терезия, несомненно, решила, что целиком ей нынешнюю затею не осилить, и тоже взяла отгул.
Кэт вздохнула. Мария-Терезия оказалась отъявленной лентяйкой, но Лидию невозможно было убедить избавиться от нее. «Подумайте о том, что у девушки во Франции бедная мать, – возражала она всякий раз, когда ей приводили примеры нерасторопности Марии-Терезии, способной любого довести до бешенства. – Что она подумает, если мы вышвырнем ее дочь на улицу и скажем, что она нехорошо себя вела?» Таким образом, Мария-Терезия осталась и помаленьку, неделя за неделей, разваливала и так не очень хорошо организованное хозяйство.
– Займись свежими цветами, убери со стола, надо прогнать Шаки с дивана в гостиной и прибраться там. – Венеция рванулась к выходу.
– Но куда ты собралась? – завопила Кэт, когда Венеция хлопнула дверью у нее за спиной.
За покупками! Если она сумеет схватить на стоянке такси, то успеет на Слоан-стрит в продовольственный магазин «Европа Фудз» до того, как его закроют. Вопрос о будущем Венеции Хавен вновь оказался вытолкнутым в глубины подсознания.
Париж, 24 октября
Парис Хавен откинулась от захламленного чертежного стола и потянулась, расправляя затекшую спину. Она работала без перерыва с полудня, а сейчас было уже почти темно. Нетерпеливо взъерошив пальцами свои длинные темные волосы, девушка взглянула на часы марки «Ролекс» в стальном корпусе, которые она, будучи левшой – обстоятельство, предопределявшее ее действия, когда она делала наброски или разрезала ткани – всегда носила на правом запястье. Часы были подарком Дженни на день рождения – еще два дня рождения минули с тех пор, и Парис вспомнила, как потряс и удивил ее этот жест матери. Сейчас ей исполнилось двадцать четыре, и она до сих пор переживала этот момент! Да Дженни и не позволила бы ей об этом забыть. «Следи за ними, – всякий раз повторяла она по телефону. – Стремись вперед, всегда старайся хорошо выглядеть и поступай так, чтобы это хорошо смотрелось со стороны. У одной тебя талант, Парис. Я знаю, ты сделаешь все, чтобы реализовать себя.»
Парис виновато спрыгнула с высокого стула, придвинутого к чертежной доске. Она пригласила Амадео Витрацци выпить с ней в восемь. Оставалось лишь пятьдесят минут. О Боже, она не представляла, что уже так поздно!
Она оглядела просторную комнату, погруженную в неприветливые октябрьские сумерки. Вечерняя мгла заволокла и город, чьим именем ее назвали,[1]1
Paris – имя героини и название Парижа по-английски, французски и т. д.
[Закрыть] что являлось одной из эксцентричных идей Дженни – назвать так странно каждую из трех своих дочерей. Все было бы ничего, если бы в детстве они жили в Лос-Анджелесе, но жить в Париже и называться его именем оказалось столь непосильной ношей для ребенка, что воспоминания об этом до сих пор не давали ей покоя. Лишь только когда ей исполнилось шестнадцать и у нее развилось индивидуальное чувство стиля, она ощутила себя в состоянии жить соответственно собственному имени.
Длинная, расположенная в мансарде студия вместе с маленькой ванной и совсем крошечной кухней стала для нее и домом, и рабочей комнатой, обычно безнадежно захламленной множеством незаконченных и отброшенных за ненадобностью набросков и завалами из образчиков тканей. Но, несмотря на беспорядок, на всем лежала здесь – подобно самой Парис – печать манящего очарования.
Укрепив лампу над чертежной доской, девушка пересекла жилище и торопливо принялась укладывать вельветовые подушки цвета жженого сахара на шаткую древнюю кровать, купленную на те деньги, что Дженни подарила ей на последний день рождения, служившую одновременно и кроватью, и диваном в небогатом мебелью ателье. Пара старинных театральных занавесей, хорошо послуживших на своем веку и вылинявших до потери своего первоначального цвета, были разрезаны так, что часть их стала покрывалом на кровати, а другая, подвешенная на богато украшенном медном стержне, отделяла жилое пространство от «кухни» и ванной. Абрикосовый цвет полуистершейся драгоценной ткани придавал особую интимность жилой части на фоне выкрашенных в белое стен. Большую часть комнаты занимали чертежная доска, рабочий стол, груды подрамников и образчики ее собственных рисунков, где цвета полыхали столь же живо, как у Матисса, среди нарочито нейтральной обстановки.
После долгого дня, проведенного за чертежной доской, когда глаза ее уставали от яркого цвета красок, словно заклинаниями вызванных с палитры, Парис находила отдохновение в том, чтобы вечером погрузиться в почти монохромную обстановку «жилой комнаты». Когда я действительно «сделаю это», размышляла она, тогда у меня появится квартира на бульваре Сен-Жермен, вся в белых тонах (лишь чуть-чуть мерцания хрома и стали), и, может быть, несколько прелестных современных вещиц или античное стекло. Так будет! Во всяком случае, подумала она со вздохом, так должно быть.
О, Боже мой, уже пять минут восьмого, она теряла время в мечтах, а ей еще надо принять душ и привести себя в порядок. Амадео Витрацци – итальянец, и оставалась надежда, что, как обычно, он опоздает. Она скользнула за бархатную занавесь, на ходу сбрасывая с себя рабочую одежду, состоящую из джинсов и блузы. Крохотная ванная сияла белым кафелем, которым она сама облицовывала стены, кропотливо подгоняя плитки одну к другой, но раствор цемента оказался недостаточно крепким, так что теперь ей постоянно хотелось поменять местами ту или иную плитку. Когда дело касалось планировки, Парис проявляла бесконечное терпение, чего совершенно не хватало, когда доходило до практического воплощения ее замыслов.
Сегодня вечером вода была почти горячей, и душ подбодрил ее, когда она, намылив свое сухощавое изящное тело, подставила его под ласкающие длинные струи. Слава Богу, она унаследовала ноги от Дженни, и от нее же – глубокие голубые глаза. Но ресницы, густые и темные, а также молочно-белую кожу, наверное, от отца, предположила Парис.
В ателье раздался резкий звонок, заставив ее вздрогнуть. Как, неужели Амадео уже здесь? Ах, нет, это – телефон. Боже, неужели не ясно, что она принимает душ. Кутаясь в полотенце, девушка метнулась, оставляя следы на дощатом полу, к рабочему столу, где стоял телефон. Звонок оборвался. Ох, черт побери, кто бы это мог быть? Амадео предупредил, что звонить не будет… Ох, нет, пусть уж лучше позвонит. Амадео – это очень важно, он ей необходим. Или, на худой конец, ей нужен его шелк – сказочный, мягчайший, самый роскошный шелк в мире с его фабрик близ озера Комо. Атлас и крепдешин, кашмирские шелка, под которыми особенно ощущается цвет тела женщины, одетой по последней парижской моде. Если бы только она могла купить их в кредит! Ох, Амадео Витрацци, думала она, замерев подле телефона и машинально обматывая вокруг тела полотенце, как же ты важен для меня, если бы ты знал!
Сейчас она действительно опоздала. И перенервничала! Ну и черт с ним, с телефоном, надо одеться. Гардероб ее занимал одну из стен, а поскольку позволить себе купить роскошную одежду она еще не могла, то там хранилось все когда-либо ею спроектированное, и собственного пошива. Как удобно для работы, что у нее прекрасная фигура, подумала Парис, надевая сапфирного цвета блузку. Пальцы ее теребили пуговицы, она замялась и во все глаза стала рассматривать себя в зеркало – нет, не то. Блузка сделана не из его шелка, а ей не хотелось, чтобы он думал о том, что когда-то она использовала другие ткани. И цвет не тот; надо, чтобы он оценил одежду с недавно нарисованными ею узорами, от которых не стоит отвлекать внимание тем, во что она сама будет одета. Просторная юбка цвета хаки и черный вязаный жилет, широкий пояс, стройные ноги в холщовых, цвета хаки же, туфлях с завязками на лодыжках. Парис оценила результат. Шик в этом есть, но в целом не совсем сексуально. Чуть тронуть веки желтым, добавить кораллового цвета румян на скулы, слегка подкрасить губы – она готова. Ох, почти готова. Легкие брызги духов «Кристалл» – м-мм, как в раю. Настанет день, когда она сама начнет производство духов, как Шанель. Парис пристально посмотрела на висевший на стене плакат с увеличенной фотографией «мадемуазель»: упрямая улыбка освещала морщинистое старушечье лицо, подбородок надменно приподнят, широкополая шляпа под точно выверенным углом – какое очарование в восемьдесят с лишним. Вот ее идол. В мире моды она обязательно станет такой же, как Шанель, влиятельной королевой. Она это знает. Вот оно, то самое, о чем не догадывалась ни одна живая душа. Пока еще, твердо прибавила Парис.
Ах, неужели звонок? Он здесь. Сделав глубокий вдох и бросив последний беглый взгляд на свое отражение в высоком трельяже, Парис Хавен приподняла подбородок и плавными шагами пошла открывать дверь, ее миловидное личико озарилось улыбкой Дженни Хавен.
Рим, 24 октября
Индия Хавен разбирала полдюжины маленьких акварелей с венецианскими видами и, разложив их на мраморной доске камина, отступила, чтобы оценить. Пристальный взгляд ее принял критическое выражение, складки разбежались от нахмуренных бровей по обычно спокойному лбу. Живопись являлась результатом ее напряженной трехнедельной работы. Ей удалось схватить искусными мазками кисти первые осенние туманы, что спиралями вились над магическим, будто рожденным из морской пены городом и бледным прибоем. Акварели, заключенные в старинные рамки, что Индия разыскала в маленьких римских лавочках, торговавших всяким хламом, были прелестны.
Индия вздохнула. Именно это слово давало полнейшее о них представление. Прелестны. Но недостаточно хороши для крупной галереи. И, тем не менее, если выставить их в лавке Мареллы, на углу Виа Маргутта, в витрине на самом видном месте, их моментально купят.
Конечно же, карточка с гордой надписью «Акварели Индии Хавен (дочери Дженни Хавен)» привлечет толпы туристов; лавочка продаст все, что вздумается написать Индии… Марелла Ринальди – делец проницательный. Если бы Индия пришла к ней в качестве потенциального клиента, то и сама Индия, и живопись ее были бы рассмотрены на предмет торговой сделки, и ей тут же предложили бы пятьдесят процентов от продажи. Большей частью акварели купили бы американцы, чьим кумиром, несомненно, являлась Дженни Хавен. Индия никогда не переставала поражаться, какие интимные вещи знала о ее матери эта публика, частенько рассказывая такие анекдотические подробности из жизни Дженни, о которых дочь совершенно не подозревала. То, как они повстречали в Риме дочь Дженни и приобрели ее акварели, должно было бы надолго стать предметом толков на вечеринках в Иллинойсе или Техасе, когда уже сами отпуска основательно позабудутся.
Постепенно брови Индии разгладились, а настроение улучшилось, пока она собирала с каминной доски акварели, каждую из них обернув папиросной бумагой, а затем уложила в шкатулку. Там они великолепно смотрелись. Теперь перевязать позолоченную шкатулку лимонного цвета ленточкой – и будет чудесный подарок. «Воспоминания об Италии работы Индии Хавен», – с улыбкой вспомнила она слова Фабрицио Пароли. «Упакуй их красиво, Индия. Необходимо добавить последний маленький штрих, и тогда ты сможешь запросить за них на десять процентов больше». И он, конечно, оказался прав, это постоянно срабатывало. Люди так же радовались хорошенькой шкатулке с ленточкой, как и самой живописи. Да, размышляла она, укладывая шесть шкатулочек на дно просторной черной сумки и вешая ее через плечо, конечно же, покупатели останутся довольны. А шесть штук – это двухмесячная квартирная плата.
Индия бросила быстрый взгляд в огромное зеркало, что висело над камином, и моментально извлекла помаду из бокового кармана сумки. Алый блеск ее благородных линий рта сочетался с цветом нового, от Джиноккьетти, свитера; быстрый всплеск рук, чтобы поправить остроконечные локоны на макушке и косу на спине – и она готова. Или она и так хороша? Девушка неохотно повернулась и более внимательно посмотрела на свое отражение. На нее пристально глянули большие карие глаза, голубоватые белки говорили о здоровье. Маленький прямой нос и ослепительная улыбка красивого рта. Хорошенькая, решила она, а временами очаровательная – подобно собственным акварелям. Конечно, они не слишком ценятся в крупных галереях, зато среди ближайшего окружения очень популярно! Черт побери, почему же Фабрицио не влюбился в нее? Неужели потому, что рост у нее всего пять футов с небольшим? Может быть, ему действительно нравятся высокие женщины? Она с сомнением покачалась на высоких каблуках черных туфель. С торчащими вверх заостренными локонами, да на этих каблуках – разве в конце концов она не выглядит чуточку повыше? Проклятием ее жизни было то, что она родилась невысокой, не такой, как Парис и Венеция. Их обеих судьба наградила длинными американскими ногами Дженни и ее изящной фигурой. К такой фигуре подходила почти любая одежда. Развившаяся как женщина к четырнадцати годам, Индия вынуждена была ясно осознать, что, даже если бы большинство мужчин признали ее неотразимо привлекательной, у нее никогда не будет идеальной фигуры сестер.
«Маленькая и круглая, – говорила ей Дженни, – такой ты была, когда родилась. Конечно же, ты сложена, как твой отец, а не как я». Отцов не слишком часто упоминали в семействе Хавен, и Индия знала о них по сообщениям в прессе. Маленькая и круглая – хотя, слава Богу, не толстушка. И она успокоилась. Во всяком случае, на приемах для журналистов, где бывал Фабрицио, она выглядела отлично. «Джиноккьетти» – восхитителен. Итальянские дизайнеры самые лучшие. За исключением, конечно, ее сестры, Парис, хотя Парис никогда не проектировала одежду для людей с такими фигурами, как у нее. Итальянцы же, когда шьют одежду, всегда имеют в виду всамделишных женщин.
Каблуки Индии процокали по мраморным плитам, которые устилали пол Каза д'Арио. На мгновение она остановилась, восхищенная изгибами широкой лестницы с перилами из полированного орехового дерева и филигранными железными балясинами. Старинный дом, где она занимала квартиру на втором этаже, непременно скоро развалится, но его красота никогда не переставала поражать ее. Если бы у нее появились деньги, она вложила бы их сюда, чтобы возвратить этому дому прежнее великолепие, отполировать его прохладный розовый, с молочными прожилками, мрамор, покрыть позолотой железные детали, а разрушающиеся стены тщательно замазать свежей штукатуркой и обязательно убрать из зала при выходе детскую коляску синьоры Фиголи. Синьоре Фиголи вот-вот должно было стукнуть пятьдесят, но она все равно держала там коляску. На всякий случай, улыбаясь, говорила она Индии. И добавляла с намекающим подмигиванием. «Вы никогда не догадаетесь, как и мой муж». В ответ Индия с изумлением улыбалась ей. Синьора Фиголи была кротким, незаметным маленьким созданием, всегда спокойным и вежливым. Ох, ладно, подумала девушка с усмешкой, едва не задев неизменную коляску и уловив звуки, издаваемые шестью маленькими Фиголи, которые, вероятно, опять воевали друг с другом. Наверное, эти долгие итальянские полдники стали причиной демографического взрыва, все эти теплые послеполуденные сиесты с опущенными занавесками и остатками вина в недопитой бутылке.
Огромная дверь гулко захлопнулась у нее за спиной, и вот уже Индия поравнялась на улице со своим маленьким «фиатом», зорко высматривая, не появились ли на его ветровом стекле очередные зловещие желтые квитанции, и с облегчением вздохнула: нет, сегодня повезло.
Забросив сумку на крошечное заднее сиденье, девушка втиснулась в автомобиль и повела его, осторожно лавируя в потоке других машин по римским улицам. В случае удачи она сразу сдаст работы, а потом будет спокойна до того самого времени, когда начнется прием. Ей не хотелось туда опаздывать. Сегодняшний день такой важный для Фабрицио! Принадлежащие ему «Мастерские Пароли» придерживались своего собственного направления в производстве мебели, изготавливая все, от роскошных, пылающих красками обивочных тканей до лоснящихся лакированных столов, от пышных чувственных диванов для лежебок до строгого рисунка стульев, чьи линии заслуживали того, чтобы ими любовались в музее.
Пароли пользовался репутацией лучшего среди современных итальянских дизайнеров, специалистов по обустройству интерьеров. В самом начале своей деятельности он испытал влияние Эрно Сотсасса и его знаменитой «Мемфис дизайн групп», но затем умело привнес авангардистские концепции, правда, без их крайностей, в производство мебели, моментально ставшей неслыханно популярной. Индии всегда хотелось поместить «Мастерские Пароли» в капсулу времени и закопать в землю с тем, чтобы открыть их в году так 2500-м и продемонстрировать как строгий образчик того, каким изысканным был вкус в наши времена.
Высшим признаком профессионализма Фабрицио оказалась способность «гуманизировать» строгие линии, которыми он очерчивал пространство в своих проектах, что придавало его комнатам выгодное сочетание современности и старины. Например, повесил затуманенное венецианское зеркало шестнадцатого века над модерновым столиком цвета бургундского красного вина таким образом, что резная позолоченная рама отражалась в глубоком глянце столешницы, а зеркало повторяло богатый цвет стола. Он разместил единственную в своем роде шкатулку атласового дерева, инкрустированную изящными врезками из палисандра и палуба рядом со стержнем изумительной алой лампы, что парил над столом подобно огненной стреле. Вкус его был безупречен, суждения точны, а случайные причуды старины, контрастирующие с самым новейшим – просто гениальны.
Кроме того, ему исполнилось тридцать семь, и был он неправдоподобно, чисто по-флорентийски, красив, с густыми вьющимися белокурыми волосами и классическим профилем микеланджеловского Давида. Был он также женат на самой привлекательной женщине Милана, наследнице процветающего предприятия, имел двоих детей, которых обожал. А Индия вот уже почти год как стала его любовницей.
Как обычно, движение транспорта на улицах напоминало ад. Ее большущие черные пластиковые часы с серебряными звездами, обозначавшими тот или иной час, купленные за несколько сот лир в Венеции в одной из грязнейших сувенирных лавок просто потому, что ей понравился их ужасный стиль, показывали (если, задержав дыхание, внимательно следить за звездами) почти восемь часов. Индия нетерпеливо крутанула руль, и машина ее на Виа Чезаре Аугусто вылетела из мешанины автомобилей прямо на тротуар, оглашая улицу дикими звуками сигнала. Гудки других машин мгновенно начали вторить сигналу. Казалось, что каждый из участвующих в этой какофонии римских водителей поражен случившимся, а пешеходы отпрянули к стенам, образовав узкий проход и неистово крича в усмехающееся лицо Индии. «Черт бы вас побрал, – завопила она, счастливо возвращаясь к своему отличному американскому, – я опоздала!» Кажется, Индия Хавен становилась настоящей итальянкой.
Лондон
Каждая поверхность на обшитой сосновыми досками кухне в задней стороне дома была уставлена подносами и тарелками для хлеба. Кулинарное искусство требовало, чтобы свежеприготовленный майонез заправили чесноком; над раковиной опасно накренился сочащийся жидкостью дуршлаг с мясистым кальмаром, чьи щупальца должны были разморозиться – скоро, как надеялась Венеция. Пряные половинки плодов авокадо, заполненные сыром, ожидали своей очереди быть пропеченными в сливках, чтобы увенчаться венчиками из икры. Венеция молила судьбу, чтобы гость из Америки не оказался слишком большим знатоком икры. Блюдо с рассыпчатым рисом украшали кусочки красного, желтого и зеленого перца, а хрустящий свежий зеленый салат в высокой стеклянной чаше пребывал в ожидании, чтобы заблестеть наконец под струями великолепного оливкового масла из Прованса и превосходного, с ароматом полыни, уксуса из белого вина.
Венеция отступила на шаг и с удовлетворением все оглядела. Щупальца кальмара, если их потыкать вилкой, уже почти готовы и без варки, равно как плоды авокадо и десерт. А если сделать уступку всем известной привязанности американцев ко всяким там сладостям, то можно напрячься и приготовить шоколадное суфле; смесь уже почти готова, остается разбить единственное яйцо, чтобы добавить туда белок.
Часы показывали без десяти девять, когда Венеция сняла кухонный фартук в голубую и белую полоску, и одновременно дверь в кухню с треском распахнулась. В проеме виднелась рука с длинным бокалом шампанского.
– Это тебе, – сказала Лидия, и в голосе ее слышалось раскаяние. – Я прощена?
Венеция засмеялась.
– Если шампанское хорошее, я прощу тебе все, что угодно.
– Самое лучшее у Роджера, – осторожно показалось лицо Лидии с извиняющимся выражением.
– Когда я его открыла, ему стукнуло шестьдесят девять. – Быстрый взгляд ее зеленых глаз мигом охватил столы. – Все смотрится так, что для тебя любая награда мала. Ох, Венни, дорогая, это же настоящий пир. Ты такая мастерица! Курс поварского искусства не прошел для тебя даром.
– Интересно, Лидия, – сказала Венеция, смакуя шампанское, – а что ты хотела предложить гостям сегодня вечером?
Лидия, смущаясь, достала из сумки сверток и вынула оттуда огромный кусок говядины на реберной косточке.
– Я думала, это сойдет… Американцы ведь любят говядину, правда? Я как-то не подумала об этом проклятом времени, что уйдет на готовку! И, если уж говорить о времени, надо спешить и принарядиться. Оставь это все, Венеция. Иди и расслабься в ванной, наведи красоту. Роджер сам займется винами, а Кэт накроет стол и поставит цветы. Цветы! Ох, Венни, что бы я без тебя делала? Огромное спасибо.
Лидия порывисто обняла ее, и Венеция доверчиво прильнула головой к ее щеке. Это было то подлинное, чем она так дорожила.
Зайдя в ванную комнату, Кэт добавила в воду гардениевое масло, и вот теперь Венеция, потягивая ледяное шампанское, лежала в теплой ароматной воде. Казалось, она никогда не знала никакого другого душевного пристанища с тех самых пор, когда была еще совсем маленькой. Не знала, пока не встретила Кэт. Одинокое дитя, поступив в Хаскет в свои двенадцать лет, Венеция была не новичком в английских закрытых пансионах. В нежном семилетнем возрасте Дженни впервые поместила ее в допотопную, но престижную школу Бёрч-Хау в центре графства Беркшир. До сего дня Венеция помнит, как в первый раз увидела там общую спальню с железными кроватями, накрытыми розовыми покрывалами из линялого хлопка, на каждом из которых резвились нарисованные медвежата и разные другие зверушки; одно из покрывал было очень старым, разграфленным в клеточку, и ткань его казалась истончившейся от постоянных прикосновений нежных маленьких пальчиков. Девушка вспомнила тянущее ощущение в животе, когда глаза ее, скользнув по отлично натертому, но выщербленному полу, остановились на маленькой, с двумя отделениями, тумбочке, одной из тех, что стояли у каждой детской кроватки, и ожидавшей теперь того, чтобы поступить в полное ее распоряжение. На каждой из расставленных с военной методичностью тумбочек лежали щетка для волос и гребень, а также стояло по оправленной в рамочку фотографии с улыбающейся семейной группой.
