Текст книги "Дом черного дрозда"

Автор книги: Элис Хоффман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

У моего отца были все причины сердиться. Я бросила ходить за коровами, и они жалобно кричали по вечерам, и моей сестре Хьюли приходилось идти в поле и доить коров, несмотря на страх перед монстром. Я забыла все домашние дела, всю свою жизнь. Лошади ждали в стойлах, чтобы я пришла и читала при свете лампы, но я не появлялась.

Время шло, и Эван положил ладонь мне на руку, потом на плечо, потом на ногу. Он целовал меня, когда я этого никак не ожидала, и затем – когда ждала. Я думала о воде. Я думала о соли. Я думала о том, что любой монстр, который смотрит на свое отражение в водах пруда, видит всего лишь темное движение воды и булавочные головки звезд.

В том, что случилось, конечно же, виновата я. Надо было позволить ему уехать в конце недели, когда он сказал, что даже если морское чудище существует, обнаружить его не представляется возможным. Я думала о тех местах, где побывал Эван, и о тех местах, куда он еще поедет, и о том, как он обнимал меня и поднимал мне юбку. Когда он был со мной, он всегда прижимался лицом к моему лицу. Он не боялся трогать меня так, как другие никогда не делали, как будто я была заразной.

В то утро я отправилась в гавань. Джордж Вест работал с сетями. Я знала, что как раз появился огромный косяк луфаря. К полудню, когда эти хищные рыбы будут загонять стадо макрели поближе к берегу и к гибели, вода в бухте будет кипеть.

– Не говори никому, что видел меня, – сказала я.

Джордж кивнул, и как только он отвернулся, я подобрала чешуйки луфаря. Я подержала под ними спичку и слегка их подпалила, так, что они стали коричневыми и запахли серой, почти как жженые перья. Я повернулась, чтобы уйти, и увидела, что Джордж Вест смотрит на меня. Он так напряженно работал с сетями, порванными неистово мечущимися рыбинами, что руки у него кровоточили.

– Держу пари, Гарри Винн не видел, как кто-то выползает из бухты. У него бывают кошмары, и он ходит во сне. Я сам его видел. Бредет босой по снегу и орет на что-то, чего там и нет.

– А много ты знаешь о том, чего нет? – спросила я.

– Уж я-то узнаю чешую луфаря, если увижу.

Это была самая длинная речь Джорджа Веста за все время, но я не собиралась слушать дальше. Я подошла прямо к нему, близко, не думая о том, что от меня несет серой и рыбой.

– Обещай, что никому не скажешь.

И почему я решила, что имею право требовать от него этого? Все же оказалось, что он тоже так считает, потому что он кивнул, а я убежала. Прежде, чем Джордж Вест передумает.

Вряд ли он точно понимал, на что согласился. Да я и сама не совсем это понимала. Я поскакала верхом прямо к дому Диллов, в юбке, заляпанной грязью, источая запах серы. Я думала о кровоточащих руках Джорджа Веста и о том, что люди совершают странные, отчаянные поступки. И я накручивала себя все больше и больше. Солнце жгло, и лицо у меня болело так, будто кто-то меня жалил, будто пчелы прятались под кожей.

Мистер Дилл проводил меня в гостиную, где Эван укладывал свои вещи. В комнате пахло лимоном, кофе и грязью. Я завернула чешую в шаль и положила сверток на кровать. Я наблюдала, как Эван развернул шаль, и почти потеряла сознание от нервного напряжения. Я думала о том, как он обнимал меня. Я думала, что могу обратить ложь в правду.

Когда он увидел то, что я принесла, выражение его лица дорогого стоило.

– Вайолет, – сказал он.

И мне захотелось закричать: «Да, да, это я, я живая!»

Но я смотрела в пол, будто сама испугалась своей находки. Я не торопила события. Из всего прочитанного я сделала вывод, что лучший способ рассказывать истории – это начинать подальше от главного стержня, но все время держать в уме, в чем же этот стержень заключается. Для меня главным было то, как он смотрел на меня.

Он впал в страшное возбуждение, выслушав мой рассказ о том, как я случайно наткнулась на следы на нашей земле. Я сказала, что в последние два дня у наших коров пропало молоко. Некто, кому нравится вкус молока, отсасывал его у коров, а потом крадучись возвращался в темные воды небольшого пруда на задах нашей фермы, взбаламучивая ряску, ломая последние мальвы и распушившийся ваточник, семена которого с шелковистыми волосками взлетали в воздух при малейшем дуновении ветерка.

И наконец, прошлой ночью я нашла чешую. Она была так пропитана серой, что обожгла мне руки. Я показала Эвану кончики пальцев, испачканные угольной пылью там, где на меня пыхнула спичка, пока я держала над ее пламенем чешуйки луфаря Джорджа Веста.

Эван тут же распаковал чемодан. Сказать по правде, я помогала ему. Возможно, миссис Дилл, наблюдавшая за нами из прихожей, посчитала мое поведение слишком фамильярным, но мне было наплевать. У истории был свой стержень, уж что было, то было: Эван Перкинс и я в тот же самый день поехали на нашу ферму.

Мы приехали еще до ужина. В это время года душистый горошек буйно цвел в последний раз. Наши коровы обожали его, и молоко, которое они давали, было особенно сладким именно в это время года. От дороги, ведущей к нашему дому, поднималась пыль. Желтая пыль ложилась на обшитые белыми досками стены и на ваточник, семена которого кружили над полями.

Моя сестра загоняла коров домой, и она тоже была золотая. Желтые волосы струились по спине, руки были обнажены. Даже я, привыкшая видеть Хьюли каждый день, всю жизнь, и то удивилась, какой же она была красивой. Я не видела, как они с Эваном уставились друг на друга, когда я их познакомила. Я думала, Эван рассмеется, когда моя сестра начала рассказывать о том, как она боится чудовища, как ее ничуть не удивляет, что оно оказалось в нашем пруду, и что очень даже может быть, что его привлекло мощное благоухание душистого горошка. По ночам она слышала какие-то звуки, призналась Хьюли, то ли шепот, то ли звук чешуйчатой туши, волокущейся по луговине.

«Ты, идиотка, – хотелось сказать мне. – Это я, я читала, переворачивала страницы, я была живой!» Но я ничего не сказала. Я стояла и думала, что душистый горошек почему-то не пахнет, по крайней мере, я этого запаха не чувствовала.

Отец с большой неохотой разрешил Эвану разбить лагерь на берегу пруда. Он не предложил кофе или ужин, как это делали Диллы. Мой отец был не из тех людей, кому понравился бы визит корреспондента из «Бостон пост», приехавшего посмотреть на стоянку Эвана – палатка, два керосиновых фонаря и маленькая лодочка, которую он одолжил у Джона Морса.

Скоро появилась статья с сообщением, что естествоиспытатель из Гарварда надеется вскоре найти доказательства тому, что монстр обитает прямо в нашем городе. Он обнаружил непонятные следы, ведущие через водоросли к коровам. Вскорости на мелководье нашлись вибриссы – выщипанные мною из морды моего Свана и подпаленные на спичке. Несомненно, ни у одной рыбы, включая даже сома в самой глубине придонной грязи, не было таких усов, и поэтому Эван спрятал их в тонкий конверт.

Я была счастлива выгребать на середину пруда и рассыпать соль на листьях кувшинок. Я была счастлива сидеть на береговой вахте до глубокой ночи. Иногда Эван целовал меня, но теперь поцелуи его были не такими, как прежде, они наполнились темными помыслами. И я позволяла ему делать со мной все больше и больше. Я хотела, чтобы так было. Я сыпала соль себе на кожу, чтобы завлечь его. Я думала о нем так, как, бывало, думала о книгах. Он был для меня кем-то, кто мог сделать меня другой, не такой, какой я была на самом деле.

Мало-помалу я устала от такого расписания. Вскочить посередине ночи подоить коров, потом, продираясь через заросли остролиста, выбраться к пруду и вылить молоко, чтобы доказать, что монстр снова кормился на нашем поле. Потом снегоступом провести след змея на земле, а лопатой прибить желтеющие стебли душистого горошка. Собрать остатки чешуи с последних луфарей, которые скоро исчезнут из нашей бухты: как ни крути, а сезон подходил к концу и бухта холодела с каждым часом. Держать Эвана в объятиях, пока не начинало казаться, что меня нет, что я почти исчезла и от меня осталось только родимое пятно на лице в форме фиалки того сорта, что расцветает весной лишь на пару недель.

Как-то раз я проспала. Наспех одевшись, я побежала к пруду. Я вдруг поняла, как много времени прошло с того дня, когда Эван впервые приехал в наш город, потому что над городом уже пролетали стаи перелетных лысух, как обычно бывает в октябре. Вокруг не осталось ничего желтого, кроме волос моей сестры. Она принесла ему кофе, и, может быть, так она делала уже достаточно долго. В этом не было ничего плохого, они просто разговаривали.

Это было совсем не похоже на наши с ним ночи в палатке, такие лихорадочные, что я чувствовала, как соль проступает у меня на коже, чувствовала, как пятно на моем лице саднит так, будто под ним тысячи пчел. То, как он смотрел на нее, пока пил кофе, было совсем-совсем иным. Я побежала обратно через заросли ваточника. Сотни пушинок пристали к моей одежде и к волосам – впрочем, это не имело никакого значения. Я поднялась в свою спальню и осталась там. Я не спустилась к обеду, не подоила коров, не исполнила ничего из своих хитростей, от которых так зависел Эван.

Сестра принесла мне суп, но я опрокинула его на пол. Обеспокоенный отец присел рядом с моей постелью, но я на него даже не посмотрела. Я уставилась на движущиеся по стене тени. Днем на кухне появился Эван. Он пришел выпить чаю, и я услышала, как он спрашивал обо мне. Но я слышала и то, каким голосом моя сестра отвечала ему.

Спустя несколько дней ко мне явился странный посетитель, которого я никак не ожидала. Это был Джордж Вест, он принес мне яблочный пирог, испеченный его матерью. От пирога вкусно пахло, но я отвернулась. И тогда Джордж Вест отдал мне еще один подарок.

– Я никому не скажу, – пообещал он.

Я посмотрела на него, а он быстро отвел глаза. На этот раз я не думала, что он делает это из-за того, что его пугает мое лицо. Он принес три чешуйки луфаря, безупречные, самые большие из виденных мною, уже подпаленные по краям, желтовато-коричневые.

Тогда я выбралась из постели, хотя на мне была только ночная рубашка, и спрятала то, что принес мне Джордж, на самом дне сундука, стоявшего у стены. Я старалась быть очень аккуратной, чтобы не поломать чешуйки, такими они были хрупкими, очень красивыми на самом деле. Когда я повернулась, Джорджа в комнате не было.

Я хранила чешуйки, но не вынимала из сундука. Правда, я чувствовала их запах – соли и серы, смешанный с запахом яблок из пирога, стоявшего на комоде. Ночью я видела во сне луфаря. Мне снилось, что я далеко в бухте, в водном мире, на самом краю карты. Мне снилось, что кто-то, кого я знаю, тонет, а я ничего не могу сделать.

На следующий день Эван Перкинс уговорил мою сестру пойти с ним к пруду. Должно быть, ему отчаянно хотелось отыскать хоть какое-нибудь доказательство, а ей отчаянно не хотелось идти туда. Она боялась, что ее цапнет черепаха, или выпрыгнет лягушка, или ужалит оса, чей укус мог свалить с копыт лошадь.

Когда я пошла вслед за ними к пруду, я поняла, что моя сестра похожа на солнечный зайчик. Каким отдохновением она должна была казаться человеку, привыкшему к чудовищам! Она смеялась, но мне было видно, что она боится змея, который мог таиться где-то поблизости. Хьюли боялась многих вещей, среди них была и вода. Она так и не научилась плавать.

Я вдруг вспомнила, что после смерти нашей мамы я спала вместе с сестрой. И объясняла ей, что ее ночные кошмары были ненастоящими. Что это только ее воображение, и казалось, она согласилась с тем, что в них нет ничего особо страшного и важного. Эван потянулся за египетской кувшинкой, чтобы преподнести моей сестре что-нибудь желтое и восхитительное. Вероятно, он понятия не имел о том, что в нашем пруду кувшинки эти были все равно как обычные водоросли. И уж наверняка он и понятия не имел о том, как легко одурачить мужчину, даже такого, кто разбирается в зоологии и природе.

Мои руки пахли рыбьей чешуей, серой и яблоками. Я не удосужилась заплести волосы, и они падали вдоль спины, тяжелые и горячие. Я услышала какой-то звук, доносившийся с неба, и посмотрела вверх, ожидая увидеть лысух, направляющихся на юг. Но это был бело-черный дрозд, тот самый, что время от времени попадался мне на глаза. По правде говоря, я никогда не находила ни одного его перышка, я просто сказала, что у меня есть его перья.

Я упорно шла к пруду – казалось, меня туда что-то тащит. Я подошла к сестре и изо всех сил толкнула ее.

Она рухнула в воду как подкошенная. Раздался всплеск. Вода в том месте сразу была глубокая – сестра стояла на крутом берегу, как раз там, где рос ваточник. На мгновение все стихло. Ни звука. Эван стоял, глядя в воду. Кожа у него была такая тонкая, что я видела его вены.

Я прыгнула в воду за ней, и холод принес мне облегчение. Платье мое вздулось как облако, как кувшинка. Я обхватила сестру за талию. Она сладко пахла. Я помнила, что она всегда была такой. Я подумала, как бы все могло быть по-другому и я могла бы поехать туда, куда собирается она, пройти по улицам Кембриджа и Лондона, ждать, пока он путешествует в поисках того, чего, может, никогда и не найдет.

Я увидела насекомое, шагающее по воде. Возможно, чудо это было незначительное, но все-таки чудо. Попридержу-ка я весть о его бытие для себя. Или спрошу Джорджа Веста, не слышал ли он о такой штуке, а может, он случайно знает, как эту козявку зовут, или, совсем уж случайно, сам видел ее когда-нибудь.

Львиное сердце

Первый автомобиль появился в городе в 1908 году. Въехал он в город по песчаной Кингс-хайвей и сигналил так громко, что морские птицы и охотничьи собаки совместными усилиями подняли страшный гвалт, от которого завибрировал весь город. Все дрожало, дребезжало и рассыпалось буквально за считанные минуты. Ранние яблоки в саду Макинтошей осыпались с деревьев. Пушинки с ваточника облетели. Девочки, удобно расположившиеся за шитьем, укололись иголками, и из пальчиков пошла кровь.

За рулем автомобиля расположился Джек Кросби, тот самый сын Кросби, который сделал состояние на устрицах и жил теперь на Бикон-хилл, а вовсе не Эдвард, допившийся до смерти на своей лодке, стоявшей в Провинстауне. Джек Кросби основал Стипендию Кросби. Каждый год на эти деньги одного местного мальчика посылали в Гарвард. И первым ее стипендиатом стал Лайон [7]7
  Lion ( англ.) – лев.


[Закрыть]Вест, самый умный юноша в городе. Еще и самый симпатичный и с самым распрекрасным нравом, если послушать его мать Вайолет. А она была женщиной очень здравомыслящей, вырастившей ни много ни мало семерых детей – еще трех сыновей, замечательных мальчиков, и трех чудесных дочерей.

Этих чудесных дочерей и замечательных сыновей звали Джемма, Сюзанна, Хьюли – в честь сестры Вайолет, которая умерла от лихорадки, путешествуя по Египту, – Джордж-младший, Сет и Джон. Ничего удивительного, что любящая мать иногда путала имена своих детей и звала капризницу Сюзанну вместо рыжеволосой Джеммы, чтобы помешать на плите суп из лущеного гороха. Или ругала Сета за окно, которое на самом деле разбил Джон. Но Вайолет никогда не забывала, кто такой Лайон. Когда на свет появлялись другие ее дети, они пищали как мыши, а этот младенец рычал, поэтому она и выбрала ему такое имя. Было очевидно, что он не похож ни на кого и никогда не будет похожим.

– Ты уверена? – спросил Джордж, муж Вайолет, когда она сказала ему, как будут звать ребенка. – Такому выдающемуся имени нужно соответствовать.

– Все в порядке, – ответила Вайолет. – Он будет.

За следующие десять лет, один за другим, родились остальные. Темненькие и светленькие, сыновья и дочери – всех их обнимали и любили. Но ни один ничего не отнял у Лайона. Другие дети делили комнаты – девочки спали в одной, а мальчики в другой. Но у Лайона, когда он пошел в школу, была собственная комната в мансарде, чтобы обеспечить ему покой и тишину для занятий.

Не то чтобы Лайон Вест важничал и был скучным зубрилкой. Вовсе нет. С раннего детства он был самым что ни на есть любителем открытого воздуха, предпочитал классу и книгам катание на коньках на пруду или рыбалку с отцом, Джорджем, которого обожал. Ему не нужно было прилагать особые усилия, чтобы хорошо учиться. За грошовую конфетку или за то, что вместо него выполняли работу по дому, Лайон с радостью писал задания по естественным наукам или решал математику для младших братьев и сестер.

Но очень скоро они перестали просить его о помощи. Дети Вестов знали, чего ждут от них учителя, и, что важнее, знали, на что они сами способны.

– А, так ты брат Лайона, – говаривали учителя. – Ты сестричка Лайона. Что ж, у тебя есть достойный пример.

К тому времени, когда Лайон пошел в старшие классы, учитель по математике, мистер Грант, просил мальчика проводить занятия по самым трудным темам, хотя его и смущало, что мальчик лучше его разбирается в материале и вообще обладает какими-то сверхъестественными знаниями. Еще какое-то время спустя стало казаться, что Лайон говорит на незнакомом языке. Но Лайон не хотел возвышать себя над окружающими. Он играл с братьями в хоккей и позволял сестрам завязывать на себе ленточки на майский праздник и водить хороводы, распевая стишки о солнцевороте. Он вырезал ледяные блоки на пруду вместе с отцом, пока не посинеют пальцы; он ходил за лошадьми и цыплятами, он танцевал с местными девушками, со школьными приятелями он забирался в заброшенный коттедж на побережье, там они потягивали эль и рассказывали друг другу неприличные анекдоты.

Но, участвуя в обыденных делах, он все равно оставался не таким, как все. Никто не понимал его. По-настоящему. Даже близко никто не мог подобраться.

– Понимаешь, папа, это вот должно быть так, – говорил он бывало, когда пытался объяснить отцу математические проблемы.

На кухонном столе перед ними были небрежно разбросаны раскрытые книги и бумаги, исписанные колонками цифр, не понятных никому в доме, за исключением Лайона.

Тогда Джордж начинал смеяться, причем впечатление на него производили не только интеллектуальные способности мальчика, но и его добрый характер.

– Я тебе палтуса могу описать, чешуйка за чешуйкой, но не приставай ко мне с цифрами, – говаривал Джордж.

Вайолет все это ничуть не удивляло. Ни то, каким высоким был Лайон, ни то, как хорош он был собой, ни его необычайная одаренность.

Она наблюдала за ним, когда он был младенцем в колыбели, и уже тогда знала, как оно все будет. Она держала его ручонку, когда он только начинал ходить, и была уверена в том, что Лайон предназначен для великих свершений. Уверенность в том, кто он есть, и понимание того, кем он может стать, заставляла Вайолет любить своего старшего сына еще больше. Когда Джордж вставал из-за стола, сбитый с толку продвинутой математикой, и утверждал, что старого учить – все равно что мертвого лечить и что он давно уже вышел из того возраста, когда можно еще чему-нибудь научиться, независимо от того, каким бы хорошим учителем ни был сам Лайон, Вайолет ждала, пока ее муж не выйдет из комнаты.

Тогда она сама садилась с Лайоном. Он объяснял ей решения уравнений попроще. И пусть математика давалась ей нелегко, по крайней мере, она начинала понимать хотя бы отрывки его языка. Что любил он, то любила и она, будь то цифры, нацарапанные на листе бумаги, или горячий яблочный пирог, биология с астрономией или суп с паприкой. Иногда они вместе сидели в гостиной и читали – находясь наверняка в абсолютно разных мирах, но тем не менее каким-то образом соединенные. Когда такое случалось, другие члены семьи старались их не беспокоить. Единственным звуком в гостиной был шорох переворачиваемых страниц.

Остальные дети замечали особую связь между матерью и сыном, но не обижались на Лайона. По правде говоря, они его жалели. Они не были такими умными, как он, но не были и дураками. Такая сильная любовь связывала Лайона и освобождала их. Все братья и сестры понимали это и поступали соответственно. Сюзанна, например, не боялась, что разобьет материнское сердце, когда выскочила замуж в семнадцать лет. Джордж-младший никогда не был склонен к книжным занятиям, но знал, что никто не попытается остановить его, когда решил бросить школу, чтобы стать рыбаком и работать вместе с отцом.

Между детьми было чувство товарищества, кольцо братской поддержки. Им нравилось играть и соревноваться, они любили хоккей и эстафеты. Как-то раз после ужина они собрались поиграть в лесу в догонялки. Был теплый летний вечер, светлячки неторопливо плавали в зарослях. Дети, за исключением Джона, которому исполнилось всего одиннадцать лет, были слишком взрослыми для таких игр – тем более увлекательным казалось им это занятие.

Лайон возвращался домой, думая о своем будущем. Он окончил школу и почти два года работал с отцом на лодке, а теперь к ним присоединился и Джордж-младший. Но тут ему предложили поступить в колледж. Возможно, Вайолет Вест навестила мэрию, а может, мэрия обратилась к ней, последовательность событий так и осталась невыясненной. Лайону было двадцать лет, слегка староват для того, чтобы начать учебу. И тем не менее по рекомендации учителей, в особенности мистера Гранта, да и самого мэра он подал документы в мэрию на стипендию в Гарварде.

Он знал, что Джек Кросби был личностью подозрительной, он скупил устричные отмели у старых рыбаков за гроши. Ходили слухи, что сам Кросби моллюсками пренебрегал, считал их пищей презренной и неестественной и требовал, чтобы в его доме на Бикон-хилл к обеду подавали только говядину. Но себя Лайон считал прежде всего сыном рыбака, и в душе его жила неприязнь к боссам, которые забирали в свои руки власть над промыслом. В последнюю минуту, когда в мэрии ему сказали, что он самая бесспорная кандидатура на получение стипендии, он взял заявление, свернул его и положил в карман. Он должен над этим подумать, сказал он городским чинам. Ему нужно еще немного времени.

Июньской ночью Лайон, подходя к дому, где его братья и сестры играли в догонялки, думал о будущем. А сможет ли он уехать из дома? Сможет ли он оставаться в другом месте, когда созревают красные груши, когда отец вырубает ледяные блоки, когда рано утром они с братом выходят в море на лодке, в час, когда туман сгущается над бухтой и кажется, что весь мир сделан из облаков?

Лайон услышал смех среди деревьев, крики удивления из глубины леса. Темнота падала на землю угольно-черными волнами, но он еще мог различить знакомые фигуры. Там была Хьюли в своем любимом сером платье, она бежала к сараю, чтобы спрятаться. И Джемма – ее легко было найти по рыжим волосам. Там был и бедняга Джон, его осалили и сделали водящим, он тащился по лесу за старшими братьями и сестрами, стараясь изо всех сил, но не поспевая за ними. Сотни светлячков поднимались из высокой травы, и самцы сияли желтым светом от желания. На небосводе над ними появились летние созвездия: Весы на западе, Большая Медведица в северной части неба, Дева, богиня, всегда настороже.

Лайон задержался на мгновение, упиваясь сладким ароматом воздуха. Он вдруг осознал, что хотя и слышит крики братьев и сестер, бегающих по лесу, но не понимает ни единого слова из того, что они говорят. И вот он стоит, и ему двадцать лет, и таланты у него необычайные, и все равно ему хочется плакать. Он хотел быть таким же, как они. Он отчаянно этого хотел.

В день стирки Вайолет нашла заявление у него в кармане. Она вынула бумагу, расправила ее, Дважды прочитала, а потом положила на комод в своей спальне.

– Он заполнил его, но не подал, – сказала она Джорджу, когда тот пришел раздеться.

– Может, он не хочет ехать.

Джордж лег в постель рядом с женой. Они были женаты двадцать лет, и он знал – хотя она повернулась к нему спиной, все равно надо поговорить с ней об этом. Руки Джорджа обвились вокруг ее талии. Любовь к ней тяжелым грузом давила ему на грудь.

– Ему предназначено отправиться туда, – сказала Вайолет. – Как можно не хотеть в Гарвард?

Соль всегда была у Джорджа Веста на коже, независимо от того, как часто и тщательно он мылся. Он вспомнил, как всегда желал Вайолет, даже тогда, когда она не давала себе труда посмотреть на него; как он восхищался работой ее ума.

– Я бы не хотел, – сказал он.

Вайолет повернулась к нему лицом. В комнате было темно, но она прекрасно видела мужа.

– Ты когда-нибудь об этом думаешь?

Ей было неприятно говорить на эту тему, а Джорджу тем более. До него был другой мужчина, отец Лайона. Все случившееся было ужасной ошибкой, кроме результата, о котором Вайолет ни разу не пожалела.

– Никогда, – ответил Джордж.

– Как ты можешь не думать?

Вайолет вспоминала об этом каждый день, даже через двадцать лет.

Джордж рассмеялся.

– Я думаю о рыбе. Я думаю о тебе.

– Ничего ты не думаешь, – засмеялась она.

Когда она смеялась, казалось, что она снова становилась девчонкой. Но потом она заплакала. Она старалась не показать этого и отвернулась. Но Джордж все равно знал.

– Я поговорю с ним, – сказал Джордж. – Он мой сын.

Прошло несколько дней, прежде чем Джордж смог остаться с Лайоном наедине. Поскольку Джордж-младший теперь рыбачил с ними, лодка была неподходящим местом для такого разговора. В доме толпилось слишком много народа, дни становились все короче, и поэтому Джордж позвал Лайона на охоту.

– На охоту? – спросил Лайон.

Раньше они этим не занимались.

– И на кого мы будем охотиться?

– На ондатру.

Джордж сказал это так, как будто это было самой естественной вещью в мире для двух мужчин, никогда раньше не охотившихся, – вдруг пойти и начать охотиться на живых созданий, которые никому не причиняли ни малейшего вреда и ни для кого не представляли ни малейшей ценности, разве что друг для друга.

Лайон обдумал предложение. Он вытащил куртку и приготовил самые тяжелые сапоги. Наверняка за Хафвей-пондом будет грязно, а ведь там как раз и водятся ондатры, если уж отправляться за ними. Они вышли рано, когда все еще спали. Они сели на лошадей и поехали вниз по Кингс-хайвей, а потом свернули в лес. Там жил один чудак, старый Соррел Маккласки, он построил себе хижину на городской земле, слыл искусным охотником и носил куртку из шкурок ондатр, которых сам же и поймал.

– Плохая погода для охоты, – сказал Соррел, когда они остановились у его хижины, чтобы засвидетельствовать свое почтение. – Ондатры они как лисицы. Лисицы любят дождь. А в ясный день ничего вы не поймаете.

Что ж, они подумают об этом. В конце концов, они ведь рыбаки. Они умеют терпеть, и у них много времени. Может, там вообще осталась всего парочка ондатр, ну и ладно.

– Твоя мать хочет, чтобы ты подал заявление на эту стипендию, – сказал Джордж Вест после того, как оба удобно устроились.

Вид на Хафвей-понд был очень неплох, но ничуть не лучше, чем вид на их собственный пруд.

– Дело в том, что если я подам это заявление, то получу стипендию.

– Думаю, твоей матери об этом известно.

– Она не знает меня так, как ты, папа, – сказал Лайон своему отцу. – Как мы с тобой думаем о нашем доме.

Джордж взял с собой завтрак – два бутерброда с ветчиной, завернутые в кухонное полотенце. Мужчины принялись за еду. Странно, но Джордж чувствовал к Лайону особую близость, он был ему даже ближе, чем собственные дети. Может, потому, что Лайон был первым, или потому, что Вайолет в нем тогда так нуждалась? Или просто из-за того, кем Лайон всегда был и кем он всегда будет – любимым сыном Джорджа Веста.

Пока они ели картофельный салат, Джордж думал, не сказать ли ему правду – что он не отец Лайона, что его настоящий отец лучше, умнее, по правде сказать, он настоящий профессор. Но если сам Джордж Вест и был кем-то, так это честным человеком, честным до неприличия. Сказать, что Лайон не его сын, было бы ложью, поэтому он не мог так сказать.

– Ну, она бы хотела, чтобы ты все-таки подал заявление, – проговорил он вместо этого.

В тот день они так ничего и не поймали.

Но на неделе Лайон отнес заявление в мэрию, и семейство гордилось им, когда приехал Джек Кросби, чтобы вручить стипендию. В тот чудесный день весь город собрался на лужайке, скорее, чтобы поглазеть на автомобиль Джека Кросби, но тем не менее там были все. Лайон должен был уехать с Кросби.

Поездка до самого Кембриджа [8]8
  Кембридж – город в штате Массачусетс в США, известен Гарвардским университетом и Массачусетским технологическим институтом.


[Закрыть]на сверкающем экипаже, а не на старом пыльном пароходе из Провинстауна была частью праздника. Сестры Лайона по этому поводу нарядились в самое лучшее, а Джордж Вест влез в костюм, тот самый, что надевал на похороны. Братья Лайона сделали табличку и повесили на дверь его спальни. Табличка гласила: «Здесь спал первый гражданин нашего города, поступивший в Гарвард».

Джордж отправил детей на праздник, запряг лошадей в тележку и отправился искать Вайолет. Она была на поле душистого горошка, буйно цветущего. В это время года щеглы прилетали клевать чертополох. Над полем стояло ровное и неспешное стрекотание сверчков.

Одной ногой Джордж Вест оперся на пень старого дуба. По небу пронеслось что-то белое – облачко, или клубок пушинок ваточника, или снежно-белый дрозд, живший у пруда.

– Ты думаешь, я сделала ошибку? – сказала Вайолет.

Ей еще и сорока не было, но она уже устала. Она понимала, что этот августовский день делил все на до и после. Как-то вдруг она поняла, что Лайон не вернется. И она была права относительно этого точно так же, как всегда была права во всем. Конечно, за четыре года в Кембридже он время от времени будет навещать их. Но потом он перейдет в Оксфорд, а потом получит место в Лондоне и будет преподавать высшую математику в университете. Он будет настолько углублен в свою работу, так занят, что даже ни разу не влюбится, пока ему не стукнет сорок два и он не станет старше, чем Вайолет сейчас.

Однажды, прогуливаясь по Гайд-парку, он увидит молодую женщину, американку Хелен, гостившую у тети с дядей, и почувствует, будто что-то острое пронзило его сердце. В мире математики не найдется ничего, что подготовило бы Лайона к любви. В любви правила сложения не работают. Когда он встретит Хелен, он будет думать о душистом горошке у себя дома, о том, как лепестки его меняют цвет в течение дня, какими они бывают бледными и жемчужными на рассвете, розовыми под полуденным солнцем, пурпурными, фиолетовыми и, наконец, серыми вечером.

Конечно же, Лайон пошлет домой фотографии свадьбы, скромной церемонии в прелестной часовне в Найтсбридже. И он будет исправно отправлять рождественские открытки и поздравления с днем рождения всем братьям и сестрам, книги, которые, по его мнению, понравятся отцу – в основном иллюстрированные издания, посвященные рыбалке, иногда охоте, возможно как напоминание о том дне, когда они охотились на ондатру.

Матери Лайон прислал фотографию в серебряной рамке, на которой он, Хелен и новорожденный младенец, Лайон-младший, стояли перед «Родстером MG», [9]9
  «Родстер MG» – открытый двухместный автомобиль производства британской фирмы «Morris Garage».


[Закрыть]его любимейшей вещью. Личико ребенка было неразличимо, но Хелен выглядела прехорошенькой и молодой, каштановые деревья были роскошны, «родстер» сверкал как зеркало. Лайон обожал автомобили с того дня, когда Джек Кросби подвез его до Кембриджа. Они добирались до города почти целый день, да и мотор ломался дважды, но Лайон был покорен.