355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елена Черникова » Вишнёвый луч » Текст книги (страница 3)
Вишнёвый луч
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 06:43

Текст книги "Вишнёвый луч"


Автор книги: Елена Черникова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Хорошо, давай непошлое сравнение. Уникальное. Такое, чтобы никто уж точно не понял. Ничегошеньки. – Я уверенно жду её провала.

– Пожалуйста. – Она так же уверена в моём тупоумии. – Прошу...

Берёт хрустальную конфетницу и бьёт об пол. Колкие брызги отражённого света рассыпаны по полу.

– Ну что? – зачарованно говорит бабушка. – Небось, какие-нибудь брызги подумала?

– Да, – удивляюсь я. – А что надо было подумать?

– Солёные капли былого счастья.

– Фу ты! Почему былого? Почему солёные? Конфеты обычно сладкие, во-первых. Капли – мокрые, во-вторых. Никто в жизни...

– А кто тебе нужен? Кто этот таинственный никто, без которого теперь в литературе шагу не сделай?

– А-а, – я иду за веником. – По-моему, это сравнение не пошлое, а неуклюжее, неточное, псевдоромантичное, многословное, старческое, – я набираю обороты. – А ещё оно глупое.

– Конечно, деточка, не волнуйся только, я пошутила. Ты, кстати, выполнила мою просьбу?

Мне очень стыдно. Какую просьбу? Что сказать, если не было никаких просьб? Их вообще не бывает. У бабушки всегда всё есть: и необходимое, и лишнее. Откуда что берётся, если она не выходит из дому, а кроме меня посетителей здесь не бывает?

– Да, выполнила, – коварно отвечаю я. – Может, что-нибудь ещё?

– Спасибо, – с чувством говорит бабушка. – Теперь добавь к сделанному ещё несколько пунктов и принеси завтра всё вместе.

– Хорошо, принесу, – покорно киваю я, вглядываясь в непроглядную туманность завтра.

Есть способ отвлечься от урока. Я устала от моего станиславского и от бесконечно предлагаемых обстоятельств.

Зажмурив глаза, я крупным планом увидела шершавые чёрные коряги с их сухой подагрой, а за ними сеточной дымкой трепетал листопадовый песочный воздух и стлался влажный живой покров до невидного горизонта. Уже хорошо: тут нет бабушки. Только мир и природа, обычная красота русского леса в Черноземье.

Я вижу, как заслонившие мир леса рукастые деревья резко засучили всю листву, словно рукава, – и сорвали, порвали, потеряли её от усердия. И замерли, протянув свои коряги к солнцу. Людям не понять деревьевы трудности.

Попрощаться вышло на закат нежно-кирпичное солнце, как у Набокова гриб, и мир нелогично перекрасился: у берёз побирюзовели стволы, а всё белое, чистое, символическое, национальное, чего мы ждём обычно от белоствольных деревьев, осыпалось вкрошь и улетело на небо и снежной пылью впечаталось в облака. Берёзовая белизна русских облаков – от берёзовых крошев осени. У нас всё поднимается в небо, словно у нас вечно поддувает снизу вверх. Вот у американцев дует сверху – торнадо там всякие... А у нас наоборот.

Ох, как не хватает Клюева и Пришвина. Они ушли, у природы началась глобализация, а у поэзии сплошь мастера. Кончились культурные риски.

Вообще мастеровитость разлилась вширь и не встречает никакого сопротивления. Знаете почему? Потому что появилось универсальное средство борьбы с любой мастеровитостью, гениальностью, ширью, белоствольностью, осиновым трепетом, узкоглазостью, широкоскульностью, свежестью, тухлостью, оранжевостью, пурпурностью, со всеми красками, звуками, со всем, что было сотворено и живо. Это средство – Другое Слово. Антислово. Медиа-реальность: очень чёрная магия. Она может поломать архетипы, традиции, перекодировать культурные коды, – она всё это уже может. Первой умрёт реклама.

Божественное приватизировано. По-умному это зовётся информационный поток и механизмы его регулирования.

Мы живём в век технологического сопротивления людей Богу. Он, конечно, потерпит всё это; некоторое время, конечно.

О, я начинаю крошить абзацы, как малютка Шкловский. Значит, говорю неправду. Признак лжи – это когда похоже на Шкловского. То есть когда когито эрго сум.

Ковбой и грубиян мистер Когито крепко взял невинную барышню Сум. С этого места можно ругаться на меня любыми словами. Не поможет. Я Пушкина люблю, у него абзацы на месте, а также тема-рематические единства. И межфразовые.

Потом я прижала к векам ладони. И опять увидела небо, но матово-мышиное с белесыми полосками-охвостьями: будто кончилась нормальная цветная фотоплёнка и пошла декадентская серо-молочная. В очень близких по смыслу томно-коричневатых тонах снимали утончённых дам стиля модерн, когда эмансипация только начинала свою вековую истерику. Кстати, что тогда разумели под утончённостью? До сих пор не пойму. Может, ежедневную ванну? Вообще гигиену? Пушистые меха на голую кожу и всё это слегка прибить шампанским? Так это не утончённость и даже не разврат. Просто пошлость. Во все века пошлость измеряется длиной временного отрезка от первого взгляда до первого коитуса. На этом отрезке вообще крутится вся культура – как высокая, так и массовая. Впрочем, это банально. То есть то банально, что я вам напоминаю это.

Ещё раз осматриваюсь. На перинно-пуховых просторах и кучевых объёмах облаков – промельки ярко-вишнёвых кривых. Они внезапно врезаются, как изящные кинжалики, вспыхивают и пропадают. Исчезают. Играют со мной, а я хочу их поймать и вписать в мою картину. А вишнёвые лучики прыгают, как рыбки над водой, и уныривают, унося на своё перевёрнутое небо мелкохвостики моих озарений.

Из настово-плотной белизны вздуваются-вспрыгивают арки-проволочки вишнёвого напряжения и быстро уходят. Паутинки вишнёвого света на подгрунтованом поле белого всемирного холста.

Вишнёвые следы на белоствольном лице русского мира.

Впрочем, поговорили бы вы с моей бабушкой – ещё не то было бы с вами. Вы так прогнули бы русский язык, что Кирилл и Мефодий тут же взяли бы своё изобретение обратно.

Однажды Джованни, думая о Марии, о её муже, о том, что муж имеет право раздевать жену, трогать за любые места и ничего при этом не писать ни в прозе, ни в стихах, – гулял по Неаполю пешком и увидел девочку, торговку левкоями. Может быть, это были вовсе не левкои, но Джованни почему-то решил, что судьба должна посылать приветы левкоями.

Дарить любимой женщине цветы невежливо. Могут убить.

А если пошалить?

Джованни подошёл к девочке. Протянул золотую монету. А девочка посмотрела на Джованни, улыбнулась печально и ушла со своими левкоями прочь. Как от прокажённого, но вежливо. Потом эта девочка выросла и умерла во время общеевропейской чумы 1348 года.

Значит, всё было задумано ради цветов? Девочка родилась для одной встречи с литератором, влюблённым в замужнюю женщину, которая на возляжет с ним никогда; и вообще он очень толст. Он великий писатель? Возможно. Не всех женщин возбуждает эта мужская безделица – буквострой. Этого – не обнимешь. Вон у него сколько внебрачных отпрысков. И всё почему?

И вообще писать – это всё светская праздность. Банальный пир во время чумы. Любовь! Надо же такое придумать. Богам трудно было докричаться до греков. Приходилось громы метать. В шуме небесной стихии человек услышал что-то про любовь. Электричество и виновато во всём. Отключите свет на Олимпе!

Ради одного талантливого писателя обычно льётся столько крови! Продаётся столько цветов! Гонят столько туч! Выводят замуж столько женщин!

Значит, судьба сказала: пиши. Развивай фантазию? Зачем? Если для этого надо пережить самую жгучую ревность на белом свете – вот она, бери. Но не забудь: от тебя ждут рукопись. И пока рукописи нет, время ограничено. Что-то ты похудел, малокровный какой-то. Тебе нужно поправиться, у тебя будет большое тело, грузное, над тобою будут шутить, а у тебя будет много вишнёвой крови в голубых жилах твоего толстого тела. Пиши, пиши.

Что-то ещё? Какие потребности у вас, господин Бокаччо?

Мало крови? Да-да, вот вам ещё. Кровь обеспечена. Будет мало – посмотрите на небо утром. В этом веке вишнёвый луч выходит на восходе. Через шестьсот лет перейдёт на запад, но вы этого уже не увидите. Так поспешите же с вашей книгой. Хватит любить впустую, вам не по ранжиру, не по уму. Любовь мужчин и женщин, поверьте, просто инструмент.

...Вот так и проходили чудесные многоцветные дни, пока не случилось событие. Ах, вы, очевидно, думали, что мы так и будем сидеть и болтать до конца лет? Нет. Событие всё-таки нашло нас.

В дверь позвонили. Ошибки быть не могло: на бабушкиной двери крупной начищенной латунью начеканена фамилия жилички. Если посетитель знает кириллицу и всё-таки жмёт звонок, то он пришёл по адресу.

Мы дослушали пятый призыв и лениво отвернулись – прочь. Уйди, незваный, ты хуже гостя. Бабушка включила громкую музыку. Бах сотряс домовладение.

Звонок повторился ещё десять раз.

– Ладно. – Бабушка встала. – Сегодня среда. Возьми скалку, пойдём смотреть в глазок.

– У тебя в двери нет глазка. А что среда?

– О Господи, – прошипела бабушка. – Во лбу глазок, а не в двери. Протри свой третий глаз. Шишковидную железу... твою мать. А среда – единственный день, когда приходит настоящий мефистофель...

Подойдя к порогу, бабушка выпрямила спину, разгладила лицо, помолодела лет на полста и открыла дверь.

Тот, кто был так звонко настойчив, наверняка пожалел о своём воспитании, когда увидел унылую злобную старуху со скалкой, то есть меня, и розовую молодуху с гладкой кожей, свежую, словно с первого свидания, то есть бабушку. Мы часто меняемся лицами от неожиданности.

– Здравствуйте. Извините, я прошу...

– Да-да, мы знаем, Давид, милости просим, – бабушка, на грани книксена, прожурчала что-то обольстительное, мужчина вздрогнул и уронил букет прямо в руки ей, прекрасной, волшебной, единственной, которая встретила мужчину блеском тысячи зубов и лучами северного сияния молодых глаз.

Я, старея с каждой секундой, подняла скалку повыше.

– Привет, – мой голос был ужасен: хриплый, как у музейной дежурной, и распутный, как у спортивного комментатора. – Вы к нам?

Совсем плохо. Веду себя, как у себя. Кто это чудо с левкоями?

Мужчина, именованный Давидом, сделал шаг и упал на правое колено:

– Богиня, это вы?

Бабушка потрепала его по загривку:

– Возможно. Тут не Олимп, но кое-что и мы умеем.

Валять дурака так валять. Ходят тут всякие. Зачем нам с бабушкой мужчина? Она уже покончила с этим недомоганием, а я вполне довольна Петром. Я ещё не рассказывала вам о Петре, но там и рассказывать нечего. Он есть. Это лучшее, что можно сказать о любом Петре.

– Можно я вас поцелую? – поинтересовался Давид.

Бабушка подняла свежее, пряное, любящее лицо, и Давид, склонясь, поцеловал её в молодые, выпуклые, блестящие губы. Мне удалось откашляться. Интересно, надолго ли сей театр?

– Детка, спрячь скалку, – сказала бабушка, когда её рот освободился. – Настоящий мефистофель является только в среду, такова традиция. Не будем нарушать.

Давид дотерпел до конца фразы и вернулся к целованию.

Скалку я унесла на кухню, покурила, выпила чаю, вернулась в коридор и ещё долго созерцала их, выражала поддержку, корила, упрекала, уговаривала, восхищалась, топала ножкой, аплодировала, свистела, пела, плясала, ругалась, шептала, смеялась, каменела, оживлялась, устала.

Они стояли то насмерть, а то нажизнь. Малланага Ватсьяяна рассылал им факсы.

Утром я пошла на работу, вечером пришла. Сижу в своей квартире, смотрю телевизор. В голове тихо. Специально разволновавшись, поднялась к бабушке: вдруг всё-таки откроют?

Да. Как же! Ладно, завтра.

Чтобы не томить вас, скажу, что в следующий раз я увиделась с ней через неделю. Она гуляла с Давидом по парку близ нашего дома и рассказывала ему сказки. Заметив меня, бабушка махнула рукой:

– Иди к нам!

Я подошла. Удивляться она меня, слава Богу, давно отучила. Итак.

Женщина, выгуливавшая Давида, была стройна и вся звенела запретными, сакраментальными, корпускулярно-волновыми струнами. С первого взгляда было ясно, что все эти дни она провела в его непрерывных объятиях, чем он, в свою очередь, был очень доволен. Он был как олень, или как лев, словом, перед прыжком, но куда ему ещё прыгать!

Извините, но мне сейчас мешает русский язык, и я не в силах описать эротический вихрь, бушевавший в окрестностях дома в тот день.

Эта пара молодых любовных львов, неустанно раздирающих друг друга всяческими объятиями, сделала мир вокруг преувеличенным и плотным. Я не умею передать этот сладостный шок. Смотреть на них было больно – от ритмичных спазмов солидарной страсти, незаконно вцепившейся в мои внутренности и резонансно переворотившей душу и тело. Это было противно: так беззащитно-безотвратно-тотально предаваться тяге чужих извивов.

Попутно я поняла все механизмы воздействия массовой культуры. Это так, чисто профессионально, от въевшегося навыка регулярного самоперечитывания.

Бабушка пронаблюдала за моей скоростной эволюцией, вручила мне поводок Давида и ускакала в супермаркет. Я, вся в кляксах иноприродного трепета, и Давид, весь в собственном соку, сели на скамеечку близ песочницы.

– Вас, видимо, интересует... – начал он.

– В какой-то степени, – перебила я. – Но могу и воздержаться.

– Всё-таки позвольте – и заранее простите. Я – будущий депутат. Меня могут выбрать или не выбрать. Ни один кандидат, даже провалившийся на выборах, не остаётся внакладе, поскольку всё равно это реклама, и она потом, и очень быстро, отбивается и по деньгам и по людям. То есть пройду я или не пройду в депутаты – я в выигрыше в обоих случаях, но суммы разные. Это понятно?

– Конечно. Я преподавала и то, и другое. Самый сильный наркотик – власть.

– Знаю. Тем не менее должен объясниться, чтобы вы не беспокоились и не мешали. Вы так любите себя!

– Откуда знаете про меня? – протокольно поинтересовалась я.

– Оттуда.

– А, уже нахватались!..

– Конечно, – сыто мурлыкнул Давид, проглотив минувшую неделю.

– И она вам пообещала непробиваемый имидж? С учётом ландшафта?

– Нет, конечно, нет. Она вообще не обещает ничего. И, наверное, никому. Мы за эти дни словом продепутатским не обмолвились. Мы пили чай, целовались, обнимались, телевизор смотрели...

– Телевизор???

– Да, телевизор. С большим интересом.

– Давид, вы знаете, что воля к власти есть форма чёрной магии?

– Конечно, знаю. Поэтому и нашёл её, вашу бабушку. Поймите меня. Имиджмейкеров и прочей высокоплатной дряни сейчас уйма. Всё напишут, всё поднимут – в смысле рейтинг. Но я поэтому и не верю никому из демократов. Аристократия – это власть лучших. Мне нужен художник! Чтобы по тексту пробегала лёгкая дрожь, как у эпилептика перед припадком.

– А припадок чтоб у электората.

– Разумеется, – сказал Давид. – Я в принципе не верю в здоровье... любого электората. И не мне лечить безнадёжных. И пока запрещена, так сказать, эвтаназия избирателей, надо успеть. Мне нужна власть. Это понятно? Аристократия в одном лице. Моём.

– Бабушка понимает ваши задачи?

– Ваша бабушка понимает любые задачи и, что удобно, без слов. Если бы мы с ней начали договариваться обычным путём, нал-безнал, я понял бы, что ошибся дверью. Вы уже ненавидите меня?

– С чего вдруг? – пожала плечами. – Ваши планы. Планы – ваши! Я так считаю. Судьба. Планида. Что – я? Мой чай вы всё равно не выпьете. Каждый пьёт только свой чай. Помните одиннадцатую сутру?* Кама. С утра.

________________________________________________________

* Сутра 11. При выборе невесты должно избегать девушки, страдающей сонливостью, кликушеством или бегающей из дому [сонливость предвещает раннюю смерть, непроизвольные крики указывают на болезнь, тогда как побеги из дома указывают на то, что она бросит семью].

_________________________________________________________

– Конечно... Кажется, я вам всё-таки не очень нравлюсь, – догадался Давид.

– Это и не обязательно. Припадок у вашего электората не зависит от моих чувств, поскольку я сейчас увлечена частной жизнью. Я абсолютно не беспокоюсь о вашем электорате. Этот маятник на мне мигом заглохнет. А я на нём не якорюсь. Добавить?

– Вот и ладушки, – человечно сказал Давид. – Пойдёмте ей навстречу, поможем сумки тащить.

– Это вы погорячились, голубчик, – усмехнулась я. – Она уже, скорее всего, дома. Сумки разобраны, чай заварен, в кастрюлях что-нибудь булькает. Во всяком случае, в супермаркете её давно нет.

– Мы увидели бы её! Тут одна тропинка к подъезду! – сплоховал Давид.

– Вы не увидели. Уже. Можем спорить на деньги, можем на интерес. Как вам удобнее?

Он искренне растерялся, что странно, ведь понял же, с кем связался. Бабушка наверняка в магазине состарилась, это мы мигом, захирела и согнулась пополам, а ей сочувственно уступили очередь, поднесли сумки, причём, скорее всего, к подъезду. Или к лифту. Или куда ей вздумалось. Объём её личной власти безмерен.

– Идём! – Давид схватил меня за руку. – Пошли скорее в магазин.

Что ж, проучим гражданина кандидата в депутаты. Идём.

А в магазине!.. Толпа, давка, не хватает кассиров: народ отоваривается к праздникам. Найти тут кого-либо – задачка не для слабонервных. Кто-то упал, и посыпались, как с горы, джонатаны-кишмиши-бананы-авокады. Случайный бомж, по недомыслию охраны допущенный в магазин, уволок одним цапом килограмма три дорогой экзотики. Вообще наши граждане так любят справлять Новый год, будто перед кем-то отчитываются. План по усушке-утруске кошелька – выполним в пять минут!

Давид, прихватив мою руку покрепче, пронёсся по магазину, заглядывая даже в подсобки, но бабушку не нашёл. Я с наслаждением ждала развязки.

Давид зачем-то набрал мандаринов и встал в экспресс-очередь, которая была самой длинной. Вертит головой, нервничает, кусает губу. Когда мы приблизились к кассе, он отвлёкся на миг – бумажник доставал, а когда заплатил, обнаружил пропажу: мандариновый пакет исчез.

– Спасибо, спасибо, – говорил чуть знакомый голос кассиру. – Вот копейка. И мой долг вашему шопу не переходит на новый год! С праздником! – Это наша бабуля, вся в мехах, тоненькая, изящно-стебельковая дама на каблучках, подхватила наши мандарины. – О, ребятки! Привет! Пойдёмте!

Давид смотрел во все глаза: он увидел ещё одну абсолютно новую женщину. Голос похож и глаза: всё остальное – другое. Рост изменился! Я наслаждалась, хотя любой человек на моём и давидовом месте упал бы в обморок. Обычно такого не бывает, чтобы женщина старела-молодела на сколько угодно лет и десятилетий прямо на глазах и без грима. Так умеют лишь сказочные феи.

– Пошли! – чуть погромче и посуровее добавила бабуля. – А то опять превращусь!..

Мы вылетели из магазина. Она – вышла царственно, с мандаринами Давида, как с алмазами.

– Домой, детки, там супчик уже кипит!

Мы пошли покорно. Давид уже приволакивает ножку и плохо держит головку. Похоже, двенадцатую сутру перелистывает. Главу "О том, как найти жену". Переложение для ХХ века, Россия.

В квартире – супчиковый аромат, тепло и сухо, чисто. Будто взвод домработниц поорудовал. Бабуля скинула шубку, Давид еле поймал. Я поискала свои тапочки: нету.

– Там, в гардеробе, – уронила бабушка.

Я открыла коробку: изумительной кожи лодочки, синий асфальт и шпилечки, классика и вечный фасон. Это мои новые тапочки?

– Да, конечно. В доме мужчина, – прошептала мне в ухо бабушка, находящаяся в другой комнате. Она может адресно шептать через пространство.

Когда мы доели первое, а посуда сама исчезла и неслышно вымылась, Давид попросил меня ущипнуть его.

– За?..

– За что хотите, – вздохнул он. – Я потрясён. Я уже не уверен, что нуждаюсь в депутатском мандате.

– Есть вариант: считайте это всё трюком и шоу. Берегите нервы. Дети есть? – Я щадила его, как могла.

– Нет. Я занят.

– Бабушка, у него нет детей! – сказала я пустому месту, дымившему сигариллой.

Ни звука в ответ.

– Мне и в этом помогут? – усмехнулся Давид.

– А вам в чём-то уже помогли? Разве? – Я покосилась на пустое место.

На дворе железно шуршала весёлая лопата, гребущая снег. Я объявила собранию свою волю: пойду в снежки поиграю. Собрание потупило взоры, я ушла, страдая от внезапного и незаконного одиночества. Давид узурпировал бабушку, а выборы аж через три месяца. Я остаюсь на бобах, и это или временно, или постоянно. Ну и ладно.

Звоню Петру. Он, говорит, считал секунды, он скучал и страдал. Он очень прост и понятен, и в депутаты не рвётся, вот и умница. Он интеллектуал, эрудит и весь на аналитической работе, но частенько интересуется любовью. Приезжай, милый. Глава "О завоевании доверия невесты", сутра 1.

Он, конечно, примчался, а я поступила, как бабушка: долго целовала Петра, изнуряя до крика, а потом освободила. Он был рад, как заяц новой шубке. Поскакал домой.

Глядя ему вослед, я думала о любви между мужчиной и женщиной на предмет "возможно ли рождение новой модификации межчеловеческой любви в двадцать первом веке – с учётом необратимо индивидуализировавшихся потребностей женщин" и прочая, и прочая. Это праздномыслительное философствование всегда накатывает на меня в минуту телесной сытости, когда всё есть и ничего не хочется. Думаю, это общечеловеческое. Я умею удерживать сие состояние до двух недель кряду.

Отпустив Петра из ума, я пошла смотреть в другое окно, выходившее на палисадничек и деревья. В этом окне лучше видно небо.

А на небе облака выкручивали руки тучам и выжимали кристаллическую воду, осуществляя круговорот бессмертия в природе. То есть активно падал снег. Я всё ждала, когда плоская серость уйдёт с неба и когда же промелькнёт моя вишнёвая проволочка-змеюшечка.

Один умный профессор из старинного университета сказал мне, что вишнёвое – это кровяное. Скажешь вишнёвое, а подумаешь о соблазнительной близости пурпура. Латентное оправдание насилия и властолюбия. Цвет агрессии.

Нет, профессор, это вечерний свет, фиолетовые, сиреневые и голубые разводы. Иногда вишнёвый льётся утром, но после бессонной ночи.

Любая размазня красок в природе хороша и недоступна для критики. Ведь не скажешь: какое некрасивое облако! Не скажешь. Облако всегда красивое, поскольку кривое и потому понятное.

Я схожу с ума. Я, Джованни, заявляю вам, что схожу с ума. Вы не против? Я хожу по кругу.

Я заперт в этом мире до смерти. Может быть, там я увижу её, там, куда все уходят и, похоже, не возвращаются.

А, внимание! у меня новое озарение!

Меня заставили написать эту книгу, чтобы я захотел умереть.

Спасибо. Всё? Я свободен?

Меня заставили написать, чтобы я наконец умер и встретился с Марией, и мы стали бы вместе жить на небесах весело и радостно, и посмеивались бы, поглядывая в муть веков, где нас так затейливо расставили на доске, и каждому – мат, мат, ещё мат!

Почему именно на небесах, спрашиваете вы? А где же ещё?

Она была верной женой. Кажется, именно этого хотел Неаполь – от неё?

Я написал и всех развеселил. Кажется, именно этого хотел Неаполь – от меня?

Мы с Марией (ах, как это звучит!) выполнили все пожелания ближних и, если следовать их логике, вполне их возлюбили тем способом, на какой у них мозгов было.

Нет? Что-то не так?

Ну, прости.

МНЕ ПЛОХО БЕЗ БАБУШКИ. ЭТО ПЛОХО

Бабушка знает все приметы, поверья, суеверья, молитвы, заговоры, настрои, гадания, колыбельные, прощальные. Она говорила, что если заяц-беляк рано белеет и зайцы с осени жирны, будет внезапная и холодная зима. Я помню каждое её указание. Может быть, она и отпустила меня так легко, что знала это? Да, наверняка. Но мне это не понравилось. И вообще – какие к чёрту в городе зайцы? И зачем так жестоко жить?

Все приметы уже выработаны, как порода из отощавшей шахты. Смыслов не осталось. Означающее и означаемое пребывают в скандальном разводе. Помоги нам всем, Господи.

У меня мысли порвались. Я неожиданно опустела. Не понимаю. Почему? Что? За что? К чему? Какая на фиг соседка владычица морская, а кот учёный на посылках за разбитым корытом... У меня смыслы порвались. Что-то моё живёт отдельно от меня. Это так больно. Мне больно!

«Пётр» – камень. А камень – символ Христа, это мне тоже бабушка говорила. Кажется, это была избыточная информация. Но – кто знает. Может, бабушка заранее о чём-то предупреждает. Может, об испытаниях? или просто боли? Не на миссию ж она намекала!

Символы власти надо мной – камень и бабушка. Я зависима от моих ближних. Я без них, как бездомный бродяга, подобранный в стужу сердобольной милицией. Не побив, она доставила бродягу в больницу, а там хоть и кончились лекарства, на людей нет денег в бюджете, но теплее, сытнее, вообще жить можно. Недолго. Потом выкинут к едрене фене и – опять на просторы монетаризма. Получать справки у помоечных ворон.

От нового символизма голова кружится: не понимает она новизны. Чтоб вам полегче, представьте, что вы пошли в обычную контору за малюсенькой справочкой и через некоторое время получили её, выслушав из чиновного ротового отверстия всё, что вам давно следовало знать о себе. Пережитые чувства умножьте на тысячу и представьте, что вас приговорили получать эти малюсенькие справочки ежедневно. Кажется, вы ещё не знаете, что такое настоящий социальный протест? Это бывает после крушения иллюзий. Когда по символам вашей жизни внезапно пошли трещины.

Чтобы не путаться в символах, немедленно перелетаю из Европы в Америку. Там бабла побольше, пипл попроще. Как живут в интересной стране, где всё о'кей? У них бывает брошенность? Что поют они, когда душа с телом расстаётся, а тело не согласно? Я спросила. Мне рассказали. Например.

Когда баптисты из Америки говорят, что все они "очень любят Иисуса", я удивляюсь: неужели они национально чувствуют равенство всех со всеми до такой степени? Некоторые у них любят мороженое, гамбургеры, жареное мясо. А все вместе – Иисуса. Я беседовала с миссионерами и поразилась: они Его считают вездесущим до самой нежной американской интимности – до помощи в бизнесе. Для каждого американского баптиста Бог разработал личный план. Индивидуально.

Никакого сокрушённого сердца на молитве: психоаналитик не позволит. Главное – плановое хозяйство. Американцы поразительно удобно устроились; их религия никому не мешает делать абсолютно что угодно. Только не грустите!

Смерть? Об этом тоже всё заранее подумано, всё о-кей.

Пётр мой тоже удивляется грусти-тоске. Он искренне теряется, если ему говорят о чужих проблемах: ведь это ваши проблемы. В моём Петре есть что-то от американского баптиста. У него, конечно, есть и его проблемы, но их мало и они незаметны.

Он даже любит не совсем по-русски. Удали не хватает, размаха, безумия.

У нас, у русских, в постели как заведено? Ежели отважился, ежели берёшься, – переверни мир! Женщина не должна чувствовать себя очередным вагоном, даже если мужчина чувствует себя проводником своего собственного поезда, ходит в униформе и нектар подаёт.

Мне трудно объяснить, почему я так подумала именно сегодня, когда Пётр ушёл, весёлый-довольный. Никогда раньше я не находила в нём изъянов. Собственно, и сегодня не нашла, это я, наверно, так, от сытости, опасного чувства, провоцирующего бред свободы.

Помню, я как-то сказала Петру, что он – человек европейской образованности. Он слегка надулся, а я удивилась. А потом бабушка мне объяснила, что я оскорбила его, человека действительно образованного, некой куцей кликухой... Я поначалу не поняла.

– Это как борзую лучших кровей назвать Шариком.

– Но почему? – возмущённо недоумевала я.

– А ты прокатись в Европу и поболтай с каким-нибудь профессором о какой-нибудь французской литературе. Через пару дней тебя одолеет лютейшая ностальгия по твоей первой учительнице, которая... несколько энциклопедичнее смотрела на жизнь.

– Что значит энциклопедичнее? Например, Пётр образован энциклопедически.

– Вот поэтому он и обиделся, когда ты обозвала его образование европейским. Там говорят и думают только о себе: как я тонок, высок и глубок. Может, пора уважить и соседа? Вдруг он тоже тонок? Хотя... Ещё немного подожду: вдруг нет?

– Но все хвалят европейское образование!

– Передай привет императору Александру I. Вот кого удушила бы своими руками, – сказала бабушка, побледнев.

Я испугалась, неожиданно обнаружив, что у неё нет прошлого. Всё – только настоящее. Потом я испугалась за Петра. И за себя. Какой тупой дурой должна казаться ему я, со случайными европеоидными штампами, но ведь ненамеренно, а вслепую, вроде как вырвалось из пассивного лексикона. Ужас. Бедный мой Пётр.

Когда он ушёл, я прикинулась предновогодней итальянкой: выбросила полквартиры, вымыла всё, до чего дотянулась, переставила уцелевшую мебель и включила телевизор. Через минуту выключила. Мне стало пусто-пусто, словно меня из розетки вытащили, и всё моё электричество утекло на соседний этаж, где разворачивались некие эксклюзивные события – без меня.

Я не умею скрипеть зубами, как Пётр, а то поскрипела бы вволю. Мне очень скучно без бабушки. Если б я вязала или вышивала! Если б умела спать, как сурок! Если б у меня были проблемы с Петром! Я взяла бы клубочек шерсти, пригорюнилась и заснула, а во сне увидела бы возвращение влюблённого Петра из командировки. Но мне не до шуток. Что же ты, старая ведьма, со мной, молодой, сделала!

У меня большая квартира, но и по ней нельзя бродить вечно. Постояв у окна и посмотрев на падающие звёзды, я услышала бабушкино напоминание: звёзды падают к ветру. Заяц-беляк наобещал холод, звёзды пали к ветру, что ещё?

Найдя книгу потолще, я уютно расположилась на тахте, укрылась пушистым пледом и заставила себя читать.

...Кто увидит во сне наводнение – тому будет выгодное предприятие, богатство. Кто увидит народ (Господи, как можно увидеть народ?) – тому важные новости. А кто узрит обезьяну – тому бессильный враг. Что такое бессилье?

А к чему бы видеть обморок? А, это к тоске и потере доброго друга. Я во гневе перевернула книгу и уставилась на обложку: сны и сновидения. Бред и бредятина, куры и курятина, слова и словятина. Нет, шиш, я не сойду с ума. Нет причин.

Всё моё со мной, особенно Пётр. Правда, на него сейчас падёт лишняя нагрузка, но это временно. Подумаешь, соседка не пьёт со мной чаю. Лобызает какого-то проходимца, сбрендившего на властомании. Это не имеет ко мне отношения, подите прочь, любезные народы, вас должно резать или стричь, как завещал великий Пушкин. О!..

Взяла его томик. Он есть прелюбимейший мой писатель. Очень хорошо провела полчаса.

Побродила, взяла все свои книжки. То есть написанные мной. Разложила на тахте, как пасьянс. Хорошо. И это хорошо. Поставила на полки. Мною написали книжки, мною поставили их на полки. Мною прочитали Пушкина. Мною побеспокоили Петра. Мною вертят как хотят.

Взяла Достоевского. Страсти!

Не берёт меня описание страстей. Не понимаю слов. Всё живое и прекрасное, верю. Но чтение сопровождается неконструктивными муками; давлюсь чужими нервическими смыслами, запихиваю их побуквенно, поабзацно, – бесполезно. Пришлось бросить книжку на пол.

Что со мной?

Зависть? К Давиду? Невозможно. Бабушка – моя. Ему она всего лишь любовница. Подумаешь!.. Репетитор по взятию власти. Да любая женщина учит мужчину власти. А потом недоумевает: куда, куда ты удалился?.. Да так, империю расширить... Вот ещё посмотрим, как будет удаляться обученный Давид. Вот ещё посмотрим, как он не сможет вспомнить её имя, когда станет депутатом! И на порог не пустит. И клевретам скажет "Не пущать!" – типа ходют тут всякие.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю