Текст книги "Мелодия моей любви"
Автор книги: Елена Колядина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Елена Колядина
Мелодия моей любви
Глава 1
ЛЕГКИЙ ГРОХОТ В СПОРТИВНОЙ СУМКЕ
Шагу не ступить, чтобы не наткнуться на звук!
Комната, дом, окрестные дворы, весь город завален звуками, как блошиный рынок старьем.
На козырьке подъезда долго валялся шум ночного моря, пьяно напирающего на дрожащую гальку. В закутке за мусоропроводом, куда с воплями забегали справить нужду гулящие кошки, давно стоял прислоненный к стене не ведающий жалости грохот тюремной задвижки. А на стихийной помойке у черного хода уже который день отрешенно лежал, весь в рыжих потеках, шум сталинской коммуналки.
Ну как тут пройти мимо?
Лида ворчала и стенала: «Какой же ты пыльный! А тяжелый какой! И куда прикажешь тебя положить?» – но старательно подбирала, вытряхивала, выскребала звуки и складывала в сумку, рассовывала по карманам или несла в руках.
Вопли, шебуршания, стоны, бряцания и бормотания вновь и вновь набивались в щели, копошились под раковиной, копились за плинтусами и мебелью. На стеллажах, как ласточки на проводах, покачивались сопения и гудки, из ящиков вылетали топот и клекот, темные впадины за батареями и углы кладовой обсиживали шелест и кряхтенье. Если Лида залезала под диван нашарить укатившееся яблоко, рука обязательно натыкалась на писк или гомон в клубке пыли. Вслед за снятой с кухонной полки банкой или кастрюлей тянулась паутинка смеха или горохом сыпался скрежет. Из пылесоса вместе с пыльным войлоком сердито вываливались то пуговичный треск, то костяное щелканье. Соседи равнодушно оставляли на лестнице шорох, дворники заметали под кусты плач, помойка в подворотне обрушивалась какофонией звуков.
К сожалению, выбросить звук, зарыть носком туфли в песок, перешагнуть или торопливо пройти мимо – в конце концов, сколько людей делают вид, будто ничего не слышат? – Лида не могла.
Ведь сколько раз так уже было – побрезговала девушка поднять с грязного асфальта стук, поленилась таскать за собой хохот, постеснялась вытащить из мусорницы уханье, а через день непременно оказывалось: его-то Лиде и не хватало. Потому что Лидия Гречинина работала режиссером звукового оформления – проще говоря, звукооформителем на киностудии.
Вот и сейчас в ее лакированной сумочке от Шанель лежали два звона, один плеск и один писк, а в спортивной сумке – легкий грохот. Такой, знаете, когда падает со стола стопка компакт-дисков.
Дисков, которые забыл Иван, когда уходил из Лидиной квартиры.
«Иван – звуков не помнящий», – смеялась Лида и не могла поверить, что такое возможно: кто-то не помнил снов, а ее Ванечка начисто забывал звуки.
– Помнишь в фильме: лодка качалась в снежной крошке, как утопленница, – шептала она, вытаращив от ужаса и без того огромные серые в искристую крапинку глаза.
– Не-а, – равнодушно отвечал Иван.
Лида теснее прижималась к любимому:
– Холодная вода и ледяное крошево… Ты замечал: холодная вода всегда звонкая, а горячая – глухая? Почему так?
– По кочану, – бросал Иван.
Девушка смеялась, терлась виском о плечо любимого и вновь погружалась в симфонию воспоминаний:
– Ванечка, а старое сырое дерево возле избушки помнишь? Звуки черные, мокрые, не дерево, а каторжанин на грязной дороге.
И она ежилась от безнадежного чавканья сапог осужденного. Ей слышалось: несчастный волочил ноги прямо возле дивана. Девушка замирала от страха, накрывалась рукой Ивана, спешила преодолеть полосу тоскливых шумов, как курортник торопится переплыть ледяную струю и оказаться в парной жиже, безопасной и теплой, как мягкая зыбь на животе супруги.
Через мгновение комната наполнялась нежными, мягкими звуками, и Лида томилась от удовольствия.
– А в лодке на дне перекатывался листок: ржавый, кулечком завернут, в нем, наверное, куколка в паутине была, – ласкалась она. – С легким стуком, словно с горошинкой, шуршал.
Иван вытащил руку из-под Лидиной головы:
– А еще муравей по столу бегал, кирзачами топал.
– Зря смеешься! – со счастливой улыбкой – ага, все-таки любимому мужчине интересно поговорить о том, что ее волнует! – отвечала девушка. – Знаешь, как озвучивали шаги в диснеевских «Белоснежке и семи гномах»? Кожаным бумажником: сгибали-разгибали, кожей скрипели…
– Восьмой раз затираешь про этот бумажник, – раздраженно бросил Иван и сел рывком, отпихнув подушку, наполненную гречневой шелухой. Он ненавидел Лидины подушки: по ночам гречка, словно гремучая змея, наполняла голову Ивана грозным треском.
Лида беспомощно лежала в складке дивана, пыталась удержать мелкие, как роса, слезы, – Иван белел от злости, когда она плакала и из последних сил делала вид: все в порядке, все в полном порядке, в отношениях любой пары случаются кризисы!
– Кстати, это интересно: кирзовые сапоги для муравья. Они же строем ходят – раз-два, раз-два, – фальшиво восхитилась она дрожащим, как бездомная собачонка, голосом. – Спасибо за идею!
На самом деле идея была унылой и глупой, и Лидина ложь торчала, как прошлогодний бурьян из сугроба.
И они оба это понимали.
Девушка зажмурилась и едва удержалась, чтобы не прикрыть ладонью рот, как делают дети, когда врут. Тонкие пальцы поклевали воздух возле бледных губ и принялись теребить невесомую, с мелким морозным звоном серебряную цепочку.
Иван натянул драные дизайнерские джинсы сложного кроя – Лида отдала за них гонорар, полученный за звуковое оформление рекламного ролика для альтернативного музыкального канала А-one.
Сдернул с подлокотника лиловый, с черными принтами джемпер, рассыпавший трескучее неоновое облачко, и стал рыть кресло, отыскивая носки.
Лида сжималась под простынкой, делала вид, что все в полном порядке, и несла околесицу, словно Иван стоял на вершине моста, готовый совершить непоправимое, а она, опытный психолог группы спасения, надеялась разговорами отвлечь его от рокового шага.
– Знаешь, иногда легче атомный взрыв озвучить, чем простое на первый взгляд движение, – торопилась переключить внимание любимого девушка. – Помню, Тимур Бекмамбетов писал звук для своего фильма. Я тогда пришла на студию попрактиковаться, ничего не знала: где стук каблуков взять, на какой полке писк мышей лежит? Представляешь, какая глупая была?
– Представляю!.. – процедил Иван и воткнул ногу в тяжело дышащую матерчатую туфлю.
Лида обрадовалась, точно ей удалось ухватить любимого за руку: теперь главное – не дать пальцам выскользнуть!
– Смотрю на экран: ходуном ходят низко свисающие металлические светильники, – неугомонно, как диджей на радио, заливалась девушка. – Раскачиваются маятниками, вправо-влево, вправо-влево. И я чувствую: звук нужен тоскливый, как крик чайки в сером небе…
– Слушай, надоело! – оборвал Иван, пинком отбросил вечно приоткрытую дверцу дряхлого шкафа, вырвал из месива наваленных вещей рюкзак и принялся запихивать в него футболки, трусы, переходники и наушники. – Бекмамбетов уже миллионы огребает, а ты все скрип форточки изображаешь.
Дверца, выждав, опять зашевелилась, в шкафу тяжело заворочался глухой набат: надо же, а Лида про него совсем забыла!
Иван подошел к столу, выдрал с полки книжки по проектированию в 3D-max. Из металлического лотка на ноги, на крутящийся стул и синтетический бескровный ковер посыпались диски.
Иван беззвучно выругался, не взглянув на Лиду, прошагал в прихожую, и через несколько секунд в комнату ворвался грохот сейфовой входной двери.
А еще через мгновение черная воронка втянула все звуки огромного города, и в Лидиной жизни впервые наступила оглушающая тишина.
* * *
Сколько Лида себя помнила, она всегда слышала то, что другим казалось совершенно беззвучным.
– Баба, тесто на кухне из кастрюли лезет, – не отрываясь от раскраски или волшебных картинок, сообщала девочка.
– Ой, я тетеря старая! – подхватывалась бабушка и бежала с веранды, да через летнюю кухню, да по холодной зале, да через сени в кухню зимнюю и там обнаруживала веселый пыхтящий шар с льняной салфеткой, прилепленной на макушке, словно носовой платок на лысине отдыхающего.
– Да как же ты услыхала? – дивилась бабушка.
– Оно по кастрюле чмокало, – поясняла внучка. И тут же информировала о новых происшествиях: – А в колодце кто-то плавает.
Дед, только было намеревавшийся попенять на тугоухость супруги: «Ничего-то не слышишь, глухня!» – недоверчиво шагал к дощатой беседочке в углу двора и с большим удивлением разглядывал в стальной воде с уголком синего неба отчаянно бьющего лапками крысенка, какового и подчерпывал, торжествуя, ведром.
– Ну и востроухая девка! – бормотал он при этом.
Лида слышала, как двумя этажами ниже скользит в почтовый ящик телефонный счет, а в подвале пляшут пьяные комары. Знала, что на любимой бабушкой горноалтайской яблоне всю ночь с целлофановым треском лопались перезревшие яблочки: слышала сквозь сон, как обычные люди, не просыпаясь, слышат лай собаки или звон трамвая. Девочка поднимала голову, когда в огороде со свистом рассекали воздух и штопором обвивали постанывающие колышки плети гороха, звала любимую куклу сбегать посмотреть, что за гусеница с пыхтением извивается на раскачивающейся в углу кладовки паутине?
Но чаще всего ее странная способность воспринимать абсолютно все колебания воздуха оставалась неведомой для окружающих: Лида была уверена – каждый человек воспринимает звуки точно так же, ей и в голову не приходило уточнять: «Слышите, как у соседей кошка вылизывает котят?» – как мы не спрашиваем, видит ли собеседник стол или лампу.
Мама списывала рассказы дочери о скрипучем таракане или журчащем платье на повышенную возбудимость и излишние фантазии и то поила ребенка успокаивающим сбором, то требовала «немедленно прекратить врать!» и грозилась вымыть Лиде рот мылом.
Первым тревогу забил дед.
– Да сводите же ребенка к ушному! – потребовал он после того, как внучка взволнованно сообщила бабушке, что в бутылку беленькой, которую «деда» припрятал на балконе, лезет муха. – Это же ненормально!
Папа вздохнул, но на другой день пошел к семи утра в поликлинику, за талончиком к дефицитному лору.
А мама забрала дочку из садика прямо с тихого часа (довольно громкого, по мнению Лиды) и с криком «Мы с острой болью!» ворвалась в кабинет.
За старым школьным письменным столом, накрытым толстым стеклом с оклеенными лейкопластырем краями, сидел заслуженный доктор.
Борис Аркадьевич всю жизнь проработал хирургом в районной больнице, с ностальгией вспоминал суточные дежурства, ночные вызовы, сложные случаи, медсестер, пахнущих спиртом. И чрезвычайно тосковал в детской поликлинике с ее бумажными профилактическими осмотрами, промыванием ушных пробок и справками для освобождения от уроков физкультуры, как скучал, доживая свой век, буксир класса «река – море», проданный и приспособленный под кафе в парке.
«Привыкли руки к топору», – частенько напевал себе под нос доктор и грустно смотрел на пятнистые, как перепелиное яйцо, высушенные тальком хирургических перчаток пятерни.
– Ну-с, на что жалуемся, прелестное дитя? – спросил он, потряс чернильную ручку и принялся царапать в карточке шифровку.
– Слышит, что не надо! – нервно сообщила мама.
Лида вытянула вперед тощие ноги с шершавыми, точно обсыпанными манной крупой коленками и как бы невзначай пошевелила новенькими кроссовками-пищалками: а у меня-то вот что!
– Ай, красивые, – похвалил доктор, опустил на выцветший глаз круглое зеркало и взял Лиду за ухо. – Я тоже такие ботиночки хочу! Та-ак, здесь у нас пробочка…
Мама покраснела.
Борис Аркадьевич звякнул стальным штырем со страшным крючком на конце.
Лида засопела.
– Сейчас мы ее подцепим, – сообщил доктор.
В ухе у Лиды загрохотало.
– Ну как, теперь лучше слышно? – спросил Борис Аркадьевич.
Лида с восторгом уставилась на коричневую козявку.
Потом послушала, как в соседнем кабинете сестра-хозяйка прихлебывает чай, и сказала:
– Лучше.
– Вы не поняли, – вмешалась мама. – Лида не плохо слышала, а слишком хорошо.
– В каком смысле? – рассеянно спросил доктор, продолжая писанину.
– Мама, у дяди в животе суп с пшеном кипит, – сказала пациентка, любуясь на огоньки в подошвах кроссовок.
Борис Аркадьевич поднял голову: около часа назад он действительно съел в столовой суп под названием «Полевой» и даже размышлял, кто дал похлебке с картофелем и пшеном такое прелестное название?
Старик поглядел на Лиду, перевел взгляд на маму.
– А я вам что говорила? – сердито сказала мама. – Слышит все подряд!
Доктор сцепил руки, покрутил большими пальцами, недоверчиво спросил:
– А еще что слышишь?
Лида вздохнула и принялась перечислять:
– Под кушеткой паук ходит, в той комнате тетя чай пьет.
Борис Аркадьевич сунул руку в карман халата с вышивкой «Ст. медсестра», нащупал бумажный катышек, хотел было вытащить, но вдруг бросил, словно побоялся терять время, поспешно поднял подлеченную изолентой трубку телефона, накрутил трехзначный номер и спросил:
– С чем чай пьем? С пряниками? С мятными? Понятно. Что-то хотел сказать… Нет, не насчет бланков. Вспомню – перезвоню.
Затем положил трубку, искоса глянул на Лиду, выбрался из-за стола, подошел к кушетке, резко дернул на себя, поглядел в щель, узрел паука, медленно поднял голову и со священным ужасом уставился на пациентку.
Возле стола сидела тощенькая пятилетняя девочка, похожая на веселую ящерку. Выпуклые, блестящие, чересчур убежавшие к вискам светлые глаза в крапинку, тонкие волосики, нежные, словно пенка в детской ванночке, мелкие, как мышиный горошек, веснушки и жилетка домашней вязки поверх фланелевого платья.
Девочка постучала пятками по ножкам стула, дождалась, когда кроссовки доиграют китайскую мелодию, и спросила:
– Мама, а когда мы пойдем?
Доктор на глиняных ногах вернулся к столу, дрожащими руками навернул на щеку зеркало, включил лампу и, сверившись с именем на карточке, сказал самым своим ласковым голосом:
– Вот какая Лидочка хорошая девочка! Давай-ка еще раз твои замечательные ушки посмотрим.
* * *
Ребенка положили на обследование.
Консилиумы следовали один за другим. Доктора с увлечением требовали у девочки расшифровывать все новые и новые звуки.
Лида пыталась залезть под больничную кровать, но ее крепко держали, и она обреченно докладывала: тетя за ширмой штопает иглой носок, дядя в коридоре наливает в чашку лимонад.
Врачи возбужденно гомонили.
Лида слышала слова «слуховой анализатор», «абсолютный порог», «басовый», «дискантовый», «фонема», «костная проводимость».
Вскоре она возненавидела «таблицы Воячека» – когда они извлекались на свет, девочке в сотый раз приходилось повторять «мочка-бочка-точка-кочка»; закрывала уши, заслышав «трещотка Барани», и отбивалась от камертона, который ей снова и снова прикладывали ко лбу и уху.
– Вы, говорит, дядя, суп-то с пшеном ели! – с ликованием сообщал Борис Аркадьевич вновь прибывшим коллегам.
– Как же ты узнала: пшено? – допытывались доктора и снова цепляли к Лидиным ушам вибратор электрического аудиометра: предыдущие графики почему-то врали: ну не могло человеческое ухо воспринимать колебания в ультразвуковом диапазоне!
Лида хмурилась и сжимала губы: взрослые, а не понимают – пшено говорит совсем не так, как рис или перловка. У геркулеса, который бабушка варила особенно часто, голос белесый, у манки – шелковистый, пшено звучит мелко, а гречка – плотно, гладко.
– Могу вас обрадовать! – сообщил Лидиным родителям главный отоларинголог областного управления здравоохранения, вырвавшийся в райцентр на санитарном вертолете.
Мама и папа расцвели: наконец-то поставлен диагноз и решено, какими таблетками лечить дочку!
– Специалисты нашего управления добились для больной направления в Москву, в научно-исследовательский институт педиатрии! Можете собираться!
– Позвольте! – взвился папа. – А вы здесь чем целый месяц занимались?
– Не надо повышать голос, – обиделся главный. – Вашему ребенку была назначена общеукрепляющая терапия. – Он сверился с историей болезни. – Вот, пожалуйста: аскорбинка, фурациллин, парафиновые аппликации.
– Ну что, мать, собирайся в Москву, – вздохнул папа. – Я не смогу, в цехе аврал.
В коридоре больницы, возле ведра с фикусом, Гречининых нагнал Борис Аркадьевич.
– Разрешите, я с вами в Москву? – попросил доктор, приложил руку к вязаному ажурному галстуку продукции вологодской кружевной фабрики «Снежинка» и заверил: – Полностью за свой счет! Бывал я когда-то в НИИ педиатрии на курсах повышения, замечательно провели время: театры, рестораны, ВДНХ! В мавзолее был, поклонился, так сказать, основоположнику советской отоларингологии.
* * *
Москва оглушила Лиду.
Звуки были спутаны в увесистый ком, словно «драгоценности» – брошки, бусы, сережки в бабушкиной шкатулке: Лида с трудом вычленяла простые мелодии из сложной круговерти, неразберихи и какофонии.
Дома все было не так!
Родная вологодская Устюжна звучала простодушно, как ансамбль гармонистов или балалаечников, столица была симфоническим оркестром и, отринув понятных Чайковского и Шопена, выбирала для исполнения исключительно произведения Шнитке.
Вибрировали мостовые, сладко пузырились витрины, покрикивали автобусы, рассыпчато звенели трамваи, пыхтели в крикливом ларьке напудренные пончики, все орали разом, и на Лиду обрушивался густой, налитой шум.
Борис Аркадьевич то и дело подхватывал девочку, тяжеленькую от цигейковой шубки на ватине и вязаных рейтуз, на руки – эскалаторы, перекрестки. Лида крутила головой и, пока добрались до института, перемазалась звуками, как шоколадными конфетами.
Необычную пациентку ждали: в сумрачную комнату с металлоемкими, как сейфы, генераторами и осциллографами набилась плотная толпа врачей, старших научных сотрудников, аспирантов.
Девочке то нахлобучивали наушники, то требовали глядеть на вспышки и светящиеся точки.
– Лидочка, что ты сейчас слышишь? – ласково спрашивали доктора.
– Сверчит, – сообщала девочка, глядя на скачущую точку с мерцающим хвостиком.
– А теперь?
Когда вопрос повторился в десятый раз, Лида высунула из кулачка лукавый пальчик и показала на молодую упругую докторшу в халатике выше колен, с просвечивающим кружевным лифчиком.
– У тетеньки колготки едут, вот что слышу!
– Доча! – укоризненно воскликнула мама.
В задних рядах прыснули; крошечная, похожая на горбатую мышку седенькая врач осуждающе поджала губы; мужчины ухмыльнулись и с интересом обласкали взглядами тугие ноги-ступочки в белых туфлях на каблуках.
Под тональным кремом у докторши расплылись пунцовые пятна.
– У девочки ярко выраженная синестезия, – ледяным тоном сообщила она.
– Господи! – плачущим голосом вскрикнула мама.
– Не волнуйтесь, мамочка, – зловеще сказала доктор. – Угрозы для жизни нет. Просто при возбуждении одного органа чувств, зрения в данном случае, самопроизвольно активизируется слух. Например, больная наблюдала вспышку и при этом слышала легкое жужжание.
Все с жаром заговорили.
– При чем здесь синестезия? Совершенно не тот случай, товарищи! Визуальный осмотр выявил у пациентки разрастание внутренних тканей уха. Ее звуковой анализатор просто больше по объему! – дребезжала снизу старая доктор.
– Разрешите поспорить, коллеги! – с напором выкрикивал молодой ординатор. – Предлагаю обследовать девочке зрение.
– И что это даст? – с сомнением переглянулись доктора.
Но повели-таки Лиду в офтальмологическое отделение.
Результаты осмотра глазного яблока привели специалистов в растерянность. Нервные клетки глаза тоже воспринимают звуковые сигналы и передают их в мозг? Пациентка Лида Гречинина слышит и ушами, и глазами?!
– А так не бывает? – испуганно спросила мама.
– Бывает, – пожала плечами молодая докторша. – У рептилий.
– И что же нам делать? – растерянно спросила мама и смахнула слезу.
– Ну не знаю, попробуйте ромашкой промывать.
– Глаза?
– Ну не уши же! – возмущенно отрезала докторша и посмотрела на часы.
Глава 2
ДВА ДЛИННЫХ ШУМНЫХ ДНЯ
Лиде так и не поставили окончательный диагноз.
«Сложный клинический случай», – дружно говорили врачи.
«Сложный случай» тем не менее весьма упростил жизнь, когда девочка пошла в школу.
Одноклассники с восторгом нашептывали вызванной к доске Лиде формулы, правила, решения, отрывки произведений и целые параграфы.
Учителя бдительно вставали к стене, чтобы класс был в поле зрения, ходили между рядами, напрягали слух, пожилой математик приставлял к белесому уху раскрытую ладонь, надеялся уловить шепот подсказок, но все без толку: девочка слышала даже то, что ребята наговаривали не разжимая губ или начитывали в коридоре, а то и за стеной, в туалете или соседнем кабинете.
Впрочем, подсказки Лиде требовались не часто, она и без помощи многочисленных суфлеров получала четверки и пятерки.
Но, несмотря на легкость, с какой девочка училась, школу она не любила – за унылое однообразие звуков.
А когда на выпускном вечере услышала, как учительница пения, которую Лида когда-то простодушно уличила в фальшивой игре на баяне, прошептала завучу: «Сегодня даже Гречинина красавица», решила навсегда вычеркнуть из памяти заполошный школьный звонок, стук указки и хромой скрип стульев.
Этим же летом Лида поступила в Петербургский университет кино и телевидения на отделение аудио-и визуальной техники. После второго курса пришла подработать на петербургскую студию «Мельница», да так и осталась на три года – писала звук к сериалу «Улицы разбитых фонарей».
С двух часов дня до одиннадцати вечера девушка сидела перед студийным компьютером и удаляла случайные шумы: во время озвучения у актеров урчало в животе, не ко времени играли забытые в карманах мобильники, тикали и сваливались с руки часы, нападали смех или икота.
А ночью она шла пешком от метро в комнату коммунальной квартиры и подставляла лицо тихим ласкам затяжного дождя, веселым песням неоновых огней или мелкой россыпи светящегося инея.
В первое время в убогой комнате темной коммуналки, вдалеке от родного города и родителей, было грустно до слез. Лида тосковала по дому и, чтобы не чувствовать себя одинокой, вела долгие мысленные беседы со своей единственной подругой, красавицей Алиной.
Но постепенно девушка привыкла обходиться без родителей и пронзительно полюбила Северную столицу.
Вздохи набухших стен и оплывших арок, треск рассевшихся по мокрым черным ветвям розовых звезд, исчезающий грохот бегущей под брусчаткой электрички, собственные шаги, рикошетом наполняющие дворы-колодцы, сопение промокших туфель – Лида была готова целовать каждый звук сырого льдистого города! Девушка была твердо уверена: она никогда не уедет с берегов Невы, не бросит любимую «Мельницу», ставшую вторым домом!
Но обстоятельства сложились по-другому.
В середине пятого курса у Лиды, как и у всех выпускников, появился свободный от лекций и лабораторных работ день – дипломный.
Девушка выбрала тему «Использование компьютерных технологий в обработке звука» и с жаром взялась за сбор материала. Собственно, проводить исследования по теме она могла каждый день, без отрыва от производства: на «Мельнице» работали самые современные компьютеры. Но научный руководитель Лиды, добрейший и скромнейший доцент Пересыпкин, предложил начать работу с исторического раздела о записи в тон-студиях. Лида морщилась – кому это надо, если любой звук можно купить на диске, очищенный и оцифрованный? Вон их сколько на лотках любого радиорынка, россыпи! Неужели старый чудак думает, что у грома, произведенного за сценой с помощью листа железа, есть будущее? Забавно, конечно, но не более.
– И все-таки, Лидия, настоятельно рекомендую вам съездить на «Мосфильм», – бубнил Пересыпкин. – Я договорюсь с Фаиной Акиндиновной.
Девушка вздохнула – ну почему пожилые люди так упорно цепляются за прошлое? – и поехала на Московский вокзал за билетами.
* * *
Москва встретила грязноватым бесснежным морозцем.
Все, что в Петербурге было свинцово-синим, – небо, речная вода, асфальт, – в столице оказалось буро-коричневым.
Лида смотрела из окна троллейбуса: унылые, хоть и подкрашенные, хрущевские пятиэтажки, разномастные вывески полуподвальных магазинчиков, натруженные бетонные заборы. А уж звуки… Разве что джазовой синкопой мелькнул новый роскошный жилой комплекс да повис на мгновение бравурный сталинский марш.
Мм-да, Мосфильмовская улица – это вам не пальмовые окрестности «Юниверсал» или «Уорнер бразерс», на которых мечтала побывать Лида.
Девушка слишком рано вышла из троллейбуса и теперь наугад шагала вдоль бесконечной ограды студии: территория концерна «Мосфильм» оказалась необъятной, как плечи Родины-матери.
Когда Лидины ноги в лакированных сапогах на шпильках совершенно окоченели, появилась триумфальная арка центрального входа.
Охранник молча, ленинским жестом, указал направление к бюро пропусков. Девушка прошла вдоль укрытых лапником и деревянными ящиками клумб, подошла к проходной и разочарованно свела брови: если бы не объявление «Вход на студию только по пропускам», обшарпанная дверь могла вести на доживающий свои дни завод по производству изоляторов или электродов.
Внутри здания Лидина скорбь усилилась: изрисованная пастой стойка, затоптанные полы.
Единственным признаком современности оказался сияющий красным и черным автомат с кофе, какао и чаем.
«Трэш полный! Вот понесло меня, только деньги потратила», – с досадой подумала Лида.
Отстояв небольшую очередь, девушка получила пропуск, похожий на квитанцию из сапожной мастерской. И где же пластиковый беджик с надписью «Visitor» и мгновенной фотографией ее персоны?..
«ПК «Тонстудия», студия шумового озвучивания № 8», – мрачно прочитала Лида и побрела в другое здание.
Прокуренные, затертые, темные коридоры и переходы, дешевый грязноватый мрамор и мутные деревянные панели – социалистическая эстетика семидесятых годов прошлого века и затхлые, колченогие звуки еще больше разочаровали гостью.
Редкие вкрапления глянца: постер с рекламой фильма в металлической раме, пальма в хромированном горшке или кожаное кресло перед дверями в кабинет – отремонтированные «места для рабочих групп», которые «Мосфильм» активно сдавал в аренду съемочным бригадам, только подчеркивали общие масштабы запустения.
Лида с тоской открыла высокую дверь, миновала коридорчик с аварийным освещением, осторожно вошла в темноту и оказалась в огромном зале кинотеатра, из которого зачем-то унесли все сиденья, превратив его в загроможденный склад.
На экране беззвучно сменялись кадры фильма: заснеженные горы, всадники.
Справа от Лиды сквозь толстое стекло едва пробивался густой желатиновый свет.
Девушка вытянула шею, осторожно заглянула внутрь и увидела свое отражение в комнате, обшитой деревянными рейками и белыми плитами, с большим микшерским пультом.
Пошарила взглядом: в застекленной кабине обнаружились навороченная цифровая станция и роскошные микрофоны!
Лида повеселела.
Пересыпкин говорил, здесь есть студия электронного синтеза и обработки шумов, можно создавать спецэффекты! Вот бы прямиком туда! За мощный двухъядерный компьютер, в электронную фонотеку!
Она покрутила головой: может, дверь где-то рядом?
Но увидела лишь лунным туманом белеющие в темноте раковину и унитаз.
«Это, значит, и есть обещанное Пересыпкиным огромнейшее количество разнообразных фактур для записи синхронных шумов? – хмыкнула девушка. – Когда Лидия Гречинина впервые переступила порог известного на весь мир киноконцерна, ее встретил ликующий шум унитаза! Ладно, хоть что-то услышала…»
Она поставила на пол сумку, расстегнула пуховик.
И вдруг в затхлой сырой темноте жалобно зазвенела степь, навзрыд закричала птица, женщина с фиолетовыми глазами молча сжала окоченевшее тельце младенца, бешеный ветер рвал ее старинные одежды и присыпал прорехи и складки сухим снегом.
Лида задрожала, широко раскрыла глаза, порывисто вдохнула раскрытым ртом. В горле запершило.
Степь, птица, ветер затихли. Внезапно, словно на них накинули ватное одеяло.
Лида вглядывалась в мрачные силуэты и контуры, но не могла понять, чем заставлено и завалено огромное помещение, напоминающее развалины замка после землетрясения?
Наконец глаза привыкли к темноте, и девушка увидела посреди зала, чуть ближе к левому краю экрана, грузную женщину перед свисающим из-под потолка микрофоном.
Лида медленно, почти ощупью, пошла вперед мимо вереницы никуда не ведущих дверных и оконных проемов, за которыми чернели стены.
Ноги то вязли в песке, то цеплялись за брусчатку.
Вдруг каблуки ее сапог звонко простучали по паркету.
Женщина перед микрофоном развернулась, качнув широким платьем, и зычно гаркнула:
– Кто разрешил?!
Лида вздрогнула, опомнилась и растерянно уставилась на даму.
– Кто такая, черт возьми?!
– Я из Петербурга, Лидия Гречинина, – срывающимся голосом забормотала девушка. – От Пересыпкина: он сказал, здесь есть Фаина Акиндиновна, самая опытная в стране… Фактуры все знает… Господи, что это сейчас был за звук? Откуда? Я с ума сойду, никогда ничего подобного не слышала! Не подскажете, как найти Фаину Акиндиновну?
– Я – Фаина Акиндиновна. Что ж ты, дитя, во время записи топаешь, ровно зебра цирковая?!
– Простите, пожалуйста! Я услыхала звуки, меня как под гипнозом повело. Что это плакало так?
Женщина щелкнула выключателем старенькой лампы, давшей миску жидкого света, и похлопала по прижатой к пышному животу металлической конструкции размером с мясорубку.
– О! Сама сварганила: эту часть на помойке на даче нашла, а это внук из игрушки выдрал.
Фаина Акиндиновна крутанула рукоять, и в воздухе повисло рыдание.
Когда звук истончился и вновь наступила тишина, женщина положила звякнувшую конструкцию на столик и энергично спросила в микрофон:
– Как там наши дела?
– Ой, отлично, Фаиночка! – раздалось из динамика. – Записано, спасибо, моя дорогая!
– Тигранчик, ты откуда появился?
– Прокрался!
– Иду здороваться! Пойдем, Лида тебя зовут? Лидия, роскошное имя! Такое, знаешь ли, с отзвуком Крыма моей юности и ароматом черного вина… «Утомленное солнце нежно с морем прощалось!»…
Фаина Акиндиновна с грацией раздавшейся с годами газели поиграла полными руками и большой грудью, шумно дыша, обхватила рукав Лидиного пуховика и потащила девушку через темный зал.
– Сейчас разденешься, попьем чайку. С поезда, наверное? Холодная, голодная? Чайничек поставим, у меня пирожки с капустой есть.
Из микшерской вышел высокий молодой мужчина с носом, похожим на утес над Угрюм-рекой.
Лида сразу узнала известного режиссера.
Фаина Акиндиновна еще раз весело воскликнула «Тигранчик!», расцеловалась с режиссером щеками, велела передавать привет супруге и, бодро вскинув кулак, заверила:
– Помяни мое слово, вернешься с призом!
Режиссер трижды мелко сплюнул.
– Можешь не плевать, у меня глаз хороший! – заверила Фаина Акиндиновна.
– Спасибо вам, дорогая! – поблагодарил мужчина, кивнул Лиде и пошел из студии, оставляя за собой шлейф синеватого льдистого аромата.
