Текст книги "Бог LTD. часть 1"

Автор книги: Елена Колядина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Глава четвертая
ВЫЙТИ ЗАМУЖ ЗА ФРАК И УМЕРЕТЬ

Это было даже не солнышко, и уж тем более не солнце. С утра подглядывало солнечко. Оно старательно прижималось к балдахину слизисто-серых облаков, но все одно виделось крошечной недозрелой алычой бледно-маргаринового цвета. Таким же изможденным оказался и дождь – меленький, хромоногимй – тьфу! Сидеть бы ему, носа не показывать, но уж с такой надеждой глядели на небо гости и родня, и так уж радостно приветствовали его прысканье, мол, свадьбу в дождь гулять – первая примета! Поторопились!.. Да только дождь здесь ни причем.

– Маргарита Сергеевна, согласны ли вы стать женой Юрия Ларионовича?

– Д-да! – обреченно пробормотала Рита.

И сердце ее похолодело, заледенело враз. И в тот же миг свадебное платье вздрогнуло и задрожало подолом от озноба. Было дело, выдавало оно замуж пару невест с холодными сердцами, – одна, помнится, была начальником ЖЭКа, а другая в районной администрации заведовала отделом по приему жалоб от населения, так что сердца каменные у них по должности были. Но чтоб студентка филологического факультета отделения русской словесности?! И платью отчаянно захотелось назад, домой, в салон «Прокат свадебных нарядов «Счастливая невеста».

Платье жило в салоне уже два года. В позапрошлом мае, когда все наряды изнывали от безделья(сами знаете, в это время замуж выходить – всю жизнь маяться) в салон въехала посетительница. Она беременная была на четвертом месяце, поэтому июня, а тем более октября ждать ну никак не могла.

– Я хочу вот это, с орхидеей! – воскликнула невеста, подергав жениха за пластмассовый налокотник (они на роликах оба катались и по пути надумали пожениться). Хозяйка салона, увернная, что цветок, украшавший лиф платья называется белой лилией(двухлетняя, на зиму в первый год как отцветет, выкапывать не надо), тем не менее, в целях культуры обслуживания, воскликнула:

– Прекрасный выбор! Экзотический цветок! Ни в одном салоне больше такого платья не найдете, ни на Привокзальной площади, ни на Коровьем рынке!

С тех пор в прейскуранте, лежавшем около кассы, платье значилось под названием «Орхидея».

Оно было не дорогим и не дешевым, так, серединка на половинку. Самый роскошный наряд салона назывался «Триумф» Честно говоря, Триумф этот был чересчур высокомерным и чванливым, и, если уж совсем откровенно – не первой свежести. Выйдите-ка замуж семь с половиной раз – одна невеста сбежала из под венца – поневоле истреплетесь и пятен насадите.

– Я ведь со стразами! – тщеславно возмущалось оно, когда его перевешивали в угол или на сквозняк. – Как можно так обращаться с эксклюзивом!

И взмахивало рукавами, так чтобы камушки сверкнули в свете гудящих неоновых ламп. Лампы начинали гудеть сильнее:

– Расскаж-жите что-нибудь!

Орхидея послушно внимала россказням старшей коллеги – та обожала вспоминать, как побывала на Канарах: молодые прямо из ЗАГСА поехали в аэропорт, и Триумф видела в иллюминаторе океан:

– Весь такой бескрайний! Пошит из шикар-рной импортной ткани с белым кружевом по краю! Цвет, правда, немодный – бирюзовый.

Потом, когда молодожены прибыли в отель, Триумфу

пришлось неделю пролежать в чемодане, но дама это тщательно скрывала.

– Боже мой, я была вся в шампанском! – притворно жаловалась она.

Дешевые платья – а их был целый ряд – при этом нагло усмехались. Эти наряды чаще всего брали на прокат студентки-второкурсницы, вернувшиеся с летней практики. Иногда прямо перед свадьбой они готовились к семинарам и коллоквиумам. И платья были ужасно начитанными. Одно из них могло разложить бином Ньютона. А бледно-голубое, значившееся в прейскуранте «Незабудка», даже разбиралось в обработке металла давлением. Иногда оно нарочно пугало подробностями лампы. (А нечего так восторженно гудеть по поводу блеска каких-то там стразов! Они уж давно из моды вышли). Недорогие платья обычно возвращались из столовых или кафе в пятнах от портвейна, пропахшие дешевыми сигаретами. И потом долго, с пьяным смехом, рассказывали друг другу о флиртах с джинсами и тишотками. Орхидею они считали глупой и несовременной: строит из себя недотрогу! О какой любви речь в наше время? Прикиньте, девчонки: пиджак кашемировый с «Мерседесом» к ней клеился, а она даже рукавом не шевельнула – порядочную из себя строила.

Но в глубине души они завидовали Орхидее, – она уже трижды венчалась в Воскресенском соборе.

– Вы поедете в церковь? – уточняла хозяйка салона, – Тогда обратите внимание вот на это платье, с цветком. У него есть газовый капюшон, вы сможете прикрыть им голову.

Орхидеей чаще всего пленялись менеджеры по рекламе, журналистки и тренеры по шейпингу. А однажды она приглянулась телеведущей. Правда это была начинающая ведущая. Если уж совсем честно – стажер. Но студия решила сделать ей сюрприз и показала сюжет о свадьбе в городских новостях. После этого у Орхидеи просто отбоя не было от клиенток. Самой памятной была, конечно, невеста, которая оказалась невинной (такая нынче редкость!). Жених, как ни странно, точно такой попался. От волнения молодой муж вечером никак не мог расстегнуть крючок под воротничком. И тогда Орхидея повела подплечиками и просто вырвала этот крючок с кусочком тесьмы. (Ничего себе ерунда! А пришивать потом знаете как больно!) Постепенно платье набралось опыта. Отчасти благодаря тому, что одна из невест, примерив дома платье, села в нем читать «Энциклопедию сексуальной жизни». Орхидея розовела и бледнела… А ночью ей приснился черный фрак. Он сыграл на скрипке что-то щемящее, от чего у Орхидеи пробежала дрожь по подолу, а потом подошел и поцеловал ее в самую серединку нежного цветка…

…Орхидея дремала на плечиках, когда в салон вошли жених и невеста. Девушка сделала равнодушный круг по залу – понуро, словно рыженькая пони в зоопарке под вечер, когда не только на детишек в тележке, на сено глядеть не хочется.

– Ритусь, может это? – показал на Орхидею ее спутник – сразу видно, что мерзкий тип! Нет, не толстый, не лысый, в ушах не ковырял и последними словами не ругался, это все ерунда. Просто он вынул из кармана белый в клеточку платок, повернулся в пол-оборота к Орхидее (думал что она ничего не заметит!) и высморкался.

– Варвар, вандал! – возмутилась, призывая внимание остальных нарядов, Орхидея. – Так обращаться с тканью! Вопиющее бескультурье!

– Да, Юрий, можно и это, – отозвалась девушка, глядя сквозь платье и даже, пожалуй, сквозь стену, за которой в магазине «Сельхозпродукты» стояли консервы «Баранина тущеная со свиным салом». И Орхидея заподозрила: жених нелюдим. Она знала, что быть нелюдимым(или нелюбимым? – Орхидея не совесм разобрала) очень печально. Иначе почему уборщица так горестно затягивала по вечерам: «Нелюдимая, нелюдимая, кто ей это говорил, слово горькое сердцу гордому, как на па-амять подарил…». А через минуту, оказавшись в примерочной кабине, платье знало совершенно точно: Ритусь замуж не хочет! Потому что обычно невесты, когда тебя примеряют, так аж вспотеют все от волнения под рукавами и на вороте. И крутятся перед зеркалом, как вентилятор. А эта… Даже молнию не стала застегивать, чтобы посмотреть, хорошо ли по талии? Взглянула один раз в зеркало из-под челки и кивнула жениху:

– Уплати в кассу.

Орхидею положили в шуршащий душный мешок и довольно долго везли по городу в шкаф. И не успела она в шкафу завязать беседу с приветливым летним сарафанчиком, как к Танцовщице пришли близкие подруги. Похоже, их было три – Орхидея услышала, как Рита обращается то к Марине, то к Маринке, то к Маришке. И выяснилось такое!

– Мариш, ну я увлеклась, конечно, Юрием, – нервно закурив, призналась Рита. – По глупости! Но теперь все это перегорело.

– Перегорело! – выдохнуло платье сарафанчику. – Поэтому и дымом так тянет.

Из разговора подруг за дверцами шкафа, Орхидее стало ясно, что Рита безумно любит другого. Зовут его, судя по всему, Пашей, фамилия – Великолепный Артист. И он тоже беспощадно Риту любил!

– Интересная, конечно, фамилия, – шепотом поделилось платье с белыми туфлями.

Те, потоптавшись, припомнили:

– Мы про одного тож слыхали. Акакий Акакиевич Башмачкин. Башмачкин!.. Красота! Великолепный Артист фамилия тож ничего, хотя и похужее.

Каждый вечер, кроме понедельника Рита и Паша показывали в кафе «Весь утиль»(или «Ваш стиль»? – в шкафу была не важная акустика) разные номера. (Что такое номер Орхидея знала, у нее в салоне тоже был номер – десятый). В одном из номеров Паша изображал Страуса. («Господи, Мариш, даже перышка страусиного, налей и мне, на память не осталось», – грустно всхлипнула за стенкой шкафа девушка). По ходу представления, гордый Страус влюблялась в бархатную Гусеницу-Риту. Хотя поначалу собирался ее склюнуть. Или сплюнуть, – в шкафу было не очень хорошо слышно, потому что сидевшая на соседней шубе моль сперва очень громко чавкала, а потом нудно жаловалась на изжогу от лаванды, которую добавляют в «Антимоль». В октябре в кафе пришел Юрий Ларионович, чтобы отметить премьеру своего нового клипа. Ему очень понравилась гибкая Гусеница и он пригласил ее на роль морской волны в свой будущий ролик. А Страуса, который, встряв в разговор, предложил и себя – летать над волной белой чайкой, взять отказался под разными надуманными предлогами. Мол не хочет связываться с «зелеными», которые конечно подсчитают, сколько перьев ушло на костюм, и вообще ростом он, Петух(«Страус» – поправил Паша) маловат. («А сам-то метр с бейсболкой!» – доложила Орхидея постояльцам шкафа). И прочую клипмейкер нес околицу и аховую хинею. Танцовщица несколько дней ломала голову (зачем она это делала? Пуговица сломается – адская боль, а уж голова!..), металась в мыслях. Потом пришла к любимому Паше и между ними состоялся тягостный разговор (видимо он тянулся несколько дней да еще и с гостями). Потом Рита ушла чтобы успеть выучить роль морской волны. А Паша ухода в клип не простил. Его тоже можно понять, с кем ему теперь в кафе номера показывать? Гусеницы, которые в номерах разбираются, на дороге не валяются.

…Волна в исполнении Риты получилась очень трагическая, с солеными капельками на лице. Клипмейкер был жутко доволен и сделал девушке творческое предложение: расписаться. И как назло в этот же день Рита встретила на улице приятельницу, а та сказала, что была в кафе и своими глазами видела: Страус завел другую Гусеницу, кошмар какую вульгарную. Девушка ей поверила. Она знать не знала, что приятельницам, которых встречаешь на улице, верить нельзя. Проплакав целых десять минут, Маргарита позвонила Юрию и пробормотала: согласна я.

Когда до свадьбы оставалось полтора часа, жених заехал к невесте, сам не зная зачем, перемешиваться только под ногами, и вдруг начал обнимать ее и настойчиво тянуть за кружева… Почувствовав, как Рита напряглась – кому же приятны ласки нелюдимого мужчины! – Орхидея изо всех сил сцепила зубчики молнии. Не солоно хлебавший Клипмейкер поправил что-то на животе, наверное, пейджер и ушел. Орхидея же, окрыленная такой победой, поклялась, что взятая напрокат девушка будет принадлежать только Паше Великолепному Артисту!

…Свадебное платье прошелестело вместе с Ритой вниз по лестнице, вышло из подьезда и замерло на обледеневшем тротуаре… Навстречу из лимузина стремительно выбрался элегантный черный фрак! Орхидея, наивная душа из романтических кружев! Она сразу полюбила шерстяного брюнета, сшитого по индивидуальному заказу. Справедливости ради надо сказать, что он был неплохим парнем. Прежний его хозяин – Нобелевский лауреат в области поэзии, купил костюм для участия в церемонии получения премии. Фрак был искушен в любовной лирике – полежи-ка полтора года в чемодане под кроватью маститого поэта. И вырвавшись наконец из чемоданного плена, и увидев белоснежную Орхидею, довольно юный фрак воспылал чистой и возвышенной любовью. Поначалу Орхидее было несколько неприятно, что хозяином возлюбленного оказался Юрий Клипмейкер, но в конце концов она резонно рассудила, что костюм за тело не ответчик.

– Маргарита Сергеевна, согласны ли вы стать женой Юрия Ларионовича?

– Любимая, что с тобой, ты вся дрожишь? – Фрак покрепче прижался к Орхидее.

Он дотрагивался до ее подола так нежно, что Орхидея – влюбленные платья бывают эгоистичны – отбросила мысли о несчастной Рите: «В конце концов это ее выбор! Что я могу поделать?»

Любящие нежно переплелись рукавами и просидели так весь свадебный ужин, накрытый в кафе «Ваш стиль».

Без пяти одиннадцать, как раз после мороженого, Орхидея вдруг почувствовала, что на кружевной цветок капнула горючая слезинка. Она покрутила капюшоном из стороны в сторону… В дверях стоял ярко-желтый Страус и горестно смотрел прямо на нее, Орхидею. Как бы поступило любое из тех дешевых платьев, что окружали ее в салоне проката? Отвело пуговицы в сторону и сделало вид, что ничего не замечает. Орхидея же, покаянно вспомнив о своей клятве, глядела на Страуса-Пашу расширенными от ужаса бусинами. Он резко повернулся – из хвоста вырвалось и взлетело желтое перо – и ушел. Слезинки закапали на цветок чаще и чаще – Рита плакала!

– Прости, любимый! – прошептала Орхидея. – Мы в ответе за тех, кого взяли на прокат! Я должна спасти Риту! – И толкнула черный рукав в остатки коктейля из крабов, который, как известно, весь в майонезе.

– Я знаю, что ты не переживешь химчистки (а мылом ведь майонез не отстирать), но у меня нет другого выхода.

– А, блин! – вскрикнул Фрак.

Ой, нет, это жених сказал, а Юный Фрак воскликнул: «О, почему судьба такая мне дана, ослабнуть в кислоте, не ведая про сладость поцелуя!..» и убежал вместе с хозяином в туалет – хоть немного замыть пятно.

А Страус уже мчался по улице, роняя на снег пух и перья.

И буквально через несколько секунд после того, как он выбежал на улицу, невесту словно понесло следом, ей даже показалось, что ее изо всех сил тянут за подол. Жених вернулся в зал, поозирался и не найдя своей молодой жены, решил, что ее, как и полагается, украли родственники по материнской линии. Он вышел на крыльцо. Поглядел по сторонам, но быстро озяб от сырого рукава и решил продолжить поиски в тепле.

А Рита уже пересекла дорогу и мчалась вдоль трамвайных путей. Всего восемь остановок пробежать и будет дом, где живет ее любимый Страус. Чтобы ускорить встречу, он оторвала газовый капюшон – он спадал на глаза, и оборку – она путалась под ногами. Сзади послышался грохот и звон – шел трамвай-снегочист. Рита посторонилась в сугроб. Железные щетки швырнули льдинки, наступила тишина, белое облако осело и из кабины выглянула вожатая.

– Садись давай! – сказала она Рите, та живо забралась, щетки закрутились и они поехади сквозь снежный тоннель.

– Сбежала?

– Ага!

– Где он живет-то? На какой остановке?

– «Дом культуры».

– Не мой маршрут. Стой, куда ты? Довезу!

Бедный Паша, если бы он знал, что через минуту его Гусеница позвонит в дверь! Он бы не схватил бутылку с уксусом и не лег бы на пол в кухне, и не открыл бы пузырек в твердой решимости распрощаться с ненавистной жизнью. Он выдернул пробку. И, бросив прощальный взгляд на мир, который – взгляд, пришелся аккурат по плинтус, увидел таракана, ниспосланного то ли судьбой, то ли гастрономом на первом этаже.

– Вот, гад! – рассердился самоубийца, вскочил и побежал за старой газетой. Логики, в поступках, конечно, никакой. Но чего вы хотите от Страуса, брошенного Гусеницей?

Рита, прошаркав кружевами по грязным стенам, поднялась по лестнице и два раза коротко нажала звонок. Паша открыл дверь сразу:

– Заходи, мне тут одно дело надо сделать.

И побежал было с газетой в руках в сторону кухни, но вдруг отановился. (Дошло наконец-то!) Он поднял любимую на руки и пронес в комнату. Осторожно поставил на тахту.

– Ты что делал? – стараясь скрыть смущение спросила Рита.

– Да вот, читал, – отбросил Паша газету, страшно устыдившись неудавшегося самоубийства.

– Господи! Как я ненавижу это свадебное платье! – заплакала Рита, сорвав цветок.

– Гадкое, мерзкое! Я его видеть не могу! – воскликнул Паша и энергично дернул кружевную вставку. Молния податливо разошлась, мокрый холодный шелк упал на пол. И Великолепный Артист с отвращением отпихнул остатки Орхидеи ногой под тахту.

На следующий день Маргарита Сергеевна сходила в ЗАГС и подала заявление на развод, а Паша занял денег и выплатил в салоне «Прокат свадебных нарядов» полную стоимость утраченного платья. Хозяйка, как и полагается, составила акт о списании. А через месяц салон расширили и там появился отдел свадебных мужских костюмов. Дешевые платья вовсю флиртовали с полосатыми «тройками». «Незабудка» отдалась малиновому пиджаку. Лампы осуждающе гудели:

– Уж нет вкуса, так и не появится. Кто сейчас носит малиновые пиджаки?

Об Орхидее никто и не вспоминал…

А где же счастливый конец?! Будет-будет, потерпите.

Через год у Страуса и Гусеницы родилась дочка, беленькая, щечки, как шелк. Нет, назвали не Орхидеей, это уж было бы чересчур неправдоподобно! Дуняшей ее зовут. Сейчас она как раз ест тыкву протертую с сахаром и витамином С. А через семнадцать лет влюбится в Скрипача в черном фраке, соберется замуж, найдет на антресоли бутон белой орхидеи, в которой сразу узнает лилию и приколет к своему свадебному платью. Что это будет за пара – Скрипач и Дуняша! Фрак и Лилия! Он сыграет на скрипке что-то щемящее, от чего пробежит дрожь по подолу, а вечером, когда гости разойдутся, поцелует любимую в самую серединку нежного цветка. ГОЛОД СОЛНЦА

С утра солнце еще раскачивалось, размышляя в тени горизонта: а достанет ли сил и жара сердца? Шутка сказать: согреть каждого! Может плюнуть, отсидеться в кучевых облаках? Что оно в конце концов, лошадь что ли? Но после завтрака очень захотелось оставить след на земле. И к одиннадцати часам светило истово принялось за работу, фанатично поклявшись одарить теплом каждого из людей, независимо от расы, пола и вероисповедания. Неблагодарный народ отвечал на справедливо распределенное тепло подлой ленью: заваливался в тень, отказываясь вкалывать по такой жаре, толпился возле зданий администрации, обвиняя работодателей в жульничестве с заводскими термометрами, столбик которых упорно не поднимался выше 41 градуса – уровня, после которого трудящихся полагается распускать на выходной или платить повышенный тариф. На некоторых континетах начался кризис перепроизводства: солнечного жара было так много, что он пошел во вред, спалив все подряд. Не прошел и задуманный солнцем номер с социальноравномерным распределением плазменных благ. Толстосумы опять получили более качественный товар: нежное солнечное тепло, отфильтрованное дьявольским изобретением – кремами «от солнца», на берегу бассейна с морской водой. К четырем часам пополудни солнцу пришлось признать, что вдохновившие его труды «Город Солнца» и «Остров Солнца» ошибочны, политически незрелы и преждевременны. Революционные выбросы плазмы стали потихоньку стихать, и к вечеру светило совершенно угомонилось, обиженно оставив в покое не оценивших его жара граждан.

– Выходите, – перевел Юле клич охранника мужчина в белой рубашке с коротким рукавом, прилипшей на груди, и серых брюках. – Вы свободны.

Юля поднялась с деревянного настила и вышла в распахнувшуюся дверь. Дверь, сваренная из металлических трубок, была скорее калиткой в решетчатой, малую толику не доходившей до потолка ограде, представлявшей собой четвертую проницаемую стену, отделявшую бетонную глубину сцены от зрителей-конвоиров. «Высшая степень реализации системы Станиславского», – мелькало в голове у Юли, когда ей приходилось присаживаться на толчок, лишь до пояса закрытый шаткой пластиковой стенкой или укладываться подремать. К явному разочарованию зрителей, спектакль длился лишь одни сутки. Все это время охранники живо делились впечатлениями о Юле – она чувствовала их любюпытствующий интерес по внезапно замолкавшим под ее взглядом ленивым беседам и легким взрывам смеха.

Юля вопросительно посмотрела на обладателя европейского костюма.

– Все в порядке! – ободряюще кивнул он ей. И развел руками – Такие законы!

Потом кончиками пальцев дотронулся до ее запястья и, понизив голос, посочувствовал:

– С волками жить – по волчьи выть.

И тут же, метнув сопровождаемый дипломатической улыбкой взгляд в сторону офицера, громко и назидательно произнес:

– Нужно уважать законы страны, в которой вы находитесь. И вас, Юлия Васильевна, в турбюро должны были предупредить, что в страну нельзя въезжать женщинам без сопровождения законного мужа, брата или отца.

В комнате с воздухом прохладным, как прибой Красного моря, Юле отдали паспорт. В сопровождении соотечественника, имени которого она так и не спросила, Юлия вышла на улицу.

«Уберите солнце! Уберите, а иначе я сдохну! Курица… Курицу обмазали аджикой и сунули в духовку…»

Мысли Юли явно приняли форму бреда.

«Дурак-петух. Кукарекал с утра, приветствовал восход. Оно и взошло. На пъедестал. А курица сгорела, исжарилась. А петуху чего? У него таких куриц полный гарем…»

Она рассмеялась.

– Желаю приятного отдыха! – обрадовавшись такой реакции на освобождение, обеими руками пожал юлину безжизненную ладонь представитель российского консульства.

– Что?

– Отдыха! Приятного!

И соотечественник быстро забрался в машину, салютнув напоследок из приоткрытого окошка розовой ладонью.

Из тени пальмы с проивоположной стороны бульвара к Юле кинулся взмокший Димка.

Он молча обнял ее задрожавшими руками. И в ту же секунду Юля, не источившая за последние почти трое суток ни слезинки, заплакала. У Зенцова запершило в носу и, опасаясь заорать, излив скопившуюся ненависть, посреди сияющей солнечной белизной горячей улицы, он высвободил одну руку и принялся подзывать такси, энергично матерясь про себя.

Швейцар в гостинице был все так же приветлив, и так же шумны наслаждавшиеся жизнью земляки. Завидев Юлю с Димкой, они примолкли. Женщины с тревожным сочувствием уставились на Юльку. Но вновь засмеялись и загалдели, едва она прошла мимо, к лифту: восемь дней семь ночей – срок короткий. И хотел бы погрузиться в чужое горе, да стоимость путевки не позволяет. Только войдя в прохладный, явно недавно и как ни в чем не бывало убранный номер – прямо от дверей в комнату по ковровому покрытию цвета морской волны тянулись дорожки, оставленные пылесосом, Юля ощутила, сколько на ней грязи, пота и крови. Не подходя к стеклянной раздвинутой стене, из-за которой шумело море или к кровати, Юля свернула в ванную. Сняла платье, трусики. Сложенная пеналом пеленка, которую ей выдали в больнице, продолжала крепко держаться между ног. От жары тюремных суток она затвердела, став глиняной. Юля дернула ее, вырвав запекшиеся волоски и хотела было как есть швырнуть в мусорное ведро. Но, смутившись, из последних сил, лишая себя возможности немедленно кинуться под душ, стала высовобождать от косметических мелочей пластковый пакет и заворачивать в него пеленку. Наконец она добралась до душа, замаскировав его шумом надсадный вой, исторгнувшийся даже не из груди, а откуда-то из чрева.

Минут через двадцать Юля вышла из ванной, продолжая подскуливать и всхлипывать, и, не глядя на перепуганного Димку, комочком легла на прохладную от кондиционера простынь, которую Дима заботливо осовободил от толстого скользкого покрывала.

Он робко, как молодое привидение, присел рядом, в ногах. От этой его осторожности и робости Юля начала судорожно вздыхать, готовясь к новой партии рыданий.

– Умереть бы-ы!.. – высказала пожелание она.

Дима заволновался.

– Юлька, кончай! Тебе вообще смертная казнь светила! Понимаешь?

– За что?! За ребенка?! – она гневно села, свалив на пол длинную, как кишка, подушку.

– За это… прелюбодеяние! Москвин, который за тобой в участок приходил, ну, из консульства, мне такого понарассказывал! Тут в одном эмирате, не помню как называется, в прошлом году суд женщину из Индонезии приговорил к пожизненному заключению, за то что она жила в одном номере в гостинице с мужиком незаконным. А ты еще и родила! По арабским законам – жуткое преступение! Против нравственности.

– Дима, какое преступление-то? Я не понимаю, – слабо спросила Юля. – Разве любой малыш не от Бога?

– Да я сам над этой фигней думал всю ночь, чуть голову не сломал. Их-то какое собачье дело, есть у нас клякса в паспорте или нет? А вчера сюда из группы несколько человек пришли, ну, узнать как да чего? И руководительница группы сказала, что по местным мудацким законам ребенком распоряжается мужчина – законный муж. При разводе дети с ним автоматически остаются. И женщина, которая рожает без мужа вроде как на чужую собственность посягает. Потому что дети ей не принадлежат, даром, что родила. К тому же нравственные устои подрываются.

Увидев, что распухшее лицо Юльки начало кривиться, а глаза мгновенно наполнились слезами, Дима вскочил с кровати:

– Тебе выпить нужно срочно! Вот что! Пометавшись, он забежал в ванную и через секунду вылетел оттуда, держа в руках стакан с водой и флакон одеколона. Зенцов шмякнулся возле Юли и, устроив стакан между колен, отвернул пробку одеколона.

– Суки! За одеколон еще посадят! – пробормотал он себе под нос, в нетерпении тряся бутылкой над стаканом. Неудовлетворившись тонкостью брызг, Димка зубами выдернул внутреннюю платсмассовую пробку и с бульканьем переместил содержимое половины флакона в стакан. На Юлю отвратительно пахнуло кедром и апельсином.

– Пей! Пей, говорю!

Юля с отвращением хлебнула горячей смеси, давясь, выпила до дна и, с зажмуренными от мерзкого кедрового запаха глазами, сунула стакан Димке.

Убедившись, что он пуст, Дмитрий опрастал в рот остатки одеколона из флакона.

Юля почувствовала, как горячо становится в желудке, потом размякло в руках и ногах и, наконец, на сердце…

Робкая мечта, что она беременна, мелькнула у Юли, когда в один из весенних дней ее качнула волна тошноты при виде жареной рыбы. Еще не веря, вернее пугаясь напрасно поверить раньше времени, Юля тем не менее охватилась счастьем, которое боялась сглазить и потому тщательно скрывала от Зенцова. Стоило екнуть внизу живота, или заныть пояснице, Юля в ужасе бежала в ванную, со страхом ожидая, что тошнота была случайной, и, приспустив трусики, она увидит признаки обычного недомогания. Но каждый раз оказывалось, что трусики белоснежны. После того, как дата в хранившемся в портмоне календарике осталась необведенной традиционным кружком еще на протяжении недели, Юля принесла из аптеки тест. Когда Зенцов завалился после обеда вздремнуть, Юля забаррикадировалсь в туалете. Минут через десять он вылетела оттуда с сияющим лицом, чмокнула сопевшего Димку, выгребла из конфетницы деньги и умчалась, крепко, как сквозняком, хлопнув входной дверью. Зенцов, часа через три разлепивший глаза и издавший напоследок сонный рык, обнаружил на соседней кровати веселую коробочку с детской разноцветной молочной бутылочкой, розовые носочки размером с зенцовский мизинец и книжку «Чудесные приключения Нильсона с дикими гусями». Юля сидела рядом с почти опустошенной миской творога со сметаной и сверлила его счастливыми глазами, стараясь, очевидно, разбудить взглядом.

– Нильсон-то кому? – спросонок поинтересовался Зенцов, выказав полное отсутствие интуиции и отцовского чутья. Что, впрочем, извинительно, поскольку от жареной рыбы его совершенно не тошнило.

– Дочке.

Зенцов на всякий случай решил уточнить.

– Бутылка тоже что ли?

– Тоже.

– Чего, серьезно?

Юля с возмущением отметила, что голос его уныл.

– А ты не рад?

– Да нет, так-то рад. Сын все-таки, – уныло произнес он, сев на кровати. – Ты меня тоже пойми. Ложишься спать – жена (Юля отметила это «жена», произнесенное Зенцовым впервые за время их совместного ведения хозяйства) живая, здоровая. Просыпаешься…

– …мертвая, больная, – злобно окончила Юля. И потерянно пробормотала:

– Я думала ты будешь рад, будешь гордиться мной. И собой тоже.

Она вздохнула.

– Ну и ладно! Сама выращу!

Зенцов, окончательно проснувшись, обежал кровать, присел перед Юлей на корточки и положил руки ей на колени.

– Котенок, да ты что? Я рад, очень рад. Просто неожиданно как-то!

И приняв бодрый вид, он громко скомандовал:

– Сына назовем!.. Как назовем-то?

– Сына назовем Машей, потому что будет девочка, – пообещала Юля.

– Нет, давай девочку ты после родишь, а первый пусть будеть пацан!

– Да какая тебе разница?

– Ну представь, – приняв преувеличенно шутливый тон начал вещать Зенцов, – друзья на работе скажут: «Бракоде-ел!».

– Что твои алкаши, ой, извини, твои друзья, скажут, меня меньше всего волнует! – с подъемом возмутилась Юля. Громко брякая ложкой доскребла творог и скинула руки Зенцова со своих колен. – И вообще, мне нервничать нельзя!

– Ну девчонка, так девчонка, – лицемерно согласился Зенцов, не сумев, впрочем, скрыть разочарования.

Примерив розовые носочки на пальцы, он покрутил носом и с обиженным видом пошел на балкон курить.

Обратив взгляд внутрь себя, Юля потащилась на кухню, поставила миску в раковину и открыла воду. Из задумчивости ее вывела холодная струя, рикошетом от дна миски отлетевшая на живот. Юля, очнувшись, испуганно отскочила. Вытянув руку опустила рычаг крана и, нашарив на холодильнике лиловую книжечку, села к подоконнику, уложив раскрытую страничку в бледное, но теплое пятно солнечного света.

Мраморный подоконник нежно обласкал локти.

Квартира Юли и Димы была частью разделенной на два неравных отростка большой и архаичной квартиры, имевшей когда-то черный ход. Этот выход на узкую зассанную лестницу, служивший когда-то горничной, кухарке и их полночным визитерам, и в те времена закрывавшийся лишь на металлическую задвижку, стал для Юли с Димой входной дверью, обрамленной предыдущими владедьцами хитроумными замками. Кухня была сооружена ими же из бывшей прачечной, отделанной мрамором. Истертый каменный подоконник хранил прохладу, в отличие от подоконников в комнатах, которые к вящей гордости Зенцова оказались дубовыми. Ванной в квартире не было, ее заменял душ, устроенный в облицованной с ног до головы уборной. Возжелав мытья, жильцы опускали крышку унитаза и усаживались на нее, принимая очищающие струи сидя. Вода покидала чашу пола неохотно, и намыливаясь, приходилось одновременно ускорять сток ногой. Под самым потолком душевой уборной была устроена узкая форточка, выходившая на лестницу – через нее уходили пар и влага. Юлю душ верхом на унитазе смешил своей, хотя и чисто теоретической, возможностью очищаться одновременно внутренне и внешне, но преисполненный снобизма Зенцов сообщал при случае в компаниях, что его квартира обустроена биде.

Погладив мрамор, Юля принялась самозабвенно писать в книжечку.

«Кавказ, Албания, Греция и Норвегия – не было наверное ни одной страны в Европе, уж не говоря о традиционном культе мужчины на Востоке, в Азии или Африке, где бы отец радовался рождению девочки. Сама жизнь ее зависела от того, поднимет ли отец новорожденную с полу, или перешагнет, дав понять, что ей лучше умереть там, где она появилась на свет – на охапке соломе в сарае. Свадебные обычаи, кажущиеся подчас забавными, на самом деле скрывают глубину несчастья, именуемого «рождение дочери». Так норвежская невеста накануне свадьбы брала к себе на кровать грудного малыша-мальчика, надеясь, что ее первенец так же будет сыном. Возможно, у кого-то из жен этот обычай и вызывал внутренний протест, но выразить его не позволяли укоренившиеся нравы, предрассудки, отразившие пренебрежительное отношение к девочке и в дальнейшем к женщине. Так, та же скандинавская невеста мирилась, а может и полагала милым обычаем, то, что ее жених перед алтарем держит в руке кнут – знак своей будущей власти. Власть, знаменованная кнутом, что это значит? Женщину полагается бить, как лошадь. Отголоски отвращения к рождению девочки начинают звучать даже в полном металла голосе современного мужчины. «Девочку – потом, сперва роди пацана», – даже мнящий себя прогрессивным европейцем Зенцов не устоял против лицемерного желания сообщить друзьям о рождении мальчика, а не девочки. «Мокрохвостых в доме не надо!» – это одно из самых мягких пожеланий, сопровождающих известие о беременности жены. Одна из передовых в технологическом развитии стран – Геркулес Азии Южная Корея, и сегодня культивирует рождение мальчика. Родители, заплатив изрядную взятку, узнают с помощью ультразвукового исследования пол будущего ребенка и стараются избавиться от плода, если выясняется, что это – девочка. В современном Китае «несчастных» родителей дочери полагается вежливо ободрить похвалой ребенку: «Ваша дочка – принцесса», чтоб не сильно горевали.(Примерно так же, как мы лицемерно сообщаем умирающему: «Отлично выглядишь!»).