Текст книги "Бог LTD. часть 1"

Автор книги: Елена Колядина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

…Вечно беременная «доисторическая» женщина не могла быстро бегать и драться за лучший кусок. Опасаясь за младенца в своей утробе, она отходила в сторону при дележе добычи. Какое мнение могло сложиться о женщине во времена, когда главным достоинством считалась сила? Слабая, значит – второго сорта. В более поздние времена мудрецы начали размышлять о природе женщины с «философской» точки зрения: что она такое? В результате долгих размышлений на несколько тысячелетий в науке воцарилось мнение: мужчина – это норма, а женщина – отклонение от нее. Бытовала и такая теория: женщина – это недоразвитый мужчина(меньше вес тела, мускулов, мозга, меньше силы и ума). И при этом женщиной восхищались, ее любили, как сегодня ты восхищаешься и обожаешь свою красавицу кошку Муську. Ты покупаешь ей вкусную еду и дорогой ошейник, но тебе и в голову не придет спросить у пушистой лапочки, куда лучше вложить деньги и каково ее мнение о видах на урожай. До наших дней сохранились парадоксальные законы и обычаи. Например, при заключения брака у мусульман требуется присутствие свидетелей: двух мужчин или одного мужчины и двух женщин. Один мужчина равняется двум женщинам! Главенствующую роль сильного пола, существовавшую в древности, можно проследить на примере цыган, сохранивших свои обычаи с незапамятных времен. Муж в цыганской семье – самая большая ценность, гораздо дороже детей. Когда недавно в одной из российских областей цыгане решили задержать автобус с ОМОНом, под его колеса положили ребятишек. Показательный пример мужского превосходства в мире – телевидение. Оно устроено так, чтобы радовать глаз наших «добытчиков и кормильцев». Все девушки-дикторы – красавицы, обаяшки, то есть подбираются в первую очередь по внешним признакам. Иное дело диктор-мужчина. Можете ли вы представить, что новости начнет читать девушка с комплекцией экс-ведущего г-на Бовина?

Ты обращала внимание, что в некоторых языках понятия «мужчина» и «человек» выражаются одним словом? В английском это «man», в немецком «der Mann», «l,homme» – во французском. («Отрыжка» этой традиции сохранилась и в русском словосочетании «ученые мужи». А где «ученые жены»?) Понимаешь, с древних времен мужчина равнялся человеку! Вот факты мужского шовинизма, укоренившегося в языках. Мужчина, он же человек обнаружился в португальском: «homen». Оказалось, во многих странах «жена» с лингвистической точки зрения – часть мужа, происходит от него. Так, в английском когда-то «супруга» писалась как «wifeman»(то есть жена при муже), отсюда и произошло современное «woman». «Супруг» у древних англичан означало «хлеб дающий». В Великобритании и сейчас есть слово «chirman»(председатель), но не существует «chairwoman».(Впрочем, «председательши» нет и в русском языке). Словами среднего рода являются «девушка» и «баба» в немецком(такой же грамматический род имеет у немцев слово «скот»!). Еще один(и последний) показательный пример. В современном классификаторе профессий насчитывается 7365 профессий, принятых в России. Из них лишь 10(!) – женского рода: «акушерка», «машинистка», «швея», «сестра-хозяйка», «цветочница»… Языковой мужской шовинизм? Да!

Теперь ты понимаешь, почему так трудно преодолевать и разрушать устои общества, тысячелетиями служившего Его величеству Мужчине. Но женщины не сдаются! 6 ноября 1990 года 50 жительниц столицы Саудовской Аравии Эр-Рияда организовали марш протеста против запрета ездить за рулем автомобиля. Отважные сестры(а в этой стране женщине до сих пор предписывается в общественных местах закрывать лицо) выехали на машинах в центр города. Их задерживает полиция: бунт на корабле?! Шестерых зачинщиц лишают работы – права преподавать. Действительно, как можно доверить воспитание молодежи таким развратницам! Правительство издает очередной указ, строго запрещающий водить женщинам машины. Напомню, на дворе стоял 1990 год!

Вот уж действительно: кому воду носить? – Бабе. – Кому биту быть? – Бабе. – А за что? – За то, что баба!

Но ты ведь не позволишь мужчине(даже самому любимому) задвинуть тебя на задворки истории? С чего начать? Первым делом нужно купить отрывной календарей с листочками двух цветов: розовый означает, что сегодня завтрак готовишь ты, а голубой напоминает – настал черед мужчины».

Накануне Нового Года Юля позвонила Зенцову в Москву.

– Дима, бабушка умерла. Давление.

Димка молчал, не умея выразить жалость.

– Мне приехать?

– Нет, я ее уже вчера похоронила.

– Юля, я сегодня-завтра дела разрулю и в четверг приеду. Держись!

В комнате стоял странный запах. Трельяж все еще был накрыт черным платком. Они молча посидели на оттоманке.

– Слушай, чего-то я никогда не интересовался, а где у тебя мама?

– Ее утопили в Неве, вместе с теткой, – рассеянно, но с глубоким страданием ответила Юля.

Зенцов выпучил глаза.

– К-как утопили? И нашли – кто?

– А чего искать-то? Гурьянов утопил.

– Посадили его?

– Ничего не посадили.

– Вот блядь! Ой, извини, вырвалось.

– Да ничего. Он потом еще троих утопил, – припомнив, уточнила Юля.

Зенцов отпрянул. Внимательно взглянул Юле в лицо, ища признаки сумасшествия. Признаков не было. Зенцов успокоился.

– Я честно говоря толком ничего не помню, может что путаю. И не люблю об этом говорить.

Через сорок дней Юля продала комнату и переехала в Москву к Диме. Зенцовскую однушку с доплатой они обменяли на ту самую «распашенку» с маленькой кухней, возле подоконника которой Юля, отрыдавшись вдоволь, закончила писать в лиловую книжечку DELUXE.

Она зашла в спальную и присела на краешек кровати. Возбужденная, все еще бурно размышляя о пресловутом «женском вопросе», Юля вперила взгляд в яркую цветную фотографию, стоящую в двойной рамке «книжечкой» – в одной половине часы, в другой – Зенцов на яхте. На снимке небо веселого разбитного цвета «петухи да меленки» ярко светилось в темноте. За спиной Зенцова, попирая законы земного притяжения, вздыбливался, предвкушая наслаждение полета, белоснежный парус. Часы на правой половинке рамки показывали ровно три часа ночи. На улице прокукарекал петух. «Наверное кто-то на балконе держит», – решила Юля.

Глава третья
ИТАК, ОНА ЗВАЛАСЬ МАРТЫШКОЙ

Сперва луна сказалась было больной. Нежно-гнойного, как затхлый сыр, цвета, с вечера она нашла у себя сплин, обостренный, очевидно, предшествующим бессонным днем. Он – день, стоял болотно-жарким и перешел в такую же удушливую ночь; влажную нездорово, тяжело и несвеже, как мыльная городской бани. Но чем непрогляднее сгущалась июльская темнота, тем оживленнее становилось лицо луны, и к полуночи, как ей казалось, против воли, желание все-таки охватило ее. Томление было так непереносимо, что луна чувственно продекламировала услышанные как-то из окна квартиры на Фонтанке и совершенно очаровавшие ее слова: «Ночной эфир струит зефир!..»

Мартышка свечера схоронилась, ища прохлады, на заполненной хрустальными штофами, чарками и крюшонницами горке, стоявшей поперек угла горницы. Легла в сумерках, свесив хвост в прохладу угла, и, полная истомы, уснула. Разбудило ее шевеленье возле дивана.

Мартышка приподняла голову и уставилась в темноту.

Барин – это был он, на ощупь, ловко, распускал завязки, стягивавшие в сборку ворот нижней рубашки жены.

– Не трогай меня! – обиженным голосом твердила она. – Я не хочу!

– Хо-очешь! – довольно ласково протестовал барин, высвободив уже груди жены и, лаская двумя пальцами сосок одной, одновременно тихонько кусал другую. – Ну же, хочешь!..

– Не нагулялся за день? – еще сопротивлялась жена, впрочем все более и более томным голосом.

– С кем, Наташенька, лапочка? Ангел мой? – вибрирующим голосом шептал барин.

Мартышке вспомнился парус, что днем изучала она пристально, забредши за кухаркой на берег Невы. Мартышка не могла понять, что заставляет вздыбиться парус, смиренно висевший на деревянной перекладине, и вдруг вздувшийся крепко, и ставший огромным против давешних его размеров. Никто парус изнутри не подталкивал, это она видела точно. Но он поднялся враз, наполненый невидимой силой, так что шаланда под ним не смогла удержаться и устремилась вперед под его напором.

Мысль о парусе посетила Мартышку при виде плоти барина Александра Сергеевича, наполнившейся такой же непонятной, не поддающейся мартышкиному разумению, силой.

Она глядела круглыми глазами на барыню Наталью Николаевну, запрокинувшую и слегка втянувшую в плечи голову, все более, казалось против своей воли распалявшуюся, и наконец-то издавшую тихий стон.

С минуту они безмолвно лежали на диване, потом барин Александр Сергеевич, прижавшись на мговение с благодарностью губами вниз живота жены, скатился на ковер, пытаясь спастись от болотной духоты ночи. Вытянувшись на полу, он, вдруг охватился приступом хохота.

– Чему ты смеешься?

– Слушай, забыл рассказать. Нет это невозможно! Гурьянова, собаку, я прибью поутру непременно. Свечера еще хотел собственноручно прибить, да на его счастье нянька его не сыскала.

– Да что такое?

– Вечор, я только в прихожую с улицы вошел, выбегает ко мне Сашка, чую давно дожидался, и слету, по мордашке видно, что измучин размышлениями, интересуется:

– Папенька, что это за вещь такая – похотник?

– Господи Боже мой! Откуда слова такие? Мне неловко слышать даже! – вскрикнула Наталья Николаевна. – Негодник какой, ты ему задал?

– Погоди! – давясь смехом, замахал руками Александр Сергеевич. – Я с самым серьезным видом веду следствие. И как ты, естественно, вопрошаю: откуда ты, душа моя, такое слово взял? Я, говорит, папенька, утром пошел в дровенник, мне нужна была чурка гладенькая. Ворота в дровенник были приокрыты, но внутри было сумеречно и я, раздумывая, не позвать ли Матрену, остановился, как вошел. Слышу голос Гурьянова. Вот думаю, славно, что Никифор здесь, он мне чурку и найдет. И хотел было его позвать, как он говорит: «Ну, чего похотник-то выставляешь? Хочешь что-ли? Все вы, бабы, хотите!» И очень я, папенька, заинтересовался, что это за вещь такая. Решил подождать, может Гурьянов ее вынесет и мне покажет…

Барин снова засмеялсяя, причем смех его от изнеможения перешел в стон.

– Нет, вообрази, Nathalie, ей-Богу не могу!

– Да что же дальше? – прыснув смущенным смешком, в нетерпении поднявшись с подушки и сев на диван, подторопила его рассказ Наталья Николаевна.

– Я то же у Сашки спросил. Что же дальше? Я, вещает мое смышленое дитя, довольно долго ждал, выйдя за ворота дровенника. И наконец-то показались оттуда Гурьянов с кухаркой – кухарку тоже прибить бы надобно! В руках они ничего не несли, никакого похотника. Папенька, как хоть он выглядит?

– Боже мой, Александр, прекрати, стыд слушать!

Мартышка увидела, как барин, приподнявшись на локте с ковра, взял в руку ступню жены и, поцеловав и прикусив шутливо большой пальчик, сказал:

– Скромница ты моя! Должен же я был дать чаду верное представление о мире. Счастье еще, что сестра его единоутробная, свет-Мария, не пошла в обитель народного разврата дровенник за чуркой. А то бы было дел! А Сашке по неволе пришлось ответствовать по-отцовски убедительно: выглядит эта вещь неплохо, подрастешь – сам увидишь. А пока – забудь.

Александр Сергеевич начал приподнимать влажную рубашку жены вверх.

– В самом деле неплохо выглядит, да? – зашептал он грудным голосом.

– Сашуля, жарко, не могу терпеть!

Хозяйка вскочила с дивана и, обмахиваясь ладошками, подошла к окну.

Она с наслаждением, словно запах кельнской воды томного офицера, взволновавший ее днями на балу, вдохнула несколько раз едва уловимую прохладную струю и с внезапным беспредельным восторгом начала декламировать:

– Ночной эфир струит зефир…

– Милая, замолчи, прошу тебя! – силясь скрыть вскипевшее раздражение зверски-спокойным голосом порекомендовал барин.

– А что такое, я не понимаю? – обиделась Наталья Николаевна.

– Ангел мой, не нужно походя теребить своим сладким язычком то, что предназначено вовсе не для женской пошлой интерпретации, – заводясь, приподнялся с ковра Александр Сергеевич.

– Пошлой? – слабым голосом, наполняющимся слезами, с детским недоумением переспросила она. – Отчего же пошлой? Тебе приятно оскорблять меня?

– Назвать женские чувства женскими, значит оскорбить? – самым ироничным голосом произнес барин. – Ты меня удивляешь, Nathalie! Впрочем дамы беспрестанно удивляют меня тупостью своих понятий относительно прекрасного. Прости душа моя, но разве я виноват, что женское воображение не идет глубже роз и слез? Подожди, помолчи, коли муж говорит! Ну-ну уж принялась плакать! Полноте! Ты же не рыдаешь оттого, что Бог отказал женщинам в способности к политикам, физике или географии? Но он также не счел своею волею наградить дам чувством изящного…

– То что ты говоришь – абсурдно! – плаксиво выкрикнула жена. – Взять хотя бы…

– Взять хотя бы чувство гармонии. Поэзия скользит по вашему милому слуху, не досягая души. «Ах, как мило было бы списать этот стишок в альбомчик!» Да еще пририсовать сбоку припеку лютик с незабудкой! И ни каким чувством не смутясь, никаким внутренним камертоном не сверяясь – гармонично ли? – пририсует-таки к твоей выстраданной строфе мак с колокольчиком!

– Зачем ты всех под одну гребенку ровняешь? – шмыгая носом попыталась робко противиться барыня.

– Почему всех? Только дам, а отнюдь не мужчин. Ей-Богу, жалеешь, что не родился глухим, слыша как распевают твои притяельницы и милые сродственницы романсы.

Он нарочито произнес слово «романсы» томно-писклявым голосом.

– И о чем бы не брались рассуждать по недоразвитости своего детского ума, все перевернут так, что диву даешься! Откуда и наберутся этакой чуши? Почитали бы что право слово, кроме французских частушек, этих Жана с Жаниной на лужайке.

– Когда же мне читать, позволь спросить? Сашенька только переболел, Мария вслед за ним слегла, – вновь наполняясь слезами обиды, почти прошептала барыня.

– Так вот о чем я тебе и твержу, ангел мой! Ну к чему тебе забивать свою прелестную, чудную головку, краше которой я в жизни не прижимал к груди! Рожай детишек для меня, веселись, гуляй, но не лезь в то, что предназанчено мужчинам. Станешь хмурить бровки и лобик, пытаясь осмыслить глубины наук, и поневоле станешь синим чулком! – барин, плоть которого при одном упоминании о прелестной головке жены заволновалась, пошел на попятный, пытаясь ласковыми словами вернуть расположение жены.

– Но отчего так несправедливо… – слабым голосом вопрошала Наталья Николаевна. – Мужчинам от нас только того и нужно… Сейчас ты был ласков со мной, сейчас и оскорбил!..

– Послушай, ты свое получила! Разве нет? За что же ты уперкаешь меня? За ласки от которых извивалась в наслаждении змеей по этой подушке? – потерял терпение Александр Сергеевич. – Это не выносимо, ей-Богу! Умеешь же ты все испортить!..

– Ах, невыносимо? Невыносимо?! А с девками мадам Астафьевны приятнее? Думаешь я ничего не знаю? – Наталья Николавена перешла на истеричный крик.

Мартышка, переполошившись, прыгнула на стену, вскочила на спинку дивана, а оттуда – на стол, едва не свалив вазу с необъятным букетом: царственная ветка белой лилии в фижмах розовых шпорников.

Наталья Николаевна взвизгнула от неожиданности, подхватившись с ногами на диван, но в ту же секунду спрыгнула и, обхватив плечи мужа, зарылась лицом в его голову.

– Мартышка, бестия африканская! – захохотал Александр Сергеевич. – Ты здесь была? Подглядывала, шпионка?

– Ах, она бесстыжая! – возмутилась барыня.

Кошка, видя, что наказания не будет, мягко подошла к барину и, запрокинув голову с узкой мордочкой, принялась тереться задом о его ногу.

– Ишь, хвост задрала, просит!

– Взгляни на нее, Nathalie, само желание! Квинтэссенция желания! И никаких заумных речей о несправедливости обустройства мира, – с лаской, окрашенной вальяжной снисходительностью, принялся беседовать с милой женкой барин.

– Но для чего ты тогда пишешь, коли и насладиться вслух мне, твоей жене, нельзя ни одной из строк? – не давала она усыпить себя речами, коим на подмогу пошли уже руки супруга, нетерпеливо, но осторожно и испытующе поглаживавшие женкины бедра.

Рука барина споткнулась.

– Пишу для себя, – мгновенье поразмыслив, вновь принялся за ласки он. – А печатаю, подбрасывая поневоле пищу для пошлого дамского цитирования и завывания романсов, поневоле. Единственно для денег, чтоб было тебе к новому балу кружев длиной с экватор. Охота ли ты думаешь являться перед «читающей публикой» – бранное слово, ей-Богу, которая каждую строку извратит и вывернет? А четыре дурака критика будут потом ругать шесть месяцев в своих журналах только что не по матерну.

Закипев, барин хотел было пожурить вновь дам и раскрыть жене их неблагодарную роль в пошлой интерпретации поэзии, но, подпираемый сладострастьем, сдержался, боясь спором охладить женкино желание, а потому принялся ласковым шепотом убеждать:

– Жена должна слушаться мужа и следовать его советам. Вот украшение молодой прелестной женщины лучше всякого бриллианта…

Он не успел докончить.

В дальних комнатах случился шум: хлопнула крепко, как от сквозняка дверь, повалился стул, кто-то пробежал кругом, издавая вопли, которых впрочем было не разобрать, торкнулся, вопя беспрерывно, в дверь горницы, раз, другой. Створка распахнулась и в комнату с громким криком вбежала девка.

– Ой, помираю! Помираю-ю!

Хозяйка растерянно уставилась в темноту, силясь признать девку, барин же вскочил на ноги и быстро засветил лампу на столике в простенке между окон.

Девка, завидев хозяев, вцепилась в притолоку и вновь заголосила.

В комнату, колыхаясь всем телом и на ходу оправляя юбку – надевание которой видимо и задержало организацию скорой погони за девкой, копной ввалилась нянька.

– Барин, барыня, не серчайте! – принялась вопить и она.

– Да замолчите обе! – прикрикнул Александр Сергеевич.

Бабы враз примолкли, только девушка судорожно шмыгала носом.

– Нянька, что за марафон? Откуда эта нимфа взялась?

Девушка, скрючившись, схватилась за живот.

– Помираю-ю! Спала я этак-то и чую со сна – нутро схватило. Так и свело! Съела, думаю, наверхосытку чего. Соскочила с сундука, а кровь-то так и пошла печеницей! Густая-я! Ой, Господи-и!

– Откуда пошла-то?

– Из брюха! Печенками так и шлепалась!

Александр Сергеевич переглянулся с женой.

– Нянька, ты откуда такое невинное создание притащила?

Нянька, чуя вину, затараторила:

– Барин, барыня, виновата! Накажите! Это внучка моя, племянницы дочь, Дуняша Павлинова, из Егорьевского пришла вечор меня проведать. Пришла, значит…

– Племянницы дочь? – захохотал барин, – а я уж перепугался было, что ты в грехе, невенчаная, внучку успела нажить, невеста Христова!..

– Бог с вами, барин! – принялась креститься нянька. – Скажете такое…

– Няня, – перебила словоохотливую бабу Наталья Николаевна. – Ты достань из сундука в бельевой мою старую юбку нижнюю, все одно она мне мала и навряд ли я похудею, да Дуняше ее отдай. Пусть наденет. Она, юбка-то, широкая, как раз Дуняша подол подоткнет.

Бросив взгляд на мужа, барыня подошла к всхлипывающей девушке.

– Няня тебя оденет, – понизив голос принялась объяснять она. – Подол между колен перемахнешь и за пояс заткнешь, чтоб крови тебя не беспокоили. Иди, ложись!

– Барыня, дак я не помру?

– Не помрешь. Через три дня все пройдет. А как замуж выйдешь и совсем перестанет.

Нянька оторвала девку от притолоки и повела назад.

– Нянька, ты, даром чтоб не бродить, принеси компота что-ли, или лимонада сделай спешно, пока хозяева от жары вслед за Дуняшей не умерли, – крикнул вслед Александр Сергеевич.

– Сейчас барин, мигом все излажу, – с подъемом откликнулась та, довольная мирным тоном Алескандра Сергеевича. – А ты что же, Дуняшка, дурья голова, по горницам носиться вздумала, господ беспокоить?!

Через минуту нянька пыхтя от бега доставила стеклянный кувшин компоту.

– С корицей! Отдыхайте барин, барыня, наволновались вы! Я сейчас компоту налью.

Старательно избегая глядеть на барина и беспрерывно бормоча «осподипомилуймя», она принялась звенеть половником, наполняя мигом извлеченные из горки хрустальные бокалы.

– Ну рассказывай, давай, чего ты гостиницу в доме устроила?

– Ой, батюшка, матушка, виновата. – последний раз жалостным голосом воскликнула нянька и с жаром принялась рассказывать, вдаваясь в энциклопедические подробности.

– Дуняша-то Павлинова, моей племянницы Евстолии дочка. Батька еенный, Дуняшин значит, Володий Павлинов…

– Короче, нянька! Что ты мне голову забиваешь! – воскликнул барин.

– Твоя правда, батюшка! Надумал он, батька, значит, выдавать Дуняшу замуж за Юду Ларионовича. Ой хорош мужчина, хоть и разженя! Ну не то чтоб совсем разженя – баба его прошлый год померла, прибил он жену… ну да сама виновата была…

– Нянька, заклинаю, кратче! – взмолился барин, вытряхивая из бокала в рот ломоть груши.

– Юда Ларионович как полагается сватов заслал. На красную горку как раз. И тут открывается такой вопрос…

Нянька любила блеснуть городской речью.

– Дуняшка оказывается сама жениха себе нашла. Тимофея, Колюнихи сына. «Только за него, говорит, пойду!»

– Страсти какие в Егорьевском-то творятся! – самым ироничным голосом прокомментировал барин жене. – Нет, надобно навестить Егорьевское непременно.

– И убежала из дому! Ко мне прибегает, бабушка, бает, пусти…

– Так ты здесь приют беглых рабов устроила?

– Приютила, барин, барыня! На одну ночь только, до утра приютила! Нарочно заместо подушки полено под голову ей дала, чтоб не разоспалась, да с первыми петухами в Егрьевское ушла.

– Странноприимный дом прямо! – возмутился нарочито барин Наталье Николаевне. – И сколько говоришь беглой невесте лет?

– Пятнадцать.

– Дотянули до дела! Надо было год назад еще замуж выдать. Не носилась бы теперь с воплями.

– И-и! Сестра Дуняшина, Арина…

– Все, нянька, кончай свои любовные истории, у тебя их, я чую, не переслушать. Иди-иди! Компот оставь, куда потащила?

– Охая, няня уткой вытиснулась из горницы, притворив за собой дверь.

– Видишь, что бывает, когда девки берут волю? – шутливо попрекнул жену Александр Сергеевич. – Женихов себе выбирать сами надумывают?

– И что в этом плохого? Посоветоваться по крайне мере с дочерью можно, прежде чем обухом по голове: Юда Ларионович застарелый, жену прибивший, вместо парня…

– Лапка моя, этак мы до того договоримся, что у Мартышки начнем мненье спрашивать! Что, Мартышка? Пошла-ка прочь отсюда! Брысь! Ангел мой моя женка тебя смущается!..

Мартышка вскинулась козой прыгучей на стол, обломив-таки царственную белоснежную лилию, что опустилась на пол беззвучно и незаметно, словно засватанная невеста в омут под горкой, и умчалась, обежав боязливо медвежью шкуру, в прихожу.

Дуняша, Дуняша!.. Куда уплывет облако души твоей, всплыв белым влажно-сахарным цветком из глубины омута?