Текст книги "Наследники Фауста (СИ)"
Автор книги: Елена Клещенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
– Ваш наставник, вне сомнения, прав, – вежливо сказал Альберто, – но признаюсь, что восстановить связи я не в силах, как бы ни стремился к этому.
– А не может ли быть, – осторожно произнесла я, – что Кристоф видел больше, чем рассказал по выздоровлении? Он как-то сказал, что в бреду ему мерещился дьявол…
– Это так. Он гнал видение, я было отнес его проклятия на свой счет и огорчился, но потом понял свою ошибку. Да, это было.
– Скажите, мой господин, не могло ли быть, что видение явилось не из одной горячки? Я все думала: ведь Кристоф был на войне, умерших насильственной смертью видел без счета, и к тому же он медик – неужели седые волосы ему причинило зрелище смерти, и только оно? Может быть, нечто другое?..
– Седые волосы? О, Мария, вы ошиблись, это не с того дня! Кристоф седой, сколько я его знаю!
– Ах… – Ничего умнее я не вымолвила. Так вышло, что я увидела впервые этот знак глубокой старости, отметивший сорокалетнего, посреди разговора о Фаусте, и связала в уме одно с другим, вопросов же не задала.
– Такое бывает, – сказал Альберто, посмеивавясь, сам смущенный, что смутил меня, – с иными и в тридцать лет, Бог весть от чего. Ах нет, ошибся и я, – когда мы впервые встретились, он был не седой, а светлый – вот как она. – Мой гость довольно бесцеремонно показал на Ханну, принесшую сливовый пирог. – Это было давно, эоны назад, тогда мы еще не дружили как теперь. А потом однажды я увидел его на лекции…, и вот тогда-то поразился: лицо не старое, а седины много, как у моего деда. В тот год моя жена была беременна Минной, а при родах… Э, дурак я, нашел о чем болтать, ну, то была редкая напасть, с вами такого не будет. Повивальная бабка не справлялась, позвали врача. Я узнал его, ученика Фауста и любителя астрономии, и в сердцах, от тревоги за жену, сказал такое, чего говорить не следовало. Кристоф мне это до сих пор припоминает, но тогда он ничего мне не ответил, а как ни в чем не бывало стал приказывать повитухе, что ей делать. Но она никак не могла взять в толк его речей, и он назвал ее ужасным немецким словом, – Альберто усмехнулся, – которое мне трудно повторить. Тетушка так и застыла с поднятыми руками, а он поддернул рукава и сам… встал на ее место. Я было кинулся к нему, но он глянул вот так и сказал: помешаешь мне сейчас – прикажу вывести. Четверть часа прошло или немного более, и все разрешилось благополучно. Я попросил у него прощения даже прежде, чем дочку спеленали, зато повитуха отказалась от платы – после того, что господин доктор сказал, а я слышал, она, дескать, не возьмет от меня ни гроша… Такой-то вот у вас супруг, дорогая Мария! А когда мы стали друзьями, речь заходила о его волосах, он говорил что-то медицинское, про гуморы… Нет-нет, поверьте, уж на что я не любил господина Фуста, но этой беды причина не он.
Гуморы? Над гуморальными теориями мой супруг посмеивался. Видно, Альберто, сам не будучи медиком, что-то спутал?
– А сейчас вашей дочке сколько лет?
– Семь, скоро восемь. – Альберто расплылся в улыбке. – Красавица, как ее мама, одни глаза мои. И даже белокурая, кто бы мог подумать!.. Простите мне, Мария, такие слова, но я жду не дождусь нынешней весны, будто, простите еще раз, своего сына жду. Дети – благодать Господня, все женщины это знают, а мужчины не все – но Кристоф будет хорошим отцом, в этом могу поручиться. Я так счастлив, дорогая Мария, за него и за вас!
Да, иноземца видно по речам, как бы чисто ни говорил. Я не оскорбилась, ибо довольно уже его знала, но смутилась порядком.
– Только бы вернулся.
– Он вернется, конечно вернется, Мария. Не думайте о плохом.
– Господин Альберто, я задам вопрос, который покажется странным. Вы знаете тех, кто дружил с Фаустом и бывал у него в доме?
– Всех, кто был с ним дружен, знал только он сам. Но из числа университетских – знаю некоторых.
– А не случилось ли кому-то из них умереть незадолго до Фауста, скажем, месяцем раньше?
– Умереть? – переспросил Альберто, наморщив лоб. – Нет, все живы из их ватаги, кого я знаю… все живы. Разве кто-то неизвестный мне, возможно, из студентов… Что у вас на уме, Мария?
– Сама не знаю. Так… бессвязица.
Я надеялась угадать, чей дух оживил гомункула, ибо к тому времени уверилась, что дух этот человеческий. Кто-то, кто хорошо знал город и бывал в Сером Доме (это я могла заключить по образам, передаваемым мне), близко, по-приятельски, знал и самого Фауста, и моего мужа, разделял с Фаустом его труды и, по собственному признанию, выбрал существование гомункула, чтобы избегнуть худшей участи. Опыт был начат в мае, следовательно, человек должен был погибнуть не ранее этого срока… Или же это неверно? Сколько может маяться на земле неприкаянная душа, избегая лимба и преисподней?.. В любом случае я ничего не узнала, ни да, ни нет.
Так или иначе, последнее, что мне оставалось, – обратиться к нему, к гомункулу. Если он вправду был приятелем Фауста, то мог знать и тайну Кристофа, а заточенному в колбе можно задать этот вопрос, не боясь, что клевета пойдет дальше.
– Я хочу у тебя спросить.
Опять про него? Девонька, родная, ничего не могу тебе сказать. Я ведь уже признался, что не оракул. Если он так люб тебе, какого черта ленишься?! Где кристалл?
– Не о настоящем, о прошлом. Приходил давешний судейский и сказал мне, что Кристоф уплыл в Новый Свет и что он был врачом трибунала.
Стой, не части. Вспоминай по порядку, что он говорил.
Я постаралась вспомнить. Гомункул так и подскочил в колбе, даже раствор заплескался о стенки.
Черт!..
Я была уверена, что до меня долетело ругательство, оборванное на полуслове, как бывает, когда охальник вдруг вспомнит о присутствии женщины, ребенка или пастора. Он молчал несколько секунд.
Черт, черт, черт! Венесуэла? Ты точно запомнила?.. А про Вельзеров кто сказал, он или итальянец?.. Дура, все ты путаешь. Но все равно – скверно, ах как скверно!
– Что скверно?
Все скверно.
– Да что же? Ты думаешь, он не врал?
Он не врал. Он не врал. (Гомункул поднял волну, которая ходила туда и сюда, и раскачивался в ней, ударяя ручками и ножками и вздымая муть. Взбешенная лягушка – зрелище диковинное.) Ах он гаденыш! Пронюхал как-то! Хитрая злобная тварь, надо же, что придумал! А умно, умно, клянусь потрохами чертовой бабки, есть у гада голова на плечах! Решил сквитаться по-хитрому! Как продвинулся-то, проклятый, я и вообразить не мог. А, тысяча чертей, если бы только…
Внезапно он опять замолчал. И то, я не была убеждена, что правильно поняла его. Проклятья и еще проклятья, ненависть, которая эхом передалась и мне – хитроумие – месть – успех и влияние, и все это касалось господина Хауфа.
– Так что произошло? Можешь сказать ясно?
Гомункул опустился на дно.
Быть может, ничего. Я не уверен. Молись, чтобы его слова были неправдой, а если они окажутся правдой, чтобы Вагнер не отплыл вместе с ними.
– Ты говорил о мести, или мне послышалось? Хауф мстит ему? За что?
За старые дела.
– Так они вправду знакомы?
Были прежде.
– И правда то, что Хауф сказал про него?
Ах, молодая особа. Правда, правда. Такая же правда, как то, что ты связалась с чертом и сбежала от приемной матери.
– Как? Ты разумеешь, он… был вынужден поступить на ту службу?
Пусть так.
– Но как это могло быть? Как свободного человека можно принудить?..
Как?.. Десятью различными способами. Воспользуйся логикой. Ничего больше не скажу. Догадайся сама, а коли не догадаешься, довольно с тебя, что он не негодяй и другом негодяю никогда не был.
– Это я и без тебя знаю.
Ты хорошая девчонка. Жаль только, что глупая. Сменишь сейчас мне раствор?
Глава 14
Решиться на побег оказалось проще, чем выполнить решение. Со мной ехал офицер и двое солдат. Я боялся, что им приказано убить меня, и первую ночь в трактире вовсе не сомкнул глаз, но потом, через день, уснул-таки, и проснулся как ни в чем не бывало, равно как и следующим утром, и следующим за ним. Никто меня не резал и не душил, напротив, офицер по имени Динер был настолько любезен и предупредителен, насколько это возможно между тюремщиком и заключенным, а солдаты весело шутили над моим нежеланием плыть в Новый Свет. Или все трое были великими обманщиками и бессердечными мерзавцами – а мне казалось немыслимым, что можно замышлять убийство того, с кем делишь трапезу и вместе смеешься, – или я в самом деле был для них только беглым врачом, который подписался участвовать в экспедиции, а затем решил скрыться вместе с задатком, доставить же меня в Севилью – дело чести их и господина Хауфа.
Лошадей мы меняли, торопясь к отплытию флота: как я понял, Хельмут отдал весьма строгие распоряжения касательно меня. Давненько мне не приходилось скакать верхом, а так подолгу, день за днем, не доводилось вообще никогда в жизни. Мне отдали мои вещи, однако следили за мной непрестанно, в самом точном значении слова. Немыслимо было не только сбежать, не только написать и передать письмо, но даже заговорить с кем-либо так, чтобы они не слышали. Я сделал несколько попыток, потом уразумел, что этим парням не впервой сопровождать осужденных, и все будет идти как замыслил господин Хауф. Будь я всамделишним колдуном, может, и сумел бы избавиться от них.
Мы ехали на юго-запад, и уходящее лето приостановилось, а потом снова обернулось ослепительным июлем. После того как мы пересекли границу империи, я, не зная ни французского языка, ни испанского, потерял последнюю надежду на побег. Дорогу помню плохо: южане, пыль, солнцепек и жажда, вот и все. Обедали в трактирах; мои спутники пили яблочное вино и молодое красное, я – воду. Единожды попробовал напиться пьян, но вино попалось такое скверное, что не сумел. Одно было хорошо: подставы с лошадьми кончились, и дневные переезды больше не превышали моих возможностей.
Путешествие закончилось в Севилье. До отплытия оставалось два дня. Меня показали немцу-капитану, еще каким-то людям, а затем испанцам: иные из них были в облачении монахов доминиканского ордена, и тут-то я узнал, что Динер, мой сопровождающий, по-испански умеет объясняться не только с трактирщиками, а говорит так бойко, будто в Испании родился. Беседы их я не понял, но догадался, о чем она была, после, когда он посоветовал мне быть благоразумным и не забывать о том, что при попытке скрыться я буду схвачен и со мной поступят хуже, чем я могу помыслить. В случае побега меня препоручали заботам испанской инквизиции как злостного нераскаянного еретика. Чем в глазах этих католиков протестанты Динер и Хауф были лучше протестанта Вагнера, глупо спрашивать. Золото куда успешней, чем величайшие философы-миротворцы, сводит на нет мелкие разногласия вероисповеданий, и коли сами Вельзеры католики, то и все, кто говорит от их имени, тоже католики. Похоже было, что прорехи в Хельмутовых сетях мне не найти.
Дома там беленые, с плоскими крышами. На крыши можно подниматься и сидеть, как у нас сидят на крылечках, но это стоило делать лишь по ночам, когда скрывается немилосердное солнце. Ночи также были жаркие, но ясные, и я смотрел на звезды. Полярная звезда сместилась вниз на пятнадцать градусов, отделяющих Севилью от Виттенберга, небеса накренились, грозя перевернуться; я вглядывался в их знаки равнодушно и слепо, как нерадивый ученик в трудную книгу, покуда не заметил квадрат.
Плохой астролог, я никогда не тщился равняться с мастерами, но все же занимался астрологией – ибо, находясь в обществе Фауста, только слепой и сущеглупый не влекся к этой науке. Сам я делал по преимуществу медицинские прогнозы, и в этом, по мнению некоторых, преуспел, но так и не овладел искусством составления гороскопов во всей полноте. Разумеется, чертил когда-то свой собственный гороскоп рождения (и теперь, если не слишком придираться, мог бы найти в тогдашних выкладках и гибель доминуса, и Марию, и нынешнюю свою плачевную участь), но свои начинания никогда не сверял с сиюминутными указаниями светил, не имея досуга, или охоты, или того и другого вместе, для тяжелого труда мунданного гороскопа.
Сей ночью досуга у меня было в избытке, а злосчастные девяносто градусов разделяли Сатурн и Юпитер (оба они были видны простым глазом), Сатурн же, как копье, торчал против моих Весов. Более ничего ужасного как будто не было, и все же… Я спустился в свою каморку, к перу и бумаге, начертил дома, проставил звезды, планеты. Таблиц у меня не было с собой, зато нашлась выписка из них, соответствующая дню нашей свадьбы. Собирался составить гороскоп, но не стал: и не до того было, и боялся увидеть какую-нибудь дрянь. Исходя из этих данных я мог пересчитать все, чего мне недоставало, на послезавтрашний день и на широту Севильи и получить гороскоп проклятущего плавания. Тем я и занялся, говоря себе, что надо как-то скоротать бессонницу.
Из многих странных наказов, которые давал мне учитель, один касался анализа расчетов. «Не думай о гороскопе на досуге, пустая башка ничего путного не измыслит. Думай, пока считаешь, и не говори мне, что это невозможно. Считай не отрываясь и в то же время пытайся понять – видишь ли, человеческий разум ленивая скотина, хуже осла или мерина, он тянет вполсилы, если ты не лупишь его батогами, но работает как должно, когда надобно сдвинуть с места тяжелый груз – выучить или по памяти продекламировать поэму, привести длинную цитату или, как в нашем случае, посчитать углы при помощи простаферетического метода. Твой разум по необходимости производит новые умозаключения каждую секунду, кровь приливает к мозгу, так пользуйся этим, как пользуется полководец воодушевлением боя, охватившим солдат, или наездник, который сперва разогревает лошадь, а потом посылает ее в галоп, – пеки лепешку на пожаре. Сверх того, люди так устроены, что в упор могут глядеть лишь на пустяки, ergo чтобы увидеть главное, учись скашивать глаза, понял, о чем я?»
Не похвастаюсь, что понял, но мальчишеская выучка – исполнять приказы доминуса в точности, быстро и не переспрашивая, сделала свое дело. Доминус был мертв, сам я был сед, и все же, работая над гороскопом, не откладывал анализ до окончания расчетов. И сейчас я считал и в то же время думал, пока из отдельных слов не сложилась фраза: «Путь – вода – смерть».
Ясней некуда. Были иные истолкования, но то самое – я перепроверил – было наивероятнейшим. Сволочной корабль, на котором мне плыть, сгинет в океанской пучине. Я перепроверил снова, пытаясь приплести водяную болезнь, гнилую воду, гибель надежд вместо гибели телесной… Нет, провалиться мне на месте, – все-таки кораблекрушение. Как новобранец, который храбрится, пока не увидит воочию огнестрельную рану, не разглядит осколки кости в крови, не услышит предсмертного стона, – а вслед за этим из героя становится дезертиром, – теперь я оказался во власти постыдного страха и приговаривал вслух, сам того не замечая: «Нет уж, только без меня, пусть черти вас заберут с вашей Вест-Индией или как ее там, только без меня, лучше на дыбу…» Я убеждал себя не поддаваться глупому порыву, основанному, весьма возможно, на ошибке в расчетах: в океане меня ждет гибель вероятная, а на берегу, в объятьях инквизиции, – самая что ни на есть верная, ибо не спрятаться чужеземцу, которого будут искать; да и астролог из тебя, Вагнер, как из собаки баран, а Хельмут и эти купцы из южных земель, уж верно, обращались к подлинным мастерам гороскопов, и те ничего зловещего не обнаружили, иначе они перенесли бы отплытие, а ты доктор медицины и занялся не своим делом…
О своих медицинских познаниях я вспомнил как нельзя более вовремя. Врачом экспедиции меня хотели сделать, и потому вернули мешок с медикаментами. Поторопились, ох, поторопились. Яды – лекарства, и лекарства – яды; теперь, чтобы излечиться от напасти, мне нужен был яд.
Глава 15
Племянник Альберто ничего не узнал. И опять это было «ни да, ни нет»: то ли Кристофа не схватили, то ли держали в тюрьме тайно, так что мелкий чин мог о том и не ведать. Сердце мое ныло, но я старалась не обманывать себя ложными надеждами.
Во Франкфурте жила на нашей улице одна вдова. Все полагали ее вдовой, ибо муж ее был наемником и пропал во время крестьянской войны. Сама же она считала себя женой и того, кто по незнанию или оплошности заговаривал об этом, уверяла, что муж к ней вернется. Когда именно – это у нее менялось, в зависимости от погоды и расположения духа. То она покупала в лавке кружева и ленты, уверяя всех, что едва успеет дошить новое платье к приезду дорогого Михеля, а то бродила унылая и плакалась, что муж приедет не ранее чем через полгода, и сердце ее изболится за это время. Такой я видала ее в моем детстве, такой она была, когда я покинула город. Во всем остальном бедняжка казалась здравой, без признака помешательства. Я не хотела уподобиться этой женщине. Если Кристоф жив, я дождусь его. Пока его нет, я буду жить для нашего сына.
Я снова поднялась в библиотеку и сказала себе: взгляни, Мария, все твои девичьи желания исполняются. Ты хотела стать свободной от хозяйственных трудов – и стала, хотела разузнать о родных – разузнала, стремилась к учености – перед тобой прекраснейшее собрание книг. Почему же ты сидишь, как старая баба, над шитьем? Чего боишься? Не того ли, что подлинная ученость окажется не по силам?!
Сперва я думала о том, чтобы продолжить изучение медицины, но после оставила эту мысль. Учиться следует, имея перед собой цель; цель студента-медика – стать врачом. Дядюшкин дар я отвергла, женщине врачом никогда не стать, а повивальные бабки тоже меня не примут за свою. К тому же еще Гиппократ был безжалостен к тем, кто поздно начал обучение медицине, – и будь я мужчиной, не в конце первой трети жизни следует обращаться к этому искусству. Писать же трактаты на основании чужих трактатов после книг Парацельса и знакомства с одним из его последователей у меня не было охоты. Я решила заняться астрономией, но открыв Региомонтана, поняла, что это прежде всего означает заняться математикой.
Я и занялась, как могла усердно. Оказалось, что эту науку возможно постигать по книгам, по крайней мере вначале. А когда застряну, позову на помощь Альберто, решила я; авось не станет смеяться над моей самонадеянностью.
Янка перебралась ко мне в спальню, мы устроили ей там ложе на сундуке. Служанки не удивились, а наоборот, сочли разумным и правильным, что при женщине в тягости будет кто-то и днем, и ночью. В один из вечеров Янка спала, а я читала и чертила, как вдруг девочка застонала. Не так, как, бывает, люди охают во сне, а словно бы от резкой боли.
Я подошла к ней со свечой. Янка лежала на спине, голову повернув в сторону. Лоб был прохладным, а щеки горели, как в лихорадке, и даже губы обметало. Я позвала ее, потрясла за плечо – она качнула головой на подушке, тут же болезненно сморщилась и подняла руку к волосам. Как будто ее уколола в затылок шпилька, застрявшая в косе. Но шпильки не было, да и быть не могло: днем Янка завязывала косу простым узлом, ночью связывала лентой.
– Янка, милая, что с тобой? Тебе плохо?
– Мария, – ответила она. – Мария.
– Я здесь, рядом. Что болит? Что тебе дать? Хочешь пить?
– Мария, – она не замечала меня, однообразно повторяла мое имя и морщилась. Я торопливо припоминала все, что знала из медицины, но картина не походила ни на что или походила на слишком страшное. Не узнает меня, бредит, головная боль – и прохладный лоб? Девочка снова подняла руку, осторожно, кончиками пальцев, ощупала затылок, потом ладонью провела от темени ко лбу и обратно. Дернулся уголок рта. Мне вдруг стало холодно в меховой мантии.
– Янка?..
– Мария. Я вернусь, Мария… на мне нет вины… фебре… фебрис… что скажете, досточтимые господа?.. Все будет… я вернусь…
Не переставая шептать, Янка утерла глаза, и увидев это движение, я поняла все, как бы дико это ни было. Прежде всегда она вытирала слезы ладонью, никогда – как сейчас, кулаком. И я помнила, кто тер глаза кулаком, проснувшись утром, взъерошенный, как мальчишка. Уроки обитателя колбы не пропали даром по крайней мере для одной из двух учениц.
– Янка, ты видишь его? Что с ним?!
Она не обращала на меня взгляда и не отвечала. Тогда я бегом понеслась в комнату гомункула, не внимая ему, схватила кристалл и побежала назад.
Ладони девочки легли на стекло, я прижала их крепче, в то же время стараясь заглянуть под них. Я ничего не увидела, но взгляд моей сестренки прояснился.
– Мария… Я вижу, Кшиштоф… он болен, там какие-то чужие…
– Держи крепче.
– Да. Сейчас.
Но кристалл оставался темным. Вернее, он был даже слишком темен, будто лежал в тени. Я поднесла свечу поближе. С таким же успехом я попыталась бы светить в окно, отраженное в зеркале. Тогда я поставила свечу на пол и наклонилась к самому кристаллу.
Образ постепенно просветлел, или мои глаза пригляделись. Белесое пятно – лицо и седые волосы – лихорадочные глаза, гримаса боли. Если это морок, то какой же силы морок – живое лицо, видимое наяву?! Янка все шептала, теперь уже не страдая сама, а повторяя услышанное, а я застыла на месте, протянула руку и не смела коснуться стекла, чтобы видение не исчезло. Там, в кристалле, метнулся рыжий свет, двое подошли, наклонились, совсем черные против огня: капюшоны на плечах, лысые темечки – монахи?
– Тьене фьебре. – Се муэре?
Не немецкий и не латынь. Монастырь в чужой стране, может, во Франции? Один из тех принялся поить Кристофа из кружки, я разглядела, как струйка стекала по щеке. Проклятье, почему я могу тебя видеть, и не могу…
– Руки болят.
Это сказала Янка. Образ задрожал и начал расплываться, как бы размытый слезами, пятно наплывало на пятно.
– Янка, Янка, деточка… – ах, что проку, или она и без моих глупых слов не делает все, что в ее силах?! Я охватила своими ладонями ее ручки, сомкнутые вокруг кристалла и такие холодные, будто девочка держала не стекло, а лед или снег. Картинка вернулась. Мы стояли голова к голове и смотрели, но через некоторое время все снова исчезло.
Ты умница. А ты дура.
Первое относилось к Янке, второе – ко мне. Я растирала девочке ладошки, а она, бедная, зевала во весь рот.
Что ж, ты даже не спросишь у меня, что вы видели?
– Моего мужа в болезни. И монахов, которые говорили по-французски.
По-испански, бестолковая. Что по-испански, это плохо. А что он болен, это хорошо.
– Как тебя понять?
Раскинь мозгами. В Новый Свет плывут из Испании. Но больного на корабль не возьмут.
– Так ты знаешь испанский. «Фьебре» – это лихорадка? А что значит «семуэре»?
Не очень-то знаю. Они говорили, что он болен, о болезни.
О болезни ли, спросила я про себя. Гомункул услышал.
Не бойся, он не умрет. По крайней мере, не сейчас.
– Тебе-то откуда знать?
Неважно. Если бы я все прочее знал так же верно!
– Рассказал бы ты мне хоть то, что знаешь, – безнадежно попросила я. – Сам поразмысли, чего тебе бояться? Ради чего ты мне сердце рвешь?
Бояться, пожалуй, нечего, или почти нечего. И сердце у меня против твоего, конечно, неважное, – так, горошина. Но тоже болит. Ты допускаешь, дочь Фауста, что другие существа, кроме тебя, могут испытывать боль?.. Теперь клади девочку спать, а назавтра пусть попытается снова.
Так мы и сделали. Но озарение покинуло Янку, она приступала к магическому стеклу раз за разом, и ничего у нее не получалось. И только в сумерках, после заката, магический кристалл наполнился светом ушедшего дня. Ибо там все еще был день, рыжее солнце било сквозь невидимое нам окошко в убогую комнату, где лежал мой Кристоф. Лицо его горело, он мучился жаром и болью в затылке, снова и снова повторял мое имя. Я пыталась отвечать, но, видно, Господь (или тот, другой?) обделил меня тем, что даровал отцу. Ничто не указывало на то, что Кристоф меня слышит.
Когда силы снова оставили Янку, я сделала то, что могла и умела: перевернула песочные часы и дождалась удара часов на площади. Таким путем я узнала, что через два с четвертью часа после заката в Виттенберге «там» солнце еще не зашло. Стало быть, это неведомое «там» и в самом деле Испания.
Я сказала об этом Янке. В этот раз она не была такой измученной, только выпила две кружки воды.
– Наверное, Испания. Там жарко, душно, запах странный.
– Плохой?
– Н-нет. И плохой, и еще другой. Не знаю, какой. Будто трава или цветы, сухие. Может, лечебное.
– Ты мне расскажешь когда-нибудь, как у тебя это получается?
Янка задумалась, нахмурилась.
– Как? Получается.
– Тебя тетушка Тереза этому научила?
Она слабо улыбнулась.
– Нет. Матушка меня всегда ругала, велела никому не рассказывать. Она говорит, на мне две погибели – красота и ведучесть. Да я не нарочно это делаю. А как? То будто вспоминаю, чего и не знала, а в этой Испании как будто сама была – и там, и здесь.
Только и всего. А впрочем, спроси меня, откуда я узнаю о приближении опасности – ничего толковее не скажу, разве что на более чистом немецком.
– Янка, а о том кольце, что Кристоф у меня забрал, – что ты о нем знала? Скажешь теперь?
– Ну… что оно проклято. Как вот… страшно на него глядеть.
– А про дьявола?
– Знала, что проклято, – кивнула девочка.
– И еще что-то? Отчего ты так плакала по Кристофу? Скажи, скажи, для меня же лучше знать, чем…
– Я скажу, только ты не совсем верь. Может, оно и пустое, я, бывает, неверно угадываю. Тот, кто прежде кольцо носил, наложил на себя руки.
– Как?..
– Как, не знаю, – серьезно ответила Янка. – Но своей волей, сам умер.
– Янка, – помолчав, сказала я, – ведь это кольцо моего отца. А его убили. Ты же знаешь, Кристоф рассказывал, и господин Альберто… Такую смерть человек сам себе не причинит.
Янка тоже ответила не сразу.
– Ты верно знаешь, что его кольцо?
И вправду, девочка, я не знаю. То самое кольцо, или точно такое же, сказал некогда Кристоф, да будет благословенна его ясная голова. Значит, не то самое? Чье же? Дьявол ведает.
В последующие дни и ночи кристалл оставался мертвым. Видений больше не было.
