Текст книги "Наследники Фауста (СИ)"
Автор книги: Елена Клещенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
Да, конечно, различия несомненны. Порядочный человек остается таковым и будучи влюблен, и никто не вправе осудить его. Но само влечение все же низменно. Унизительно как для него, так и для меня. Да он сам это знает, вот и все различие.
Так он влюблен в меня. Вот чего стоили все его похвалы моему разуму и силе духа. Неужели лгал? Все время лгал, с самого начала? Не может быть. Нет, может. Читала ты, ученая девица, Публия Овидия Назона? Ну, верно, и он читал, а коли нет, значит, сам додумался. Так все это имело целью… «Хвали то, что в ней хорошо», – а что иного в тебе, дорогая Мария, найдется хорошего? И благородный отказ от посягательств. Что сказано у Овидия про гордячек? «Многим то, чего нет, милее того, что доступно: меньше будешь давить – меньше к тебе неприязнь», и дальше, что, мол, всего вернее поначалу назваться другом. Вот, нынче ты испробовала на себе, как действует античное снадобье. Он не питает надежд, не покушается на твое целомудрие, и этот путь воистину короче других. Дура уже рада-радехонька, сама не ведая чему. И уже – признайся хоть себе – не терпится дождаться иного.
Ну нет, не будет этого. Он видит во мне не плененный дух Фауста, а просто женщину, на которой можно жениться. Говорил иначе, чтобы не обидеть, – понял, что я о себе возомнила. А на деле что он думает обо мне? В год моего рождения ему было пятнадцать или шестнадцать. Значит, сейчас… сорок лет, Мария, твоему воздыхателю, или чуть меньше. Марта правду сказала. Он одних лет с господином Майером, на пороге старости. Да, впрочем, и тебе-то ведь не пятнадцать, на прекрасных юношей поздно заглядываться. Если замуж, так за старого мужа. Старик и глупая старая дева. Он-то получше меня знает, что моей учености суждено пропасть…
Нет, видно, я мало читала книг о природе человеческой. При всей безупречной логике, мои рассуждения разлетались прахом, стоило увидеть мысленным взором того, о ком я рассуждала. И впору прощения просить, хотя как будто и не за что. Ведь он, со всем своим смирением, просил меня выйти за него, – значит, думает, что могу и согласиться? Гром и молния, да какое право он имеет?! Да видал ли он себя в зеркале?
Может быть, и вправду я подала повод, в чем-то ошиблась. В чем? Меня забавляли его манеры. Меня ужасало испытание, которое он перенес. То и другое я старалась не выказывать слишком явно – из уважения к его летам и учености. Мне очень не хотелось выглядеть при нем дурой. Мне было с ним весело. Я была ему благодарна, восхищалась той спокойной легкостью, с которой он брал на себя чужую страшную ношу… Господи! Неужели и это – из любви ко мне, а вовсе не в память отца?
Следовало бы уйти, подумала я, и с постыдной радостью вспомнила, что дала обещание не уходить. Ведь и вправду некуда мне было идти.
Но как остаться? Улыбка, жалость, уважение, долг благодарности – этого мало. Или нет? Что если я уже люблю его, недостает только слова «люблю»? Улыбка, жалость, забота, взятые вместе, не так ли называются? Земная любовь. Трактаты по медицине говорят одно, поэты – другое, книжки наших проповедников – третье, папистский катехизис – четвертое…
Нет, чего-чего, а плотской страсти к нему я не испытываю. Той самой страсти, в которой мой Дядюшка не видит ничего дурного. Если это твои проделки, старый черт, здесь ты проиграл. Я была счастлива эти дни, мне было хорошо, как никогда прежде… я снова увидела, как господин Вагнер подает мне руку на крутой лестнице, помогает подняться на площадку башни – так мы девчонками лазили по чердакам и подвалам. Нет. Отыди, нечистый. Этот человек не обидит меня ни делом, ни помыслом. Не стану думать о нем плохо из-за чертова морока. Его слова могло навеять мимолетное помрачение. А если даже нет, он не позволит, чтобы чувства брали верх над разумом. Недоверием я его не оскорблю. Мысленно я сказала ему об этом. Господин Вагнер улыбнулся, поправляя берет, съехавший на ухо… А ведь это характерный симптом – когда черты человека слишком легко вообразить, и они сами всплывают в закрытых глазах. Так это начинается?.. А, пропади все пропадом. Довольно на сегодня, а то как бы не рехнуться и безо всякой любви…
Глава 9
Назавтра ни он, ни я не касались опасной темы. У нас довольно было занятий. Но мне не сиделось на месте, за книгами и бумагами. Я перемыла полы, вычистила сковороды и котел, натаскала воды. Больше всего мне хотелось снова оказаться на дороге в Виттенберг и шагать вместе с другими паломниками, идти до поздней ночи, не сводя глаз с далекого неба у края земли, и думать о том, чего не могу понять. Авось и явилась бы нужная мысль, приносящая покой. Если вам неприятно, забудьте… Забыть не могу.
Я почти испугалась, когда он вошел в кухню. Он в кои-то веки расстался с мантией, траченной молью (не иначе, той самой, которую покойный учитель носил еще до превращения, в своем первом докторском звании), и был одет по-городскому.
– Мария, вы очень заняты?
– Нет, – сдуру честно ответила я, обтирая руки. Ужин был готов, прочие дела обождут. Я думала, что он предложит подняться в библиотеку.
– Могу я пригласить вас прогуляться по городу? Я бы показал вам университет, дом, где в двадцать пятом году была больница – доминус Иоганн там лечил… Притом, сказать правду, мне совестно, что вы работаете, как батрачка.
Как угадал, ученик своего учителя? Я уже говорила, до чего мне хотелось на вольный воздух. Но прогуливаться с ним, рука об руку… Он чересчур занимал мои мысли, чтобы легко было видеть его и с ним говорить.
– Благодарю вас, но… Господин и служанка, гуляющие вместе? Что подумают люди?
– А какое им дело? Да и кого мы встретим, в такой-то час? – И правда, день уже клонился к закату.
– Но разве можно ходить по городу вечером?
– Почему же нет?.. А, понял; нет, благодарение Господу, у нас это безопасно. Город Лютера – город тихий… Ох, вы ведь, наверное, устали за день и вам не до прогулок?
Что бы стоило сказать: да, мол, устала. Но неловко мне было врать. Потом, ведь я решила не обижать его недоверием.
Был славный вечер из тех, что выпадают лишь в середине лета. Небо оставалось по-дневному ясным, окна-фонари пылали от закатного солнца, и черепичные крыши с высокими щипцами розовели, словно ладони, поднесенные к огню, но расщелины улиц уже заполнила сизая вечерняя тень.
Он правильно придумал, на улице проще, чем в доме: тому, кто идет рядом, не надо глядеть в лицо. Помню, он рассказывал, как подвигается дело с еврейскими рукописями моего отца; я спросила, очень ли трудно ему, а он ответил со смехом: все время хочется поднести страницу к зеркалу. Еврейский он знал немногим лучше, чем я. «Да что еврейский. Берусь за латинский труд почтенного Рейхлина, посвященный каббале, и ничего, ничегошеньки не понимаю! Все утверждения по отдельности словно бы ясны, а вместе – ну никак! Напрасно кельнские монахи так всполошились из-за этой книги. Немного найдется умников, которых она способна развратить и растлить, или это я так уж глуп?..» Но другого выхода не было – в немецких и латинских прописях ничего не обнаружилось. Вместе с тем, какой язык подходит для тайн подобного рода лучше, нежели еврейский?..
Хорошо было идти и беседовать о магии, еврейском языке и прочих курьезных феноменах. Как вдруг из-за угла донесся женский голос, полный мольбы, и ответные окрики, приказывающие молчать. Я успела усмехнуться моему спутнику: тихий город, говорили вы? – но тут же узнала и голос женщины, и птичий выговор. В конце улицы показались трое. Два стражника в кирасах и с аркебузами вели женщину, подталкивали ее в спину, она спотыкалась. Тетушка Тереза, полька-странница, мать маленькой Янки!.. В ответ ее речам на ломаном немецком, путаным и почти совершенно непонятным (впрочем, нехитро было угадать: я невиновна, смилуйтесь…) стражники только пересмеивались и повторяли: «Иди, иди, тетка, иди, судье расскажешь». Тереза попыталась опуститься на колени прямо посреди улицы, но один из солдат наступил ей на подол и сильно толкнул. Она упала, и тут из переулка выбежала девушка. С башмаками в руках, подобрав платье и метя по воздуху растрепанной косой, Янка нагоняла их, и крик ее тоже был понятен: «Мамця!»
Живо вскочив на ноги, Тереза вскрикнула, взмахнула рукой, что-то приказывая дочери, но та не остановилась.
– За ведьмой бежит, – оскалился стражник. – Возьмем и ее тоже, а, Руди?
Так вот что. Ведьма… Я видела, что обе они погибли. Стражник двинулся к Янке, она ломала пальцы, не замечая меня. И вместо того, чтобы закричать, как кричала девочка, я схватилась за чертово кольцо.
Ладонь господина Вагнера накрыла мою руку.
– Выкинь из головы, – строго сказал он и шагнул вперед, заслоняя меня.
– Чем это вы заняты, почтенные? – вопрос, заданный громко и властно, заставил стражников оглянуться.
– Ведьму взяли, господин! – Стражник по имени Руди отвечал уважительно. – И вот тоже – отродье ее, что ли.
Мать и дочь в эту минуту как никогда походили друг на дружку: страх стер и красоту, и возраст, и глаза обеих были одинаково черными и блестящими. Янка теперь узнала меня, но не кивнула, не подала знака.
– Они говорят по-польски, – заметил господин Вагнер.
– Вот в этом-то все и дело! – с сердцем воскликнул Руди. – Это Черная Тереза, господин. Она бежала из Польского королевства в наши земли, чтобы сеять вред и губить души. Ее подослали паписты.
– Так ее подослали или она бежала? – не удержался господин Вагнер. Руди сдвинул шапку, чтобы почесать в затылке.
– Это я не знаю. Но суть та, что паписты от нее избавились, а мы здесь тоже не потерпим порчи и ведовства. Они думают, что у христиан не найдется на них управы, что ихний хозяин их, значит, защитит, так не бывать же этому позору.
– Весьма разумно и справедливо, – согласился господин Вагнер. – А теперь могу ли я узнать, какие прямые и косвенные улики изобличают эту женщину?
– Чего?
– Как вы узнали, что она ведьма?
– Как узнали? – Руди начал злиться. – Да какого рожна… Шли бы вы, господин, по своим делам… (Второй стражник якобы незаметно пихнул его в бок.) Да вы сами-то кто такой?!
– Я – профессор университета, доктор богословия и химии и сведущий в элементах, (моргающие стражники, вероятно, дожидались имени, но им пришлось удовольствоваться длинной цепочкой разнообразных званий), а ваше дело, мерзавцы, – хватать преступников, а не честных женщин! Что с того, что она говорит по-польски? Все их королевство говорит по-польски, так что же, они все колдуны?! Отвечайте, ослы небитые!
– Да не. Она же та самая… Ее и зовут Тереза, все подтвердили, и сама созналась!
– Что дальше?! – Никогда бы не подумала, что мой хозяин, не умеющий приказать собственной служанке, способен так орать. – Не вижу, почему бы доброй женщине не носить христианского имени! Не скажешь ли чего поумнее, парень?
«Парень» (одних примерно лет с господином профессором) утер вспотевший лоб и переглянулся с товарищем.
– Да вот мешок у нее отобрали! – тут же сказал второй стражник, тараща светлые честные глаза. – С травами!
– С травами? Отлично. – Взяв мешок у солдата, господин Вагнер раздернул завязки и небрежно вытащил горсть корешков, в которых я признала торментиллу – средство против чумы, затем пучок мелкой травы с сероватыми листьями. – Травы, Господи, Твоя воля! Да таких трав тебе твоя жена под окном надергает! Что ж, ты у нее нашел яды? Любовные зелья? Или иные недозволенные снадобья? Или, может быть, слышал, как она произносит колдовские наговоры?
– Да я-то насчет трав несведущ, – Руди опасливо заглянул в мешок. – А насчет наговоров – как поймешь, она же все непонятное говорит! А только…
– Итак, вернулись к отправной точке: всякий чужеземец в германской земле становится колдуном, и только потому, что доблестная стража не понимает его слов! Я спрашиваю: для того ли вам дана власть, чтобы вы чинили обиду невинным?! – Рассеянным движением он протянул мешок Терезе, как бы невзначай отгородив ее от стражников. Та вдруг начала говорить, хватая спасителя за рукав куртки. Она пыталась изъясняться по-немецки, но спотыкалась на каждом слове и выговаривала так нечисто, что совсем ничего нельзя было понять. Сведя брови, господин Вагнер поглядел в ее лихорадочные глаза. – Проше пани?..
Тереза торопливо заговорила на своем языке. Господин Вагнер слушал, кивая, и лицо его прояснялось. Я благоговейно взирала на него. Ну конечно, год в Кракове, и все же…
– Час от часу не легче. Вы, собачьи дети, знаете ли, кого схватили? Благочестивую женщину, которая пешком пришла в наш город, чтобы услышать слово истинной веры!
– Это правда! – вскричала я. – Мы шли вместе, и двадцать человек могут это подтвердить!
– Ага, так мы здесь видим не просто излишнее усердие в борьбе с ведовством… – зловеще протянул господин Вагнер. Лица доблестных стражей являли собой исключительно занятное зрелище: негодование на досадную помеху сменялось тупым опасением. – Право, хотелось бы знать, действительно ли вы добрые протестанты, и не скрывается ли за вашим рвением нечто иное. Однако же будет лучше, если эти вопросы буду задавать не я, но тот, кто выше меня. Куда вы направлялись, почтенные?
– В тюр… в тюрьму, – пробормотал Руди, глупо озираясь. – Да я же… да мы… мы не сами, господин!
– Мы не сами, – подтвердил второй.
– А, вот и добрались до наветчика! Кто он?
– Георгий Мартин из Лейпцига. – Звук этого имени, казалось, придал стражникам отваги. У господина профессора сделалось такое лицо, будто он с разбегу налетел на стену.
– Георгий Мартин? Новый Иоанн, Секира Господня? Он здесь?
– Да, на постоялом дворе. Третий день проповедует, – важно ответствовал Руди. – Вот он и сказал: ведьма она. И перстом указал.
– Я преклоняюсь перед истиной, воплощенной в сем муже, – сказал господин Вагнер, – но боюсь, что его ввели в заблуждение. Ответьте, знал ли он, что эта женщина пришла слушать доктора Лютера?
– Наверное…
– А может, и не знал? Он правду видит, да… да вдруг ему наврали? – По всей очевидности, Руди совершенно не хотел отвечать на вопросы тех, кто выше, и, упаси Господи, оказаться причтенным к гонителям веры. – Если желаете, господин, вернемся туда, на двор, то есть, где мы ее взяли, спросим у людей… Может, он и сам вам скажет…
– Пусть будет так. Далеко ли идти?
– Не, это тут же, в пол-переулке. – Руди сделал движение, будто собирался схватить Терезу за локоть, но оглянулся на ученого господина и только мотнул головой: пошла, мол.
И пошли: стражники и женщина впереди, за ними босая Янка, одинаково боящаяся приблизиться к матери и к нам, и мы позади. Господин Вагнер беззвучно шевелил губами, пальцы его дрожали. Боже небесный, во что я его втянула?
– Кто этот… Георгий? – шепотом спросила я.
– Проповедник. Простолюдин, как сам Лютер. Призывает к очищению огнем и мечом. Покуда курфюрст не решается взять его под арест, вся Саксония падает перед ним ниц. Город давно не слыхал столь ярых проповедей, и… словом, если он вправду счел вашу приятельницу ведьмой, она в большой беде. Говорят, что он изобличил уже многих. Городские судьи прислушиваются к его мнению.
– Для чего вы назвали себя богословом?
– Так… – Он слабо улыбнулся. – Коли уж ведьма, кто поможет лучше богослова? Знал бы заранее, не говорил бы. Я не побоялся бы диспута с крестьянским сыном в стенах университета, но у здешних слушателей мне не снискать успеха. Они видят в нем нового Иоанна Крестителя… и многие знают, кто я.
Я прикусила губу, чтобы не вскрикнуть. Только теперь я поняла, куда ведет случайная встреча на улице. Чему я, несчастная, подвергаю его?! Из-за глупой польской бабы, которая смотрела на меня как на падаль и дочери запрещала ко мне подходить, и еще неизвестно, не прав ли тот проповедник… Янка оглянулась через плечо, детские розовые губы ее жалобно кривились. Господин Вагнер подмигнул мне – не бойся, дескать, все будет хорошо. Но я видела, что ему тоже страшно.
Трактирный зал – тот самый, где две недели назад я давилась ячневой кашей и подслушивала разговор хозяина с тетушкой Мартой – был полон людей, на столах горели свечи, сладко пахло свежей соломой, рассыпанной по полу, и расплескавшимся пивом. Неблагочестие обстановки, похоже, нисколько не мешало знаменитому проповеднику. Впрочем, сейчас он не говорил, а жевал кусок серого хлеба, запивая его водой прямо из большого кувшина. Но тишина вокруг царила, можно сказать, почти церковная – насколько сие возможно там, где прихлебывают пиво и едят тушеную репу. В те годы у всех были еще свежи в памяти битвы друзей и врагов Лютера за истинное Евангелие, простецы с восторгом встречали каждого, кто обещал чудеса, откровения и кратчайший путь в Царство Небесное – и не обманывались в ожиданиях.
«Не подходите к нему близко, – прошептал господин Вагнер, – лучше бы он вас не заметил». Я с превеликой радостью последовала этому совету: осталась у дверей, куда не достигал свечной свет, и спрятала руки под фартук, как подобает благонравной девушке. Слава Богу, Янка остановилась рядом со мной.
Проповедник оказался самым что ни на есть обыкновенным человеком, еще не старым – едва ли тридцать ему было. По виду действительно крестьянский сын: волосы цвета соломы, бурый загар, длинный острый нос, две резкие морщины на худых щеках. Но вот глаза его, прозрачные серые глаза, будто бы светящиеся в полумраке, и стиснутые губы… Я вжалась в стену, стараясь унять озноб. Если этот взгляд остановится на мне, не спасет ни сумрак, ни личина служанки – так зайцу не укрыться в огромном лесу от гончей, взявшей след.
– Ведьма. – Ровный голос, тоже молодой и чуть надсаженный. – Зачем вы привели ее назад?
Стражники молча оглянулись на господина Вагнера, и взоры всех присутствующих тоже обратились на него. Перед столом было довольно места, чтобы четверо пришедших оказались на виду – как лицедеи.
– Я приветствую досточтимого Георгия Мартина в нашем городе, – так же спокойно сказал господин Вагнер. – Могу ли я узнать, в чем состоит вина этой женщины?
– В ведовстве.
– Чем доказана вина? Спрашиваю, ибо мне доподлинно известно, что целью ее прихода в Виттенберг было услышать Лютера.
– Доподлинно известно. – Георгий Мартин раздражительно отодвинул кувшин, тут же принятый на диво расторопным хозяином. – Она обморочила и тех, кто шел с ней.
Только теперь я заметила у дальней стены своих давешних спутников – господина Коббе и с ним еще нескольких. Все они смотрели в стол, и было понятно, что на их заступничество рассчитывать не приходится.
– Когда слепой водит слепого, – голос проповедника легко вознесся до пронзительной ноты и заполнил весь зал, не превращаясь в крик, – оба упадут в яму. Здесь слишком много слепых. Я вижу: душа этой женщины подобна черному зерцалу. В нем видно далекое и близкое, да под ним – зловонная топь!
Зал вздохнул единой грудью. Янка слабо застонала, я обняла ее и прикрыла ей рот ладонью, умоляя молчать. Может, Бог даст, хоть о ней забудут. Увести бы ее отсюда, но как сказать ей, что надобно бросить мать?..
– Умение читать в душах людских Господь дарует своим избранникам, – елейным тоном заметил господин Вагнер. Он стоял перед проповедником, который тоже поднялся на ноги, и стол с объедками разделял их. – Но остается вопрос: как узнать, не Господом ли дарованы те или иные людские способности? Я никоим образом не оспариваю истины, открывшейся вам, и все, о чем мечтаю, – смиренно выслушать разъяснение.
– Я чувствую запах дьявола. – Это был не выкрик блаженного, но сухая констатация факта: так сказал бы химик о запахе серы. – Он здесь. Он в складках ее платья, в волосах. Пусть ее уведут.
Стражники, отпрянувшие было, снова шагнули к Терезе. Я заметила, что Руди опасливо тянет носом.
– Да простится мне дерзость моего возражения, – снова заговорил господин Вагнер, – но нельзя ли устроить так, чтобы эта женщина покуда оставалась здесь? Я предвижу необходимость задавать ей вопросы, дабы истина воссияла ярче. Разумеется, со всеми необходимыми мерами…
– Кто вы? – резко перебил его Георгий Мартин.
– Мое имя Вагнер, Кристоф Вагнер, доктор медицины и professor extraordinaris, к вашим услугам. Я когда-то обучался богословию и, хоть не достиг серьезных успехов, желал бы усовершенствовать свои знания.
– Знания ничто, если не имеете веры… – По застолью прошел шепоток, головы завертелись туда-сюда, на дальних скамьях привставали – конечно, для того, чтобы получше разглядеть наследника проклятого Фауста! Хозяин что-то говорил на ухо Георгию Мартину, тот внимал, щурясь, затем сказал: – Так о чем бы вы хотели узнать от меня?
– Первое: если человек, уличенный в ведовстве, исцеляет другого человека, исходит ли исцеление от Бога или от дьявола? Второе: если оно исходит от дьявола, есть ли это подлинное исцеление или обман? – Он отсчитывал вопросы на пальцах, не оглядываясь на любопытных, придвигающихся ближе, окружающих кольцом его и оппонента. Я не видела его лица. – Третье: в чем состоит грех того, кто не понимает слов, произносимых при исцелении, и грешен ли он, если эти слова не привлекают демонов?..
На что он надеется, с ужасом подумала я. Эти наивные вопросы, порожденные схоластикой двухсотлетней давности, не затруднили бы даже меня! Он готовит какую-то ловушку? Какую? Да и чем могут помочь аргументы и контраргументы, если Георгий Мартин ЧУЕТ дьявола, помогающего ведьме?! Проповедник снова уселся за стол, и на губах его проступила тень улыбки.
– Хорошо, – сказал он. – Вы получите ответы. Но сперва я позабочусь о том, чтобы она не причинила никому вреда. Потом пусть ее запрут.
– В подвал, мой господин? – спросил из-за его плеча хозяин. – Только как бы она пиво не сглазила, у меня пиво там и сыр…
– Этого она не сделает. Подай чистую кружку.
Любопытные сгрудились теснее – смотреть, как Георгий Мартин достает флягу со святой водой, наполняет кружку, потом вынимает свечу, затепливает ее и капает воском в кружку, призывая Святую Троицу… Несколько человек покосились на господина Вагнера, который пробирался к дверям, но никто не желал пропустить самого главного: как ведьма станет пить воду. Я же, взглянув на него, почувствовала, как отступает липкий страх. Разумеется, он не зря все это затеял!
– Слушай внимательно, повторять не буду. (Строгий хозяин давал наставление служанке, с трех шагов ничего не заподозрить.) Бегите с девочкой домой. Вели ей там остаться, втолкуй, что матушку мы выручим. В моей комнате, на третьей полке сверху возьмешь ларь, в нем череп и кости. – Я подумала, что ослышалась, но он повторил: – Да, именно так, жаль, но что поделать. На балке, что ближе к столу, висит на гвозде полотняный мешочек, в нем найди железную штучку в виде F латинской, это ключ. Потом купоросное масло в маленькой бутыли в сундуке, ты знаешь, где. Не спутай с крепкой водкой, там знаки. Затем беги назад. Если, спаси Бог, остановят – отвечай: ничего не знаю, хозяин оставил мешок, велел принести…
